Текст книги "Антициклон"
Автор книги: Григорий Пятков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Они шли по-прежнему цепочкой. «Парень, пожалуй, мой одногодок. Или чуть постарше, – прикидывал в уме Андрей. – А сколько лет Лине? Самое большее – четырнадцать, – решил он после некоторого раздумья. – Храбрая. Это в них стреляли около озера? А может, и не в них»...
Лощину пересекал проселок – сырой и черный. За проселком сквозь мутноватую рассветную серость виднелись стожок и деревья. У стожка стояли трое мужчин в мундирах с нарукавными повязками и пистолетами на боку. Те и другие увидали друг друга почти одновременно.
– Ко си е?[3]3
Кто такие? (болг.)
[Закрыть] – крикнул один из стоящих у стожка, видимо старший, и стал расстегивать кобуру.
– Назад! Бързо![4]4
Быстро! (болг.)
[Закрыть] – приказал своим парень и первым выстрелил. Но промахнулся.
– Беги, Андрюша! – хриплым голосом выдохнул из себя боцман.
Погожев не успел опомниться, как Лина, схватив его за руку, потащила за собой. Их, безоружных, сейчас могли спасти только ноги. И они мчались во весь дух, не обращая внимания на свистящие вокруг пули. Позади них бежали боцман и парень, время от времени отстреливаясь от наседающих полицаев.
Овраг снова сузился, на склонах появились кусты. Лина с Андреем сразу же нырнули в них. Боцман с парнем все еще бежали по лощине. От преследователей их отделяло всего лишь метров пятьдесят. Боцман бежал тяжело, держа в одной руке пистолет, в другой – свою фуражку. Лицо его было серым, землистым, взгляд затуманенно-отчужденный. «Что это с ним?» – наблюдая из кустов за боцманом, удивился Погожев. Парень, чуть приотстав от боцмана, сильно петлял, уходя от пуль, часто оборачивался и стрелял в преследователей.
Чем ближе кусты, тем неувереннее чувствовали себя полицейские. Они заметно сбавили бег и усилили стрельбу. Пули свистели со всех сторон, ударялись о стволы деревьев, срывали еще уцелевшие на ветвях листья. И вдруг Андрей понял: «Боцман ранен!» Его словно окатили кипятком. Он снова выглянул из кустов. Боцман продолжал бежать. Это успокоило Андрея. Вот он уже почти в безопасности – еще пять-шесть шагов, и начнутся кусты. И вдруг боцман вздрогнул и остановился, как-то неестественно изогнувшись, словно кто-то ударил его в поясницу, на какое-то время замер, а потом, всем корпусом подавшись вперед, покачиваясь, невидяще зашагал на кусты. Он прошел всего лишь те пять-шесть шагов, которые требовались ему для безопасности, и тяжело рухнул на землю.
Андрей и Лина метнулись к нему, ухватили под руки, хотели помочь подняться.
– Погоди, Андрей... Слушай. Хорошо слушай, – прерывисто дыша, произнес боцман и закрыл глаза, видимо собираясь с силами; но тут же снова открыл их, зная, что время не терпит. – Главное... Чтобы эти сволочи... не засекли нас с тобой... – выкашлял из груди боцман. – Я, видимо, того... если не сможете похоронить... разденьте. Заберите... сожгите форму... Приказ-з-ываю...
И тут до Андрея дошел весь ужас случившегося. Он растерялся, его всего затрясло, как в лихорадке, к горлу подкатил комок... «Ма-а-ама‑а! – хотелось закричать Андрею. – Не умирайте, дядя... Не умира-а-айте‑е!..» – Перепуганные глаза Погожева встретились с презрительно сузившимся взглядом боцмана.
– Краснофлотец Погожев, приказываю... – начал строго боцман, но вдруг в груди старого моряка что-то заклокотало, он раз-другой дернулся, и его голова тяжело обвисла на руках Андрея. Из уголка рта потекла алая струйка крови.
Подскочил парень с пистолетом в руках.
– Как? Кога? Защо?.. – бормотал он, переводя полные тревоги глаза с притихшего боцмана на Погожева.
Тут, где-то слева, ударили длинной автоматной очередью, защелкали частые пистолетные выстрелы. Это было для ребят как сигнал к действию. Андрей сунул под свой бушлат мичманку Соловьева, отыскал в листве оброненный пистолет, и все трое, подхватив боцмана, устремились в глубину зарослей кустарника. Они спешили, тяжело дыша и запинаясь о камни и корневища деревьев.
– Стоп, – приглушенно скомандовал парень. Боцмана опустили на мягкую подстилку из свежеопавшей листвы. Прислушались. Как будто сзади их никто не преследовал. Где-то впереди за деревьями и громоздящимися скалами глухо гудел морской прибой. Парень метнулся в чуть заметную расщелину меж скал и тут же вернулся.
– Хайде, – сказал он, стараясь взвалить боцмана себе на плечи.
За расщелиной начинались сплошные камни. Большие и малые, остроуглые и гладкие, они громоздились огромным навалом, преграждая путь. Моря не было видно, но по шуму прибоя и запаху водорослей чувствовалось, что оно совсем рядом. Парень, Андрей и Лина некоторое время почти отвесно спускались вниз, цепляясь за выступы скал и боясь уронить боцмана, пока не очутились в глубоком, сыром и темном колодце из камней.
– Тук, – сказал парень и кивнул на чернеющее под скалой углубление.
Только сейчас до Андрея дошло, что «тук» они должны оставить боцмана, и заволновался: «Как же без боцмана я заявлюсь на катер? Что скажу лейтенанту?» Как же он теперь будет жить на катере без боцмана Соловьева? Да и попадет ли он теперь на катер? Пока был жив Соловьев, он в этом не сомневался. А теперь?.. Губы Андрея задрожали, и, не удержавшись, он как-то по-детски всхлипнул и, уткнувшись лицом в холодный камень, заплакал.
Тем временем парень втащил боцмана в углубление под скалой и стал заваливать камнями.
Вдруг Погожев резко отпрянул от скалы и отстранил парня. Втиснулся в углубление под скалой, в темноте дрожащими руками отыскал голову боцмана, зачем-то пригладил его волосы, разровнял под затылком холодный сырой гравий и затих. Он что-то должен был сделать еще, а что – никак не мог вспомнить. «Документы!» – мелькнула мысль. Он вынул их из внутреннего кармана бушлата боцмана, сунул в свой и выполз из углубления.
Когда они выбрались из камней, сумрак еще больше поредел, и если бы не пасмурная погода, то было бы уже совсем светло. Небо по-прежнему было плотно затянуто облаками, и казалось, вот-вот снова заморосит дождь. Они шли тем же путем, что и сюда. Это было их ошибкой. Но поняли они это, когда из кустов сбоку по ним ударили сразу из двух автоматов. Андрей почувствовал, словно кто-то резко толкнул его в левое плечо.
– Бяганте![5]5
Бегите! (болг.)
[Закрыть] – крикнул парень и, одним прыжком очутившись за стволом дуба, выстрелил.
Лина с Андреем бежали долго. Андрей чувствовал, что у него перехватывает дыхание. Ему было жарко, даже душно, и он хватал воздух широко раскрытым ртом. Левое плечо было непривычно тяжелым, словно налитое свинцом, и тянуло вниз. Выстрелы уже доносились отдаленно. Стрельба то замолкала, то вспыхивала с новой силой, отодвигаясь в сторону озера. Грохнула граната. Этот взрыв заставил их остановиться. «Гранаты у парня не было, значит, бросили те», – подумал Андрей.
Лина вскинула на Погожева недоуменный взгляд, не понимая еще, что же это такое. И вдруг, сообразив, испуганно вздрогнула и, припав к груди Андрея, завсхлипывала, твердя:
– Брат!.. Братко!..
Сильная боль пронзила плечо Андрея. По левому боку его текло что-то теплое и липкое. Отстранив от себя Лину, он сунул руку под форменку и увидал – вся ладонь в крови. Погожев понял, что ранен. Андрей удивился, что это нисколько не испугало его, только весь он как-то сразу обмяк, совершенно отказала левая рука, закружилась голова, и он покачнулся.
Увидав кровь на руке Андрея, Лина сначала широко раскрыла глаза, полные ужаса, и вновь бросилась к нему на грудь, задыхаясь от перехвативших горло спазм, с захлебом выдавливая из себя:
– Не!.. Не-е-е!..
Потом быстро отшатнулась от него и, ухватив Андрея за полу бушлата, потянула за собой.
Андрей сделал шаг, другой; ноги были словно ватные, не держали. В голове стоял звон. Деревья перед его глазами закружились, завертелись вместе с землей, да и сам он чувствовал, что вот-вот провалится.
Лина вовремя подхватила Андрея и уже больше не выпускала из своих тонких цепких рук. Они медленно двинулись вперед – Лина одной рукой придерживала Андрея, а другой хваталась за стволы деревьев и кустарников, чтобы легче было идти. Когда оступались в рытвинах или спотыкались о корневища, Андрей приглушенно стонал, кусая пошерхлые воспаленные губы.
Она еще крепче прижимала его к себе, шептала ему что-то ласковое, утешительное и чмокала в мокрый от проступившего пота лоб. Под конец, совсем обессиленный, измученный болью, Андрей с трудом переставлял ноги, всей тяжестью повиснув на Лине. Они шли, шатаясь из стороны в сторону. Шли, сознавая, что надо идти во что бы то ни стало, что в этом единственное спасение.
Где и как повстречались им моряки с катера, Андрей не помнил. До его сознания только отдаленно доходили их приглушенные голоса. Дальше он почувствовал, как подхватили его сильные мужские руки и качнули куда-то в сторону. Снова обожгло болью плечо, Андрей застонал, заскрипел зубами, но глаз уже не открыл.
– Боцман... Где Степан Иванович?
Погожев с трудом узнал голос лейтенанта и догадался, что вопрос относится к нему. Одними губами прошептал:
– Убит...
Погожев хотел доложить, при каких обстоятельствах погиб боцман, где они его с Линой и ее братом похоронили и что фуражку Степана Ивановича, его пистолет и документы он забрал, и не мог. А может, он и говорил это...
С Линой он так и не простился. Вспомнил о ней, когда уже лежал в кубрике. Рядом с его койкой сидел Карев. Его жесткая матросская ладонь сжимала руку Погожева. Он ободряюще говорил:
– Крепись, браток, скоро будем в Севастополе. Там врачи в два счета поставят тебя на ноги...
Из Севастополя Андрея Погожева с первым же пароходом отправили на Кавказ.
Глава третья
1
Зотыч сидел на деревянной крышке трюмного люка и плел из обрывков каната грубую волосатую подушку-кранец. На нем выцветшая ситцевая рубаха, поверх которой накинут старый ватник. Маленький, щуплый, просоленный и вывяленный на черноморских просторах, Зотыч всегда был одинаков. Голова – у другого рыбака кулак больше. Лицо в густой сетке морщин. Тонкие бескровные губы почти незаметны. Волосы седые, редкие и тоже почти незаметные. Только руки какие-то необычно длинные, жилистые и цепкие. Глядя на руки Зотыча, Погожев невольно вспомнил рыбацкую присказку: потягаешь год-два сетку, руки на полметра длиннее станут. А Зотыч «тягает» ее добрых полвека. С детских лет.
С непривычки первую ночь на сейнере Погожеву спалось плохо. Побаливала голова и немножко поташнивало. Но он знал, что это скоро пройдет. Достаточно побыть минут десять на палубе, чтобы хорошо обдуло морским свежачком.
Рассвет был чуть-чуть в дымке. За кормой сейнера, в мутноватом рассветном небе, тонким серебряным копытцем поблескивал месяц.
– К хорошей погоде, – заключил Зотыч. – Вон и белобочка тоже хорошую погоду показывает. К плохой погоде дельфин прыгает боком. А тут ишь как напрямки сигает.
Небольшая стайка дельфинов то шла рядом с бортом, то вырывалась впереди сейнера. Их черные спины маслянисто лоснились.
«Сфотографирую-ка я их сейчас», – вдруг осенило Погожева, и он принес из каюты фотоаппарат. Но пока примерялся, переходя с одного места на другое, дельфины исчезли.
Зотыч беззвучно рассмеялся:
– Не удалось? А сейчас отнеси аппарат обратно в каюту. Отнеси, отнеси, посмотришь, что будет.
И действительно, дельфины снова появились рядом с бортом сейнера.
– Не любят фотографироваться, что ли? – спросил Погожев Зотыча.
– Откуда им знать, из чего ты прицеливаешься. Лучше подальше от греха.
– Зотыч, – помолчав, сказал Погожев, – сейчас много пишут о дельфинах. О том, что они даже рыбакам помогают ловить рыбу.
– На то и бумага, чтобы писать, – неопределенно хмыкнул Зотыч, не переставая плести кранец.
– А у тебя такого не бывало? На твоей памяти?
– Нет, – ответил Зотыч. – Напугать рыбу, испортить лов, тут они первые... Когда сам попадется в сеть – плачет, шельмец, горькими слезами.
Погожев знал Зотыча с детства. Зотыч был лучшим дельфинером побережья, первым орденоносцем их города. О Зотыче писали в газетах, говорили по радио, его выбирали в президиумы собраний, а они, ребятня, так валом и валили за ним по улице, чтоб хоть издали взглянуть на орден «Знак Почета».
В старые времена дельфиньих сетей не было. Били дельфина с фелюг из винтовок. Сначала настреляют, а потом собирают. Ценился у дельфина только жир. Да и тот шел на технические надобности. Но в войну и в первые послевоенные годы пошло в ход дельфинье мясо. Если можно назвать его мясом. Потому что по вкусу оно не похоже ни на мясо, ни на рыбу. Но тогда были рады и этому. Погожеву тоже не раз приходилось насыщаться дельфиньим мясом и в копченом и в вареном виде. Тогда у них в городке многие только благодаря дельфину и выжили...
Пока Погожев с Зотычем философствовали о дельфинах, за кормой сейнера огненным шаром поднялось солнце. И сразу же вокруг сейнера море заискрилось, засверкало чистотой утренних красок. Рассеялась дымка, а вместе с нею, как леденец, растворился в небесах серебряный месяц.
Едва ли есть что в мире красивее утреннего моря в тихую погоду! Погожев был с морем знаком с рождения, а все равно каждый раз в рассветные часы смотрел на него, точно впервые. Даже сердце заходилось от этого необычайно щедрого буйства красок...
Зотыч, закончив кранец, бросил его на пожарный ящик и не спеша потянулся, словно только что встал с постели. Фуфайка сползла с его острых стариковских плеч на крышку люка. Зотыч по-хозяйски осмотрелся вокруг – нет ли какой работы еще, и, не найдя ничего, поднялся с люка, прихватив фуфайку.
– Дельфин – существо хлипкое. Чуть чего, от разрыва сердца дохнет, – заключил Зотыч туманно, то ли осуждая дельфина за эту хлипкость, то ли жалея.
Зотыч ушел в кубрик. Погожев, запрокинув голову, крикнул Осееву на ходовой мостик:
– Виктор, Змеиного еще не видно?
Осеев махнул ему с мостика, мол, давай подымайся сюда на спардек.
По дороге на ходовой мостик Погожев заглянул на камбуз. У Лехи уже все кипело и шипело на полный ход. Сам он, будто приплясывая, метался от столика к плите, от плиты – к крану. Рукава рубахи у Лехи были закатаны выше локтей. На раскрасневшемся лице росинками проступали крупные капли пота. Леха поварское дело знал хорошо и работал с охотой. Тут он был в своей стихии. Его маленькие, обычно настороженно бегающие глазки сейчас мягко светились, затененные поволокой вдохновения. Погожев глядел на Леху и мысленно жалел, что не приживется он у них. Доконают рыбаки Леху за жадность, при его-то обидчивом характере. И не посмотрят на поварские заслуги. Если бы не эта жадность – цены бы не было парню. Питание для рыбака дело не последнее. А хороший кок на сейнере – редкость.
– Доброе утро, Леха! – крикнул он коку. – У тебя и завтрак на подходе. Молоде-ец!
– А як же. Треба, – отозвался кок и тыльной стороной ладони провел по потному лбу. Его большой рот расплылся в улыбке, обнажая два ряда мелких густых зубов.
Поручни отвесного металлического трапа, ведущего на спардек, были еще прохладны и влажны после ночи.
С ходового мостика горизонт заметно расширился. Солнце уже оторвалось от моря и быстро набирало высоту. Осеев стянул с себя рубаху и по пояс голый восседал на перекинутой поперек мостика толстой плахе, покручивая штурвал. Левее штурвала стоял зачехленный эхолот. На этот раз эхолот едва ли пригодится. Скумбрия – рыба стремительная, и эхолот ее не засекает. Она так быстро «бежит» по морю, что вздувает перед собой хорошо заметную зыбь. Точно такую же, как и пеламида – злейший враг скумбрии. Пеламиду рыбаки называют рыбой нервной. Ударится в сетку и тут же вцепится в нее зубами. От злости. Пеламида приходит в Черное море из Средиземного. И, бывает, огромными косяками. Только рыбаки ей особо не радуются. Тогда прощай скумбрия. Пеламида уничтожает ее косяками: прижмет к берегу и через десять минут косяка как не бывало. Только вода, все десять минут, кипит в том месте. А у скумбрии закупочная цена в два раза выше, чем у пеламиды. Самая высокая, если не считать султанку и красную рыбу. Да и кто их считает, если на «краснюка» давным-давно наложен строжайший запрет, а султаночка – рыбка весенне-осенняя.
– Взять бы нам, Андрюха, тонн по сто скумбрии на бригаду, – сказал Виктор, поглаживая волосатую грудь. Он нежился под лучами ласкового утреннего солнца, щуря свои цыганские глаза.
Глядя на кэпбрига, Погожев не выдержал и тоже стянул с себя тенниску.
Хотя Погожев вырос на юге у моря, но кожа у него была сметана сметаной, к тому же – в синеватых рубцах шрамов, оставшихся от войны. У Виктора кожа была смуглая, как у араба. И на груди покрыта бурной черной растительностью. Так что контраст был разительный.
Но любоваться этим контрастом пока некому. Кроме вахтенного и хлопочущего у плиты Лехи, все спали по кубрикам, набираясь сил для предстоящей путины...
Ох, путина, путина, чем ты обернешься для них в этом году?
Погожев раньше знал о таких крупных путинах больше понаслышке, когда вернувшиеся домой, обветренные и исхудалые рыбаки «травили масал» у причалов, вспоминая походы к западным или восточным берегам Черного моря. А сейчас он шел сам. И это в какой-то степени напоминало Погожеву тот давнишний выход на военном катере к берегам Болгарии. Так же, как тогда, тревожно сосало под ложечкой от неведения, что их ждет впереди: удача или промах?
– По сто тонн скумбрии на бригаду? Ну, что ж, не возражаю, – сказал Погожев.
– Значит, заметано. Теперь остается ерунда – найти и поймать эти тонны.
И оба рассмеялись.
Погожев с Осеевым старые друзья. Чуть ли не с того года, как Осеев появился в колхозе. А этому уже минуло лет шесть. Их дружбе предшествовала сильнейшая ссора. И все из-за причала. Приткнулся Виктор тогда своим сейнером у пирса, где должны были вот-вот принимать сухогруз. Накричал вгорячах Погожев на Осеева А Осеев – на Погожева. Накричавшись, вдруг оба одновременно опомнились: что же это мы, с ума посходили, что ли? Стыдно стало. Осеев сказал Погожеву:
– Зайдем, Георгич, ко мне в каюту. Кажется, где-то там коньячишко завалялся. По стопочке – за мировую. На веки вечные.
2
Головная боль прошла. Спасибо утреннему бризу. Это его работа. Погожеву даже не верилось, что каких-то полтора часа назад он вышел из каюты вдрызг разбитый и отяжелевший от бессонницы.
Море вокруг сейнера было пустынно. Даже чаек не видно. Куда ни посмотришь – одна вода. Воды на земле более семидесяти процентов всей поверхности планеты. Это Погожев помнил со школьной скамьи. Один Тихий океан больше площади поверхности Луны. А еще и другие океаны. На этом фоне Негостеприимное море, как называли Черное древние греки, – капля в мировом океане. Ну и пусть «капля». Черноморские рыбаки на это не обижаются. Потому что знают цену этой «капле», знают, какие штормики она может выдать – не обрадуешься. И любят свое Черное море больше других. Не потому, что оно пользуется в стране славой самого теплого моря и его с весны до поздней осени дружно осаждают курортники. Их любовь к нему более прозаичная, чисто рыбацкая. Они любят его все, какое оно есть, и в любое время года. Потому что каждое время года дает свою рыбу. В летние месяцы море одаривает рыбаков скумбрией, пеламидой, луфарем. Осенью они идут в район Керченского пролива ловить хамсу. Зимой берут ставриду, анчоусы, десятками тонн за один замет черпают азовскую тюльку. Потом дело доходит до кефали, барабули, пикши, камбалы. Как утверждает наука, в Черном море обитает более ста пятидесяти различных видов рыб.
Обо всем этом не спеша «масалили» Виктор с Погожевым, находясь на ходовом мостике.
– Дело науки утверждать, а наше рыбацкое – ловить рыбку, – изрек Осеев.
– Так было всегда. С тех пор, как человек занялся рыболовством. Только орудия лова были разными.
– Да что вы говорите, товарищ партийный секретарь? Неужели? – вскрикнул Виктор с наигранным удивлением.
– Ладно, не задавайся. Знаю, что ты на этом деле черта съел, – обиделся Погожев.
Виктор обернулся к Погожеву. В его хитровато прищуренных цыганских глазах поблескивали смешинки.
– Что уставился, пиндос ты этакий?
– Давно не видел тебя, Андрюша, таким философствующим, – произнес Осеев.
– И больше не увидишь.
Справа от сейнера на небольшой высоте прошла «аннушка».
– Ага, и авиаразведка зашевелилась. Значит, дело будет, – сказал Погожев, провожая самолет взглядом.
– Будет... если рыба будет, – произнес кэпбриг и, по грудь свесившись через поручни мостика, крикнул радисту: – Климов, что там летуны пророчат?
– Молчат, Иваныч!
– Ясно, – заключил Виктор. – Значит, тоже пустышку тянут. – И, скосив глаза на стоящий у него за спиной на тумбе компас, стал крутить штурвал, выравнивая сейнер по курсу.
– Ничего-о-о. У болгар появилась скумбрия, значит и у нас объявится, – изрек Погожев, подбадривая больше себя, чем Осеева. Для кэпбрига это дело не новое. А вот Погожеву, в свой первый выход в качестве ответственного лица за путину, не хотелось ударить в грязь лицом, прослыть среди рыбаков «урсусом» – невезучим человеком. Где-то в тайне Андрею Георгиевичу даже хотелось блеснуть образцовым руководством, вернуться домой с хорошими уловами во всех бригадах. И он, видимо, тоже больше для себя, чем для Осеева, добавил: – Многое, конечно, будет зависеть не только от рыбаков, но и от погоды и природы.
– Природа, конечно, дело великое. И мудрое, – согласился Виктор, все еще не спуская глаз с компаса. – И в то же время есть вещи совсем непонятные.
– А именно?
– Взять хотя бы, к примеру, нашу каплю, как ты обозвал Черное море.
– Это я в сравнении с мировым океаном.
– Да ладно, – махнул рукой Осеев. – Дело не в этом, Андрюха. А в том, что даже в этой капле жизнь размещается не глубже ста восьмидесяти метров. Ниже – сероводород. Мертво. И это при глубине в две тысячи метров! Представляешь, сколько морского пространства гуляет под сероводородной пустыней? Куда в этой капле бедной рыбе деваться? – снизу сероводород, сверху и того похуже – мы, люди, постарались.
– Теперь и тебя прошибло философией, – припомнил Погожев и с каким-то озорным торжеством из-под белесых бровей чиркнул синевой глаз по Виктору.
В разговор вмешался Кацев:
– Пусть, кэп, по этому поводу у других голова болит. Нашел дэло ловить рыбку. Правильно, товарищ секрэтарь?
Сеня стоял, откинув богатырскую фигуру на поручни ходового мостика, широко раскинув мускулистые руки. В его серых ясных глазах играла добродушная улыбка. Он уже минут пять как поднялся на мостик и слушал разговор Погожева с Осеевым.
– Видел, Георгич, такого вояку? – и кэпбриг кивнул в сторону Кацева. – С такими союзничками и повоюй. Да ты думал о том, голова твоя садовая, что у нас на глазах рыбы-то меньше и меньше становится? Не салага, должен бы понимать.
– На это есть наука, кэп. Пусть она думает. Ей за то гроши платят. И нэ маленькие... А вы топайте на камбуз. Леха такую картошку с мясом задэлал, не уступит лучшим ресторанам Одессы, – отшучивался Кацев, забирая из рук Осеева штурвал.
Леха подал им завтрак в капитанскую каюту. Осеев сбросил со столика на диван судовые журналы и справочники, освобождая место для мисок.
– Не пойму, – говорил он о Кацеве, – как в нем уживаются два совершенно противоположных типа: хороший знаток своего дела и равнодушный хмырь к рыбе? Может, ты раскусил, Андрей? Тут у них что-то общее с нашим инженером Жорой Селениным.
Погожев подумал об этом сходстве еще на ходовом мостике. Но Селенин казался ему понятнее. Цель Селенина – загранка. А кто же будет рекомендовать ершистого парня в загранку? Кацева загранка не интересовала.
– Наверно, у Сени просто такой характер, – сказал он, пожав голыми, успевшими подрумяниться плечами.
– Ха, знаем мы эти характеры, – фыркнул Виктор. Но вспышка его заметно шла на убыль. – Давай-ка, Погожев, остограммимся. С горя.
– Видишь, и причина нашлась...
– Э-э, мы по пять капель, – перебил Погожева Осеев. – Так сказать, расширим сосуды. Чтоб сердце веселее стучало.
Он достал из шкафчика четвертушку коньяка и отлил себе в стакан ровно половину. Подмигнув Погожеву, Виктор залпом осушил стакан и с миской в руках пристроился на высоком дверном порожике – комингсе.
Погожев некоторое время смотрел на Осеева, как тот с аппетитом уплетает жаркое, затем вылил остаток коньяка себе в стакан, а бутылку выбросил за борт.
Капитанская каюта была маленькая и тесная. В ней не пустовал ни один сантиметр площади даже на стенках. Над столиком нависали книжные полки, туго набитые лоциями, справочниками и воспоминаниями известных профессиональных охотников, исследователей океанских глубин, спортсменов-рыболовов, ловцов редких зверей и птиц, биологов-путешественников – любимым «чтивом» кэпбрига. Пространство между полками и потолком было заполнено рулонами морских карт. Все это хитроумно «принайтовлено» реечками-перекладинками, чтоб не рассыпалось во время штормовой качки. Рядом с полками, но уже по правую сторону иллюминатора, на стенке – застекленная доска для правил и приказов, а над ней барометр, показывающий острием стрелки в сторону «ясно». Тут же теснился узкий от потолка до пола шкафчик для одежды. Вдоль всей четвертой стенки каюты стоял обитый дерматином диван, а над ним – узкая морская койка с бортиком. Под диваном – сплошные выдвижные ящики, доверху забитые капитанским судовым хозяйством.
Между диваном и столиком втиснуто жесткое деревянное кресло. Сидеть в нем приходилось всегда боком к столику. Иллюминатор над столиком распахнут. И Погожеву из кресла был виден светло-голубой круг ясной утренней небесной дали.
После завтрака Осеев вынул из шкафа два новеньких флага: один свой, советский, другой – болгарский. Тот, что развевался на кормовой мачте сейнера – выцвел и закоптился от дыма.
Погожев смотрел на трехцветный флаг и старался вспомнить: каким он был у болгар в том сорок первом году? Но так и не вспомнил.
