355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Григорий Градовский » Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца. » Текст книги (страница 10)
Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца.
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 02:38

Текст книги "Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца."


Автор книги: Григорий Градовский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Теперь за нами очередь, братцы!

– Уж поведут, так не вырвется!..

– Что он, как крот, в земле роется... Нет, ты в поле, на чистоту выходи...

Так рассуждали солдаты, намекая, что турки не могут разбить лагеря, не окопавшись завалами и не соорудив целых бастионов вокруг.

В Александрополь мы приехали около полудня, чуть не вернувшись назад, когда до цели нашего путешествия оставалось не более шести верст. Дело в том, что со стороны Башкадыклара, где находился наш авангардный лагерь, послышалась канонада. С возвышенности мы заметили даже турецкую батарею, вырытую на склоне горы Аладжа и стрелявшую залпами. Одну минуту казалось, что турки затеяли что-то против нашего авангарда, быть может с тем, чтоб оттеснить его и прорваться к нашей границе через Ани, где находятся интересные развалины древней столицы Армении, одного из древнейших в мире христианских городов. Мы остановились в тяжком сомнении, прислушиваясь к пальбе. Упустить сражение было бы непростительно, но и вернуться напрасно назад, по страшной жаре, не хотелось. Канонада стала стихать, и мы решились добраться до Александрополя.

Этот грязный, отвратительный городишко, очень похожий, благодаря своим земляным, плоским крышам, на опустошенный пожаром поселок, рисовался в воображении нашем в виде какой-то столицы – так лагерная и бивуачная жизнь, беспрерывные переходы, отсутствие даже намека на оседлость опостылели нам, кабинетным людям, не умеющим даже писать и спокойно мыслить без известного комфорта человеческой обстановки. Александрополь быстро и без особых усилий рассеял, однако, наши иллюзии и воспоминания об удобствах городской жизни. Этот город создан для того, чтоб раздражать нервы! Никто в нем ничего не знает из того, что следует знать, а если кто и даст вам какое-нибудь трудно понимаемое указание, то непременно напутает или просто солжет. Большинство жителей играет роль глухих, и часто нужно выбранить или заплатить, чтоб добиться ответа. Приветливости, услужливости, гостеприимства – нет и следа; вся задача, все помыслы господствующего здесь армянского населения заключаются, кажется, только в том, как бы вас обобрать как можно больше и безответственнее. Решительно следует удивляться страданиям, которые должны испытывать офицеры и семейства здешних военных, обреченные прозябать в этой армянской яме. Две или три несчастные, грязные гостиницы Александрополя были битком набиты. Многие офицеры, пользуясь близостью, ездят сюда на день, на два из лагеря; сверх того, теперь усилился проезд офицеров, едущих пополнить значительную убыль в нашем отряде; в числе этих новых членов нашей военной семьи находятся и офицеры, командированные из гвардейских полков. Мы встретили фургон, наполненный офицерами, белые портупеи которых ясно изобличали, кто они такие. Нечего было и пытаться найти место в гостинице – там располагались и спали даже на бильярде. Мы заехали, поэтому, к доброму знакомому из управления осадной артиллерии и нашли радушный прием в комнате, служившей одновременно и квартирой, и канцелярией.

На другой день добрую часть утра мы вынуждены были посвятить хлопотам о пропуске в отряд. К немалому нашему удивлению оказалось, что легче выехать из отряда, нежели обратно пробраться к нему. Мой спутник, г-н Уиллер, не хотел верить, чтоб нужно было еще новое разрешение, когда мы имели его раз навсегда от главнокомандующего и командующего корпусом. Будучи опытнее его и зная хорошо, сколько всевозможных паспортов, разрешений и формальностей существует на Руси, чтоб стеснять свободу частных людей – формальностей, которые так легко обходятся желающими или имеющими возможность не подчиняться требованиям закона, я настоял на необходимости справиться, не встретятся ли препятствия к нашему обратному путешествию. Оказалось, что предусмотрительность моя была далеко не излишней.

Уездный воинский начальник категорически объявил, что пропустить он нас не может. Хотя капитан и не обнаруживал словоохотливости, считая, конечно, что не стоит тратить время на беседу со «штатскими» господами, тем не менее, нам удалось вызвать его на откровенность. Из объяснений, которыми он нас удостоил, мы узнали, что дело заключалось, собственно, в заботливости его о процветании наших драгоценных дней. Он не может нас отпустить одних – дорога небезопасна, а отправит с колонной, которая дня через два, а может и через три двинется из Александрополя. Под именем «колонны» разумеется какой-нибудь транспорт с конвоем. Напрасно мы убеждали воинского начальника, что мы не представляем тяжести и не казенная вещь, которую нужно оберегать: что забота о нашей жизни излишня, так как в отряде мы ежедневно рискуем подвергнуться опасности, гораздо существеннее той, которая, даже при пламенном воображении, может встретиться на оцепленной пикетами дороге из Александрополя в Кюрюк-Дара; что, наконец, мы только вчера приехали и не встретили ни малейшего препятствия или признака опасности – капитан был неумолим. Ожидать колонны, которая неизвестно когда двинется, оставаться в Александрополе, когда с минуты на минуту в отряде ожидаются важные военные события, – было бы для нас страшным ударом. Но, к счастью, где много излишних стеснений и формальностей, там немало и практических лазеек для обхода их. Схватившись, как за якорь спасения, за проскользнувшую в разговоре капитана фразу, что все зависит от «начальства», мы спросили, кто в данном случае «начальство», и отправились к нему. Оказалось, что это начальник военных сообщений, квартиру которого с немалым трудом могли мы отыскать через какие-то ужасные задворки и проулки, и не прежде, как ошибочно попав предварительно к двум другим, не компетентным в данном случае начальникам. Вопреки ожиданиям, дело здесь уладилось гораздо скорее и проще, чем можно было надеяться.

Начальник военных сообщений подтвердил, что путь не безопасен, что есть сведения о намерении неприятеля сделать набег на нашу границу, но что он отпустит нас, когда угодно, дав конвой. Как ни неприятно было беспокоить нашими особами конвойных казаков, мы по необходимости вынуждены были воспользоваться любезным дозволением начальника военных сообщений. Он вручил нам открытый лист, с которым мы снова должны были сделать визит воинскому начальнику. Капитан медленно прочел бумажку и повертел ее нерешительно в руках, видимо отыскивая, какие бы еще препятствия к нашему отъезду могли встретиться «с его стороны». По счастью, таковых, должно быть, не оказалось, потому что бумажка снова очутилась в моих руках с надписью: «Прошу назначить двух казаков». Два казака должны были оберечь нас от нападения турецкой армии.

Успокоившись насчет возможности нашего возвращения в отряд, мы отправились посетить раненых.

III

Все военно-временные госпитали, бывшие вначале в Кюрюк-Дара, с переходом сюда нашего отряда, сосредоточены в Александрополе. Там же находятся и больницы, устроенные обществом Красного Креста. О всех этих врачебных учреждениях, сколько ни приходилось слышать, отзываются с самой прекрасной стороны. Довольно продолжительное пребывание Великой княгини Ольги Феодоровны в Александрополе, как главы кавказского отдела Красного Креста, очень много способствовало отличному устройству попечения о больных и раненых, попавших в александропольские госпитали. Александропольские дамы, большей частью жены служащих в здешних войсках офицеров, наперерыв друг перед другом соперничают в деле облегчения участи и скучных дней лечения раненых. Лично мы имели возможность удостовериться, в каком положении находится госпиталь, устроенный кавказским отделом Красного Креста и состоявший под управлением врача Рейера из Дерпта.

Госпиталь врача Рейера помещается па лужайке, внизу горы, на которой расположена александропольская крепость, в нескольких десятках саженей от реки Арпачая. На квадратной площадке находится шесть-семь больших продолговатых палаток, в которых совершенно просторно может разместиться от 12 до 15 кроватей в два ряда с довольно широкими промежутками. Тут же разбито несколько киргизских или калмыцких войлочных кибиток и около десятка офицерских палаток. Сверх того устроен большой деревянный барак для производства операций и перевязок. Большинство раненых, находящихся на попечении врача Рейера, имеет тяжкие повреждения, из которых значительнейшая часть получена в злополучном зевинском бою. Мне особенно желалось навестить и узнать о судьбе своих зевинских знакомцев, с которыми пришлось делить поход и которых потом, с горестью, пришлось видеть в числе раненых.

Мы застали врача Рейера на дороге в операционный барак. Очень любезно встретив нас, он предложил нам обойти с ним всех больных. В бараке производилась перевязка трудно раненого. Пуля пробила ногу у колена; во время перевозки из Зевина в Кюрюк-Дара произошло сильное нагноение, вздувшее всю среднюю часть ноги. Пришлось сделать много прорезов, чтоб дать исход гною и предупредить общее заражение крови. В каждое из отверстий раны вставлен дренаж, т.е. тоненькая гуттаперчевая трубочка. Во время перевязки все эти трубочки и порезы промывают водой с помощью спринцовки. Одновременно на рану был направлен непрерывный ток раствора карболовой кислоты. Врач Рейер придерживается «листеровского способа», т.е. ни одной операции, ни одной перевязки не делает без подвержения раны и окружающей атмосферы действию раствора карболовой кислоты посредством пульверизатора. Это хлопотливо и потому не всеми охотно применяется, да и при желании не всегда может быть применено, так как требует особых приспособлений и занимает много времени; но, по глубокому убеждению г-на Рейера, «листеровский способ» является лучшим, если не единственным, в настоящее время обеспечением хорошего исхода ранений, предупреждая раз– витие гангрены и появление разрушительной госпитальной горячки. «Листеровский способ», по его мнению, есть наилучшее орудие «консервативной» хирургии; если б возможно было применение его всегда и на всяком месте, начиная с перевязочного пункта, то число ампутаций значительно сократилось бы, хотя, к чести современной хирургии и ее представителей следует сказать, что в нынешнюю войну ампутации и без того являются в виде исключения. Как бы то ни было, благодаря «листеровскому способу» или другим причинам, как например, тщательному уходу за ранеными, строгому соблюдению гигиенических условий, но ни гангрены, ни госпитальной горячки нет в александропольских госпиталях.

Воспользовавшись приглашением г-на Рейера, мы обошли палаты. У постели каждого больного врач останавливался для обычных расспросов и часто обращал наше внимание на особенно выдающиеся ранения. Большинство раненых, сосредоточенных в этой больнице, принадлежит к тяжелым. Много переломов и повреждений кости, главным образом, от пуль. Были два несчастных со страшно изуродованными лицами: они были ранены на батареях под Карсом от взрыва нашей же гранаты. Одному из них сделан новый нос. Почти целая палата занята ампутированными, большей частью из числа тех, которые вынесли все неудобства перевязки после зевинского боя.

Несмотря на тяжкие повреждения, раненые смотрят весело: в их отношениях к врачу Рейеру проглядывает полное доверие, и они пользуются каждым случаем, чтобы высказать ему благодарность. Я везде спрашивал, довольны ли они уходом, и всегда получал самые сочувственные отзывы о врачах и сестрах милосердия. Некоторые раненые лежат без повязки и через каждый час или меньше сестра милосердия промывает рану. Почти все ужасно боятся мух и чувствуют их приближение чуть не издали.

– Сестра! Муха! Муха!.. – почти испуганно кричит раненый.

– Да нет, право, нет, – уговаривает сестра.

– Как нет! Я чувствую....

Сестра приподнимает угол полотна, которым прикрыта рана, и делает жест, будто прогоняет муху.

– Я говорил, что муха, – успокаивается больной.

Они опасаются, чтобы в ране не завелись черви.

Некоторые из раненых под Зевиным меня узнали и обрадовались, как дети, почти со слезами благодаря за посещение. Мы целовались и пожимали друг другу руки. Завязались рассказы о зевинском деле, о том, кто где был, при каких обстоятельствах ранен. Фельдфебель роты несчастного Ясовича, раненый в то время, когда хотел вынести тело этого храброго офицера, бросившегося впереди всех на турецкую батарею, чуть не рыдая вспоминает о своем командире.

– Такого командира, ваше благородие, нет и не будет; словно отец родной! Достался поганым туркам! Ну, уж доберемся мы до них, дай бог выздороветь только! Накладем знатно.

И переходя к новому порядку мыслей, фельдфебель продолжает:

– Я ничей, я добрался сам... Вижу, оружейный мастер... Прошу, дайте лошадь. На, говорит, голубчик, садись. Не смог взлезть, подсадили... А нога болтается, кровь так и льет... а все-таки в стремя ее всадил, по кавалерийски, значит... Так и доехал...

Только что принесенный из операционной солдат, капризно жаловавшийся, что сестра подушку высоко поднимает (это делалось по приказанию врача), тоже оживился и заговорил, в свою очередь.

– Лежу это я, вдруг словно ожгло ногу... Я в панталоны, глядь – пуля! Нет, думаю, шалишь! Вложил патрон и ссадил одного. Не успел это я снова зарядить, как опять хватил он это меня в другую ногу. Упал, невмоготу было идти. Тут товарищ подошел... Ползи, говорит, помогу... Я пополз; однако все-таки пулю-то выпустил...

Мы не знали, кого слушать, и с трудом распрощались с нашими знакомцами, пожелав им скорейшего выздоровления. В другой палате я нашел юнкера, которому, благодаря дурным условиям перевозки из Зевина, пришлось лишиться ноги выше колена. У несчастного молодого человека нервы были еще страшно потрясены; без слез он не мог говорить и раздражался беспрестанно, как ребенок. В виде слабого утешения я сказал, что теперь умеют делать отличные деревянные ноги; танцевать будете, прибавил я.

– Да где же они делаются?

– Везде, я думаю; в Америке, например, на филадельфийской выставке, все видели...

– До Америки далеко: куда нам! – перебил он с каким-то отчаянием в голосе.

– Ничего не значит, что далеко... Вот со мной американец, корреспондент большой американской газеты. Он приехал описывать ваши подвиги, он подтвердит вам, что близко...

– Они наши друзья, я люблю их, но куда нам до Америки!.. – упрямо твердил молодой человек, как-то особенно нежно, почтительно глядя на американца.

Г-н Уиллер, поняв, что речь идет об Америке, спросил, в чем дело. Когда я передал содержание нашего разговора, г– н Уиллер наклонился, поцеловал юнкера и подтвердил:

– Да, да, мы друзья ваши; ноги отличные делаются; вам доставят такую ногу, плясать будете.

Я перевел слова американца, а юнкер горячо пожимал его руку.

Настоятельная необходимость русскому обществу позаботиться об участи тех лиц, которые, получив тяжкие раны, не в состоянии работать и не имеют средств, чем содержать себя. У нас обыкновенно полагают, что попечение о раненом прекращается, как только он вышел из больницы; но тут-то и важнее всего помощь общества. Позорно будет видеть, если контингент нищих, как после крымской войны, наполовину наполнится лицами, сражавшимися в рядах наших войск, если сегодняшние герои обречены будут на попрошайничанье. Хотя бы общество позаботилось доставить, по крайней мере, хорошие искусственные ноги тем, которые лишились их на войне.

Отдавая должную справедливость тому, что совершено кавказским отделом Красного Креста в Александрополе, к сожалению, следует признать, что совсем иные заключения приходится сделать об общей его деятельности на здешнем театре войны. Под Ардаганом раненые валялись неподобранные, без перевязки, в течение целой ночи, и многие попали на перевязочный пункт только к пяти часам пополудни следующего дня. Присутствия общества Красного Креста не было заметно. После зевинского боя раненые были собраны к утру, но ни при уходе за ними, ни при передвижении их общества Красного Креста не было. Существовал, правда, какой-то «уполномоченный»; но у него, кроме небольшой дорожной сумки, ровно ничего не имелось. В Кюрюк-Дара вот уж несколько недель, как общество Красного Креста блистает своим отсутствием. На днях приезжал сюда г– н Петлин, приглашенный из Петербурга от главного управления общества попечения о раненых и больных воинах. Кажется, благодаря только его настоянию, к нам явится санитарный отряд из Москвы, снаряженный под управлением г-на Всеволожского.

Возвратившись из Зевина, я высказал кому следует упрек по поводу отсутствия общества Красного Креста там, где присутствие его было бы наиболее полезно. Мне отвечали, что у местного отдела нет перевязочных средств и что военное начальство какими-то судьбами отклоняет помощь членов Красного Креста. Однако ж, здешний отдел находит средства выплачивать громадное содержание своим уполномоченным по 300 р., например, в месяц, кроме разных подъемных и проч. Наконец, присланный еще в мае из Москвы санитарный отряд, отправленный за счет дворянства, сумел устроиться с военным начальством и явиться со своей помощью на самом поле сражения во время кровопролитных битв, выдержанных войсками генерала Оклобжио. О деятельности этого отряда приходилось слышать только самые лестные отзывы. Он не имел возможности явиться на главный театр военных действий в Малой Азии, но ход войны дозволил ему показать себя на первом месте и в той второстепенной роли, которая отведена была на его долю.

О деятельности здешнего отдела Красного Креста ничего лестного не слышно и в Тифлисе, где сосредоточено около 2000 раненых и больных. Больные помещаются очень тесно и в городе, где страшная жара, тогда как железная дорога дозволяет устроить больничные бараки на более возвышенных и прохладных местах, куда и тифлисские чиновники обыкновенно убегают от нестерпимых летних жаров. Мне сообщали также, что и в санитарном персонале чувствуется недостаток в Тифлисе. Один врач, одна сестра милосердия, один фельдшер и четыре служителя приходятся, средним числом, на 80 больных. Можно ли ожидать при таких условиях правильного ухода за ранеными?..

Cопоставляя все эти неудовлетворительные сведения со всем тем, что сообщено выше относительно деятельности кавказского отдела Красного Креста в Александрополе и что у всех, с кем приходилось мне говорить, вызывает самые восторженные похвалы, я надеюсь, что не заслужу упрека в желании «очернить» или «подорвать» авторитет этого отдела в общественном мнении. В интересах самого отдела знать, в чем его упрекают и где желали бы видеть проявление его деятельности. Одними хвалебными гимнами это не достигается.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Рекогносцировка 16 июля

Около девяти часов вечера, 15 июля, г-н Уиллер и я возвратились в лагерь, без всякого сожаления расставшись с Александрополем. Само собой разумеется, что наш путь был совершенно безопасен. Вместо двух конвойных казаков нам дали одного. Конвойные менялись на каждом посту, через две-три версты. При первой возможности мы освободились от них, не желая вполне напрасно морить и отвлекать людей от службы.

– Говорят, турецкая кавалерия хочет прорваться за наш кордон. Не видно ли чего? – спросил я на одном посту, где мы остановились на минуту, чтоб утолить жажду.

– Все одни разговоры, ваше благородье, – отвечал урядник, как-то презрительно подернув плечом. Мне показалось, что в этом ответе кроется гораздо более верного понимания вещей, нежели во всех тех «страхах и ужасах», которыми многие преисполнены в настоящее время, Два с половиной месяца назад мне советовали и в Тифлисе, и в Александрополе «спешить», гак как «не сегодня– завтра Карс будет взят»; теперь же, после зевинской битвы и отступления от Карса, каждый пушечный выстрел со стороны неприятеля принимает чудовищные размеры и Бог знает как истолковывается в перепуганных умах. К сожалению, господство цензуры приучило общество не верить не только официальным заявлениям, но и частным независимым статьям и корреспонденциям. «Правды нельзя печатать», – слышится отовсюду, а отсюда один только шаг к заключению, что печатается только ложь. Мы еще не вернулись из Зевина, а в Тифлисе уже говорили, что наш отряд разбит на голову и что в гренадерской дивизии мало кто остался в живых. Посыпались запросы, телеграммы, письма от обеспокоенных семейств офицеров; а между тем наша телеграмма, правдиво излагавшая сущность дела, была задержана на несколько дней в Мацре и отправлена по назначению только после некоторых «исправлений».

Допустим даже, что два-три «неосторожных» слова прокрались бы в печать, но исключение этих слов искупит ли происходящее отсюда развитие слухов, стоустой молвы, которую никакая цензура не в силах ограничить и над которой уж не может быть контроля? Искупится ли этим и развивающееся рядом с молвой недоверие к печатному слову, этому единственному орудию против заблуждений и неосновательных пересудов? Когда в Александрополе услышаны были пушечные выстрелы со стороны Башкадык-лара, 14 июня, в тот же день, вечером в городском населении сложился уж безобразный рассказ о нападении турок на наш авангард, причем, будто бы, мы понесли убыль в 1000 человек. Даже цифра и, как видится, немалая, оказалась в пламенном воображении александропольцев! Мой спутник, американец, всполошился уж было немедленно, ночью ехать в лагерь, так как эту крупную новость в виде достоверного известия передал ему один казачий офицер. Не без труда пришлось мне убедить г-на Уиллера во всей невероятности этого «достоверного известия». Канонада длилась полчаса, много час; в такой короткий промежуток невозможно лишиться 1000 человек, если не предположить в нашем лагере безумцев; наконец подобная потеря не могла быть приведена в известность так скоро, тем менее ее имели бы возможность в тот же день узнать в Александрополе. Я говорил это на основании того, что видел в зевинском сражении и под Карсом. Американец убедился; но не так легко было разуверить александропольцев. Возвратившись в лагерь, мы узнали, что 14 июля наши войска производили рекогносцировку правого турецкого фланга, и что вся наша убыль состояла из двух или трех раненых казаков. Полагаю, этот пример не нуждается в комментариях.

Искренно желая, чтоб печать наша была поставлена в те условия, при которых в слово ее «можно было бы верить», надеюсь, что читатели не откажут в доверии к тому, что я говорю, что могу сказать. После Ардагана. чересчур уж пренебрежительно относились к туркам. Эти отношения напоминали отчасти то легкомыслие, с которым в прошлом году г-н Суворин и компания, в своем вильмессановском невежестве и наглости, прорицали на тему «Ниш взят, а оттуда дорога скатертью в Константинополь»! А между тем зевинский бой заставил многих вспомнить, что не следует презирать неприятеля, кто бы он ни был; само достоинство армии того требует. Напротив, после неудачи, как бы велика она ни была, постыдно падать духом или труса разыгрывать. Не в духе это нашего народа, который именно в тяжкие минуты истории, среди труднейших внешних и внутренних осложнений, умел выказываться истинным героем. «Все одни разговоры!» – слышится теперь из уст простого казака, в то время, когда лицо несравненно высшего положения чуть не со страхом поглядывает на высоты, в которых обрылись и засели турки. И можно быть уверенным, что в этих окопах они и будут сидеть в ожидании нашего нападения. Как бы ни были энергичны настояния из Константинополя «о преследовании русских», Мухтар-паша едва ли решится двинуться вперед, если мы сами не отойдем, как не осмелился он преследовать нас даже после проигранного зевинского сражения. Если положение дел на Кавказе несколько затруднительно, то в этом, как я уже, кажется, указывал, следует винить, главным образом, обстоятельства, ничего общего с войной не имеющие. При ином состоянии «внутренних дел» на Кавказе во время мира, нам не пришлось бы теперь, во время войны, удерживать большую часть армии в тылу, чтоб держать в страхе местное население или даже подавлять вспыхивающие среди него восстания. С другой стороны, нельзя не сказать, что первоначальный план войны на малоазиатской границе состоял в сохранении оборонительного положения. Если некоторая неподготовленность турок к войне на здешнем театре и дала нам возможность перейти в наступление, а успех под Ардаганом еще более склонил к изменению первоначального плана, то, сообразно с этим, следовало бы и избрать другие средства для его выполнения. Между тем мы везде, и в рионском отряде, и у Карса, и у Баязета, перешли в наступление, оставив в отрядах то число войск, которое отвечало прежнему, оборонительному плану. Разбросанность сил и желание везде одержать верх, повсюду идти вперед привели к тому, что мы нигде не оказались достаточно численными: против неприятеля, очень хорошо сумевшего этим: воспользоваться. Следствием этого и были неудачные дела за Саган– лугом, у Цихыдзири, в Сухуме, и как конечный результат – наше отступление по всей боевой линии.

Теперь же, когда ошибка сознана и исправляется, когда главный отряд получает сильное подкрепление, почти на. одну треть, обстоятельства изменятся к лучшему. Бояться Мухтара-паши с нашими войсками – смешно, постыдно; думать, что он ворвется в наши пределы, по меньшей мере, неосновательно. Если какой-нибудь батальон выдержал двадцатитрехдневную осаду со стороны тринадцатитысячного турецкого отряда, если генерал Тергукасов с 5000 человек отразил все силы Мухтара-паши, нанеся ему громадный урон, какое же основание допускать, чтоб турецкие войска могли, так сказать, у носа нашего отряда безнаказанно прорваться чрез нашу границу? Не стоим ли мы теперь на полях Кюрюк-Дара и Башкадыклара, прославленных нашими победами над тем же врагом, – на нолях, где до сих пор еще находятся осколки ядер, выпущенных во время этих жарких и славных битв? Мы тогда были в гораздо меньшем числе, нежели теперь, а неприятель, сравнительно, гораздо сильнее.

Итак, воскресшее было блаженной памяти «шапками закидаем» не должно сменяться теперь неосновательными преувеличениями и опасениями. Лишь бы... Но я скажу тут чужими словами – словами русского солдата. 8 июля был праздник гренадерского Тифлисского полка. На обеде, которым, по обычаю, с необыкновенным радушием угощали нас тифлисцы, в тот момент, когда излишние церемонии оставляются в стороне и языки становятся развязнее, к генералу Гейману подошел солдат со стаканом вина в руке. Получив дозволение, неожиданный оратор сказал очень складную и исполненную смысла речь. Упомянув о храбрости, отваге русского воина, о том, что войска пойдут куда угодно, не задумавшись, готовые встретиться со всякими трудностями и опасностями, оратор заключил приблизительно в таком роде: «Ваше, начальников, дело за нас подумать, сообразить, осторожно оглядеться и приказать куда идти; свое же дело мы сделаем без оглядки».

Возвратившись в кюрюкдарский лагерь, я тотчас же узнал, что на следующий день назначено произвести усиленную рекогносцировку левого фланга турецкой позиции. Выступать назначено было в четыре часа утра. Времени для отдыха после дороги оставалось немного: но я утешался мыслью, что мы, по крайней мере, избегнем жары, которая истомляет хуже всего. Хотя заснуть все-таки не пришлось ранее полуночи, тем не менее, в четыре часа утра, при первых же звуках музыки выступавших войск, я вскочил с постели и разбудил г-на Уиллера. Он и другой американец, г-н Микке, второй корреспондент той же нью-йоркской газеты, непременно желали быть на рекогносцировке; из русских корреспондентов отправлялся только я.

Следует заметить, что возле нашего лагеря, с левой стороны имеется высокая холмообразная гора, которая носит название «Караял». С этого Караяла, по расстилающейся верст на 14 долине, отлично видна часть возвышенностей, замыкающих означенную долину. Особенно ясно виднеется гора Аладжа, на которой находятся авангардный лагерь и передовые укрепления турок. Позиции на Аладже следовало бы назвать левым турецким флангом, если б Мухтар-паша не загнул эго крыло несколько назад и не протянул его далее, не покидая гор; при других обстоятельствах можно было бы думать, что такое протяжение левого фланга предпринято с тем, чтоб отбросить нас от границы, но в действительности вернее допустить, что турки опасаются обходного движения наших войск с этой стороны, на их тыл, вызывая на атаку с фронта. С горы Караял, таким образом, отлично видны левый турецкий фланг и часть центра; но остальное расположение неприятеля, до самого Визинкея, маскируется горой Большой Ягны и отчасти другими возвышенностями. Хотя на Караял и поставлен телескоп и каждое утро из числа ординарцев корпусного командира туда отправляется офицер для наблюдения за неприятелем, но необходимо было точнее убедиться, что делается у турок со стороны Карса, на правом их фланге, и, если возможно, заставить их выказать свои силы. Цель усиленной рекогносцировки представлялась поэтому вполне попятной; ясно также, почему представляла она интерес и для меня.

В движении этого дня принимали непосредственное участие два гренадерских полка: лейб-Эриванский и Грузинский, с двумя пешими батареями, пять кавалерийских полков, в том числе Северский драгунский, конная казачья батарея и ракетная команда. Движение это поддерживалось демонстрацией генерала Девеля со стороны авангардного лагеря. Сверх того, приказано быть наготове и другим войскам на всякий случай, если послышится усиленная канонада и неприятель попытается завязать серьезное дело.

Мы взяли направление через поля, прямо на Большую Ягны. Нужно было сделать не менее 22–23 верст. Когда мы приблизились к горе, был уже десятый час; становилось жарко после довольно прохладного утра. У подножия горы виднелась наша кавалерия; частью дагестанцев занята была вершина. Сколько известно, послано было приказание кавалерии двинуться для демонстрации вперед. Скоро послышались два или три одинокие, с довольно длинными промежутками, пушенных выстрела. Они очень походили на сигналы, на условленные заранее знаки. Турки заметили наше движение.

Обогнав пехоту верст на пять, командующий корпусом, со своим штабом-конвоем, поднялся на отлогость горы Большой Ягны. Перед нами открылась отличная военная картина. Турецкие позиции находились на расстоянии трехчетырех, даже пяти верст. Они занимали возвышенности, довольно правильно склоняющиеся к Большой Ягны. Повсюду виднелись траншеи и другие земляные укрепления. Центр позиции был прямо против нас, а левый фланг скрывался за горой Большой Ягны. Правее, наискосок, виделся главный турецкий лагерь. Еще правее, выдаваясь вперед и отлично фланкируя подступы к центру, высилась крутая, почти остроконечная гора, расположенная у Визинкея; на ней чернел полосами свежевыкопанной земли чуть не целый бастион. Уж совсем вправо открывался совершенно свободный вид на Карс, до которого было не более 12–15 верст. В бинокль отлично виднелся наш старый знакомец, Карадаг; далеко вниз, к подошве его, уходил город с возвышающейся над городскими строениями цитаделью; впереди, в долине Магараджика, замечались юго-восточные укрепления Карса. Таким образом, можно было судить, что укрепленная позиция Мухтара-паши входит в ближайшую связь с карсской крепостью; она служит почти непосредственным опорным пунктом для стоящей против нас неприятельской армии...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю