Текст книги "Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца."

Автор книги: Григорий Градовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

И они все-таки шли вперед, помышляя только о том, как бы добраться поскорее до неприятеля. Вскоре и командир Тифлисского полка, полковник Ридигер, был ранен. Пуля, по счастью, ударилась в шашку и рикошетом разрезала только ногу. Сделав перевязку, полковник Ридигер остался с полком, но не мог двигаться.

За отъездом раненого генерала Комарова старшим начальником в центральной колонне остался командир Грузинского полка, полковник Рыдзевский. Теперь, после того, как ближайший его помощник, командир другого полка, г-н Ридигер, был ранен, обязанность эта выпала всецело на долю г-на Рыдзевского... Со всех сторон слышал я впоследствии отзывы, свидетельствующее, что полковник Рыдзевский самым блестящим образом выполнил внезапно свалившуюся на него тяжелую задачу. Известно, какая критическая минута наступает в тот момент сражения, когда неприятель не только подается назад, но усиливает оборону, когда начальник ранен и выбыл из строя, когда ежеминутно убыль людей усиливается и ближайшие командиры убиты или ранены. В таких случаях в рядах солдат неизвестно откуда быстро распространяется сознание, что делается что-то неладное, что общего руководства нет, что сражение обращается в бесцельную бойню. В такие моменты, обыкновенно, легко падает дисциплина, проходит увлечение и на место его является чувство самосохранения, подсказывающее очень часто не совсем красивые поступки.

Положение гренадер, особенно тифлисцев, было критическое. Главный начальник был ранен, ежеминутно вражеские пули, градом сыпавшиеся со всех сторон, вырывали из строя товарищей, офицеров, ротных и батальонных командиров, а между тем впереди все еще оставались почти неприступные высоты, для достижения которых нужно было все присутствие духа и полная свежесть физических сил; а силы эти в значительной степени были уже подорваны еще до начала сражения – походом в 15 верст и продолжительным стоянием на месте под палящими лучами солнца. Все это, без сомнения, очень хорошо сознавал полковник Рыдзевский. Пренебрегая собой, он обходил ряды, ободрял людей и, образуя команды охотников, лично водил их на неприятеля. И дух гренадер ни на минуту не ослаб, и, изнемогая от физической усталости, гренадеры подвигались и подвигались вперед.

Без сомнения, только долготерпеливый и стойкий русский народ мог все это вынести. В свою очередь, деятельными помощниками полковника Рыдзевского явились офицеры и ближайшие командиры. Как и всегда, они были впереди, причем некоторые не слезали даже с лошадей. Нужно заметить, что в гренадерской дивизии значительная часть офицеров состоит из грузин; они видят в кавказских войсках что-то особенно близкое, родное. Да и неудивительно. Деды, отцы, братья служили в этих же рядах, жертвовали здоровьем и жизнью, сражаясь с тем же врагом. Офицеры-грузины увлекаются в бой как французы. Еще достойная примечания черта: они глубоко, искренно любят русского солдата и говорят о нем с горячностью и пылом южан, восхваляя его качества. В числе здешних офицеров есть также довольно поляков. Они также прекрасно исполняют свой долг; о русских же офицерах нечего и говорить.

Невозможно передать всех отдельных подвигов, которыми отличались в этот день офицеры и солдаты гренадерской дивизии. Вольноопределяющиеся и юнкера, эта юная, безусая молодежь, соперничали в храбрости и стойкости с ветеранами. Падает, например, пораженный наповал командир роты Афанасьев. Вольноопределяющийся князь Абашидзе спешит на помощь. «Абашидзе!» – вскрикивает только несчастный и умирает как герой, впереди своих солдат. «Вперед! Отмстим за командира!» – говорит князь Абашидзе, а поднятую в это время руку поражает пуля, повреждая два пальца. Невзирая на рану, молодой человек продолжает идти вперед. Через несколько шагов падает еготоварищ, раненый в ногу. «Абашидзе! – кричит он. – Приколи меня, но не отдавай туркам!». Князь Абашидзе наклоняется, чтоб поднять раненого, но новая пуля поражает другую его руку. Тем не менее, израненными руками князь Абашидзе помогает товарищу протащиться вниз, до ближайшего камня... Вот каковы эти молодые люди! Я видел их потом почти всех и считал за честь каждому из них пожать руку. Очень многие из вольноопределяющихся и юнкеров ранены. Чудом спасшиеся от пули завидуют «счастливцам», получившим раны. Помню маленького, худенького, с впалой грудью вольноопределяющегося. Присел он навестить раненых, папирос, что ли, принес и смотрит грустными, блестящими глазами на раненую руку товарища.

– Поздравляю, – говорю ему я, – благополучно отделались.

– Есть с чем поздравлять! Вот их поздравить можно... Уж несчастье мое такое! Под Ардаганом был, теперь тоже, и ни одна не задела!..

– Да и слава богу, что не задела!

– Нет, это великая честь...

– Успеете еще! – утешаю его.

– Дай бог! – говорит.

Вот подите, разберите этих молодых людей! Скажут, конечно, (найдутся и такие) —«награды ищет». Нет, не в награде тут дело! Жертвовать хочется, наглядно, осязательно отдать хотя частицу самого себя за общее дело. Ему кажется, что это не жертва, что он шел вместе с другими под градом пуль, каждую секунду рискуя своей жизнью. Все шли и он шел – что ж это за жертва? Нужно быть раненым, пострадать, отдать более других – вот это будет жертва. Так думает эта молодежь, которую у нас так любят поносить. Сердце ее всегда там, где требуется страдание за общее дело... Это по поступкам, по глазам видно...

Около пяти или половины шестого часов грузинцы и тифлисцы взобрались, наконец, на высоты и выгнали турок из первой линии их ложементов. Охотники грузинского полка и батальон тифлисцев, продолжая наступать по ущелью, достигли подошвы конусообразной батареи. Остальные роты грузинцев и два батальона тифлисцев, шедшие прямо на высоту, бывшую впереди конусообразной батареи, находились правее. Передохнув и устроившись на занятой высоте, гренадеры могли хотя отчасти отмстить туркам за их убийственный, ни на секунду не умолкавший огонь. Залегши за неровностями горы, наши открыли беглую и меткую стрельбу по ложементам. Перед ними ясно виднелась батарея с венцеобразным ложементом вокруг. Сбоку этой батареи, как на ладони, стояли палатки главного лагеря; с другой стороны (вправо от нас) расстилалась ровная местность, о которой я упоминал уже, описывая зевинскую позицию. По прямой линии до батареи и лагеря было не более 300—400 шагов. Оставалось завладеть этой батареей, для чего нужно было только пройти указанное пространство. С гребня, который заняли уже с боя гренадеры, казалось, что главнейшие трудности подъема уже были пройдены. Видно было, что местность несколько понижалась и, образуя небольшую ложбинку, по необыкновенно крутому, но не длинному подъему, подходила к батарее.

Под прикрытием огня с гребня охотники и несколько рот пошли на приступ. Каково же было удивление, когда, придвинувшись несколько вперед, штурмующие встретили новый глубокий овраг! Чтоб приблизиться к батарее, приходилось почти отвесно спускаться вниз и потом опять подниматься на страшную крутизну. Совершить все это нужно было под жарким огнем, так как овраг отлично обстреливался вдоль, особенно из лагеря и ложементов второй турецкой батареи; находившиеся здесь турецкие резервы почти безнаказанно батальным огнем могли поражать штурмующих как при спуске, так и во время подъема. Гренадеры, однако, не остановились. Сошедши вниз, они смело стали подниматься на конусообразную гору. Атаку их поддерживали охотники и роты, поднявшиеся, как сказано, слева по ущелью. Взобравшись на половину конусообразной горы, штурмующие должны были только пройти шагов 150 до окружавшей батарею траншеи. Но всякий раз, как подавались они вперед, выбиваясь из сил, чтоб подняться на высоту, целые тучи пуль направлялись на горсть храбрецов, разом вырывая из строя половину и более людей. Отстреливаясь и вынося убитых и раненых, возвращались герои за ближайший изгиб горы и, несколько передохнув, снова бросались вперед; но снова повторялось то же самое. Не менее четырех раз возобновлялась эта атака. Офицеры показывали пример, солдаты соперничали друг с другом; но дело было выше сил человеческих.

Тут пали смертью храбрые офицеры Тифлисского полка Радзевич (молодой человек, только в августе прошлого года выпущенный из училища, уроженец Витебской губернии, общий любимец) и Ясовив; смертельно ранен Софиев; сильно контужен в живот князь Орбелиани, из роты которого выбыло более половины людей. Тут же пал Грузинского полка штабс-капитан Боровик и смертельно ранен Сатинов.

Если б наши девятифунтовые батареи были поставлены ближе, они могли бы, засыпав картечными гранатами неприятельские ложементы, хотя на пять минут прекратить или хотя ослабить страшный ружейный огонь турок; этих пяти минут было бы достаточно для штурмующих; но батареи находились далеко, бросаемые ими обыкновенные гранаты не могли оказать должного влияния – они не уменьшили даже огня конусообразной батареи. Наконец, в самую нужную минуту, когда гренадеры бросились вперед, наши батареи поневоле должны были прекратить стрельбу, чтоб не поражать своих, так как за пороховым дымом и дальностью расстояния нельзя было ручаться за верность прицела.

Изнеможенные трудностями подъема, голодные, истомленные жаждой и палящими лучами солнца, грузинцы и тифлисцы, потеряв множество ранеными и убитыми, вынуждены были, наконец, прекратить наступление. Они осталась на занятых местах, поддерживая редкий огонь с неперестававшим палить неприятелем. К туркам беспрерывно подносили новые запасы патронов; в наших же батальонах бывшие в сумках патроны, по 60 на человека, сильно уже оскудели. Послали людей за запасными патронами, чувствовалась сильная нужда в подкреплении: но патронные ящики были далеко позади, резервов вблизи не было...

Раненых и убитых офицеров и товарищей гренадеры выносили из линии наибольшего огня, стараясь укрыть их за камнями на склоне горы, противоположном неприятелю. В этом человеколюбивом деле они снова несли страшные потери. Тучи пуль устремлялись в тот пункт, где замечалось хотя небольшое скопление людей. Не раз случалось, что раненого поражали новые пули и добивали окончательно, несшие его также падали мертвыми или получали раны. Не менее 15 человек было поражено в то время, когда гренадеры несколько раз бросались вперед, чтоб вынести тела двух офицеров – Ясовича и Боровика, слишком близко павших от неприятельской траншеи. Так и достались туркам трупы этих храбрых офицеров...

Странное, непонятное чувство овладело гренадерами. Они, рвавшиеся в бой, слышавшие, как кругом них все опасались, чтоб турки не убежали, они, видевшие, как удирал перед ними неприятель при Ардагане или в деле 3 июня, не могли себе уяснить, что происходит в этот день, отчего это избранное, храбрейшее в мире войско вынуждено было остановиться, когда неприятель находится в нескольких шагах...

– Ваше благородие, это не турки, – говорили солдаты.

– У него ружья лучше, – замечали другие.

Но ружья не были лучше. Турки стреляли, большей частью, как безумцы, не целясь, на самые большие дистанции, навесно; шальные пули залетали очень далеко, на две, даже на три тысячи шагов, и случайно на таком расстоянии могли ранить и даже убивать; но рука, руководившая турками в зевинском бое, действительно была не вполне турецкая. Залегши против конусообразной батареи, многие из гренадер очень ясно видели на турецкой траншее офицеров с вовсе не турецкими физиономиями. Один из них долго, не скрываясь, стоял с папироской в зубах и хладнокровно распоряжался; другой под выстрелами мерно прохаживался вдоль батареи, заложив за спину руки.

– Этого не сделает турецкий офицер, – говорили мне потом лица, сами поступавшие таким же образом под еще более жестоким и продолжительным огнем неприятеля.

– Что же, эти храбрецы так и уцелели?

– Нет, наши стрелки их ссадили; по крайней мере, они не появились потом.

В сражении иногда происходит охота на людей, и наиболее-то храбрые, смелые и подвергаются ей... Я сказал бы: «Такова справедливость войны», если б и в дни мира наиболее благородные, честные и добрые люди, у которых слово не расходится с делом, не являлись зачастую и наиболее несчастными, благодаря неразумию, злобе или эгоизму господствующей среды. В настоящем же случае подобная «охота» очень извинительна. Не знаю наверно, кто такие эти иностранцы, являющиеся в рядах турецкой армии, но здесь почти никто не сомневается признать в них англичан; иные называют венгерцев и польских эмигрантов. Во всяком случае, в здешней армии проявляется сильное ожесточение против этих добровольных защитников турецкого варварства. Солдат наш всегда окажет пощаду пораженному врагу; если он не находится в пылу битвы, доброе сердце его пожалеет даже турка; но если в руки его в рядах турецких попадется иностранец, особенно англичанин, за жизнь англичанина рискованно прозакладывать даже копейку. Он считает бесчестным, диким, непростительным, если в рядах турецких, этих угнетателей христиан, встречается образованный человек, христианин... «Это уже не человек, – думает наш солдат, – это зверь!»

Вскоре после того, как грузинцы и тифлисцы, в ожидании патронов и подкрепления, залегли на занятых ими высотах, на левом турецком фланге, на той довольно ровной местности, о которой не раз уже было упомянуто и которая прилегала одной стороной к конусообразной батарее, представляя незанятое пространство турецкого лагеря, показалась кавалерия. Выслав цепь застрельщиков, кавалерия приближалась к левому неприятельскому флангу, как бы стараясь примкнуть к правому крылу грузинцев и тифлисцев. У многих из наших сердце екнуло от радости. Вот эта кавалерия ударит во фланг и в тыл турок, а наши воспользуются моментом, чтоб довершить удар. Предположение это имело тем более основания, что еще с утра много толковалось об «обходном движении» кавалерии. С другой стороны, турецкие завалы, бывшие с этой стороны, не переставали дымить и светиться ружейным огнем. Издали казалось, что выстрелы с этих завалов направлены против надвигавшихся всадников. Мимолетная радость скоро, однако, сменилась разочарованием. Приблизившись, кавалерия бросилась в атаку на правый фланг грузинцев. Это были новые враги – к турецкой пехоте присоединилась кавалерия; неприятель полагал, вероятно, этот момент удобным для того, чтоб сбить гренадер с их позиции и перейти в наступление. Как только истина обнаружилась, немедленно два-три ближайших взвода грузинцев переменили фронт и встретили неожиданных врагов меткими залпами. Турецкие драгуны и всадники не выдержали и дали тыл. Отойдя затем на известное расстояние, они спешились и стали поражать наших гренадер продольными выстрелами, выжидая, очевидно, случая, чтоб возобновить атаку в конном строе. Таким образом, не наша, а турецкая кавалерия совершила «обходное движение»; на нашем правом фланге не было даже сотни, чтоб встретить как следует эту атаку.

Всем известно, какое влияние на сражение производит обыкновенно неожиданное появление кавалерии на фланге сражающегося. Тем более это влияние должно быть сильно, когда неприятельская кавалерия ведет атаку не на фланг, а на одну из сторон или тыл центра. Не следует забывать, что грузинцы и тифлисцы имели право считать себя центром нашей боевой линии. В таких случаях, обыкновенно, слово «обошли» быстро обегает ряды, а с этим словом неразрывно соединяется представление о неудачных распоряжениях, об отсутствии помощи, о проигрыше сражения. Только стойкая, закаленная пехота в состоянии выдержать подобное испытание, и не допуская паники, прокрасться в свои ряды. Наша образцовая пехота, наши гренадеры стоически выдержали это испытание. Отбив первую атаку турецкой кавалерии, сильно поредевшие ряды гренадер остались на своих местах. Не турецкая сила могла выбить их оттуда: они все легли бы, но не отступили бы!

Критическое положение правого фланга нашего «центра» не изменилось, однако, после отбития первой атаки турецкой кавалерии. Необходимо пояснить, что с этой стороны у нас находились только две или три роты грузинцев, из которых часть была в цепи, и саперная рота, оставленная, по распоряжению полковника Рыдзевского, в резерве [7]7
  Эти саперы не принимали еще активного участия в бое, но успели уже потерять офицера. Это был подпоручик Шрадер (Вильгельм), родом пруссак, прикомандированный к 1-му саперному батальону. Он участвовал в войнах Пруссии с Австрией и Францией и всегда выходил цел и невредим из сражений. Во время зевинского боя он должен был остаться с саперным батальоном, отошедшим на Мелюдиз для охранения вагенбурга; но Шрадер выпросился в качестве охотника и пошел с назначенной в бой ротой сапер. Шрадер сидел, облокотившись на руку, возле своих сапер и ротного командира, когда турецкая пуля ударила его в висок и, пронизав голову, сразу уложила навеки.


[Закрыть].

Когда кавалерийская атака была отбита, грузинцы, обвернув фланг фронтом к кавалерии, стали теснее. В это время часть турецкой пехоты, пользуясь неровностями почвы, стала подбегать, желая, в свою очередь, обойти наш фланг, и начала с близкого расстояния поражать нас продольными выстрелами. У грузинцев уж нечем было отвечать на этот губительный огонь – все патроны были расстреляны. Узнав об этом, полковник Рыдзевский приказал наскоро собрать сумки убитых и раненых и передать их взводам, на которые наступали турки; в свою очередь, грузинцы «призаняли» патронов в саперной роте; эта рота также не дремала: в то время, когда грузинцы получили возможность хотя отчасти отвечать туркам и задерживать их наступление, саперы подошли и дали по неприятелю несколько молодецких залпов. Пехота турецкая, понесши большую потерю, вынуждена была отойти к кавалерии.

В этот важный момент боя на дороге, пролегающей от правого крыла нашей позиции к левому флангу турок, в обход конусообразной батареи и по направлению к той площади, где действовала турецкая кавалерия, появились два батальона лейб-Эриванского Его Величества полка. Снова радостное чувство овладевает нашими борцами: подошел резерв, эриванцы ударят в левый фланг неприятеля! Но вдруг эриванцы остановились и не двигаются с места. Полковник Рыдзевский посылает туда офицера; за ним следят: вот он благополучно, несмотря на пули, спустился вниз; вот он передает что-то батальонному командиру; но эриванцы остаются недвижимы. Что бы это значило? Между солдатами слышатся упреки: что ж они нейдут? Зачем остановка? Особенно негодуют грузинцы. Между ними и эриванцами существует странная старинная неприязнь; история этой неприязни ведет свое начало еще с войны 1853—1856 гг., чуть ли не с башкадыкларского дела, и, по преданию, несмотря на все усилия начальства, не вполне прекратилась до сих пор. «Ясно, – думают солдаты Грузинского полка, – узнали, что мы здесь и не хотят подать помощи. Эх, народ!»

Но обвинения напрасно сыпятся на голову эриванцев: они также радостно шли на врага, они готовы поддержать своих мужественных товарищей – в эту минуту в сердцах их нет и тени какого-нибудь неприязненного чувства; но они не могут идти: только что получено приказание, тяжкое, но категорическое приказание «не вступать в бой». И стоят они, недоумевая, в виду врага, слыша призыв товарищей, не смея ослушаться и идти вперед, но и не делая ни шагу, чтоб отойти назад, выйти из-под неприятельских выстрелов. В эту минуту прискакивает новый посланный от полковника Рыдзевского, получается новое приглашение идти в бой. Это уж свыше сил человеческих, свыше безусловной дисциплины, требующей буквального исполнения приказаний! Командир второго батальона эриванцев, князь Путята, спешит к старшему штаб-офицеру, подполковнику Микеладзе, начальствующему обоими батальонами; они объясняются, решаясь выдвинуть вперед хотя охотников. Эриванцы радостно встречают это решение. Наскоро составленная команда быстро подвигается к правому крылу грузинцев, рассыпает цепь, открывает огонь и окончательно прогоняет с нашего фланга турецкую кавалерию. Гренадеры продолжают занимать взятые с такими пожертвованиями и неимоверным трудом позиции.

Тут, собственно, наступил конец активной части зевинского боя. Следя за всеми перипетиями его с нашей «горы наблюдений», мы, обреченные на бездействие люди, испытывали невыразимые нравственные муки. Я находился недалеко от командующего корпусом; возле меня, почти не отходя, был корреспондент газеты «Le Temps» де Кутули. Забыв захватить свой бинокль, я часто пользовался биноклем г– на Николадзе, корреспондента «Тифлисского Вестника». В сильном волнении, боясь упустить малейшую подробность боя, я, что называется, проглядел глаза. Прислушиваясь к бесконечно жаркому огню турок, на который почти не было ответа с нашей стороны, замечая эту муравьиную работу гренадер, медленно, шаг за шагом, взбиравшихся на высоты, не имея возможности вполне оценить, что происходило там, на месте боя, я и г-н де Кутули не раз порывались поехать туда, ближе, чтоб только узнать, понять, что делается с нашими. Но более опытный, бывший уже под Ардаганом, г– н Николадзе всякий раз сдерживал нас веским указанием, что мы рискуем упустить общую картину сражения. И мы оставались, и опять глядели во все глаза, не давая иногда себе отчета в том, что перед нами творилось.

В первые часы боя я разделял общую уверенность в победе, но, странное дело, как ни напрягалось мое воображение, я не мог себе представить картину, как это турки побегут, как наши завладеют лагерем, и как очутимся мы там, на этих недоступных высотах. Чем сильнее и сильнее разгоралась ружейная пальба, чем более затягивался бой, тем чаще смотрел я на часы, на склоняющееся к западу солнце. Вспомнилось мне, что полагали достаточным двух часов, чтоб завладеть Зевином; уже почти два раза прошел этот срок, а конца дела далеко не было видно. И странное неопределенное чувство беспокойства незаметно прокралось в душу. Пришла весть, что ранен генерал Комаров, пронесся, оказавшийся, по счастью, ложным, слух, будто убит командир мингрельцев, князь Багратион-Мухранский, которого видели незадолго перед тем разъезжающим в передовой линии своих гренадер; вот приехал и генерал Комаров; не без труда сняли его с лошади, и врач начал делать перевязку; он не говорил, что делалось там, но все уже знали, что батареи нельзя было поставить, что два орудия остались... А ружейная пальба становилась все сильнее и сильнее!

И замечаю я, как легкая тень сомнения легла на лицо моего собрата-француза, и становится эта тень все гуще и гуще. Мне не хочется уже отвечать на его вопросы: я отошел и сел поодаль на камень. И кажется мне, что девятифунтовые батареи наши очень редко стреляют. Следя почти за каждым выстрелом, я чувствую истинное наслаждение, когда наша граната взрывается серовато-коричневым дымом на проклятой «сахарной голове» или в турецких ложементах. Вот так, еще бы и еще поддать, со всех бы выпалить разом, в одну точку... Нет, редко, вяло стреляют! А стреляли между тем, как объясняли мне потом, насколько было возможно часто.

Командующий корпусом часто рассылал приказания и беспрерывно оглядывался на наш левый фланг. «Что, не показалась кавалерия?» – спрашивал он по временам и брал бинокль и смотрел в ту сторону; но кавалерия наша не появлялась. Около пяти часов, вскоре по прибытии генерала Комарова, послано было приказание эриванцам двинуться на подкрепление тифлисцев и грузинцев. Батальон мингрельцев, прикрывавший на левом фланге четвертую батарею, также был подвинут в боевую линию. Генерала Геймана в то время не было: он, как уже сказано, отправился к мингрельцам; но самая жаркая часть боя была уже в эту минуту в центре. Командующий корпусом приказать предуведомить генерала Геймана о сделанном им распоряжении.

Относительно эриванцев вышло недоразумение; часть их, по приказанию генерала Геймана, перешла в прикрытие четвертой батареи, на место выдвинутого вперед батальона мингрельцев; остальные же два батальона пошли на правый фланг грузинцев и тифлисцев. Три девятифунтовые батареи остались под прикрытием, кажется, одной только роты. Узнав об этом, командующей корпусом послал приказание в том смысле, чтобы прикрытие было усилено и не вступало в бой. К сожалению, посланный, не застав эриванцев на месте их прежнего расположения, передал означенное приказание не тем батальонам, которые, без особой нужды, прикрывали 4-ю батарею, а двум батальонам, появившимся на правом фланге, где они могли оказать сильную поддержку атаке тифлисцев и грузинцев. Остальное известно.

Уж почти вечерело, когда, наконец, далеко влево, впереди крайнего фланга турок, перед высокой горой с седловиной, показалась наша кавалерия. Но странная вещь: кавалерия не двигалась вперед и скоро повернула даже фронтом в противоположную сторону. Еще позднее приехал, наконец, ординарец от князя Чавчавадзе с запиской и словесным объяснением. Оказалось, что кавалерия вынуждена была сделать слишком длинный обход, что, несмотря на это, ей пришлось подниматься на страшную кручу, по которой конная артиллерия не могла подняться без помощи людей; что лошади и люди были крайне истомлены и князь Чавчавадзе не решился атаковать неприятеля, не имея под рукой пехоты. К довершению всего, князь Чавчавадзе извещал, что со стороны Хоросана показался неприятель.

До получения этого известия была минута, когда на нашей «горе наблюдения» можно было еще верить в успех, думать, что дело обойдется даже и без кавалерии. Мы заметили, как гренадеры открыли жаркий огонь с занятого ими гребня и как несколько рот, рассыпным строем и стреляя, стали подниматься на конусообразную батарею. Издали, по дыму наших выстрелов, казалось, что своего рода тяжелый паровоз поднимается в гору; вот прямая линия дыма; потом он вытягивается вперед, из середины, образуется как бы треугольник, едва слышно доносится родное «ура»! Глядя в бинокль, можно заметить даже, как отдельные лица выбегают вперед, опережая товарищей. Еще усилие, и батарея наша! Но вдруг не перестававшая пальба усиливается до невыразимой степени, все неприятельские высоты на громадном протяжении разом запылали огнем, дым заволакивает на минуту картину боя и, с болью сердца, через несколько секунд замечаешь, что наши не двигаются вперед и, после короткой остановки, медленно отходят назад. Так повторялось несколько раз; в таком виде издали представлялась мужественная атака грузинцев и тифлисцев.

Генерал Гейман возвратился и о чем-то переговорил с командующим корпусом. Вскоре он опять сел на коня и поехал. Не отдавая себе полного отчета, не зная в точности зачем, – чтобы видеть ближе или чтобы только не быть безучастным зрителем происходившей впереди неравной борьбы, – я отыскал свою лошадь и последовал за генералом Гейманом.

Генерал Гейман отправился той дорогой, по которой днем спускались наши войска, чтоб выйти в Зевинское ущелье. Не доезжая конца этой дороги, начальник отряда свернул направо, по направлению к стоявшей на небольшой возвышенности четвертой батарее. Так как оттуда гораздо прямее можно было доехать в Земин, а потом и в центр нашей боевой линии, то я полагал, что именно туда направляется генерал Гейман. Вероятно, думал я, будут подвинуты резервы и атака возобновится, чтоб до ночи докончить дело, наполовину уже выполненное. Однако, я ошибся. Въехав на четвертую батарею, генерал Гейман остановился, послав приказание Мингрельскому полку сойти с занятых им высот и сблизиться с четвертой батареей. Оказалось, что никакого резерва, в сущности, у нас уже не было; два батальона Эриванского полка, бывшие на правом фланге, отчасти вышли в боевую линию, а остальные два составляли прикрытие четвертой батареи и, по дальности расстояния, не могли вовремя подать помощь там, где она более всего была необходима, именно на высотах впереди конусообразной батареи. Между тем Мингрельский полк, в напрасном ожидании кавалерии, совершенно бесцельно пролежал всю вторую, самую существенную часть боя под неприятельскими выстрелами; боевая линия наша вышла страшно растянутой, так как от крайнего левого фланга до того места, где под вечер появились два эриванские батальона, было не менее пяти-шести верст (иные считают больше); четыре батальона Мингрельского полка, три роты грузинцев и один батальон тифлисцев не могли занять весь левый фланг, их разделяли целые пропасти, и по всей линии мы слишком были слабы для успешного нападения на такую неприступную с фронта позицию, как зевинская. Поэтому сделанное генералом Гейманом распоряжение об отступлении Мингрельского полка имело полнейшее основание. Мингрельцы могли перейти на правый фланг и атаковать оттуда зевинскую позицию с самой слабой ее стороны, с того пункта, где действовала турецкая кавалерия. К сожалению, уже сильно вечерело, не раньше как через час мингрельцы могли только сойти с занятой ими позиции и сблизиться с четвертой батареей. К тому же, для успешного возобновления штурма необходимо было поставить на лучшую, более близкую позицию и наши три девятифунтовые батареи; на это также уже не хватало времени. По всем этим причинам я нисколько не удивился, когда генерал Гейман, сойдя с коня, объявил, что он подождет на четвертой батарее прихода Мингрельского полка, а вместе с тем послал приказание нашему «центру», т.е. бывшей колонне генерала Комарова, держаться на занятых высотах, так как с рассветом предполагается возобновить нападение. Не хотелось и думать, что мы так и уйдем с неудачей на плечах: все верили, что утром битва возобновится...

Оставаться на занятых высотах центральной колонне было необходимо и по другой причине: иначе нельзя было вынести из боевой линии, с этих недоступных бугров и оврагов, куда мы забрались, наших раненых, наших убитых, павших честной смертью. Оставлять их в руках неприятеля, особенно же турок, было бы постыдно. Важно было бы, чтоб турки не перешли в наступление раньше, нежели мы могли устроиться и подкрепить правый фланг и центр. Но турки, по-видимому, не решались на подобный шаг; они продолжали сиднем сидеть в своих завалах и, как бы на радостях, едва ли не пуще прежнего выпускали заряды.

Очень удачно действовавшая картечными гранатами четвертая батарея молчала в то время, когда мы к ней подъехали. Навстречу вышел командир батареи, подполковник Калакуцкий, которого генерал Гейман спросил о причине прекращения пальбы. Батарейный командир отвечал, что он получил приказание не только прекратить пальбу, но даже отступить; пальбу он прекратил уже около получаса, а последнее не решился исполнить без письменного приказания, так как впереди еще находились наши батальоны, которым поддержка батареи могла пригодиться. Очевидно, тут вышло какое-то недоразумение, которое командир четвертой батареи, по счастью, понял и исправил. Генерал Гейман приказал батарее остаться на своей позиции и поддержать отступление мингрельцев.

Между тем через наши головы стали перелетать гранаты. Можно было думать, что турки, успокоенные молчанием батареи, наделавшей им много вреда, особенно в ложементах, расположенных около центральной батареи, и заметив скопление конных людей, набрались смелости и надумали отмстить теперь за свои потери. Я спросил командира батареи, большой ли урон понес он в этот день, разумея урон от артиллерийского огня. Каково же было мое удивление, когда мне отвечали, что турецкие гранаты не причинили ровно никакого вреда, а если несколько людей и лошадей и было ранено на батарее, то этот урон нанесен ружейной пальбой.