Текст книги "Антициклон"
Автор книги: Григорий Пятков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Янчев узнал голос Петко.
– А это кто с тобой? – когда сошлись, спросил Петко и тут же узнал Лину. Петко сразу перешел к главному: – Почему не встретил катер? – строго спросил Николу. – Знаешь, парень, у нас на Мургаше за такие вещи... – И он, не окончив фразы, махнул рукой, мол, что с тобой говорить.
Уже по дороге к Зеленой скале, Никола с пятое на десятое поведал ему о случившемся.
– Ладно, – примирительно сказал Петко. – Надеюсь, не забыл, что тебе было сказано о товарище Митё? Предупреди и ее об этом. – И Петко кивнул в сторону Лины.
Дальше все закрутилось и завертелось с неимоверной быстротой для Янчева. Встреча с товаришем Митё преобразила Николу, вдохнула в него уверенность и силу. Заметно оживилась и Лина. Теперь с ними был товарищ Митё, смелый партизанский командир и родной им человек.
– Смотри, Никола, доверяю тебе безопасность русских моряков, – сказал Митё Янчеву, когда расставались у Зеленой скалы. – Проведи их на катер, а сам пробирайся следом за нами на Мургаши.
Встреча с полицейским патрулем на лугу у скирды сена была для Николы неожиданностью. Казалось, что бы им там делать, да еще в такую-то рань? Янчев специально отходил последним, отстреливаясь и прикрывая собой русских моряков.
«Вот тебе и прикрыл... Что теперь подумает обо мне товарищ Митё? – неотступно стояло у него в голове, пока они несли убитого боцмана, а затем прятали его в камнях, на берегу моря. – Лучше бы я сам погиб, чем этот русский моряк»...
И это чуть не случилось. Спасла Янчева случайность – брошенная полицейским граната ручкой зацепилась за сук и, изменив направление полета, взорвалась в стороне от Янчева. Осколки застучали по стволам, посыпалась листва и ссеченные ветки. «Беги!» – словно кто-то подтолкнул в спину Николу. Еще не затих звук взрыва, как он со всех ног бросился в лесную чащу. Пули свистели над головой, цокали по стволам деревьев справа и слева, выбивая щепу.
За Николой бежали долго и неотступно. Он чувствовал, что его покидают последние силы, что вот-вот подломятся ноги и он упадет. Впереди показалась та самая речушка, по которой они с Линой уходили от погони.
Никола свернул с тропинки, перешел речку и полез в камни, в заросли кизила. Привалившись спиной к валуну, он обессиленно опустился на землю. В пистолете не было ни одного патрона – он расстрелял их еще там, на лугу. Поэтому, услыхав приближающихся преследователей, даже не вынул его из кармана.
Когда полицейские пробежали мимо, Янчев с трудом поднялся на ноги и, пошатываясь, углубился в заросли. Потом он долго и неподвижно лежал на влажной опалой листве, закрыв глаза и широко раскинув ноющие ноги.
Поздно вечером Никола осторожно приоткрыл дверь рыбацкой хижины деда Матея. В хижине было темно и пусто.
– Кто тут есть? – негромко спросил он.
– Заходи, Никола, – откуда-то из дальнего темного угла хижины отозвалась Лина. Голос у нее был дрожащий, со всхлипом. Видимо, она тут, в одиночестве, долго плакала. – Они его ранили... Он, наверно, умрет, Никола...
4
– На горе Мургаши, в партизанских четах тоже и холода и голода хлебнули, – говорил Никола Янчев, разминая очередную сигарету. – Особенно первые пару лет. А когда Красная Армия начала громить фашистов по всем фронтам, сразу у многих в мозгах прояснилось. И наши четы в целые партизанские бригады выросли.
– После победы сразу на море вернулся? – спросил Погожев.
– Не сразу, конечно, – ответил Янчев. – Когда народная власть закрепилась... Люблю море, свою рыбацкую жизнь...
Они пили кофе, курили сигареты и за разговорами не замечали, как летело время.
– Оставайся у нас до утра, – предложил Янчеву Виктор Осеев. – Хоть поговорим, отведем душу. Когда потом встретимся.
Янчев рассмеялся:
– Да я и не собираюсь от вас уезжать. Только вот где-то надо пристроить на ночь моториста, потому что катер нам утром понадобится.
– Пусть спит на моей койке, я все равно на вахте, – подхватился Витюня. – Я сейчас пойду скажу ему об этом. Он вместе с нашими в кубрике по телеку футбол смотрит.
– Да-а, что нам в этом году преподнесет скумбрийная путина? – сказал Янчев, вытаскивая из пачки новую сигарету. – Все надежды на скумбрию.
– Ты хоть что-то да взял, – сказал Селенин. – А мы ее и в глаза еще не видели.
– Десять тонн, разве это рыба, – усмехнулся Янчев.
– Хоть для затравки.
– Только что. И не больше, – согласился он. И, обращаясь к Осееву, спросил: – Помнишь, Виктор, что нам в техникуме о рыбах говорили?
– А-а, Фараон, – вспомнил Осеев маленького, толстенького кандидата биологических наук, по прозвищу Фараон. Но свой предмет Фараон знал отлично. Только читал нудновато. И все же Виктор до сих пор помнил, с чего начинал тот свою первую лекцию. И, закатив глаза, подражая Фараону, Осеев затянул нараспев: – Мир рыб чрезвычайно богат и разнообразен. Рыбы населяют моря, озера, реки, ручьи и даже пещерные воды и артезианские колодцы...
– Стоп! – остановил Виктора Янчев. – А теперь я. – И, тоже нараспев, продолжал: – Сколько живет на земном шаре отдельных экземпляров рыб, не знает никто. Другое дело отдельные виды. Специалисты насчитывают около двадцати тысяч видов рыб – больше, чем зверей, птиц, пресмыкающихся и земноводных, вместе взятых... – И, переведя дух, спросил Погожева: – Ну как, партийное начальство, наши знания?
– Наверно, ваш Фараон поставил бы пять с плюсом, – сказал Погожев.
– То-то же, – удовлетворенно произнес Янчев. – А, впрочем, может, наши с тобой знания, Витя, давно устарели? Столько лет прошло, как мы разлетелись из техникума кто куда! Может, все отдельные экземпляры рыб пересчитаны.
– Еще как пересчитаны. По косточкам. Особенно у нас, в Черном море, – отозвался Зотыч. Он занял Витюнино место на комингсе и все это время, молча потягивая свои «гвоздики», слушал, что говорили остальные.
– Сейчас Зотыч начнет нам расписывать, сколько рыбы водилось при царе Горохе, – откинувшись на спинку дивана и широко разбросав свои толстые ноги, слово за словом вытягивал из себя Селенин. – А ты подумал, Зотыч, о растущем спросе населения?
– «Подумал», – угрюмо передразнил его Зотыч. – Мне умирать скоро. Ты думай. На то тебя и учили, чтоб думать. – И маленькое сморщенное лицо старого рыбака стало строгим и недосягаемым.
Жора, не ожидая такой отповеди от тихого Зотыча, нахмурился и покраснел. Будь это в другое время, он пропустил бы слова Зотыча мимо ушей. Но сейчас, когда все происходило в присутствии Янчева, Селенину казались слова Зотыча чуть ли не подрывом авторитета. Может, даже оскорблением. Но отчитывать Зотыча он не решился. Зотыч есть Зотыч, хотя и тихоня, но за словом в карман не полезет. Погожева от всей этой картины разбирал смех. И на губах Янчева появилась улыбка, которую он старательно сдерживал.
Только Осеев не видел в этом ничего смешного. Казалось, он даже не замечал этой маленькой размолвки между инженером и Зотычем. Он говорил, что в данном случае дело не в растущем спросе, а в хозяйском отношении к рыбным запасам.
– Но и растущую потребность народа тоже нельзя сбрасывать со счетов, – с каким-то бычьим упорством стоял на своем Селенин. Вначале о растущих потребностях он сболтнул больше для красного словца и для Янчева, как иностранца, чем для Зотыча, которому адресовал это.
– Если мы вернемся домой ни с чем – вот тебе и все растущие потребности побоку, – произнес Осеев с расстановкой, словно вбивая каждое слово. И уже веселее добавил: – Да и родные жены нас из дому повыгоняют, как тунеядцев.
– А океан? Надо выходить и нам в мировой океан. А то мы больше говорим, чем действуем. Скажи, Виктор Иванович, сколько лет говорим о выходе колхозных судов в океан? Лет пять, если не больше.
Осеев пожал плечами.
– Говорить мы, действительно, научились. Ничего не поделаешь, – согласился Янчев. Но и в океанах запасы рыбы не безграничны. И это ты не хуже нас знаешь, Георгий Иванович. И знаешь то, что, несмотря на бурный рост рыболовецкого флота, за последние годы мировые уловы пошли на снижение. Не пора ли и там бить тревогу?
– Рваться нам в океан, думаю, незачем, – сказал Осеев. – Туда ходит государственный флот. А колхозному и тут работы по горло. Нужно по-хозяйски относиться к морю. Есть такая поговорка у наших северных поморов: море – нива наша. А всякая нива, как известно, требует хозяйского глаза...
Давно за полночь. Рыбаки разбрелись по кубрикам. Только в капитанской каюте никто не думал об отдыхе. Разговор перескакивал с одной темы на другую: война, годы учебы, удачи и промахи на путинах. Даже не забыли вспомнить о былых любовных похождениях. Ведь Никола и Виктор женаты на подругах. На Гале и Вале.
– Ты правильно сделал, Андрей, что пошел в рыбаки, – сказал Янчев. – Одобряю и приветствую.
– Какой я рыбак, – усмехнулся Погожев и покосился в сторону Зотыча, свидетеля его вчерашней размолвки с Малыгиным. Но Зотыч даже и глазом не повел, продолжая посасывать свой «Норд». – И парторг из меня никудышный. На фактах убеждаюсь. – И он, грустно улыбнувшись, развел руками.
– Э-э, не скажи, дорогой Георгич, – возразил Янчев. – Что же ты тогда вместе с рыбаками в море болтаешься? Не из-за простого же любопытства. Знаю по собственному опыту, хорошим парторгом быть не так-то просто, как думают некоторые. Сложнейшее это дело, потому что основной рабочий материал твой – люди. Пока его не изучишь, не поймешь, пока люди в тебя не поверят – не жди удачи. Особенно сложна эта работа в рыбацком коллективе: люди часто в отрыве от дома, разрознены на бригады и раскиданы по всему морю... Даю тебе, Андрей, честное слово, что не заскучаешь с нашим братом – рыбаками. Так ведь, Виктор?
– Он и раньше не особо скучал с нашим братом. Когда еще работал диспетчером в порту, – отозвался Осеев, намекая на погожевские стычки с кэпбригами из-за причалов.
– То совсем другое дело, – махнул рукой Янчев. – А сейчас у нас одна боевая задача. Именно боевая! Потому что порой и тут приходится драться, как на фронте. И за план, и за сохранность рыбы. К сожалению, головотяпы и карьеристы не перевелись на белом свете.
– План и сохранность, как говорят в Одессе, две больших разницы, – буркнул Зотыч.
– О, наконец-то мы слышим голос ходячей рыбацкой энциклопедии! – воскликнул Осеев. – Но в этом вопросе твои данные, энциклопедия, устарели. Чтоб не было этих «двух больших разниц», Министерство рыбной промышленности специально переименовано в Министерство рыбного хозяйства. Чтоб не только промышляло, но и заботилось о завтрашнем дне наших рыбных запасов. Правильно я разъясняю, товарищ секретарь? И, хитровато блеснув цыганскими глазами, добавил: – Не забудь, Погожев, занести это в анналы агитационно-пропагандистской работы на путине. Конечно, на мой счет.
– Обязательно, – в тон Осееву отозвался Погожев.
Он слушал то Янчева, то Осеева, перекидывался словами с Зотычем и Селениным, смотрел в их лица, удивлялся их внешней несхожести и общности в главном – рыбацком деле. Казалось, ничего особенного не происходило – встретились друзья и разговорились, вспомнили прошлое, прикинули планы на будущее. И в то же время Погожев чувствовал, как что-то перевертывалось в его душе и сознании, в новом свете представала перед ним вся его еще недолгая работа в рыбколхозе. Он мысленно соглашался с Янчевым, что сделал правильный выбор, придя работать к рыбакам, что за плодородие и чистоту «нашей нивы» и он вступает в бой, плечо к плечу с Осеевым, Янчевым, Зотычем и многими знакомыми ему и незнакомыми рыбаками...
В дверях каюты появился Леха с опухшим от сна лицом. Он некоторое время, переминаясь с ноги на ногу, силился понять, в чем же тут дело.
– Це шо, с такого ранку вже нарада? – удивился кок.
Они, не менее Лехи удивленные, переглянулись: о какой он говорит «нараде»? А потом долго смеялись. Оказывается, уже было утро. Виктор выключил в каюте свет, и они, разминая суставы, вышли на палубу.
Солнца еще не было, но небо посветлело. На нем, как искорки, догорали последние звездочки да висел матовый ломтик ущербного месяца. Маленькая бухточка парила легким утренним туманом, сквозь который неясно вырисовывался деревянный причалик и устье речки Ропотамо. По ту и другую сторону речки виднелись невысокие лесистые горы. Вершины их побурели и вот-вот должны окраситься первыми лучами солнца.
Леха приготовил крепкий кофе, и они, стоя на корме и наблюдая за просыпающимся берегом, маленькими глотками тянули из кружек душистый напиток...
С первыми лучами солнца к причалику подвалил переполненный народом теплоходик. Причальчик тут же стал ярким и пестрым, точно цветник. Люди пересаживались с теплоходика в моторные лодки и уплывали вверх по Ропотамо.
– Курортники. Интуристы, – сказал Янчев о народе на причалике.
– Видел бы ты, Андрей, что тут делается по воскресеньям! – подхватил Осеев.
– На Ропотамо каждый день воскресенье. Ропотамо – это наш праздник. И я надеюсь, вы сегодня в этом убедитесь. – Янчев выплеснул из кружки за борт кофейую гущу, поблагодарил Леху за кофе и, помолчав, добавил: – Вы потихоньку собирайтесь, передайте мое приглашение бригадам Торбущенко и Малыгина, а мы с Андреем на час-полтора отлучимся.
– Секреты? – обронил Селенин не то с завистью, не то с обидой и скривил рот в улыбке.
Янчев сделал вид, что не расслышал. А может, и вправду не расслышал, так как уже спрыгнул на катер и что-то говорил мотористу.
Катерок быстро бежал вдоль живописного лесистого берега моря, огибая мыски и камни. Погожев смотрел на все это, старался хоть что-то припомнить из прошлого, но не мог. Все казалось ему внове, никогда не виданным. Хотя, как он догадывался, все происходило именно здесь.
За очередным мыском открылась тихая бухта с дощатым причаликом, вроде плотика для полоскания белья на реках, и большим одиноко стоящим на берегу домом. Квадратные окна дома и просторная веранда выходили на море. С обратной стороны к самому дому подступал густой лиственный лес. В сторонке от дощатого причалика, на песчаном пляжике лежала перевернутая вверх дном свежепокрашенная шлюпка. По лобастым, отшлифованным штормами, выпирающим из берегового откоса серым каменным глыбам были растянуты для просушки узкие лентообразные камбальные сети.
Катер пошел тише и, проскочив в узкий проход между камнями, подвалил к «плотику». От дома по тропинке уже спускались навстречу катеру двое мужчин.
– Наш бригадный рыбацкий дом, – сказал Янчев.
– Не дом, а настоящий санаторий, – произнес Погожев, с интересом окидывая взглядом бухту, дом под красной черепицей и левее дома широкую светлую поляну всю в ярких красках полевых цветов. Посреди поляны на пригорке возвышался каменный обелиск. И вдруг – словно что-то осветило сознание Погожева – он понял, зачем привез его сюда Янчев, и сердце Андрея заныло старой растревоженной раной. Катер давно подвалил к причалику, пора было сходить на берег, а Погожев все стоял и стоял, не в силах оторвать глаз от обелиска.
Янчев что-то сказал спустившимся к морю рыбакам, и один из них тут же поспешил обратно.
– Ну что ж, Георгич, сходим, поклонимся праху твоего боевого товарища, – произнес Янчев и первым пошел вверх по тропинке.
Утро было тихое и солнечное. Только слышны птичий щебет да отдаленный всплеск моря. Трава на поляне еще не перестояла, была зеленой и сочной.
Обелиск был вытесан из деорита. Еще издали Погожев прочел: «Тук почива незнаен съветски воин жертва на фашизма».
«Почему «незнаен», если он был боцманом катера Черноморского флота Степаном Ивановичем Соловьевым?» – хотел возразить Погожев, но тут же сообразил – откуда им было знать об этом, если документы боцмана он тогда забрал с собой на катер.
– На следующую ночь мы с Петко перенесли его сюда и похоронили, – сказал Янчев о боцмане.
– А что с Петко?..
– Погиб. В сорок третьем.
Помолчали. Погожев переступил с ноги на ногу и, отведя взгляд в сторону открывающейся отсюда морской дали, несмело начал:
– Я все хочу спросить тебя, Никола, но не решаюсь... даже боюсь спрашивать...
– О Лине?
Погожев молча кивнул.
– Нет ее. И самое обидное, что убили ее после победы. Она в окружкоме партии работала... Был у нас в поселке такой тип Янгулов. Разбогатевший во время войны на человеческих страданиях...
Вернувшийся из бригадного дома рыбак принес бутыль и стаканы. Янчев поставил стаканы на каменное надгробье и налил в них понемногу вина, чистого и прозрачного, как слеза.
– Вечная память герою, – сказал Янчев, и они все выпили.
Один стакан остался нетронутым. Никола взял его и вылил на могилу боцмана.
– Так провожали в последний путь в нашем партизанском отряде своих погибших товарищей русские. Потом и остальные партизаны переняли это у русских. Это было что-то вроде салюта в честь павших...
Погожев пытался представить Лину, какой она была в сорок пятом: повзрослевшей за годы борьбы, окончательно сложившейся девушкой, и это ему почти удалось. Он понимал, что в действительности она могла оказаться совсем иной. Но это уже не имело никакого значения...
Глава четырнадцатая
1
Витюня был полон воспоминаний от прошлогоднего посещения столицы болгарских рыбаков – Созопола. Он понимал, что на этот раз ему берег «не светит». И знал почему: его одесская одиссея с баркасом еще была слишком свежа в памяти всей бригады. Но поммех искусно делал вид, что ему не очень-то и хочется на берег. Ведь он там уже все видел. И у входа в камбуз просвещал принарядившегося кока:
– Ты не смотри, что Созопол городок маленький. Он – древний. И назывался когда-то Аполлония Понтийская. Знаешь, что такое Аполлон?
– Тот, что голый? – неуверенно произнес Леха.
– Сам ты «голый», – обиделся Витюня. – Бог солнца, света и еще чего-то... А в общем-то, ты прав, Леха. Этих богов почему-то всегда рисуют голыми, – поразмыслив, согласился Витюня. – Может, в то время материю еще не изобрели. Ну, да хрен с ними, с богами. Тем более что потом городок переименовали в Созополис. По-нашему – город спасения. Потому что здесь морякам никакой шторм не страшен. Даже самый грозный ветер драмодан...
Погожев не слышал, что еще говорил Витюня коку об истории Созопола и голых богах, так как его голос заглушил бас Селенина:
– Медаль партизанскую обязательно нацепи!
Это он кричал вдогонку возвращающемуся на свой сейнер Торбущенко. Больше ни у кого из рыбаков партизанской медали не было.
«Вот молодчина Жора, что напомнил», – мысленно похвалил Погожев Селенина и, порывшись в баульчике, прицепил к своей отутюженной светлой форменной блузе орденские колодочки.
В каюту вошел Янчев.
– Вот это кавалер! – воскликнул он, оценивающе окинув взглядом Погожева. – Стройный, светловолосый, с голубыми глазами. А орденов-то сколько! Нет, ты сегодня определенно покоришь всех красавиц Болгарии.
– Как бы этот «кавалер» рыбу не проворонил, – отозвался Погожев, поправляя приколотые на блузе орденские колодочки. – Зотыч уже три раза намекал мне об этом. Обеспокоен старик. Хотя это не помешало ему самому принарядиться и повесить на грудь медали и орден «Знак Почета».
– Запомни, другарь, рыбацкую присказку: наша рыба от нас не уйдет. А та, что ушла, значит, была не наша.
– Слыхал, – сказал Погожев. – Только, к сожалению, ни на правлении, ни на партбюро ее во внимание не берут. Даже те же самые рыбаки, что успокаивали себя этой присказкой на путине.
– Успокоить душу тоже, иногда, не последнее дело в рыбацкой профессии. Так ведь, Виктор?
Заглянувший в каюту кэпбриг Осеев уже был при всех регалиях. На погончиках новой голубой форменки белоснежно поблескивали капитанские завитушки и полосы.
– Так-то так, – соглашается Осеев, – но не пора ли вам, дорогой Никола, кончать эту игру в прятки. А то рыбаки поизвелись от неизвестности. Куда ты нас волокешь? В Созопол?
Янчев многозначительно подмигнул Погожеву и рассмеялся.
– Нет, не угадал, – сказал он. – На Ропотамо. Праздновать так уж праздновать. Тем более что причин для этого больше чем достаточно...
Три рыбацких моторных баркаса, один за другим, бежали вверх по Ропотамо, глубоко осев в воду. После нескольких суток открытого моря, беспощадного зноя на спардеке и духоты в кубриках рыбаки чуть не балдели от свалившегося на них счастья. Запахи леса и трав, посвист птиц и отдающиеся эхом их собственные голоса пьянили, как рюмка крепкого вина. Мимо баркасов проплывали берега со свисающими над водой ивами и забредшими в воду тростниками. В заводях, словно зеленые языки пламени, покачивались листья телореза; над разлапистыми листьями кубышки на тонких стеблях поднимались яркие чашечки цветков. По низинным берегам непричесанными волосами на кочках торчала осока. На выступающих из воды корягах грелись водяные черепахи.
Из встречной лодки девочка приветливо помахала рыбакам букетом полевых цветов. Лодка бежала вниз по реке, видимо, за очередной партией туристов. На корме сидел высокий и худой старик, сутуло сгорбясь за рулем.
На душе у рыбаков было легко и весело. И они в ответ девочке тоже помахали кто чем – фуражками, носовыми платками. Вокруг было такое буйство яркой, манящей к себе зелени, что сердца заходились от восторга! Показались первые островерхие, точно красочные муравейники, палаточные городки туристов и легкие, ажурные крыши утопающих в зелени летних кафе и ресторанов.
По команде Янчева головной баркас ткнулся носом в заросший травой берег. И тут же водопадом звуков обрушилась на рыбаков музыка. А с откоса навстречу баркасам устремилась веселая толпа импровизированных музыкантов с бубнами, дудками, губными гармониками и даже с кастрюлями и ложками.
Рыбаки еще не успели прийти в себя от обрушившейся на них музыки, а им уже жали руки, вели вверх по склону, к проглядывающей сквозь листву деревьев легкокрылой крыше ресторанчика. Русская речь мешалась с болгарской, болгарская – с русской, но все было понятно и тем и другим, и не требовались никакие переводчики.
– Добре дошли!.. Добро пожаловать, другари!..
– Здравствуйте.... Здравейте, товарищи!..
– Здравейте, скыпи другари!..
Гостей сразу же расхватали, растащили знакомые по прежним встречам болгарские рыбаки, что-то рассказывая и расспрашивая, возбужденно размахивая руками.
– Дядя Богомил! – крикнул Янчев и помахал рукой пожилому мужчине. – Самый дорогой подарок тебе привез. Принимай гостя! – И, обернувшись к Погожев спросил: – Узнаешь?
Погожев узнал его сразу. Узнал по крупному волевому лицу и массивному, словно рассеченному надвое, подбородку. Время не особо сказалось на этом крепыше: он был таким же высоким и костистым, без намека на возрастное ожирение. Только когда-то черные брови и волосы густо посеребрила седина. На Тасеве был светлый однобортный костюм, белая рубашка и однотонный темно-коричневый галстук. Черные туфли с плетеными верхами были старательно начищены. Все это сидело на Тасеве великолепно и в какой-то степени молодило его.
Погожев поспешно устремился вверх по склону и, протянув Тасеву руку, радостно сказал:
– Здравствуйте, товарищ Митё.
Тот не спеша крепко пожал ее и, не выпуская из своей, пристально вглядывался в лицо Погожева.
– В партизанах? В сорок пятом в Софии?.. Нет, другари, не помню. Извините, но не помню, – признался он и развел руками.
Погожев отметил про себя, что Тасев говорил по-русски так же бегло, как в сорок первом, только пожалуй с бо́льшим акцентом, чем тогда.
– А не ты ли говорил, если бы мне встретить хоть одного парня из тех, кто в штормовую осеннюю ночь сорок первого доставил меня на родину, – более дорогого гостя для меня бы не было.
По мере того как говорил Янчев, все у́же и пристальнее становились глаза Тасева, напряженнее лицо.
– Неужели тот парень с катера? – проговорил он не уверенно.
– Он самый! Андрей Георгиевич Погожев, партийный бог небезызвестного тебе рыбколхоза «Дружба», – сказал Янчев.
– Вот это встреча! Ну, здравствуй, другарь. Еще раз здравствуй! – И он привлек Погожева к своей широкой груди.
Тут их со стороны ресторанчика окликнула миловидная, чуть полноватая блондинка лет тридцати, с ниспадающими на открытые плечи пушистыми волосами.
А когда они подошли, Янчев сказал:
– Знакомься, Андрей, моя супружница Галина.
– Все, – скомандовала Галина, – кончайте свои дебаты и к столу. А то люди с ног сбились, ищут виновника торжеств. Ай-яй-яй, дядя Богомил, как вам не стыдно.
– Стыдно, Галя, еще как стыдно, – сказал Тасев, а глаза, и лицо, и весь он с головы до пят светился неподдельной радостью. – Теперь, Галя, «виновников» тут не один. Ситуация резко изменилась в нашу общую пользу и, можно сказать, вышла за пределы Болгарии. – И, подмигнув Погожеву с Янчевым, спросил: – Ну что, ветераны, возьмем штурмом еще один стоящий перед нами рубеж?..
Столы были по-русски сдвинуты и накрыты белыми скатертями. На фоне белых скатертей особенно красочно вырисовывались ярко-красные помидоры, зелень салатов и огурцов, фиолетовые баклажаны и розовобокие яблоки.
– Прошу за стол, земляки! – приглашала Галина. – Заповядайте, саднете![7]7
Пожалуйста, садитесь (болг.).
[Закрыть] Виктор, Костя, за столом и поговорите.
– Принято, Галочка! – бодро отозвался Осеев. – Сама знаешь, у нашего брата рыбака насчет жратвы и выпивки – не заржавеет.
За столом не пустовало ни одного места. Сидели вперемежку, каждый нашел себе близкого собеседника: Торбущенко сидел рядом со Стойчевым, Зотыч и механик Ухов – в компании старой рыбацкой гвардии. Молодежь «заняла позицию» в конце стола и среди них – Селенин, Малыгин-младший, Климов и Леха.
– Что ж, скыпи другари, – поднимаясь со стула с рюмкой в руке, сказал Янчев. – За здоровье знатного рыбака Богомила Тасева, за нашу встречу...
Рюмка коньяка приятным теплом растеклась по всему телу Погожева, легким хмелем ударила в голову. Он, медленно опустив веки, слушал малопонятную болгарскую речь, думая о большой и нелегкой судьбе Богомила Тасева. «Как они тогда добрались до Мургаше? Но добрались»... Это потом возросшие численно партизанские четы превратились в отряды, а отряды преобразовались в бригады. А в начале войны им там на Мургаше приходилось несладко. «Так же, как и нашим», – подумал Погожев. Он во время войны видел партизанские землянки в лесах Брянщины и Белоруссии. «Но видеть одно, а быть самому партизаном – другое»...
Погожев ушел в свои мысли и не расслышал, когда предоставили ему слово, пока рядом сидевший с ним за столом Виктор Осеев не подтолкнул его в бок локтем. В общем-то Погожев мысленно к этому готовился еще на сейнере, перед отъездом на Ропотамо. Он понимал, что сказать будет надо. И что говорить придется ему, как секретарю партбюро. Но поездка на могилу боцмана и встреча с Митё Тасевым поломали весь строй заранее обдуманного им выступления.
А люди ждали. Ждали молча, отставив вино и салаты. Погожев видел их черные, светлые и серые глаза – любопытные, живые и задумчивые. Чувствовал, как кровь приливала к его лицу.
Прямо перед Погожевым сидел Торбущенко, покручивая бокал за тонкую ножку. На груди у него поблескивала новенькая партизанская медаль. Нисколько не потускнел от времени и орден Зотыча – первый в жизни увиденный Погожевым орден. Почему-то именно сейчас вспомнилось Погожеву, как они ребятней часами подкарауливали Зотыча около его дома, чтобы хоть издали взглянуть на орден.
Потом он увидел ордена и медали на груди у Тасева. Погожев видел только награды. Награды назойливо лезли ему в глаза, затмевая все остальное.
Он переступил с ноги на ногу, откашлялся и каким-то чужим, хрипловатым голосом сказал:
– Как-то я вычитал такие стихи: из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд... Давно вычитал, а помню. Хорошо сказано! Труд в наших странах приравнивается к геройству. Потому что и в труде порой требуется не меньшая отвага, чем в бою. Особенно в труде, в морском! Рыбацком. – Облизнув мгновенно пересохшие губы, Погожев с трудом перевел дыхание, словно только что преодолел крутой подъем. – Сегодня мы чествуем человека, который в равной степени славен и боевыми и трудовыми заслугами...
Ему хотелось сказать о Митё-Тасеве все то, что он только что передумал о нем: и про ту ненастную осеннюю ночь сорок первого года, и о том, как товарищ Митё великолепно провел тогда катер в усеянный камнями проливчик, и с какими трудностями они отбивались от преследователей. Но разве перескажешь все, чем переполнена душа, да и наверняка сидящие за столом хватили войны побольше, чем он, и вообще... о мире и труде речь:
– Русские люди всегда вам братья. А братство испытывается лихими временами. Мы выстояли в войну, побили страшного врага и очень рады быть в гостях у очень мирных людей – болгар, среди которых и мой прекрасный человек Богомил Тасев.
Тасев поднялся, обнял Погожева:
– Первый раз тебя Болгария встретила пулями. Здесь, в болгарской земле, навеки остался лежать твой командир. То была другая Болгария, чужая не только для тебя, но и для болгарского народа. Вот она наша Болгария! – И Тасев широко раскинул руки, словно собираясь обнять всех присутствующих.
Застолье сделалось большим, семейным.
– Салато от домати? Заповедайте...
– Ракия? Бяло вино...
– Спасибо. Достаточно...
– Рыбарски кораб...
– Скумбрия в том году была добрая...
– Времето с много хубаво...[8]8
Погода очень хорошая (болг.).
[Закрыть]
Спустя несколько дней, когда разговор коснется Болгарии, Леха скажет Погожеву:
– Яка ж цэ заграныця. Це будто к нам на Волынь у гости съездылы.
– Не доволен? – спросил Погожев кока.
– Та ни-и. Ще як гарно було.
– Вот так-то, Леха, Видишь, как в жизни получается, когда люди друг к другу с открытой душой, – скажет, Погожев. – Опять же в силе старая русская поговорка: не имей сто рублей, а имей сто друзей...
Сейчас Леха сидел раскрасневшийся от вина и разговора с соседом по столу – тучным человеком в годах, поваром ресторана. Напротив Лехи – стармех Ухов и сивоусый пожилой болгарин с вытянутым смуглым лицом и большим крючковатым носом что-то деловито обсуждали, жестикулируя руками. Ни в телосложении, ни в обличье у них не было ничего общего. Только руки, до чего же у них были схожи руки! Большие, жилистые, с въевшимися следами машинного масла, словно руки братьев-близнецов.
Погожева еще во время войны удивляло, как быстро люди находят родственные себе души. Особенно на пересыльных пунктах. Только откуда не попадали туда солдаты: из госпиталей, отпусков, комендатур и батальонов выздоравливающих. Туда же стекались вновь призванные и разбронированные военкоматами. На «пересылках» тасовали солдат словно карты и раскидывали кого куда: в маршевые роты, запасные полки, военные училища. Солдаты знали об этом. И все равно каждый из них, пусть на два-три дня, обзаводился землячком, корешом, бывшим однополчанином. И чувствовал себя сразу увереннее. Теперь уже одну шинель можно было подстелить под себя, а другой укрыться. В один котелок получить на кухне суп, а в другой кашу.
