Текст книги "Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца."

Автор книги: Григорий Градовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Наша кавалерия стояла вправо от горы Большая Ягны, у самого подножья, имея впереди конную батарею. Казачья цепь, выдвинувшаяся на версту, если не более, по направлению к неприятелю, завязала перестрелку с турецкими всадниками. Выстрелы винтовок беспрерывно оглашали воздух, но не причиняли ни нам, ни туркам ни малейшего вреда. Командующий корпусом, с окружавшей его свитой, поднявшись немного на высоту Большой Ягны, переехал на тот склон ее, который спускался к стороне неприятеля. Остановились, слезли с лошадей и вооружились биноклями. Между тем с Визинкейской высоты и с центра неприятельской позиции показалась турецкая пехота и сомкнутые части кавалерии. Батальоны шли в шахматном порядке, имея день впереди. Неприятель двигался стройно и не спеша. Ободренные этим, бывшие на аванпостах всадники стали смелее надвигаться на наших застрельщиков. Скоро послышался свист пуль, и одна из них очень близко шлепнулась возле моей лошади. Казачья батарея дала несколько выстрелов, чтоб задержать рвение неприятельских всадников. Действительно, с правой стороны они поспешили укрыться в небольшой балке; но взамен их выехала на позицию турецкая батарея и с расстояния трех верст открыла пальбу по нашей кавалерии, стоявшей в полковых колоннах. Гранаты начали ложиться очень удачно, разрываясь перед самым фронтом драгун и казаков. Так как неприятельские всадники все еще продолжали теснить нашу казачью цепь с фронта, то приказано было выдвинуть вперед ракетную команду.

В нынешнюю войну в Малой Азии ракетная команда действовала в первый раз. Подобные команды имеются теперь, сколько известно, в большинстве казачьих полков, не составляя, однако, отдельной части, как батареи. Просто нескольким избранным казакам выданы ракеты и станки, которые и везутся с полком. Кажется, образованием, ракетных команд мы обязаны полковнику князю Витгенштейну, который не так давно прибыл сюда из Ташкента. В Туркестанском округе, где, большей частью, приходится иметь дело с неприятельской кавалерией, как известно, ракеты в большом ходу. Они не столько смертоносны, сколько наводят панику. Удачно пущенная ракета, шумя и извиваясь как змея, может легко ссадить до 50 всадников; несколько таких ракет в состоянии обратить в бегство целый полк; лошади, слыша, что какое-то чудище летит над их головами, поднимаются на дыбы, опрокидываются или, как обезумевшие, бросаются в сторону. У турок сравнительно немного кавалерии; особенно незначительно число ее было в начале войны. Поэтому, вероятно, до прибытия корпуса Мухтара-паши, у которого насчитывается до 4000 всадников, не встречалось надобности в ракетах. К сожалению, в день рекогносцировки я не знал об этом нововведении в нашем отряде и не обратил особого внимания на действие ракетной команды. Очевидцы передавали, что оно не произвело особого эффекта, но все же несколько неприятельских всадников были ссажены с коней. В это время корпусный командир объезжал кавалерию. Гранаты сыпались все чаще. Другая турецкая батарея выехала на позиции и открыла огонь с фронта тогда, как первая палила наискосок с левого турецкого фланга, впереди Визинкея. Наша конная батарея по калибру своих орудий не могла состязаться с турецкими орудиями. К сожалению, находившиеся с гренадерской бригадой девятифунтовые батареи были еще далеко. Пехоте приказано было поспешить вперед, а кавалерии отходить. Турки стреляли очень удачно: гранаты падали у самого фронта и только счастливой случайности следует приписать, что мы не имели потерь от этих выстрелов.

Кавалерия отступала медленно, в стройном порядке. Турецкие батареи «били прямо в хвост», по выражению одного офицера. Вдруг на горе послышалась жаркая ружейная пальба. Зная, что там находились наши дагестанцы, я отстал от штаба и поехал посмотреть в чем дело. Точно также и многие другие полагали, что гора Большая Ягны все еще находится в наших руках. Французский военный агент, находящийся в здешнем отряде, генерал граф де Курси, преспокойно расположился завтракать; тем же мирным делом занялся и генерал Шульц. Между тем: турецкая кавалерия, пользуясь тем, что по оплошности половина горы, обращенная к неприятелю, была очищена дагестанцами, взобралась туда и открыла ружейную пальбу.

Начальник кавалерии, князь Чавчавадзе, приказал Северскому драгунскому полку повернуть налево кругом и снова выдвинуться вперед. Заметив это движение, дагестанцы рассыпным строем, неистово крича и стреляя, бросились в атаку. Турецкие всадники быстро повернули назад; но, к сожалению, значительная часть их спешилась и, разместившись за камнями на самой вершине горы, начала сильным беглым огнем поражать бывших на склоне горы дагестанцев и проходивших внизу драгун. Турецкий кавалерист вооружен магазинным ружьем и может выпустить шестнадцать пуль прежде, нежели наш дагестанец, имеющий старую, пистонную винтовку, успеет зарядить второй раз. При таких обстоятельствах понятно, на чьей стороне находилась вся выгода. Дагестанцы и северские драгуны попали под расстрелы; турецкие всадники, скрываясь за камнями, били в массу почти безнаказанно. Командующий корпусом, заметив это, приказал немедленно отступить; но уж было поздно. В несколько минут у нас выбыло из строя до 60 человек, в том числе 10 убитых, и много лошадей.

Наконец, стала подходить и пехота. Под прикрытием ее дагестанцы и драгуны повернули назад. Я попал в толпу дагестанцев. Они неистово и горячо о чем-то рассуждали. Казалось, все говорили, никто не хотел слушать. Командир Грузинского полка, получив приказание прикрыть отступление кавалерии, лично распорядился расстановкой рот и цепи. 3а недостатком офицеров, одним взводом командовал фельдфебель.

– Вот тут, за этими камнями... Командуй стой, ложись! – говорил полковник Рыдзевский. – Когда появится неприятельская кавалерия, – продолжал он, обращаясь к фельдфебелю, так ты прими ее залпами... Не торопясь, раз, два, три... Знаешь свое дело?

– Знаю, ваше высокоблагородие, – отвечал фельдфебель, расставляя солдат.

Полковник Рыдзевский поехал дальше, а я, заметив генерала Шульца, подъехал к нему. С ним были два казака; но один из них отпросился вперед, пострелять против турок, а другого генерал послал кого-то разыскать. Зная, что генерал Шульц плохо видит и не любит спешить при отступлении, я присоединился к нему, опасаясь, чтоб он как-нибудь не заехал в толпу турецких всадников, которых, даже и при хорошем зрении, нетрудно смешать с нашими. Известно, что турецкая кавалерия состоит большей частью из выселенных из пределов Кавказа горцев, а потому очень мало отличается по костюму и качеству от нашей иррегулярной кавказской кавалерии. Что там делается, на горе? – спросил генерал Шульц.

– Турецкая кавалерия спешилась и стреляет.

– Не может быть, там были наши.

– Были дагестанцы да сплыли... Теперь гора занята турками.

– Отчего же я не слышу пуль? – все еще не доверяя моим сведениям, спросил уважаемый генерал.

Сам неприятель взялся ответить за меня: несколько пуль прожужжало сбоку и над нашими головами. Драгуны проходили уж мимо нас, и турецкие всадники провожали их выстрелами. В это время новая, шумная волна дагестанцев нахлынула на нас. Многие были без лошадей и размахивали вынутыми из чехлов ружьями; другие везли раненых. Какой– то раскрасневшийся, запыленный офицер дагестанского полка подъехал к нам и ломаным русским языком стал жаловаться генералу Шульцу, что драгуны не хотят принять в свой больничный фургон раненого офицера.

– Сделайте милость, ваше превосходительство, прикажите принять. У них есть куда положить, у нас нет фургона...

– Где этот фургон? Прикажите остановить. Эй! Фургон, стой! – закричал, видимо возмущенный, генерал Шульц, отыскивая глазами больничную фуру и пуская лошадь наудачу вперед.

Я поспешил догнать фургон, будучи уверен, что тут произошло какое-то недоразумение. Дело вполне объяснилось: фургон не мог взять более того, что в нем уже было. Он остановился и без приказа: из него вылезли, при помощи санитаров, два драгунских офицера и солдат. Подоспевшие врачи хотели сделать первую перевязку. Возвратившись, я сказал об этом генералу Шульцу; он подъехал к раненым, слез с лошади и смотрел на быструю работу медиков. Один офицер счастливо отделался: пуля пробила ногу навылет, не тронув кости; другой дивизионер, майор Гоппе, получил тяжкую рану: пуля ударила в правый бок у спины и, пронизав живот, вышла с левой стороны, спереди. Боль была, очевидно, нестерпимая; здоровый, сильный штаб-офицер по временам судорожно сгибался и стонал.

– Скорее, скорее же, – говорил несчастный. – Спешите, не то турки, пожалуй, захватят или всадят новую пулю...

Действительно, стрельба еще продолжалась, но впереди были грузинцы, и наступления турецкой кавалерии нечего было опасаться. Мы сообщили об этом раненому. Он, казалось, ничего не видел и не слышал. Тем не менее, как только кончилась перевязка, он быстро, как бы желая предупредить чужую помощь, застегнулся и вскочил в фургон. Видя это, у меня явилась надежда на благополучный исход раны. Но уж в три часа ночи майора Гоппе не стало в живых. После смерти его остались вдова и несколько сирот-малюток...

В славном и жарком деле 3 июля под Карсом северские драгуны понесли сравнительно ничтожную потерю; из офицеров тогда только один был слегка ранен; теперь, благодаря несчастной случайности, в ничтожной перестрелке, которую «делом» нельзя назвать, драгуны лишились двух офицеров – одного временно, другого навсегда. Дагестанцы потеряли трех офицеров, из которых один был убит. Начальник тушинской сотни, капитан Натиев. тело которого не раз уже знакомилось с нулями, получил две новые раны: в голову и ногу; по счастью, обе раны не принадлежат к числу тяжких.

Когда раненых увезли и место очистилось от кавалерии, генерал Шульц и я подъехали к конной батарее, только что снявшейся с передков возле грузинцев. Она готовилась открыть огонь против горы Большая Ягны, где все еще заседала турецкая кавалерия. Наводчики хлопотали у винта орудий. В это время послышался выстрел нашей девятифунтовой батареи. Первая же граната хватила в самую средину расположения неприятеля, на самой верхушке горы. Конные артиллеристы также не захотели остаться в долгу и пустили несколько ловких выстрелов. Наша потеря была хотя отчасти отомщена; турецкие всадники убрались, скрывшись за противоположный склон горы. Пехоте нечего было делать.

В турецком лагере тем временем все еще шевелились. Их батальоны продолжали двигаться, будто стараясь обойти нас с левого фланга. С час, если не более, войска оставались в выжидательном положении, пока не выяснилось, что серьезного дела ожидать нельзя. Мы не хотели нападать; цель рекогносцировки была достигнута; неприятель же не обнаруживал намерения обеспокоить нас на обратном пути. Вышедшей было из Кюрюк-Дара на выстрелы бригаде пехоты приказано вернуться в лагерь: после небольшого отдыха стал отходить и наш отряд.

Только в это время, когда уж ничего не было, чтобы поддержать нервную систему, почувствовалась вся тягость жары, голода и жажды. Голод еще кое-как мы утолили благодаря захваченным некоторыми предусмотрительными людьми закускам; но воды не было. Несчастные солдаты по каплям искали воды между впадин камней, где некоторая влага задерживалась еще иногда от недавнего дождя. Очень многие не в силах были идти, так пекло солнце Одни в истомлении опускались на землю и клали ружье подле себя; другие брели как тени за своими частями. Велено было сделать привал и послали за фургонами, чтобы подвезти ослабевших. Мне передавали, что более или менее истомленных жаром до упадка сил оказалось до 300 в двух полках и что несколько десятков поступило даже в больницу.

Я не захотел ждать. Одна моя мечта была добраться возможно скорее до лагеря, укрыться от этого жгучего солнца, промочить пересохшее горло водой. Г-н Уиллер тоже ехал со мной; товарищ его ускакал еще раньше. Несмотря на усталость, мы погнали лошадей частью рысыо, частью галопом. Лошади точно чувствовали, чего мы от них хотим и бежали быстро; быть может, и им хотелось поскорее очутиться в лагере. Мы возвратились часа в три; войска же стянулись только к шести-семи часам. В этот тягостный день мы сделали до пятидесяти верст.

Не знаю, удалось ли в эту рекогносцировку с точностью определить силы Мухтара-паши; но, во всяком случае, с позицией его войск можно было ознакомиться.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
На стоянке против Аладжидага

Как велико число войск, которыми располагает Мухтар-паша, я до сих пор не мог добиться. Беспрерывно слышатся самые разноречивые мнения. Одни говорят сто батальонов, другие тридцать пять. Самую численность турецкого батальона определяют различно. Мы привыкли считать, что в турецком таборе или батальоне от 400 до 500 человек; здесь же имеются сведения о каких-то громадных батальонах в 700, даже 900 человек. В этом лабиринте цифр и мнений очень трудно ориентироваться. Очень может быть, что начальство, как и подобает ему, знает хорошо действительную силу турок, но в таком случай неизвестно, зачем эти сведения удерживаются в тайне, давая поле самым широким предположениям. В настоящее время, без сомнения, предположения эти клонятся к преувеличению неприятельских сил. До неудачного боя под Зевином турецкие силы исчислялись так: в Карсе – до 20 батальонов; некоторые уменьшали даже и это число; в корпусе Мухтара-паши, считая войска зевинского укрепленного лагеря и отряд, действовавший против генерала Тергукасова, – от 45 до 50 батальонов; наконец, турецкие войска, расположенные у озера Вана и имевшие возможность окружить Баязет, имели, говорят, до 13 000, по крайней мере, эта цифра произносилась в тот момент, когда ванский корпус был разбит вернувшимся эриванским отрядом. Численность батальонов определялась тогда в 400–500 человек. Таким образом, турецкая армия, не говоря о войсках, находившихся в Батуме и по Черноморью, имела против александропольского и эриванского отрядов от 80 до 90 батальонов, численностью от 40 до 45 тыс. человек. Быть может, эти силы в настоящее время несколько увеличились: во-первых, курды, которые долго находились в выжидательном положении, склонились теперь, после нашего отступления, на сторону турок; во-вторых, часть турецких войск, выдвинутых на персидскую границу, стянута к отряду Измаила-паши, действующему против генерала Тергукасова, так как турки убедились, что Персия сохранит нейтралитет благодаря «дружелюбному» вмешательству Англии. Во всяком случае можно сказать, что мы не имеем верных сведений о неприятеле, как не имели их и перед зевинским сражением. В лазутчиках здесь недостатка нет, и они играют не последнюю роль в нашей стратегии и тактике; но я вынес искреннее убеждение, что на сообщения этого сорта людей крайне рискованно полагаться. Во время осады Карса они каждый день тешили нас повествованиями о необыкновенных успехах нашей бомбардировки, о том, что то-то разрушено, другое взорвано, что орудия на Арабе или Карадаге подбиты, что жители бунтуют и выгоняют из крепости гарнизон. Между тем в день снятия осады карсские укрепления едва ли не были грознее, нежели в то время, когда мы впервые увидали их в начале мая; оборона Карса приняла было даже наступательный характер, так как вперед было выдвинуто несколько новых батарей; жители же Карса, как я уже говорил, не только не обнаружили ужаса и паники, а сами принимали участие в обороне; даже женщины, переодетые в военный костюм, выходили против нас и жертвовали своей жизнью, отстаивая стены родного города; это доказало дело 3 июня, впереди Аравартана. Если таким образом лазутчики прежде добывали себе хорошие деньги, эксплуатируя наши успехи, то в настоящее время они поют иные песни, не скупясь на сообщение сведений «предостерегательного» характера; эти друзья наши, видите ли, крайне озабочены, чтоб мы не наткнулись на новый Зевин. Осторожность, а быть может и другие соображения, побуждают теперь нас к преувеличению сил неприятеля; лазутчики – народ ловкий, они подмечают настроение расспрашивающего и, подобно г-ну Суворину, никогда не прочь «новую монету подержать в руках». Они похожи на опытных гадальщиков, сразу понимающих, с кем приходится иметь дело и о какого рода «судьбе» должна идти речь; придет девушка, они заговорят о красивом блондине или брюнете; явится потертый жизнью господин – они заговаривают о «большом интересе», о выигрыше в 200 000 р.

В этом отношении турки поставлены в несравненно выгоднейшее положение. Мы живем и не можем не жить открыто: каждый день толпы турок бывают в лагере, кругом расположены поселки и деревни. Что это население далеко не всегда дружелюбно к нам, доказательством может служить следующий факт. На днях американский корреспондент и я проезжали через село, находящееся почти среди нашего лагеря, и остановились попоить лошадей. Какая-то женщина, бормоча на своем: непонятном для нас языке, очевидно, ругательства, схватила камень и пустила в нас; тут же стояло несколько турок, любовавшихся этой сценою; у каждого из них на груди были жестянки, выданные ради свободного доступа в лагерь. Мы, без сомнения, только посмеялись этому неожиданному проявлению женской ненависти, которая, как нарочно, попала на самых невинных и вовсе не воинственных людей; но дерзость подобного обращения у самого лагеря не могла не показаться нам очень характерной. Вполне понятно, что это население, можно сказать, живущее с нами, имеет все средства знать, что творится в нашем лагере, сколько у нас батальонов, эскадронов или сотен, каким числом орудий мы располагаем, как стоим, какая часть пришла и кто куда двинулся. Все эти сведения, разумеется, очень быстро и удобно передаются в лагерь Мухтара-паши. И передачей этих сведений руководит уж конечно не корысть, не низкая продажность, как у наших лазутчиков, а патриотическое чувство ненависти к врагу или религиозный фанатизм, во всяком случае, побуждения гораздо более уважительные, нежели «новая монета».

Можно себе представить теперь, с какой улыбкой встречаем мы, русские и иностранные корреспонденты, ходящие здесь, в штабе, мнения, да и не только мнения, но и кое-что гораздо догматичнее мнений, относительно необходимости всевозможных стеснений печати по поводу военных известий и корреспонденций с театра войны. Я не мог даже подозревать, чтоб у нас так много было вольнопрактикующих цензоров, как их оказалось здесь, особенно после неудач, вынудивших наше отступление. Иной даже в грамоте плох, двух фраз не сумеет склеить на письме и кроме «Нивы» ничего не читает; но и гот во всеуслышание не стыдится поднимать свой «авторитетный» голос против военных корреспонденций и вообще в пользу всевозможных стеснений печати. Послушать этих господ, так кроме реляций, на которые ни один сколько-нибудь порядочный военный историк не станет ссылаться, нельзя ничего другого печатать. Можно еще, впрочем, писать хвалебные гимны, воспроизводя какие-нибудь необыкновенные подвиги состоящих при штабе, о том, как такой-то геройски проскакал, передавая приказание, как гранату разорвало чуть не на носу его лошади и пули свистали между пальцев. «Нужно быть специалистом, чтоб писать корреспонденции с театра войны», – часто случается слышать здесь, и каждый раз приходится отвечать: «Кто же мешает этим специалистам? Где скрываются они и отчего не пишут или не опровергают того, что неправильно написано неспециалистом?» О том, какие мелочи интересуют и производят переполох среди этих рыцарей цензуры, можно судить из того, что некоторые здесь серьезно обиделись по поводу описанной мной, в несколько ироническом тоне, сценки, как при передвижении Корпусного штаба требуется «лошадь генерала». Некто публично высказал по этому поводу, что в этом случае усматривается новое, неопровержимое доказательство, что «корреспондентов не следует терпеть в армии»; другие, впрочем, были снисходительнее: они предавали остракизму только гражданских корреспондентов. Но, как нарочно, на днях явился повод для преследования и военных корреспондентов. Некто, как все здесь говорят, из служащих в Корпусном штабе напечатал в «Московских ведомостях» очень верную характеристику одного полковника Генерального штаба; по крайней мере, все его узнали. Не надо и говорить, что ни одна серьезная статья не заслужила столько внимания, как это описание, которое, в сущности, лишено всякого общественного значения и которое, как касающееся исключительно личности и хлестко написанное, с радостью встречено было бы разве на страницах «Петербургского листка». Теперь одни не без удовольствия вчитываются в эту «военную» корреспонденцию; другие собираются сделать «историю» автору ее – «специалисту».

Долгом считаю, однако, оговориться: все сказанное здесь относительно цензурных поползновений не относится лично к командующему корпусом. Напротив, не раз мне приходилось слышать от генерал-адъютанта Лорис-Меликова фразу: «Пусть пишут что хотят», когда некоторые из подчиненных его не в меру усердствовали по гасильнической части. Корпусному же командиру мы обязаны, что столичные корреспонденты освобождены теперь от здешней цензуры, как это и следует на основании утвержденных военным министром правил цензуры: комиссии Главного штаба, как поставленной в более беспристрастные условия, совершенно достаточно, чтоб не допускать до времени опубликования тех известий, который могли бы причинить какой-нибудь вред в военном отношении. Просматривая свои корреспонденции в печати, я еще раз убедился, что не нужно обладать особыми специальными сведениями, чтоб не опубликовать чего-нибудь такого, чем мог бы воспользоваться неприятель; для этого достаточно только обладать здравым смыслом. Но ручаюсь и говорю на основании опыта, что совсем в ином виде появлялись бы мои корреспонденции, если б они не избегали той цензуры, которая установлена была здесь над нами и которая до сих пор действует относительно иностранных корреспондентов и посылаемых нами телеграмм. На днях мне не дозволили телеграфировать о движении турок против отряда генерала Тергукасова на. том основании, что турки могут узнать, что мы знаем о их движении! Через два-три дня я прочел телеграмму с этим известием в газете «Кавказ», куда, как и в «Московские ведомости», военные депеши посылает г-н Волховской, один из служащих в здешнем штабе. Сколько известно, г-н Волховской сам себе цензурует депеши и корреспонденции; по крайней мере, он не подчинен «нашему» цензору, подполковнику Генерального штаба Воинову. Благодаря этому мы еще раз мог ли убедиться, что сколько цензоров, столько и цензур. У нас это выражение должно быть гораздо употребительнее известной поговорки «Сколько голов, столько и умов»...

Еще должен я сказать, что совсем «не штабные» отношения встречаем мы в войсках. Здесь, среди сражающихся, среди лиц, непосредственно несущих на своих плечах все тягости войны, мы, корреспонденты, постоянно встречаем самый радушный прием. Один солдат, с которым мне случилось разговаривать еще на Владикавказской железной дороге, узнав о цели моего путешествия в армию, выразился в том смысле, что этим путем, по крайней мере, государь и родные будут знать, что творится в армии, что она не затеряется бесследно и не забудется на далекой чужбине. С тех пор, вращаясь среди войск, деля с ними походы, я не раз испытывал то уважение, которое проявляется в них к нашей миссии. Не однажды случалось слышать мне выражение уверенности, что наша печать не покривит в своем слове, что мы, корреспонденты, сумеем выяснить и не побоимся печатать «правду». Наши доблестные войска не опасаются «правды» – они домогаются ее. Они за нее, потому что она за них...

Говоря это, мне хочется показать, что не из печати неприятель может иметь верные сведения об армии своего противника; уж как ни свободна европейская печать, как ни наполнена она известиями относительно турецкой армии, однако, ничто не обнаруживает, чтоб этой свободой или, выражаясь свойственным иному языком, чтоб этой «разнузданностью» иностранной печати мы могли воспользоваться в нашу пользу в качестве врагов турок; в европейской печати говорили, например, что зевинская позиция «недоступна с фронта», и хотя это мнение можно было проверить, подойдя к Зевину, однако, никто не скажет, чтоб указание это, невыгодное для турок, послужило нам в пользу. Будем же уверены, к чести нашей, что и Мухтар-паша не в силах воспользоваться для себя теми сведениями, которые может дать русская печать. Победы и поражения далеко не этим обусловливаются...

В последние дни ничего особенного не происходило. Войска находятся в томительном ожидании, как было до войны. Ожидали решительного сражения, как только придут подкрепления; но и подкрепления пришли, а мы все не двигаемся с места и не покидаем своего наблюдательного поста. Чуть не каждый день турки тревожат нас ложными известиями через лазутчиков. Уж столько раз приходилось слышать о готовящемся «ночном нападении», что всякий раз, как делаются приготовления к встрече неприятеля, можно пари держать, что ночь пройдет совершенно спокойно. 17 июня прошел слух, что Мухтар-паша хочет прорваться в наши пределы у Ани; немедленно бригада 39-й пехотной дивизии двинута была в Ани и расположилась у развалин этой древней столицы Армении. 24 июня узнаем, что позиция эта очищена нашими войсками; на другой стороне Арпачая, против Ани, оставлен был небольшой отряд, из саперного и еще одного батальонов, а бригада с артиллерией и Тверским драгунским полком, под начальством генерал-майора Цитовича, направилась к эриванскому отряду, который занимал укрепленную позицию на Чангилских высотах. Движение это объяснялось тревожным известием, будто отряд генерала Тергукасова снова находится в затруднительном положении, так как ему угрожают значительно превосходные силы неприятеля под начальством Измаила-паши. Теперь говорят, будто генерал Тергукасов вынужден был без боя переменить позицию, а турки вторглись в Эриванскую губернию. Таким образом: то, чего так опасались, случилось: турки вошли в наши пределы, тогда как мы все еще продолжаем стоять против высот, занятых Мухтаром-пашой от Визинкея вплоть до Арпачая. Рождается вопрос: откуда могли взяться у турок силы, чтоб очутиться в значительном числе против генерала Тергукасова и заставить его отступить без боя? Если эриванский отряд успешно боролся со всем корпусом Мухтара-паши, если он, озлобленный двумя большими сражениями и непрестанным боем при отступлении, смог разбить у Баязета 13 000 турок, то необходимо думать, что в настоящее время значительнейшая часть турецкой армии направилась против генерала Тергукасова. Это сосредоточение турецких сил, надо думать, произошло, главным образом, за счет стоящего впереди нас корпуса Мухтара-паши: а в таком случае не лучше ли было бы воспользоваться этим обстоятельством, и разбить Мухтара-пашу в его укрепленной, но страшно растянутой позиции? Тогда Измаил-паша волей-неволей был бы принужден убраться восвояси...

Впрочем, нам легко рассуждать, не неся на себе ответственности главнокомандующего. Конечно, и многие обстоятельства, заставляющие поступать начальника армии так или иначе, могут быть нам неизвестны.

Получено известие об успехе, одержанном ардаганским отрядом над конной партией состоящего на турецкой службе разбойника Михрали. После взятия Ардагана там оставлен небольшой отряд под начальством полковника Комарова, брата генерала Комарова, раненого при Зевине. Срыв или взорвав ардаганские укрепления, отряд этот имел несколько удачных столкновений на путях сообщения неприятеля и предпринимал не раз летучие экспедиции, как, например, в Ольту, где были уничтожены значительные запасы и захвачено до 2000 ружей. Обязанность его – держать в повиновении окружающее Ардаган население и охранять наш фланг от турецких войск, сосредоточенных у Батума. Со времени нашего отступления значение ардаганского отряда приобрело еще большее значение, так как на долю его выпало также оберегать от неприятельского вторжения наши владения у Ахалкалака и Ахалцыха. Когда корпусу Мухтара– паши удалось беспрепятственно соединиться с карсским гарнизоном, можно было предвидеть два способа действий со стороны неприятеля. Турки могли направиться на Ардаган и, предупредив нас быстрым движением в этом пункте, оттеснить полковника Комарова и войти в непосредственную связь с батумскими войсками или же, наоборот, попытаться с превосходными силами наброситься на эриванский отряд, принудив главные силы к отступлению в Александрополь и даже далее, в наши пределы. Занятое Мухтаром-пашой фланговое положение у крепости Карса на всем протяжении высот от Визинкея до Арпачая соответствовало последнему плану. В настоящее время, как я писал вчера, план этот переживает верный момент своего осуществления: если до сих пор не подтвердилось, что Измаилу-паше удалось занять Кульп, то достоверно, что значительные силы турок стоят лицом к лицу с отрядом генерала Тергукасова. Таким образом, в настоящее время весь интерес кампании сосредоточивается на событиях в эриванском отряде, от исхода которых будут зависеть и действия наших главных сил.

Недавнее дело ардаганского отряда происходило 23 июля. Полковник Комаров настиг парию Михрали в болотах Верхнего Геля, у селений Сайзала и Дыштырь, и задержал ее до прибытия пехоты. Два стрелковые батальона под начальством полковника князя Барятинского, сделав переход в 40 верст, подоспели вовремя к нашей кавалерии. Селения Сайзала и Дыштырь, жители которых оказали сопротивление и стреляли по нашим войскам, заняты были с боя, а кавалерия Михрали обращена в полное бегство, причем неприятель оставил 30 тел на месте битвы. Как я телеграфировал вам, наша, потеря ничтожна: двое убитых и четыре раненых нижних чина.

Дело у Верхнего Геля, не представляющее особого значения в военном отношении, заслуживает, однако, внимания по участию, которое принято было в сражении жителями названных двух селений. Участие это обнаруживает, что местное население считает теперь нас слабее турок. Стоит также сказать несколько слов и о начальнике неприятельской кавалерии, обращенной в бегство 23 июля.

Михрали занимает видное место в ряду карапапахских шаек, живущих разбоем и грабежом. В начале войны Михрали, сколько известно, играл довольно нейтральную роль; другими словами, он воевал за собственный счет, «беспристрастно» грабя и армянские, и турецкие селения: кто подвертывался под руку Михрали, тот был и враг его. Шайка его имела 50–60 человек, и жители, говорят, одинаково жаловались на нее как русским, так и турецким властям, смотря по тому, кто был ближе и влиятельнее. Следуя принятой в начале войны системе, наши военные власти испробовали два способа обезопасить страну от разбойничьих подвигов Михрали: его старались или поймать, или же склонить на свою сторону, приглашая перейти в число состоящих уже на нашей службе карапапахов и обещая полное забвение всех прошлых счетов его с правосудием. Все старания оказались напрасны. Михрали был достаточно ловок, чтоб уклониться от поимки, и не соблазнился перейти добровольно на нашу сторону. Напротив, он все более и более вдавался в роль турецкого партизана и, в качестве защитника Карса, сталкивался не раз с нашей кавалерией в небольших передовых стычках, кончавшихся всякий раз благоразумным бегством, спасавшим Михрали от плена или смерти. Первый раз, когда мне пришлось видеть стычку наших войск с неприятелем и услышать первые боевые выстрелы, было именно столкновение тверских драгун с партией Михрали. Это происходило 21 мая, во время рекогносцировки, причем драгуны отбили 20 лошадей и 150 штук скота. Михрали предпочел турецкую службу и не сдавался на увещания подсылаемых к нему лазутчиков, потому что семейство его находилось в Карсе: он опасался, в случай перехода на нашу сторону, обречь свою семью на все неистовства турецкой мести. Само собой разумеется, что теперь, после нашего отступления, Михрали не имеет уж никакого повода бросить турецкую службу. Поэтому мы и видим его теперь начальником довольно значительной кавалерийской партии – он разыгрывает уже роль турецкого кавалерийского генерала.