Текст книги "Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца."

Автор книги: Григорий Градовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Первая осадная батарея сооружена была ночью, 29 мая, впереди лагеря генерала Ореуса. Она была в четыре орудия и предназначалась не для действия против турецких укреплений, а для обстреливания тех мест, где предположено было соорудить уже настоящие осадные батареи. С той же целью построены были в следующую ночь две батареи на правом берегу Карс-чая, на небольшой возвышенности, именуемой Кабах-тана.

Карские укрепления остались почти на тех же местах, где они существовали и в 1855 г. Без сомнения, внешность и сила редутов и укреплений значительно изменились и представляли теперь несравненно больше затруднений для нападающего. Так, например, более доступные тогда Шорахские высоты и Чахмахская возвышенность имели теперь очень грозный вид. Карсские укрепления, как известно, славятся тем, что они сооружены на возвышенностях, представляющих как бы естественные форты; осаждающему же негде поставить батарей, которые командовали бы над укреплениями крепости и могли производить сколько-нибудь действительный огонь. Идти на штурм приходится по открытой местности, а эскаладу делать по страшной крутизне, которая и без искусственных препятствий представляет много затруднений. При нынешнем беспощадном ружейном огне трудно даже вообразить, какая сверхъестественная сила могла бы помочь штурмующему проникнуть в подобные укрепления.

Между тем, повторяю, мы заготовили уже штурмовые лестницы и готовились справиться с Карсом в течение нескольких дней. Юго-восточная сторона Карса более доступна; здесь оборона только искусственная, естественных препятствий нет. Форт Хафиз-паша расположен на равнине; но допустив, что эта часть укреплений была бы взята, мы очутились бы тогда под страшным огнем с Карадага и Араба, которые, вместе с цитаделью, возвышаются над городом и юго-восточными укреплениями. Удержаться тут было бы трудно. У нас предположено было соорудить до семи батарей против шорахских укреплений: Техмас, Тип-тапеси и Лаз-тапеси; главным же образом сосредоточить огонь на северных укреплениях, против Мухлиса и особенно против Араба или «арабки», как его прозвали солдаты, и Карадага.

Большая часть батарей предполагалась на правой стороне Карс-чая. Из этого видно, что предполагалось штурмовать Араб и Карадаг; против всех западных укреплений и Мухлиса действовать только демонстративно, для отвлечения сил гарнизона, а южную и восточную стороны оставить совершенно свободными. Этим надеялись устроить туркам «золотой мост» как в Ардагане. Рассчитывали, что после занятия нами хотя одного сильного укрепления, гарнизон, побуждаемый страхом и волнениями карсских жителей, убежит по оставленному ему широкому пути к Саганлугу. Тут уж его доконала бы наша кавалерия, стоявшая на юго-западе, возле Аравартана.

В ночь со 2 на 3 июня решено было разом соорудить и вооружить все батареи, как с северной стороны, так и против Шорахских высот. Первая задача выпадала на войска генерала Девеля, а вторая – на эриванский отряд генерала Геймана. Вечером, в один час, войска обоих лагерей должны были двинуться с орудиями на назначенные места и построить в течение ночи батареи с таким расчетом, чтоб с рассветом по всей линии могла загораться канонада. В первоначальном плане произошло только следующее изменение: признано, что иметь только одну бригаду в Мацре, против Араба и Карадага, особенно ввиду штурма, было бы слишком недостаточно; поэтому вторая бригада 39-й дивизии была возвращена из Мелик-кева, а вместе с тем некому уже было сооружать и прикрывать батареи против Мухлиса, на левом берегу Карс-чая, отделенного от правого огромным оврагом и очень крутыми спусками. Поэтому предположение соорудить здесь несколько батарей было отменено, а прежде устроенные батареи, впереди лагеря генерала Ореуса, – сняты.

2 июня целый день в лагере замечалась лихорадочная деятельность. Войска готовились к усиленной ночной работе, снабжались пищей и шанцевым инструментом. Артиллерийские снаряды укладывались на арбы и вывозились на местность впереди лагеря; туда же направлялись и осадные орудия. Полевые батареи готовились поддержать, в случае нужды, своим огнем сооружение батарей. Часам к семи вечера все уже было на месте, в довольно просторной ложбине, версты полторы впереди лагеря. До Карса было до восьми верст: батареи предполагалось соорудить на расстоянии 1500—1700 сажен от укреплений; таким образом, ночью нужно было продвинуться вперед верст на пять. Желая быть свидетелем всей этой сложной работы, я сел на коня и выехал из лагеря. В ложбине, о которой я упомянул, арбы со снарядами стояли еще в беспорядочной куче: осадные орудия выстраивались по четыре; раздавались командные слова, суетились артиллерийские офицеры, каждый около своих пушек. Впереди своих четырех орудий, уже изготовленных к походу, сидел на коне, насупившись и закутавшись в бурку, мой добрый знакомец Р. Я подъехал, чтоб пожать ему руку и пожелать успеха.

– Приезжайте же завтра на мою батарею, – говорит он.

– Непременно приду...

– Что ж, по уговору, шампанское будет? – спрашивает другой артиллерист.

– Прежде-то подбейте орудия Арабки.

– Да уж это, как Бог свят!

Мы простились, и я еду дальше. Войска выстраиваются по числу батарей; назначенные для земляных работ части, кроме воинского вооружения, снабжены кирками, топорами, досками для платформ. У каждого солдата я замечаю несколько полотняных мешков. Один из этих мешков мне показывают. Полотно довольно тонкое: длина мешка около аршина, ширина наполовину меньше. Их набьют землей, составят из них стенки и пересыпят еще слоем земли, а сверху дерну положат, чтоб неприятелю не был заметен профиль батареи. Впереди этих рабочих команд стоят войска, которые будут прикрывать работы, выдвинувшись вперед. Если турки вздумают сделать вылазку, эти войска должны энергично отбросить их. Подавать сигналы, даже курить не велено; идти приказано в полнейшей тишине, чтоб турки не заметили. Команды и распоряжения будут передаваться словесно, через ординарцев и адъютантов.

Еще часа два до начала движения. Ожидать скучно. Впереди раздаются выстрелы с наших подготовительных батарей на Кабах-тале. Завтра часть этих орудий снимется, так как надобности в них уж не будет. Я поехал на Кабах-тапу. Турки стреляют лениво; когда мы молчим, и они бездействуют: мы начинаем палить, и они отвечают. Неприятельские снаряды падают или впереди батареи, или позади ее. На Арабке есть пушка, которая иногда возьмет да и выкинет такую штуку, что снаряд летит с версту и далее за наши батареи. У нас таких дальних орудий нет. Самое безопасное, сравнительно, место по бокам батареи, где обыкновенно и располагается прикрытие. Не дурно также и на самой батарее, позади бруствера. Как только сигнальщик закричит «Граната!» или «Опять пустил, ваше благородие!», обыкновенно раздается команда «садись», и прислуга орудий лениво, не торопясь, усаживается около бруствера. Сердито жужжа и сверля воздух, перелетает снаряд через головы, ударяется в землю и взрывается, подымая коричневый столб дыма и пыли. Опять раздается команда «К орудиям!», и наши спешат возвратить гостинец. «Первое пли!» или «Второе пли!» кричит офицер, проверив наводчика, и батарея вздрагивает от оглушительного выстрела 24-фунтовой пушки или шестидюймовой мортиры.

Поглазев на батарее, возвращаюсь назад. Густые, темные тучи с юга и запада заволакивают горизонт. «Как бы дождь не помешал», – думается мне. Подъезжаю к войскам и вижу уже около них генерала Девеля. Он лично принял команду и собирается провести в поле всю ночь. Только что он объехал батальоны и сказал короткую, но сильную речь. Генерал Девель отлично умеет говорить с солдатами. Узнав, наконец, что их ведут не на рекогносцировку, а на действительное дело, войска отвечали генералу воодушевленным «ура»; многие шапки полетели в воздух.

Генерал Девель приказывает выдвинуть цепь и сам командует, каким частям где расположиться. Сильный голос его раздается далеко, не хуже трубы. В это время стал накрапывать дождь и скоро сделался настоящей ливень.

– Надеть шинели, вольно! – командует генерал, а сам остается в одном сюртуке.

– Да вы бы хотя пальто надели, – говорю я.

– А вы бы не мокли, – отвечает он.

Мне и хочется вернуться в лагерь, но я решительно прогоняю эту малодушную мысль. Если все они мокнут, останусь на дожде и я. А дождь все льет и льет. Через час, когда уж близко было к ночи, земля сильно растворилась; ноги людей и лошадей сильно вязли и облипали клейкой грязью. Общее настроение несколько охладилось. К генералу Девелю подъехал начальник артиллерийской бригады.

– Трудно будет провести батареи, – говорит он.

Генерал Девель уж сам сознает эту трудность, особенно для осадных орудий. К тому же он только что удостоверился, что не всем офицерам, назначенным начальниками работ, были в точности известны места будущих батарей. Некоторые из них знали это только по карте, а ночью и в хорошо знакомой местности легко ошибиться. Главного руководителя, инженер-полковника Бульмеринга, невозможно было отыскать; за ним уж послано несколько ординарцев. «Пожалуй и к свету не доберемся», – ворчит старый генерал и приказывает начальнику дивизионного штаба ехать в лагерь и доложить обо всем корпусному командиру.

– Не говорите только об инженерах, это устроится! – добавляет вдогонку генерал Девель.

Сообщив, что пройдет еще добрый час, пока возникшее недоразумение разъяснится, и что в это время можно успеть напиться чаю и потеплее одеться, я тоже поскакал в лагерь. Получив уведомление генерала Девеля, командующий корпусом сам отправился к войскам. В то же время генералу Гейману послана была телеграмма с извещением, что вследствие дождя движение впереди Мацры будет затруднительно, и что генерал Девель высказывается в пользу отмены предположенных работ. Долго не было ответа из эриванского лагеря. Наконец, около полуночи пришла телеграмма генерала Геймана. Из нее было видно, что телеграф что-то напутал, так как генерал Гейман понял, что движение к Мацре отменено окончательно, не дожидаясь его мнения; поэтому, извещал генерал Гейман, он приказал своим войскам возвратиться в лагерь. Между тем отряд генерала Девеля был уж в пути, и некоторые части приступили даже к сооружению батарей. Корпусный командир находился при войсках. Очевидно, выходила путаница, предположенный план разрушался. Помощник начальника Корпусного штаба, полковник Немирович-Данченко, сам повез депешу к корпусному командиру.

В это время со стороны Карса ясно стали доноситься ружейные выстрелы. Один залп следовал за другим. «Мы открыты, турки проведали», – мелькнула у меня мысль. Я вскочил на коня и поскакал, стараясь догнать полковника Немировича-Данченко; но он уж успел проехать цепь, стоявшую впереди лагеря. Здесь меня остановили, так как я не знал пропуска; по счастью, караульный офицер узнал меня и велел дать дорогу. Окунувшись за лагерем в полнейшую тьму, я не мог ехать скоро; на каждом шагу лошадь спотыкалась о камни; я пустил ее наугад. Взобрались мы, наконец, на какой-то пригорок и до меня стал доноситься спереди какой-то глухой шум; точно волны моря колыхались в ночной темноте. Чем более подвигался я, тем шум становился яснее. Я различаю уже скрип осей и топанье лошадей. В темноте почти натыкаюсь на арбы, нагруженные снарядами. Но, странное дело, они идут не вперед, а назад, в лагерь.

– Вы сбились, батареи сзади вас, – говорю я конвойному солдату, которого едва могу различить.

– Приказано вернуться, – отвечает тот, и какая-то сердитая нотка звучит в его голосе. – Эй, ты, шалтай-болтай, поворачивайся! – кричит он на аробщика.

Полковник Немирович-Данченко не отыскал корпусного командира и передал полученную из южного отряда телеграмму генералу Девелю. Узнав, что войска генерала Геймана возвращены в лагерь, генерал Девель, не медля ни минуты, сделал распоряжение об отступлении и своих войск. Ординарцы поскакали во все стороны передать это приказание. Ночное отступление с осадными орудиями – дело трудное. В темноте трудно было всех отыскать. Части были разбросаны на пространстве пяти-шести верст по местности волнистой, ночь непроглядная. Начатые работы нужно было уничтожить; общее отступление следовало тщательно прикрыть, чтобы турки не сделали вылазки. По счастью, перестрелка замолкла; наши охотники наткнулись было на турецкую цепь; всполошенный неприятель открыл огонь, но наши не отвечали.

Здесь кстати сказать, что когда вызвали охотников, для чего опрашивали каждую роту, то вперед вышли все ряды; в неохотниках никого не осталось и пришлось сформировать охотничью команду по жребию или по назначению. Таков дух наших войск!

Только к рассвету усталые и разочарованные войска вернулись в лагерь. Отступление совершено благополучно, без всяких потерь, хотя многим, особенно штабным офицерам, развозившим приказания, пришлось порядочно поблуждать в темноте. Все были недовольны этой первой неудачей – проклинали дождь, винили военно-походный телеграф. На другой или третий день после этой ночи получены были тревожные известия из Баязета; от генерала Тергукасова совсем не было известий. 3 июня турки сделали неожиданное нападение на аравартанский лагерь в надежде, что большая часть войск его оставила и ушла за Саганлуг. Карский гарнизон, как видно, уж знал, что необходимость заставит нас сделать эту экспедицию.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Саганлугская экспедиция

I

В среду, 8 июня, мне сказали, что командующий корпусом уезжает в лагерь генерала Геймана с тем, чтоб на другой День предпринять движение на Саганлуг и, быть может, даже на Эрзерум, если обстоятельства поблагоприятствуют. Не зная в точности побудительных причин этого движения, нетрудно было, однако, догадаться, что оно направлено против Мухтара-паши с целью или разбить его, или заставить отойти подальше от Карса на время решительных действий у этой крепости.

– Приводите к нам Мухтарку, – говорили одни, обращаясь к отъезжавшим.

– Лишь бы не уехал! Турки не такие дураки, чтоб принять сражение. Мухтар-паша отойдет к Эрзеруму, и мы только напрасно прогуляемся. Поверьте, ничего не выйдет.

В таком роде, большей частью, отвечали отъезжавшие.

– А в таком случае мы возьмем Эрзерум, – прибавляли другие, – и тогда Карс сам собой падет.

– Ну, батюшка, до Эрзерума далеко! А вот мы без вас Карс возьмем, так это верно, – утешались остававшиеся.

– Ради Бога, не берите до нашего возвращения.

Такие разговоры слышались всюду, и я привожу их нарочно, чтоб охарактеризовать общее настроение здешних войск и взгляд большинства на турок. Упоенные несказанно легким успехом при Ардагане, войска ни во что уже ставили борьбу с турками и только удивлялись, почему медлят и не ведут их на штурм Карса или отчего церемонятся с Мухтаром-пашой, безнаказанно разгуливающим по Саганлугу.

Прошло уже более месяца со времени взятия Ардагана, а главные силы действующего корпуса стояли или кружились с тех пор в виду укреплений Карса. Такое замедление приписывалось самым сторонним причинам, не имеющим ничего общего с стратегией и тактикой. Многие были уверены, что Карс мог быть давно в нашей власти, а войска Мухтара-паши разбежались бы, если б мы захотели занять Эрзерум.

Прислушиваясь к подобным толкам и мнениям, я не знал что делать: ехать ли с генерал-адъютантом Лорис-Меликовым на Саганлуг или оставаться под Карсом? Желательно было присутствовать при взятии Карса, не хотелось упустить и разбития наголову Мухтара-паши, не говоря уже об интересном переходе через Саганлугский хребет.

В это время в лагере при деревне Мацра находились четыре корреспондента: от «Санкт-Петербургских Ведомостей» – Н.А.Потехин, от «Нового Времени» – Н.В.Симборский, от «Тифлисского Вестника» – Н.Я.Николадзе и я – от газеты «Голос». Мы решили разделиться на две партии: г-да Потехин и Симборский оставались под Карсом, а г-н Николадзе и я предпочли отправиться на охоту за Мухтаром-пашой. Таким образом, думали мы, русское общество будет иметь своевременно и от очевидцев описание главнейших фаз войны в Малой Азии. Уже корпусный обоз был готов к отправлению, и мы собирались сесть на лошадей, как в лагерь прибыл корреспондент газеты «Le Temps», г-н де Кутули. Познакомившись с нами, он также решил присоединиться к отряду генерал-адъютанта Лорис-Меликова.

Часов в пять дня мы тронулись в путь, сопровождаемые пожеланиями успеха и дружескими пожатиями рук. Еще раз совершали мы хорошо знакомый путь кругом западной стороны карсских укреплений. С Чалгаурских высот очень хорошо видно было действие наших осадных батарей, сооруженных против Карадага, Араб-Табии и отчасти Мухлиса. Мы любовались, как ловко некоторые снаряды взрывались на валах и исходящих углах неприятельских бастионов. Особенно доставалось Арабу, который в этот день был довольно сдержан, и только изредка белый клубок дыма показывал, что орудия этого грозного укрепления могут еще потягаться с нашими мортирами и двадцатичетырехфунтовками, незаметно лежавшими за чернеющими издали брустверами батарей.

Лагерь генерала Геймана, находившийся с юго-западной стороны Карса, у деревни Аравартана, представлял вид бивуака, когда мы подъехали к нему, часов в восемь вечера. Палатки и все тяжести были отправлены в Мацру. Отряд двигался налегке, имея только продовольственный запас на 18 дней и подвижной лазарет. Тем не менее, обоз состоял из нескольких сот повозок, фургонов и арб. Нас встретили очень радушно. От солдата до генерала – все радовались предстоящему походу. Некоторые части гренадерской дивизии, как, например, Мингрельский полк, не были еще в деле и надеялись наверстать свое при встрече с Мухтаром-пашой. Здешние войска недовольны не тогда, когда им часто приходится идти на неприятеля, но тогда, когда их оставляют в резерве или при обозе.

Нас засыпали рассказами о деле 3 июля, в котором главнейшая часть досталась на долю Грузинского полка и особенно кавалерии князя Чавчавадзе. Говорят, будто турки получили сведение, что наши войска выступили из Аравартана, и в лагере остался только обоз с небольшим прикрытием. Обманутые этим известием, турки решились сделать вылазку, чтоб завладеть лагерем. Около трех часов пополудни часть карсского гарнизона, в составе восьми батальонов пехоты и нескольких батарей, спустилась с Шорахских высот и скрытно подошла к возвышенностям, окружавшим лагерь при Аравартане. Этому движению благоприятствовало отсутствие нашего пикета, по недоразумению не поставленному в тот день к стороне Карса. В лагере предавались обычным занятиям, когда неожиданно послышались выстрелы и между палатками зажужжали турецкие гранаты и пули. Ближе всех к неприятелю находился гренадерский Грузинский полк. Не теряя времени, два батальона грузинцев быстро собрались и двинулись на высоты, занимаемые неприятелем. Стоявшие в лагере на позициях батареи, в свою очередь, не замедлили открыть огонь. Четвертая легкая батарея подполковника Калакуцкого, снаряды которой с места расположения ее, не могли достигать неприятеля, быстро выдвинулась вперед и меткими выстрелами стала поражать турецкую полевую артиллерию. Заметив наступление только двух батальонов, турки встретили их сильным ружейным огнем и, вопреки обыкновению, не подавались назад. Тогда грузинцы ударили в штыки и смело ворвались в неприятельские ряды, принудив отступить ближайшие батальоны и отодвинуть стрелявшие по лагерю батареи. В это время в подкрепление грузинцам стали выходить другие части гренадерской дивизии, а на левом фланге турецких войск показалась наша кавалерия. Говорят, генерал Гейман нарочно медлил с отбитием турок, желая их «заманить» подальше от крепостных верхов и дать возможность нашей кавалерии обойти их с тыла или фланга.

– Я отучу их делать вылазки! – будто бы сказал генерал Гейман, выразив даже неудовольствие, что грузинцы и четвертая батарея чересчур горячо и не ожидая приказания бросились на неприятеля.

Не ручаясь за достоверность, привожу этот рассказ, как образчик тех разговоров, которые приходится слышать после каждого удачного дела. Во всяком случае, трудно обвинять части, не замедлившие броситься на неприятеля при неожиданном нападении его на лагерь; если это нападение было предвидено, следовало предупредить начальников частей и сделать соответствующие распоряжения: выжидание приказаний очень часто губит судьбу не только сражений, но и целых кампаний. Как бы то ни было, кавалерия совершенно своевременно появилась на левом фланге турок. Кавалерийская дивизия князя Чавчавадзе расположена была в нескольких верстах от аравартанского лагеря. Узнав о вылазке части карсского гарнизона, князь Чавчавадзе двинулся с Нижегородским и Северским драгунскими полками и несколькими сотнями казаков. Северские драгуны были значительно впереди и потому первые могли появиться в виду неприятеля. В это время турки начали уже отступать, поняв ловушку, в которую попались. Впереди их строя рассыпана была густая цепь из двух батальонов; за ними отходили назад в совершенном порядке сомкнутые части остальной пехоты. Все отступление прикрывалось жарким огнем полевых батарей и выстрелами крепостных орудий с трех бастионов, расположенных на Шорахских высотах. Всего палило, по крайней мере, пятьдесят орудий. Невзирая на этот страшный огонь, храбрые северцы не задумались атаковать неприятеля. Неровная, волнообразная местность не особенно благоприятна для действия кавалерии. Сверх того, почва у Карса, как и везде в этой части Малой Азии, щедро усеяна камнями, иногда незаметно скрытыми в густой траве. При непривычке или слабости ног лошади самому ловкому кавалеристу во время быстрой скачки легко свалиться вместе с конем. Мне самому однажды случилось свалиться, что называется, со всех четырех ног; не раз случалось видеть, как подобным же образом слетали на землю даже такие природные всадники, как казаки. И вот, несмотря на неровность местности, под градом гранат, осыпаемые батальным огнем пехоты и выстрелами засевших за камнями стрелков, северцы неудержимо ринулись на неприятельский фланг и передовую цепь турок. Очевидцы, любовавшиеся этой атакой, передавали мне, что это молодецкое дело было совершено в таком порядке, какой не всегда можно встретить даже на маневрах и парадах. Два турецких батальона, находившиеся в цепи, были отхвачены и буквально изрублены драгунами. Остальные вместе с полевыми батареями быстро отступили под покров ближайшего орудийного выстрела с шорахских укреплений. Драгуны потеряли шесть убитыми и 27 ранеными нижних чинов. Легко ранены два офицера. Около шестидесяти лошадей выбыло из строя, в том числе несколько офицерских. Замечательно, что всякий раз, как падала лошадь под офицером, солдаты быстро спешивались и предлагали своих коней, оставаясь на месте боя с ружьем в руках. Только одного офицера, под которым убита была лошадь, подхватил на свое седло другой офицер, прежде, нежели успели это сделать солдаты. Это характеризует отношение солдат к тем офицерам, которых они любят и уважают, которые всегда впереди....

Скоро турки скрылись за крепостными верками, усеяв поле битвы телами своих менее счастливых товарищей. Наша потеря сравнительно была невелика: кроме приведенной убыли в Северском драгунском полку, выбыло из строя грузинских батальонов около ста человек. Вообще, дело 3 июня может считаться одним из славнейших подвигов русской кавалерии. Оно опровергает нередко высказываемое мнение, что в настоящее время кавалерийская служба мыслима только на аванпостах, да разве при преследовании бегущего неприятеля. Удалые северцы доказали, что лихая кавалерия может нанести решительный удар неприятелю, вовсе не расстроенному боем и правильно отступающему, и притом, под жарким ружейным и орудийным огнем.

Передавая в кратких словах это удачное дело, не могу умолчать о факте, которому трудно было бы поверить, если б он не подтверждался самым очевидным образом. Между оставшимися на полбитвы неприятельскими телами оказалось несколько женщин. Одна из них была очень молода и красива, что не помешало, а быть может, и подвинуло карапапахов самым возмутительным образом обойтись с телом несчастной. Присутствие женщин в рядах защитников Карса объяснялось фанатическим настроением населения этого города и тем еще обстоятельством, что прекрасный пол вообще играет важную роль в делах и судьбах Карса. Говорят, все базарные волнения много зависят от настроения тамошних женщин. Прекрасный пол в Карсе, будто бы, не раз требовал, чтоб гарнизон вышел из крепости и сразился с русскими войсками в поле, не подвергая дома и жителей всем тягостям осады, все ужасы которой хорошо сохраняются в памяти карсского населения со времени 1855 г. Все это идет вразрез с общепринятым понятием о положении женщины на Востоке.

9 июня нас подняли очень рано. Войска, с музыкой и песнями, были уже в дороге; на месте оставался только арьергард в ожидании, пока вытянутся обоз и парки. В Корпусном штабе снимались палатки и быстро укладывались, в то время, как мы спешно глотали горячий чай, приятно согревавший нас после холодной ночи. Стаканы, с блюдечками и без блюдечек, переходили из рук в руки. Мы напоминали тех гостинодворских приказчиков, которые, урвавшись на минуту из лавки, «балуются чайком» на морозе, глазея на прохожих. Казенные фургоны, беловерхие кибитки духоборцев, нанятые под перевоз тяжестей, и скрипучие, запряженные буйволами или волами двухколесные арбы медленно ползли перед нами, спускаясь к речке и вытягиваясь на соседнюю возвышенность. Последняя повозка исчезла, наконец, за горой, пропал из глаз и обоз Корпусного штаба, а мы все еще оставались на месте. Генерал-адъютант Лорис-Меликов сидел на складном стуле, который всегда везется за ним в конвое. Возле командующего корпусом находился начальник его штаба, г-н Духовской, и еще кто-то из генералов. Далее группами стояли или лежали на бурках различные штабные офицеры. Казаки держали наготове оседланных лошадей. В противоположность чинности и степенности начальства, в кружках штабной молодежи шел веселый разговор, прерываемый усердным смехом. Вдруг все засуетилось. Раздался крик: «Лошадь!» Когда слышится крик «Лошадь!» это значит, командующий корпусом приказал подать себе коня; это значит, что кто-нибудь из штабных офицеров непременно крикнет: «Порожненко, лошадь!», а другой и даже третий еще громче подхватят: «Эй, Порожненко, лошадь генералу!», хотя Порожненко, бравый драгун, приставленный в качестве ординарца смотреть за лошадью генерал-адъютанта Лорис– Меликова, первый услышал приказание и давно уже пробирается к генералу с красивым гнедым конем в поводу. Вторая забота каждого усердного штабного офицера после того, как раздался, подхвачен и передан крик «Лошадь!» – поскорее сесть на своего коня и из первых присоединиться к свите командующего корпусом. Поэтому за сигнальным возгласом насчет генеральской лошади раздаются крики, требующие других, менее сановитых лошадей. Зовутся всевозможные Фоменки, Барсуки, Свистуновы, Баскаковы. Каждый офицер имеет в конвое своего казака, которого обязанность подать и взять вовремя лошадь, поддержать стремя, когда офицер садится, или следовать за ним, когда он отделяется от штаба для исполнения какого-нибудь поручения или передачи приказания. Иной и видит хорошо, где его лошадь, а все-таки кричит: «Эй, Фоменко, или Свистунов, лошадь!» Поползновение к властолюбию сильно развито в человеке; еще заразительнее оно в армии. Кругом воля одного лица ворочает тысячами, сотнями, ну хоть десятками людей; у кого нет под командой тысяч, сотен, даже десятка людей, тот довольствуется возможностью покомандовать хотя одним казаком или денщиком.

Перейдя вброд речку, мы обгоняли поднимавшиеся в гору войска. При нашем приближении батальоны останавливались, вытягивались в стройные ряды, и раздавалась команда «на плечо». Генерал-адъютант Лорис-Меликов сворачивает лошадь к фронту и, нестройной толпой следуя за ним, мы слышим, как приветствует он солдат, предлагая иногда вопросы относительно пищи или здоровья. «Здравия желаем, слава Богу, ваше высокопревосходительство!» – прокатывается по рядам молодецкий отклик гренадер. Показаласькавалерия. Эго был Северский драгунский полк, так славно отличившийся в деле 3 июня. Командующий корпусом особенно благодарил северцев. Я подъехал познакомиться с командиром полка и офицерами, желая поздравить их с победой. У многих офицеров перевязи и портупеи были забрызганы кровью. Рубились на славу! Страшно было подумать, что то были следы человеческой крови...

– Противно смотреть на себя, точно мясники, – заметил мне один офицер, и прибавил, как бы в оправдание: – В пылу битвы перестаешь быть человеком.

Славные, храбрые люди! Они забывают, что каждый из них рисковал жизнью, они думают о том, что на долю их выпало лишать жизни других. Ужасное дело война!

Заиграла музыка, точно желая разогнать тяжелые мысли. Как бы ни устали люди, как бы ни жарило солнце и ни душила пыль, но при стройных звуках военного марша или удалой солдатской песни приободряются войска, просветляются загорелые лица и забываются все тягости похода. Даже лошади горячатся и идут веселее, гармонические сочетания звуков освежительно действуют и на их природу. Впереди трубачей, на серой лошади, ехал увесистый, плотный немец-капельмейстер, усердно выводя какие-то вариации и помахивая в такт трубой. Полковой командир указал мне на него, как на принимавшего также участие в деле 3 июня. Бравый пруссак вспомнил недавние победы своих соотечественников и не захотел остаться безучастным зрителем в лихой атаке северцев. Поравнявшись с ним, я высказал ему на этот счет несколько любезностей.

– Я исполнил только свой долг, – гордо ответил капельмейстер. – Я теперь на русской службе, а турки такие негодяи и звери!

Храбрый капельмейстер представлен, как я слышал, к награде. Здесь кстати привести следующий еще эпизод из дела 1 июля. Один турецкий офицер, как говорят, инженер, бывавший в Александрополе на смотрах наших войск и несколько знакомый с русским языком, был ссажен нашей пулей с лошади в то время, когда грузинцы потеснили турецкую цепь. Желая избавиться от плена, этот офицер стал уходить, бросая назад деньги, часы и другие ценные вещи и приговаривая, что все это он дарит нашим солдатам, лишь бы они его пощадили. Он рассчитывал, очевидно, что солдатики кинутся подхватывать и делить добычу и таким образом ему удастся улизнуть. Расчет оказался, однако, ошибочным. Распаленные неровным боем гренадеры уложили турецкого офицера на месте и только на возвратном пути занялись его вещами.