Текст книги "Антициклон"
Автор книги: Григорий Пятков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Глава девятая
1
Море распахнулось перед ними сразу же при выходе на внешний рейд. Его ширь была похожа на гигантский каток, с вмерзшими в него кое-где серыми корпусами судов, стоящих на якорях. Но эта картина длилась недолго. Первые же лучи солнца ничего не оставили от катка. Море вспыхнуло, заискрилось, заполыхало, словно расплавленный металл.
На корме Зотыч с двумя рыбаками мастерил из кусков старой дели небольшой донный неводок-драчку для ловли креветок. Работали они молча, не спеша. Прежде чем пустить в ход иглы, долго вымеряли дель, старательно подгоняли конец одного куска к другому. Дель подбирали старательно. Куски были разных цветов, и неводок получился пестрым. Но это никого не смущало. Главное, складывался он добротным. Потом, после Тендры, Зотыч, конечно, не выбросит его и не разошьет, а припрячет, на всякий случай, в надежном месте.
Несмотря на бессонную ночь Погожев чувствовал себя прекрасно. Утренняя свежесть и кружка кофе после завтрака сделали свое дело. Он некоторое время толкался на корме, помогал Зотычу. Потом зашел в рубку к радисту.
В радиорубке тонко и жалобно попискивала морзянка. Одновременно что-то гудело и потрескивало в аппаратуре. В рубку из эфира врывались то громкие, то чуть слышные обрывки чьих-то фраз. На рыбацкой волне по-прежнему ничего утешительного – ни одного замета на скумбрию. Ни у наших, ни у болгарских рыбаков.
Володя снял наушники, отложил их в сторону и сказал:
– Вот так всегда на нервах. Прежде чем появиться, всю душу вымотает. – Это он о скумбрии.
– Тогда давай музыку, чтоб настроение нам поднять, – сказал Погожев, кивнув на аппаратуру. – Только не на все море.
– Это можно, – улыбнулся Климов. – Музыка не скумбрия, поймать всегда можно.
Погожев бегло просмотрел только что принятую радистом метеорологическую сводку, которая заканчивалась фразой: «На ближайшие сутки резких изменений погоды не ожидается».
«Ну что ж, и на этом спасибо», – подумал он и положил бланк на столик.
В радиорубку заглянул Кацев.
– Что это вы тут развесэлились? Хорошие вэсти? – спросил он.
Сеня голый по пояс. Задубенелые от соли и пота штаны из чертовой кожи были закатаны выше икр, обнажая его великолепные мышцы. На ногах – старые босоножки без задников. Плечи у помощника на добрую четверть шире дверей радиорубки. На выпуклой груди, разукрашенной якорем с накинутым на него спасательным кругом, густо кустились заросли коричневато-желтой растительности. При каждом даже незначительном напряжении мускулы его вздувались, играли под загрубевшей от солнца и соленой воды кожей.
– Здоров же ты, Сеня, – невольно любуясь его мускулатурой, сказал Погожев.
Сеня поглаживал пальцем усы и улыбался. Глаза его ясные, как небо над мачтами сейнера. Сеня не так-то прост и наивен, как может показаться с первого взгляда. Сеня был сам себе на уме. Хотя и не из тех, кто при удобном случае, ради своей выгоды, способен, как говорят моряки, вывешивать фальшивые сигналы. Но и не полезет на рожон к начальству ради каких-то своих идей. И сам в начальство особо не стремится. Роль помощника капитана его вполне устраивает. Пусть меньше заработок, зато спокойная жизнь. Впрочем, он, не скрывая, прямо так и говорил, что до феньки ему заботы о судне и орудиях лова, постоянные стычки в кладовых и на базах, где чуть ли не с боем вырывают кэпбриги каждый метр дели и каната, каждую банку краски... Но как помощник капитана – Кацев на хорошем счету. Он точен и исполнителен на работе. На него можно положиться, что не выпьет и самой крохотной рюмки вина, если нельзя. Врагов у Кацева не было. Да и друзей, пожалуй, тоже...
По носу сейнера, пересекая им путь, шел огромный сухогруз.
– Вот это посудина! – восхищался Кацев. – Француз. На Босфор топает...
Погожев вышел из радиорубки, чтобы тоже взглянуть на удаляющегося «иностранца».
Плаванье в этом районе моря не безопасное. На пути лежала давно прославившаяся своей каверзностью Одесская банка – мель среди глубоководных мест. А главное – затонувшие корабли. Достаточно было взглянуть на карту или раскрыть лоцию, чтобы убедиться в этом. Суровая память минувшей войны. Затонувшие корабли лежали на дне в одиночку и целыми группами, лежали на глубинах и на мелководье. Некоторые из них были ограждены буями и вехами.
Погожев смотрел то на французский сухогруз, то на буи и вехи. По этим местам «иностранцев» проводят местные лоцманы. Долго еще придется людям очищать море от последствий войны. А сколько этого «добра» в Керченском проливе! Весь пролив усеян плавучими предостерегающими знаками. И все равно, что ни путина, то новые открытия, новые предостерегающие знаки.
Погожев окинул взглядом судно.
На корме вокруг Зотыча толклась почти вся бригада. Там же были Кацев и Володя. Рыбаки что-то прикидывали, доказывали друг другу, перебирая в руках неводок. Но слов их Погожеву было не слышно, заглушала музыка.
На баке, около якорной лебедки, маячила одинокая фигура стармеха. Вначале Погожев подумал, что тот осматривает лебедку. Но, видимо, и его, старого морского волка, заинтересовал «француз». Сколько он видел на своем веку различных сухогрузов, танкеров, буксиров, самоходных и несамоходных барж, пассажирских, военных и рыболовецких судов! До войны Фомич ходил на кораблях торгового флота. Воевал на морских охотниках. А сейчас – на сейнерах гоняется за рыбой.
Его старший брат тоже был моряком. Он погиб в Отечественную.
«Нет, пожалуй, стармеха интересует не сухогруз, – усомнился Погожев. – Сухогруз давно правее сейнера, а Фомич по-прежнему смотрит вперед». Погожев тоже посмотрел вперед и увидел далеко на горизонте приоткрывшуюся башню Тендровского маяка. Самой косы еще не было видно, и отсюда казалось, что башня маяка висела в воздухе над огненным морем.
И снова взгляд Погожева задержался на стармехе. Его насторожили обреченная сгорбленность и неестественно опущенные плечи стармеха. Когда Фомич повернул лицо вправо, Погожев увидел, как оно побледнело, явственно обозначилась старческая одутловатость щек, которой он раньше не замечал. С Фомичем, определенно, что-то творилось неладное. «Не заболел ли?» – встревожился Погожев.
Он уже сделал шаг в сторону стармеха, как тот вдруг, точно очнувшись, вздрогнул, повел плечами, и судорога пробежала по его губам. Медленно, с опущенной головой и невидящим взглядом он спустился с бака. На напряженном лбу обозначились глубокие морщины. Землисто-бледное лицо стармеха подергивалось, словно от тика.
– Фомич, тебе нездоровится? – спросил Погожев.
Ухов вскинул на него отрешенно-непонимающий взгляд и тут же отвел глаза в сторону.
– Да нет... все в порядке...
И уже обычным своим мягким, чуть задумчивым взглядом еще раз окинул морскую даль, повел воспрянувшими плечами и зашагал в машинное отделение.
Тем временем, полосатая башня Тендровского маяка заметно выросла и уже не висела в воздухе, а возвышалась над низменным берегом косы.
2
Тендровский залив расположен между Кинбурнской косой, полуостровом Егорлыцкий Кут и узкой, надежно прикрывающей его с юга и с запада Тендрой. На карте Тендровская коса похожа на трость с загнутой ручкой в сторону севера. К юго-востоку от оконечности этой «ручки» выступает коса Белые Кучугуры. В Тендровский залив редко когда врываются ветры. Разве только северо-западные. Да и те не разводят в нем большого волнения. Это настоящий рай для стоянок. В западной части залива лежат большие глубины. Ближе к материку, где по водной глади, словно блинцы на гигантской сковородке, разбросаны островки – тянется мелководье.
Вода в заливе темно-зеленая на цвет и почти неподвижная. Воздух раскален палящим зноем, до предела насыщен йодистым запахом прелых водорослей. Языки пламени вспыхивали на водной глади то тут, то там, слепя глаза. И только под самым бортом сейнера вода была темно-зеленого цвета и позволяла смотреть на себя полностью раскрытыми глазами.
Эти места когда-то были настоящим рыбьим царством. Свободно текущий Днепр нес сюда не только изобилие пресной воды, но и речной планктон – корм для молоди. Сейчас все это оседало в водохранилищах реки. Уровень воды в низовьях Днепра резко упал. И не пресная вода идет в залив, а морская из залива поднимается вверх по реке...
Сейнер Платона Малыгина был виден издалека. Рядом с ним встал Торбущенко. Грохот якорной цепи торбущенского сейнера слышен на весь залив. Вдали за сейнерами, чуть различимые над водами залива, проглядывались Смоляные острова: низменные и песчаные, с кустиками пожухлых трав и кустарников, как и сама коса. Если посмотреть в бинокль со спардека, то в северной части восточного берега Тендровской косы можно увидеть небольшую пристань и домики маленького рыбацкого поселка.
– Будем становиться лагом с Малыгиным! – прокричал с мостика Осеев, и сейнер сбавил ход.
Чуть ли не на милю вокруг малыгинского сейнера стоял запах вареных креветок и жареных глосиков. Плоские, как ладони, глосики и головастые бычки гирляндами развешаны на вантах и на поручнях спардека.
– Живут же люди! – шумно втягивая в себя носом воздух, с притворной завистью вздыхал Витюня.
Платон Васильевич на палубе с полной горстью вареных креветок, лузгал их, как семечки, сплевывая скорлупу за борт.
Тендровской креветке, конечно, далеко до королевской красной креветки Мексиканского залива. С этим никто спорить не будет. Может, потому и зовут ее в народе не креветкой, а рачком. И продают на базаре стаканами, как семечки. Но все равно она вкусная. Даже вкуснее королевской. Так как сразу после вылова попадает в кастрюлю с кипятком, а не кочует с одного конца света в другой и месяцами не вылеживается по морозильникам.
Малыгин наблюдал, как осеевцы, отдав якорь, подваливали к борту его сейнера. Но ни во что не вмешивался. Приемом и креплением швартовых командовал помощник капитана – его сын, Николай Платонович.
Малыгин-младший был смуглолицым, подвижным и толковым рыбаком. Ему было под тридцать. И если бы не отец, Николай давно ходил бы уже в кэпбригах. Но Платон Васильевич уговорил правление не забирать от него сына до пенсии. Хотя мало кто верил в колхозе, что Малыгин не сегодня-завтра уйдет на покой. И, пожалуй, меньше всех верил этому сам Платон Васильевич. Дело тут не столько в здоровье Малыгина, сколько в его привязанности к морю и той громкой славе фартового кэпбрига, что сопутствовала ему многие годы.
– Привет Малыгиным! – вскинув руку над головой, поздоровался Осеев. – Может, дать рыбалинчику, чтоб лучше глосик брался?
– Для себя приберегите, одесские гуляки! – отозвался Малыгин-младший. – Хотя бы кислячком угостили.
– Пьянству – бой, Коля! Неужели тебе не знаком такой лозунг? – ответил Осеев, спустившись со спардека.
– А как же – знаком, Витя... Вся-то наша жизнь есть борьба, – в тон Осееву ответил Николай.
У Осеева с Николаем Малыгиным давно вошло в привычку при встрече обмениваться подобными легкими колкостями и подначками. Это им обоим доставляло удовольствие.
Вскоре рядом с осеевским становится сейнер Сербина. Из пяти бригад рыбколхоза «Дружба» в Одессе осталась одна гусаровская, чтобы дождаться приезда инженера Селенина и забрать его с собой в Тендру.
Как-то само собой получилось, что все кэпбриги собрались на сейнере Малыгина.
– Вас что, запах жареной рыбы притянул? – говорил Платон Васильевич. – Угостить глосиком? Тоже мне, рыбаки, наверно, и вкус рыбы позабыли...
На одутловатом лице Малыгина поигрывала снисходительная улыбка. Внушительное брюшко Платона Васильевича, вместе со светло-голубой шелковой майкой, переваливалось через крепко затянутый брючный ремень и колыхалось в такт движениям кэпбрига.
– Нашел чем хвастать, – буркнул Торбущенко. – Если бы скумбрией угостил...
– Не слушай его, Васильич, – перебил Костю Осеев, – и за глосика спасибо скажем. Правда? Давай, Погожев, двигайся поближе к «рабочему месту», а то эти оглоеды налетят, ни одного глосика не достанется.
– Всех накормлю. И партийного секретаря тоже, – бросил Малыгин с неприкрытой иронией. Погожев промолчал. Ему давно было известно, что Малыгин чуть ли не в глаза называл в колхозе тунеядцами всех тех, кто самолично не тянул сетку. Но ничего не поделаешь – передовой кэпбриг, за него горой высокое начальство.
Маленький, щуплый, пожилой рыбак – кок малыгинской бригады – принес целый противень жареного глосика и поставил на крышку трюма. Все дружно потянулись к противню. Глосики были еще горячие, коричневые на цвет и хрустящие.
– Молодец, Андреич, какую вкуснятину заделал, – хвалили гости кока и даже делали вид, что не замечают огромный синяк у него под глазом.
Когда кок ушел, Осеев спросил:
– Где это ваш орел без кранцев швартовался?
– Нес корзину с кулаками и споткнулся, – отозвался Николай Малыгин. – Будто вы нашего Андреича не знаете.
Андреича все знали хорошо. Когда он трезв – мухи не обидит. Но только стоит пропустить стакан-другой вина, как начинает «варнакать» и задираться.
Андреича стыдили на собраниях, вкатывали выговора, на время отстраняли от работы, но на большее ни у кого не поднималась рука. Все же он в колхозе со дня его основания. И после освобождения города от немцев одним из первых взялся за возрождение рыбколхоза. Куролесить в пьяном виде Андреич стал только последние полтора-два года. Видимо, на старости лет поослаб душой и телом. Кэпбриги долго «футболили» Андреича из одной бригады в другую, пока Платон Малыгин не взялся «дотянуть» его до пенсии у себя на сейнере...
Глава десятая
1
Сначала ветерок с лиманов их радует: хоть немного развеет духоту и можно будет ночью хорошо выспаться. Но потом на сейнера обрушилось столько комарья, сколько Погожев не видал за всю свою жизнь. Надстройка сейнера из белой превратилась в серую. Вокруг фонарей кишели такие плотные клубки серой массы, что сквозь них с трудом пробивался свет. За какие-то считанные минуты комарье заполнило кубрики, радиорубку, камбуз.
– Вовка, тарабань в эфир СОС! Комары заедают! – высунувшись из дверей кормового кубрика, кричал Витюня.
Но больше всего комарья набилось в капитанской каюте. Во-первых, каюта наверху, не надо долго ее комарам искать; во-вторых, Погожев с кэпбригом не сообразили вовремя закрыть дверь и выключить свет.
Погожев с Осеевым целый час усиленно дымили в каюте сигаретами. Чуть не задохнулись от табачного дыма сами, а комарам хоть бы хны.
– Может, взять одеяло и пойти на бак? Или на неводную площадку? – сказал Погожев обреченно. – Там хоть дышать есть чем.
– Хм, ну-ну, иди, Андрюха, – хмыкнул Виктор. – Покорми еще тех. А то они отощали, бедные.
Но Погожев не выдержал и вышел на палубу.
На соседнем сейнере кто-то из рыбаков лазил по палубе с длинным факелом в руках и совал его под плафоны, где были скопища комаров, и кричал:
– Налетай, получай свежежареных комаров!
Комарье вспыхивало и осыпалось мелкими, гаснущими на лету искрами. А вокруг плафона уже клубились тысячи новых.
– Хватит тебе базлать и вонь разводить! И чтоб у меня утром плафоны блестели. Ишь как замазюкал своим кадилом...
Это кричал Малыгин, приоткрыв дверь капитанской каюты. Голос у него был раздраженный и хриплый, слова отрывистые. Рыбаку с факелом не было и двадцати лет. Едва ли он знал, что такое кадило. Но он бодро отозвался:
– Полный порядок будет, Платон Васильевич! Я их трохи поубавил.
Что-то проворчав в ответ вахтенному и повозившись в темноте своей каюты, Малыгин вышел на палубу с сигаретой во рту. На плечах у него был накинут не то какой-то балдахин, не то халат, чуть не до самых пят, из-под которого выглядывали пальцы босых ног.
– Как вы тут уживаетесь с этими кровопийцами? – спросил Погожев Малыгина, почесывая искусанное тело.
– Черта лысого с ними уживешься, – проворчал Малыгин, не взглянув в сторону Погожева. Взгляд его был уставлен куда-то вверх, в темное южное небо, густо забрызганное звездами. Он даже тут, где всех их на равных паях кусали комары, оставался Малыгиным, гордым, независимым, самым удачливым кэпбригом.
Платон Васильевич потянулся, громко зевнул и, повернувшись к Погожеву, сказал:
– Вас не было и комаров здесь не было.
– Ну, конечно, какой же комар посмеет самого Короля лова тронуть! – раздался из каюты голос Осеева.
– А ты спи, если спишь, – незлобиво огрызнулся Малыгин.
Из каюты вышел Осеев.
– Никогда бы не подумал, что здесь столько комарья, – оказал он, кутая голые плечи в куртку. – Как пить дать, выживут из залива, сволочи.
– Ветер повернулся, вот и понанесло с лиманов, – сказал Малыгин. И, помолчав, спросил: – Что ты, Иваныч, насчет скумбрии кумекаешь? Болгарские рыбаки, наверно, что-нибудь, по-дружески шепнули тебе по рации.
Виктор пожал плечами:
– А я-то надеялся, что вы, старички, нам подскажете.
– Дожидайся. Все перевернулось в этом мире. И стариковские сказки – насмарку, – произнес Малыгин и затянулся сигаретой.
Они стояли так час или полтора: Малыгин у борта своего сейнера, Погожев с Осеевым – у своего, отбивались от комарья и решали проблемы рыбных запасов Азово-Черноморского бассейна.
В заливе ничто не шелохнется. Стоял полнейший штиль. Сейнера будто друг к другу припаяны. Но едва ли кто-нибудь из рыбаков спокойно спал в эту ночь. Сонно чертыхаясь и проклиная комарье, люди повылазили из душных кубриков, где было особенно муторно от комариного писка и, с одеялами в руках, разбрелись по палубам. Даже на спардеке поустраивались. Погожев пожалел, что не ему первому пришла мысль насчет спардека. Там все же хоть чуть-чуть овевает ветерком и, наверное, комарья меньше.
У Погожева не было никаких сил воевать с комарами и бороться со сном. Сказывалась вчерашняя бессонная ночь.
– Сморило, Андрей Георгиевич? Иди вздремни, а мы с Иванычем помасалим. Все равно ночь пропала, – произнес Малыгин. И в его прищуренных глазах мелькнуло что-то вроде иронического снисхождения: мол, ты хоть и партийный секретарь, а в кости слабоват. И не тебе тягаться в выносливости с нашим братом, рыбаками.
Конечно, рыбаки – народ выносливый. С этим спорить никто не будет. Тем более – Андрей Погожев, с его изрядно испорченным за войну «внутренним механизмом». Погожева задевало другое – малыгинское деление на «ты» и «мы». Платон Васильевич упорно не признавал Погожева своим человеком в рыбацком коллективе. Проскальзывало это и у других рыбаков. Но не так откровенно, как у Малыгина.
«Может, он где-то и прав? – подумал Погожев. – Я вместе с ними сеть не тяну. Не выхожу на светолов ставриды и всю ночь до утра не коченею под хлесткими декабрьскими ветрами. Заведовать клубом рыбаков – это еще не значит быть рыбаком. – Но тут же в нем вспыхивало что-то похожее на протест. – Заведовать клубом может, оно и так, – соглашался он. – А как секретарь партбюро? Секретарь партбюро наравне с председателем несет ответственность за все дела рыбколхоза».
Так думал он в промежутках между теми короткими урывками беспокойного сна, в котором провел конец ночи.
Утром Погожев вылез из каюты словно налитый свинцом. Голова разламывалась от боли. Покалывало в области сердца. А утро было удивительное: свежее, ясное, тихое. И комаров как не бывало.
– Рановато радуешься, Андрюха, – сказал Осеев. – Теперь мы от них так скоро не избавимся. Даже если уйдем из залива. Весь сейнер этими кровопийцами нашпигован. Особенно – невод. На закате солнца объявятся.
– Не пугай. А то в море брошусь, – произнес Погожев...
Кэпбриг, в одних трусах, широко расставив крепкие волосатые ноги, тискал жилистыми руками в клубах мыльной пены свое бельишко, поставив тазик на крышку пожарного ящика.
На выборочной площадке, свесив босые ноги за борт, сидели Витюня и Климов. Волосы у того и другого были мокрые. Видимо, только что из моря. В руках – концы лесок. Они ловили глосиков. Рядом стояло красное пожарное ведро для улова.
Особняком от них сидел Леха. Он тоже рыбачил. Мышиные глазки кока то и дело косились в сторону чужих лесок. Стоило Витюне или Климову вытащить бычка или глосика, Леха поспешно забрасывал свой крючок с наживкой поближе к «удачливому месту».
Витюня сердито хмурился, насаживая на крючок свежую наживку, и грозно рычал:
– Ты лучше брось эту свою диверсию, а то...
– А то, как диверсант, и по шее можешь схлопотать, – подхватывал Климов.
Они явно разыгрывают кока. Тот не понимал этого и сердился.
– Шо оно, ваше, море-то? Дэ хочу, там и ловыты буду.
Леха от волнения красный, как рак. В его целлофановом мешочке было всего три глосика и пара черных, как головешки, бычков. У поммеха с радистом улов намного богаче. И для Лехи это было ножом по сердцу.
– Ловили бы в общий котел, чего делитесь, – сказал Погожев, копаясь в улове Витюни и Климова.
– Так он же сам отделился. Частный сектор объявился у нас на посудине, – сказал Витюня.
– Якой там «сектор»! – вспыхнул Леха. – Вы на жареху ловытэ, а я вялыть буду. Шо, запрещается вялыть? – И он скосил свои маленькие настороженные глазки в сторону Погожева, как бы ожидая поддержки.
– Во! – Витюня пророчески вскинул вверх палец. – А потом по гривеннику за штуку у пивной бочки. Знакомая картинка.
– По собственному опыту, что ли? – подковырнул Погожев, больше для того, чтобы отвести удар от кока.
– Случалось, – признался Витюня и обнажил в улыбке крепкие с желтизной зубы.
В стороне Смоленых островов виднелись два баркаса – Осеева и Торбущенко. С баркасов тралили креветку. Когда концы весел выныривали из воды и на какое-то мгновение повисали в воздухе прежде, чем вновь погрузиться в море, отсюда, с палубы сейнера, казалось, что с них осыпались искры.
Вода под бортом сейнера спокойная и прозрачная до самого дна. Глубина небольшая и хорошо были видны на дне не только водоросли и отдельные камни, но и снующие зеленушки, головастые бычки, а на песчаных лысинах – «стребающие» креветки. Эти маленькие усатые ракообразные, единственной съедобной частью которых является хвост, передвигались стремительными бросками, словно у них сзади были реактивные аппараты.
Погожев не спеша снял с себя майку и уже готов был броситься в море, как вдруг заметил на косе одинокую человеческую фигуру.
– Кто это там бродит? Похоже, Фомич.
– Фомич, – подтвердил Витюня. – Побрился, надел чистую рубаху и на баркасе съехал на берег.
– Что это он? – удивился Погожев.
– Бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе сражались они, – нараспев продекламировал Климов.
– Ладно тебе, Вовка, – поморщился Витюня. – Тендра для стармеха, может, как братская могила. Тут столько его корешей полегло. И даже больше...
Что значило «больше» – Погожев с Климовым уточнять не стали. Они молча наблюдали за Фомичом. До косы меньше четверти мили, им было хорошо видно, как стармех то медленно шел вдоль берега, то останавливался и долго смотрел по сторонам, словно что-то отыскивая.
– Вин туточки воевал? – первым нарушил молчание Леха. Слова Витюни о братской могиле здесь, в Тендре, где вокруг только вода да безлесые песчаные полоски суши, поразили Леху.
– И «туточки» тоже, – ответил Витюня и, рывком дернув к себе леску, воскликнул: – Смотрите-ка, всю наживу пожрали! Ай да бычкари, воспользовались моментом...
Вода в заливе оказалась куда прохладнее, чем ожидал Погожев. «Но это к лучшему, – подумал он. – Быстрее снимет с меня эту дурацкую тяжесть». О том, что морская вода чудо, Погожев знал из собственного опыта. Бывало, намотается в порту за день, к вечеру едва ноги передвигает. Но стоило окунуться в море – и снова свеж и бодр.
Отплыв от сейнера метров двадцать, Погожев перевернулся на спину и, раскинув руки, лежал на воде минут пять, а может, десять, не шевелясь. Этому он научился еще в детстве. Море тихо покачивало его, понемногу снося в сторону косы. А над ним – лишь небо да чайки. Почему-то когда он вот так лежал на воде, небо всегда казалось ему выше, чем если смотрел на него с берега или с палубы судна.
Погожев лежал и думал о стармехе Ухове. И одновременно старался представить, как бы он вел себя, очутившись у высотки, где его ранило второй и последний раз на войне. Погожеву и сейчас еще, спустя два с половиной десятка лет, нет-нет да и приснится группка берез и густой кустарник справа от них. Березки росли на вершине высотки. Ветки на них были пообломаны: одни снесены подчистую, другие свисали, как перебитые руки. Белые стволы густо поковырены пулями и осколками мин и снарядов.
Вначале Погожев все это видел в бинокль, из неглубокого овражка, где его стрелковый взвод сосредоточился для броска. Потом он видел это без бинокля. И совсем близко, близко от себя. Видел, когда упал и потерял сознание... Было это ранним летним утром. Солнце ярко освещало высотку... А накануне штурма, вечером, младшего лейтенанта Погожева принимали в партию. Его и еще троих из той же первой роты. До восемнадцати лет Погожеву не хватало полтора месяца. Но время и обстановка вносили в устав партии свои коррективы. И все коммунисты роты единогласно проголосовали «за». Происходило это в хатенке полусожженного села...
И только сейчас Погожев открыл для себя, что коммунистом на фронте он не был и суток. Раньше ему это как-то не приходило в голову.
От неподвижности у Погожева задеревенели руки и ноги. Но перевертываться, терять из вида высокое чистое небо ему не хотелось. Он так и плыл на спине, продолжая думать. Плыть на спине было легко. А когда перед тобой только бездонное небо – лучше думается. Это он тоже знал с детства.
Мысли Погожева перескакивали с одного рыбака на другого. Он пожалел, что до сих пор не состоялся у него разговор с Костей Торбущенко. «Хорошо бы его упрямство и необузданную вспыльчивость направить на дело». Думал о спокойной деловитости Виктора Осеева. «А впрочем, такая ли она у него спокойная? – тут же спрашивал себя Погожев. – С его прямотой характера едва ли можно рассчитывать на спокойствие. Особенно, когда дело касается моря и рыбы». Виктор прослыл чуть ли не на весь бассейн рыбацким интеллектуалом. В знаниях моря и рыбы с ним тягаться было не просто. Сколько прочитано им книг и статей по этому вопросу – другому кэпбригу и во сне не приснится. «Со временем из Виктора может получиться хорошая замена Гордею Ивановичу, – подумал Погожев и усмехнулся, мысленно представив, как бы отреагировал председатель на этот его «сюрприз». – Но, пожалуй, улыбаться мне рановато. Когда всплывет история с баркасом, будет не до улыбок. И, возможно, замена потребуется не председателю, а мне. И не «со временем», а в самый ближайший срок»...
Погожев медленно перевернулся со спины на живот. И только тут увидел, что находится у самого берега косы. Разгребая впереди себя ладонями воду, Погожев двинулся к песчаному пляжику. У него под ногами коричневые водоросли шевелились, как живые.
Песок на пляжике был желтый и мягкий, как шерсть.
Стармех был далеко от Погожева. Он все так же медленно шел по косе, в сторону Тендровского маяка, и смотрел в даль моря. «Когда и что тут происходило?» – старался догадаться Погожев, как-то по-новому окидывая взглядом залив и косу.
...В последних числах сентября 1941 года, после боев под Старой Дофиновкой, десантная группа моряков Дунайской флотилии командованием была срочно возвращена на свои корабли и в ту же ночь вышла в море с заданием пробиться на помощь Днепровской флотилии. Бронекатера, мониторы, транспортные суда, ощетинившись пушками и пулеметами, шли кильватерным строем в сторону потухшего Тендровского маяка.
Но старшина мотористов Иван Ухов все еще не мог прийти в себя после схватки под Старой Дофиновкой. Его беспокоило, жив ли их лейтенант Воронов? Он сдал его там, на поле боя, с рук на руки санитару, когда командир все еще был без сознания.
Старшина высунулся из квадратного люка моторного отсека и посмотрел на небо. Оно было в редких и почти неподвижных облаках, между которыми безмятежно поблескивали звезды. Он давно не видел такого спокойного неба над собой, где ни ракет, ни очередей трассирующих пуль, ни огня, ни дыма. Ухов на бронекатере был самым старшим по возрасту, ему перевалило за тридцать. Он был крепким в плечах, острый глазом, лучше других знал катер и море. Лейтенант Воронов ценил старшину мотористов и, когда они оставались вдвоем, называл его просто Фомич, так как тот был на пять лет старше своего командира. Салажата-первогодки меж собой звали Ухова «батей».
Мысли старшины оборвала где-то впереди ухнувшая батарея. И он мгновенно был у моторов. В отсеке поминутно звонил телеграф. Старшина то стопорил машину, то давал полный вперед, то малый назад.
Когда он опять высунулся из люка, чтобы дохнуть воздухом, было уже светло. В Днепровский лиман флотилия не пробилась. Очаков был взят врагом. Узкий проход в лиман перекрыт интенсивным артиллерийским и пулеметным огнем противника. Суда Дунайской флотилии, отбиваясь, отошли в сторону Тендровской косы.
Тогда еще Ухов не знал, что южнее основного Тендровского маяка, на затонувшем эскадренном эсминце «Фрунзе» покоился уже его брат Федор. Он об этом узнает только после войны...
Старшина Ухов в одной тельняшке сидел прямо на палубе и хлебал из миски кашу, когда над Тендрой появился самолет противника. На судах сыграли тревогу, ударили зенитки и спаренные пулеметы. Но самолет, обсыпав косу и залив листовками, ушел в сторону Очакова.
– Агитирует, сволочь! – проворчал Ухов и принялся доедать кашу, зло стуча ложкой по эмалированной миске. Этой немецкой агитации он насмотрелся еще на Дунае и в Одессе.
Перед заходом солнца сигнальщик принял по метелоту приказ от главного командования – выдвинуться катером в сторону Кинбурнской косы и совместно с монитором «Ударный» вести наблюдение на воде и на берегу.
Колонна немецких войск появилась на рассвете следующего дня. Она двигалась по дороге в сторону Тендровской косы.
Монитор и бронекатер ударили по колонне разом из всех орудий и пулеметов. Колонна рассыпалась, солдаты заметались по степи и начали поспешно отходить назад, оставляя убитых и раненых.
Потом над заливом и косой нависла тишина. Тишина перед бурей. Это все понимали. Корабли рассредоточились по заливу и заглушили моторы. Но моряки не спускали глаз с неба и берегов.
Первые бомбардировщики врага появились над Тендрой в полдень. Их ждали, но не в таком количестве. Видимо, немецкое командование решило покончить с флотилией одним ударом.
Бомбы посыпались на корабли, словно град, залив кипел, бурлил, дыбился столбами воды от взрывов. С катеров, мониторов, минных заградителей и транспортов били по самолетам из пулеметов. Ухов ни на минутку не покидал моторов, зная, что от их четкой работы зависит сейчас жизнь и боеспособность катера. Моторы ревели на полную мощь, рывками бросая катер из стороны в сторону, уводя его из-под бомб противника.
