Текст книги "Свирель в лесу"

Автор книги: Грация Деледда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Стада отдыхают в тени утесов, на которых высятся могучие дубы, сотрясающиеся от порывов ветра. Из чащи то и дело доносятся удары топоров, их подхватывает эхо, и, кажется, что от них гудит и содрогается весь лес.

Артели дровосеков валят там тысячелетние деревья, с каждым днем все дальше продвигаясь в глубь леса, все ближе подбираясь к увешанному оружием дубу, под которым устроил свое жилище старый пастух. И древний могучий дуб, устоявший под ударами молний и не раз укрывавший разбойников от яростной бури, и старый пастух, над которым годы пронеслись, не вырвав ни единого волоска из седеющей бороды, ни одного зуба из сильных волчьих челюстей, – оба они ждут теперь нашествия захватчиков и разрушителей, чьи топоры оказались сильнее молний и времени. Они ждут их с тем же стоическим равнодушием, с каким ждут смерть. С каждым днем, с каждым часом удары топоров раздаются все громче, все ближе, а между тем весенняя земля, как всегда, одевается в золотистый цветной наряд, а июньский ветер становится все теплее и ароматнее. Никогда еще лес не был так красив, никогда еще он не цвел так пышно. Может, он чувствует, что настала его последняя весна, и хочет забыться в опьяняющем аромате и не думать о надвигающейся смерти.

Кажется, что молодые дубы забрались на скалы, надеясь укрыться от гибели. Когда над их вершинами проносится ветер, деревья тревожно вздрагивают, а когда на землю опускается синий вечер и луна жемчужиной скатывается на пурпурный бархат горизонта, дубы роняют сухие листья, и кажется, что они плачут.

Дядюшка Косма вырезает на табакерке рисунок, изображающий два героических эпизода своей юности. Оба события для него одинаково значительны, воспоминание о них он пронес через всю жизнь; даже сейчас они продолжают волновать его, как смутный напек военного марша. На одной стороне табакерки изображен человек, повергающий наземь другого, а на оборотной – тот же человек поражает кинжалом свирепого вепря. Для дядюшки Косма оба эти события, героем которых был он сам, одинаково важны, и старый дуб взирает на работу художника с тем же торжественным равнодушием, с каким он присутствовал при свершении подвигов, запечатленных на роговой табакерке.

Но трагическое одиночество старого пастуха вдруг нарушается, из чащи на поляну выходит молодой швейцарец-углежог, Он высок и строен, на его лице, перемазанном сажей, играет наивная детская улыбка. Он насвистывает арию из «Травиаты» и еще издали показывает старику черную бутыль.

Дядюшка Косма поднимает голову, окидывает юношу презрительным взглядом и, погрозив ему пальцем, говорит: «Нет!»

Но юноша продолжает идти.

– Я же сказал, не-е-т! – кричит старик. – Молока ты у меня не получишь, ей-богу, не получишь. Хочешь пить, попей керосину с порохом! И убирайся к дьяволу вместе с теми, кто тебя привел сюда!

Юноша не понимает ни слова: пастух объясняется на грубом диалекте. Улыбаясь и продолжая показывать бутыль, он усаживается рядом со стариком.

– Молока бы? – произносит он гортанным голосом.

– А пулю не хочешь? Эх ты, падаль! Разве ты мужчина? – говорит дядюшка Косма с царственным презрением. – У тебя голубые глаза, а руки и ноги маленькие, как у бабы. Взгляни-ка на эту табакерку: она из рога. Знаешь, что такое рог? Рога! Ты женат?

– Что?

– Как тебя зовут?

– Что?

– Ничего не понимает! – смеясь, восклицает дядюшка Косма. – Разве это люди? Жена, жена, говорю, у тебя есть?

– Нет, – отвечает юноша, улыбаясь ясными блестящими глазами. – А дочки у вас есть?

– Есть, да не про твою честь. Если хочешь, они сплетут тебе веревку для удавки.

– Что? Папаша Косма, а я знаю ваших дочек! Я их видел, когда они танцевали на площади возле церкви. В воскресенье.

Теперь закричал старик:

– Что? Что? Что ты знаешь, подонок, подлые твои глаза, рогоносец несчастный! Если ты еще хоть раз посмеешь назвать меня папашей Косма, я тебя изобью, ей-богу, изобью!

Но юноша продолжает улыбаться, постукивая пальцами по бутылке. Слышно, как в чаще леса печально стонет ветер, удары топоров раздаются все ближе.

– Тьфу! Эти дьяволы все ближе и ближе! – говорит дядюшка Косма. – Послушай, вы что, все тут порубите?

– Что?

– Вы все здесь порубите? Вот так. – И он жестом показывает, как рубят деревья.

– Все.

– И дуб этот тоже? – спрашивает старик, дотрагиваясь до ствола.

– Да!

– Убирайся вон! – взрывается вдруг дядюшка Коска. – Проваливай отсюда, подлая твоя душа! Убирайся, не то я тебя убью, раздавлю, как мокрицу!

– Что? – Юноша больше не смеется, он вскакивает на ноги, не на шутку напуганный дикими воплями старика,

– Боишься? – кричит дядюшка Косма. – Боишься взглянуть мне в глаза? Ах ты, сопляк, ах ты, дрянь паршивая, меня, старого ястреба, ты хочешь согнать с насиженного гнезда! Да я тебе глаза вырву! Убирайся! Чего стоишь? Видишь, что вырезано на этой табакерке?

– Что?

– Я вот тебе покажу «что»!

Дядюшка Косма встает, подходит к юноше и сует ему под нос табакерку.

– Видишь? – говорит он. – Этого человека я убил. Понимаешь?

– Да, – кивает юноша, не сводя с табакерки добрых испуганных глаз.

– Так вот, я загубил эту христианскую душу, загублю и тебя, и твоих друзей, как только вы сунетесь сюда рубить лес. Понял? Так им и передай. И убирайся отсюда немедленно, сию же минуту, иначе плохо будет!

Юноша все прекрасно понял. Опустив голову и улыбаясь, он медленно идет к лесу. Он думает о хорошеньких дочках старика, одна из которых, белая и тонкая, как лилия, улыбнулась ему вчера большими черными глазами.

«Я бы на ней женился, – думает он, – да старик смотрит волком. А все-таки он славный! Кто его знает, чем еще все кончится».

– Папаша Косма! – кричит он, обернувшись. – Привет вашей дочке!

– Ну погоди, козел рогатый, погоди! – Старик, словно кошка, вскакивает на ноги и срывает с дерева ружье. Юноша, смеясь, как ребенок, удирает в лес.

– И пороху тратить не стоит! – говорит дядюшка Косма, презрительно покачивая головой. – Разве это люди! Теперь небось побоятся ко мне лезть!

И он снова принимается за табакерку. А в ударах топоров, эхо которых разносится по всему лесу, слышится:

– А мы все рубим, рубим и рубим!

СБОРНИК

Светотень (1912)

Юго-западный ветер

(Перевод Н. Георгиевской)

Уже три дня шквальный юго-западный ветер гнал разъяренное море на оголенную землю. Небольшая бухта, на берегу которой теснилось несколько хижин, была, как всегда, пустынна. Лишь рев ветра и грохот прибоя сотрясали воздух. И все-таки любовники продолжали встречаться на скалистом морском берегу.

Первым появился мужчина. Вытянув вперед руки, осторожно нащупывая дорогу, он спустился вниз и бросился на темный песок, где сгущались ночные тени.

Справа от него горизонт замыкали свинцовые громады гор. Тяжелые темные тучи быстро неслись над ними. Молодой месяц золотил своими лучами этот лиловатый каменный хаос, который крутой грядой спускался к морю, переходя слева в длинную цепочку скал. Скалы пожирали вздыбившиеся волны и изрыгали их, как насытившиеся чудовища.

Мужчина взглянул в сторону безмолвных хижин, и сквозь шум ветра и моря ему послышался чей-то стон. Может, это стонал какой-нибудь больной? Ведь в этих хижинах жили больные крестьяне, которые на повозках или верхом на неприхотливых лошаденках приезжали сюда из дальних мест, надеясь обрести исцеление, купаясь в море. А может, это стонал, страдая от непогоды, ее муж, чье немощное тело покрыто отвратительными ранами, похожими на язвы прокаженного? Потому, наверно, она и запаздывала.

Но мужчину тревожило не это: рано или поздно она все равно придет. Он думал не о ней, а о другой, о той, которую он не ждал, о той, которая не придет никогда, хотя она рядом, всего в двух шагах, ближе, чем его любовница.

Он лег ничком, закрыв лицо руками, и соленый песок заскрипел у него на зубах. И снова, когда рокот моря и тревожное биение его сердца слились воедино, в гуле, сотрясающем все вокруг, ему опять почудился чей-то стон, будто идущий из самых недр земли.

Мужчина вскочил, прислушался. Но лишь вой ветра да грохот моря донеслись до него.

В пепельно-черных облаках медленно плыла луна – то красная, как открытая рана, то голубая, как глаза ребенка. Порой она совсем исчезала за тяжелыми тучами, а потом снова вспыхивала ярким светом. Казалось, что она старается ускользнуть от бушующей бездны, а волны набрасывались на нее со страстью и гневом и в бессилии откатывались назад, исходя слезами, истекая кровью.

Мужчина снова опустился на песок и опять услышал стон. Тогда он вскочил и пошел на звук. В нескольких шагах от него на песке сидела женщина, ветер безжалостно трепал шарф на ее голове. Обхватив руками колени, она неотрывно смотрела на море. Мужчина узнал ее и внезапно почувствовал, что эта ночь решит его судьбу.

Он прилег на песок рядом с женщиной, и ему почудилось, что все вокруг – и море и небо – несется на черных крыльях шарфа, развевающегося вокруг ее головы. Ее резко очерченный нос, пухлые губы четко вырисовывались на фоне иссиня-черной ночи, напоминая чеканный профиль на бронзовой медали.

– Как поживает твой зять? – спросил мужчина.

– Ты, вероятно, знаешь это лучше меня.

– Лучше тебя? Почему?

– Да потому, что ты с моей сестрой ладишь куда лучше, чем я.

Ветер срывал с ее губ горькие, полные упрека слова. Мужчина придвинулся к ней еще ближе, почти касаясь головой ног женщины, и взглянул на нее снизу вверх.

– Что случилось, Агата? Почему ты сегодня такая странная? И что ты делаешь здесь одна? Ведь ты не раз говорила мне, что боишься мужа. Так в чем же дело? Где он сейчас?

– Какой ты любопытный, Диего! Он здесь, и сегодня вечером опять грозился меня убить, если снова застанет нас вместе. Только ты не бойся: он убьет меня, а не тебя.

Диего бросился перед ней на колени, задрожав от ярости. Ему казалось, что он погружается в соленый песок, а она топчет его ногами, чтобы закопать еще глубже.

– Агата! Что случилось? Я хочу знать. Я ведь слышал, ты плакала, а сейчас ты холодна, словно мраморная статуя. Но мое сердце угадывает все, понимаешь, все! Говори же, говори, Агата! Расскажи мне обо всем, иначе этой ночью произойдет что-то страшное.

– Но я же сказала, что ничего не случилось: так, пустяки. Просто мы с мужем чуточку повздорили: он собрался к моей сестре под предлогом, что зятю стало хуже, а я была против. Ты же знаешь, мы с сестрой в ссоре. Она ведь тебе обо всем рассказывает. Так вот, я и сказала мужу: «Ну, что ж, ступай, ухаживай за больными, а меня оставь одну. Я попрошу Диего составить мне компанию». Видел бы ты, что с ним сталось, когда он это услышал! Почернел весь, как туча, и говорит: «Попробуй только! Увижу тебя с ним, убью на месте. А его не трону, пусть продолжает волочиться за замужними бабами».

Мужчина молча брал горстями песок и ссыпал его перед собой. Нет, тут дело не только в этом. Он чувствовал, что женщина лжет, и хотел знать правду. И он снова растянулся на песке, пытаясь успокоиться.

– Но почему ты ушла из дому и уселась здесь, на ветру? Да еще ночью, а ведь ты даже в погожие вечера не показываешься.

– Думала, что мне здесь полегчает. Разве не ясно?

– А если вернется муж и увидит нас вместе?

– Он убьет меня.

– И ты этого хочешь?

– Да, Диего, хочу. Для чего мне жить, когда меня никто не любит? Мы ведь с тобой были соседями, ты знаешь всю мою жизнь, с самого детства. Я была помолвлена с богатым человеком, но сестра отбила его v меня. Ну, что же, счастья ей это не принесло. Он сгнил в ее руках, как перезрелый плод. А я вышла за мужнину, который меня не любил: он только помыкал мною, а любить не любил. Да ты, конечно, обо всем этом слышал от сестры. Ведь все вы здесь к ней шляетесь. Вы, мужчины, как пьяницы, которые не могут жить без вина.

– Замолчи, Агата. Да, мы ходим к твоей сестре, ведь она па тебя похожа. Знаешь, часто пьют плохое вино, когда под рукой нет хорошего.

– Уж лучше помолчи! Я ведь знаю, так говорят все мужчины, да только не все женщины им верят.

Диего тяжело вздохнул, зарывшись снова в песок возле нее.

– Агата, если б ты только захотела. Если б ты не была такой каменной! Я для тебя... не знаю, что сделал бы! Такого еще свет не видывал!

Агата поднялась с земли и прислушалась. Платье ее вздулось от ветра, как парус, и Диего казалось, что она вот-вот оторвется от земли и полетит, подхваченная бурным вихрем. Он понимал, что, если не возьмет ее сейчас, он уже никогда не будет обладать ею, и все-таки не посмел прикоснуться к ней. Женщина снова присела на песок.

– Я думала, это он.

– Так ты все-таки боишься?

– Говорят тебе, нет. Боялась – не пришла бы сюда. Я буду сидеть здесь, покуда он не придет. Хочу умереть... хочу умереть...

– Агата! Ты плачешь? Агата, моя Агата!

И они упали вдвоем на песок. Две боли, две муки слились в одну под покровом этой бурной, грозной ночи. Они были вместе среди ночного мрака, как двойное семя внутри зернышка плода. Агата плакала у него на плече и рассказывала о своих страданиях:

– Мне так не хотелось сюда приезжать! Ты же знаешь, как все было, – мы ведь соседи. Но врач сказал: он очень слаб, его надо везти к морю. Ну, и мой муж захотел приехать в эти края: еще бы, ведь сюда собиралась сестра! Я говорила ему: не надо, поедем в какое-нибудь другое место, но что я могла сделать! Пришлось покориться. Сначала он решил даже нашу хижину поставить рядом с ними, но потом раздумал: видно, понял, что подальше от моих глаз будет лучше. А потом и ты, Диего, появился здесь, и тоже не ради меня.

Она попыталась оттолкнуть его, упираясь ладонями ему в грудь, но Диего молча обнял ее и прижал, к себе. Он лежал с закрытыми глазами, и его била дрожь. Мир казался ему залитым слезами и кровью, как море в эту бурную ночь.

– Знаешь, я буду счастлива, если он убьет меня. Скоро умрет муж сестры, и они смогут пожениться. И ты будешь радоваться вместе с ними.

Она опять отстранилась от него и, запрокинув голову, смеялась, глядя в небо, словно захмелев от своих мук. Диего заставил Агату положить голову к нему на плечо. Он молчал, дрожа и кусая губы, все еще соленые от морского песка.

Вокруг них, словно разъяренный зверь, бушевал ветер. Он рвал их платья и волосы, но души их оставались недоступными для его ярости. Они замкнулись в своем отчаянии, неуязвимые, как скалы, что высились рядом.

Наконец мужчина как будто успокоился. Он открыл глаза и поправил шарф на голове Агаты.

– Послушай, вот увидишь, все это скоро кончится. Поверь мне. И мы снова будем счастливы, как в дни нашего детства. Помнишь, как я прибегал к стене, разделявшей наши сады? Ты растирала в руках подсолнечник, стараясь выкрошить семечки. Помнишь, Агата? Но ведь вы были богачи, а мы бедные, и ты отвергла меня. Ты предпочла выйти за богатого старика. Бог покарал тебя за твои грехи! Но ты их уже искупила. Сейчас ты пойдешь ко мне и останешься со мной навсегда. Поняла? Тебе придется подчиниться мне, но только один раз. Всего один раз, Агата!

К своему удивлению, он увидел, что она повиновалась. Диего привел ее в свою хижину и запер там, Потом вернулся назад и снова растянулся на песке, И опять рев ветра и рокот моря слились с биением его смятенного сердца.

Возлюбленная Диего в эту ночь опоздала. Она была очень похожа на сестру: та же фигура, тот же шарф на голове. Только он плотнее окутывал ее голову, оставляя открытыми лишь глаза, сверкавшие в складках шарфа как в прорезях черной полумаски.

Заметив, что Диего дрожит, она порывисто поцеловала его руку.

– Сердишься, что я опоздала? Но ему плохо... Я должна тотчас же вернуться. Боюсь...

– Кого? Его? Или еще кого-нибудь?

– Диего, почему ты так говоришь? Что тебе еще наплели про меня?

– Идем ко мне. Там я тебе все расскажу. Ну, идем же...

И она тоже повиновалась. Они шли по берегу, подгоняемые яростным ветром.

Тем временем муж Агаты вернулся домой и, не найдя там жены, пошел разыскивать ее с ружьем в руках. Завидев вдали силуэты двух людей, он остановился. Когда они подошли ближе, он прицелился в женщину, и Красная вспышка выстрела, звук которого поглотил бой ветра, осветила его высокую темную фигуру, бронзовое лицо с бешеными глазами и белое нежное личико, золотисто-карие испуганные глаза его жертвы, которая упала ничком, раскинув руки. Любовник приподнял тело с земли, потом уронил его, и женщина осталась лежать на белом песке с раскинутыми руками, похожая издали на большой черный крест.

Кабаненок

(Перевод Н. Георгиевской)

Когда кабаненок впервые открыл глаза, он увидел на фоне голубого неба, моря и далеких гор три самых красивых в мире цвета: зеленый, белый и красный.

Рядом с густой зеленью дубов вершины соседних гор казались белыми, как облачка при луне, а вся земля вокруг была усеяна красными ягодами толокнянки. Ею заросли все утесы, все склоны, все извилистые каменистые тропки, как будто проходившие по этим горам пастухи и разбойники оставили здесь свои алые куртки и капельки своей крови. И всякий, кто родился здесь, разве может оставаться трусливым и нерешительным?

Как только молодая кабаниха кончила вылизывать своих семерых детенышей, прильнувших к ее твердым, словно желуди, сосцам, наш отважный кабаненок, появившийся на свет последним, сытый и счастливый, устремился в широкий мир, за пределы той тени, что отбрасывал дуб, под которым он родился. Мать звала его обратно пронзительным хрюканьем, но кабаненок повернул назад лишь тогда, когда увидел на солнечной полянке силуэт другого кабаненка с закрученным колечком хвостом – свою тень.

Прошел день, а за ним ночь. Братишки кабаненка тоже стали выбегать на солнце, но тут же возвращались обратно, испугавшись собственной тени. Собрав среди мха последние желуди, кабаниха хрюканьем стала сзывать детенышей. Шестеро из них, все очень похожие друг на друга, с одинаковыми золотистыми полосками на блестящей шелковой шерстке, сразу же прибежали к матери беспорядочной гурьбой. Седьмой же, тот самый, что первым отважился выйти в широкий мир, не вернулся. Кабаниха оглядывала лес кроткими испуганными глазами с красными веками и хрюкала, обнажая клики, белые и острые, как вершины гор. Но кабаненок не откликался. Он так и не вернулся.

В это гремя он, дрожа и хрюкая, ворочался в просторной теплой суме маленького пастушонка, безуспешно пытаясь выбраться наружу. Прощайте, родные горы, прощай, запах мха, прощай, свобода, сладкая, как материнское молоко. В похрюкивании маленького пленника звучали возмущение и тоска по родному дому.

Даже злейшему врагу не пожелаешь перенести, те страдания, которые выпали на долю кабаненка, томившегося под перевернутой корзиной в хижине пастуха. Шли часы и дни; маленькая рука, словно обтянутая темной перчаткой – такая она была грязная и шершавая, – просовывала кабаненку под корзину миску с молоком, и два огромных черных глаза смотрели на него сквозь прутья его хрупкой тюрьмы. Однажды он услышал ласковый голосок:

– Будешь кусаться? Если нет – выпущу, а то, дружок, спокойной ночи и будь здоров!

В ответ узник захрюкал, запыхтел в своей ивовой тюрьме, но хрюканье было дружелюбным, даже умоляющим, и черная рука приподняла корзину. Кабаненок нерешительно вылез из своей темницы и принялся обнюхивать пол. Как непохож был ослепительно прекрасный мир лесов и гор па мрачный маленький мирок этой убогой нищенской кухни, дверь которой была предусмотрительно прикрыта братом пастушонка! Очаг уже потух. В печке, к которой кабаненок пробрался в поисках новых открытий, сушилось немного ячменя. Из него хозяйка пекла хлеб для семьи.

– Стоп, приятель! Дальше нельзя. Ты запачкаешь ячмень, и нам есть будет нечего. Мать ходит стирать заключенным белье, чтобы хоть немного заработать. Отец сидит в тюрьме, – сказал мальчик, наклонясь над устьем печи.

Словно пораженный этим сообщением, кабаненок выпрыгнул из печки, и его маленькие коричневые глазки с красноватыми веками уставились в большие черные глаза мальчика. Они поняли друг друга и с той поры стали неразлучны, как братья.

Их всегда видели вместе: кабаненок обнюхивал грязные пятки своего друга, а мальчик гладил его по мягкой золотистой шерстке и накручивал на палец колечко смешного хвостика.

Счастливые денечки наступили для обоих друзей! Кабаненок целыми днями рыл носом каменистый напоминавший ему родные горы, а мальчик, растянувшись на солнышке, подражал его хрюканью.

Однажды по узенькой улице мимо их дома проходила высокая статная крестьянка: красивая, здоровая, кровь с молоком. За ней шел мальчик с розовым личиком и копной белокурых волос, окружавших его голову золотистым ореолом.

Увидев кабаненка, золотоволосый мальчуган сразу закричал:

– О, какой хорошенький! Хочу кабаненка! Хочу!

Кабаненок бросился в кухню и юркнул в печку, его хозяин поднялся с земли с потемневшим от гнева лицом и приблизился к мальчику.

– Он твой? – спросила крестьянка.

– Мой.

– Отдай его мне. Я тебе подарю лиру, – сказал белокурый барчук.

– Не отдам, хоть лопни.

– Грубиян, как ты смеешь так разговаривать!

– Если не уберешься отсюда, возьму и камнем тебе голову прошибу.

– Поганый пастух! Вот скажу папе!

– Идем, идем, – позвала крестьянка. – Я все расскажу его матери.

И в самом деле, спустя несколько дней, как-то вечером, крестьянка снова появилась в их доме. Она вошла в кухню как раз в тот момент, когда прачка делилась с мальчиком, как со взрослым, всеми своими бедами.

– Да, дорогой Паскаледду, – сокрушалась она, тяжело дыша и выкручивая мокрый передник, – если отца не освободят, не знаю, как жить будем. Сил моих больше нет, удушье замучило. А заработка твоего брата едва хватает ему самому. Что же нам делать, Паскаледду? Чем платить адвокату? Я заложила брошь и серебряные пуговицы, чтобы купить немного ячменя. Куда я денусь, если хворь моя не пройдет?

Статная румяная крестьянка присела у потухшего очага.

– А где же кабаненок, Паскаледду? – спросила она, оглядываясь по сторонам. Но мальчик встал, загораживая собой печь, и смерил ее злобным презрительным взглядом.

– Убирайся!

– Мария Камбедда, – сказала тогда женщина, обращаясь к матери, которая, выкрутив фартук, встряхивала его, чтобы просушить. – Послушай, ты ведь знаешь, я служу у судьи. В суде он самый главный. И хозяйка моя – богачка. А сын у них один-единственный, и этот чертенок делает все, что ему вздумается. У отца только и свет в окошке, что сыночек. Сейчас мальчишка болен: объелся. Отец и мать просто извелись от горя. Позавчера мальчик видел в вашем дворе кабаненка и теперь никому не дает покоя. Отдай-ка его мне или, еще лучше, пришли завтра с Паскаледду, Если надо заплатить, они за деньгами не постоят.

– Так твой хозяин – судья? – переспросила женщина, задыхаясь от кашля. – Значит, ты можешь замолвить словечко за моего мужа? Через несколько дней будут разбирать его дело. Если его не помилуют, мне конец...

– По правде говоря, о таких вещах я не могу просить хозяина.

– Ладно. Завтра Паскаледду принесет кабаненка. Скажи хоть судье, что мальчик – сын несчастного Франчиско Камбедды... Скажи ему, что удушье у меня, что мы умираем с голоду...

Но крестьянка ничего не обещала: все знали, что Франчиско Камбедда виновен.

И снова мальчик нес на руках своего кабаненка, только на этот раз не через лес, а через весь город. Два маленьких сердца бились рядом, трепеща от тревоги и любопытства. Но если мальчик знал, что должен предать своего приятеля, то кабаненок – увы! – не мог себе этого представить. Вытягивая рыльце из-под рук Паскаледду, он с любопытством оглядывал дома, людей, улицу, мальчишек, которые ватагой бежали следом за ними до самого дома судьи. Один из них даже решился постучать в дверь и, когда на пороге появилась красивая молодая служанка, сказал:

– Паскаледду ревет, не хочет отдавать своего кабаненка. Если сразу его не заберете, Паскаледду убежит вместе со своим кабаненком, и тогда ищи свищи...

– Неправда, я не плачу, убирайтесь вы все к черту! – закричал Паскаледду, протягивая кабаненка служанке. Но та не взяла и заставила мальчика войти в дом. Как раз в это время на пороге появился судья с папкой под мышкой. Он спешил в суд. Судья был невысокого роста, толстый, очень бледный, с большими черными усами и грустными глазами.

– Что случилось? – спросил он служанку, осторожно снимавшую белую ворсинку с рукава его пиджака.

– Да вот тут мальчуган принес кабаненка маленькому барину. Это сын несчастного Франчиско Камбедды, который в тюрьме сидит. Бедные они очень... С голоду помирают... У матери удушье.

Судья махнул рукой, словно желая сказать: «Хватит, и этого довольно», и, глядя на Паскаледду, пробормотал:

– Дай ему чего-нибудь.

Служанка провела мальчика в светлую комнату с белыми стенами, где на кровати сидел барчук, закутанный в одеяло, и рассматривал книгу с забавными картинками, на которых были изображены мужчины и женщины в роскошных мехах, украшенных куньими хвостами, лисьими головами. Вокруг были разбросаны шкуры медведей, кабанов, леопардов. Видно, мальчик с золотыми локонами очень любил хищных зверей. Увидев кабаненка, он отшвырнул книгу и протянул к нему руки:

– Дай, дай мне его сюда!

Мать мальчика, высокая, красивая, белокурая синьора в голубом платье, в испуге наклонилась к сыну.

Радость моя, ты хочешь взять кабаненка в кроватку? Но ведь он бяка! Грязный! Мы отнесем его на кухню, а когда ты поправишься, ты будешь с ним играть.

– А я хочу сейчас! Дай кабаненка, а то я сброшу одеяло и встану!

Ему дали кабаненка, и копоть очага, где нашли мясо овцы, украденной Франчиско Камбеддой, запятнала постель сына судьи.

Паскаледду тем временем подобрал книгу с картинками и стал внимательно ее рассматривать.

– Тебе нравится книга? – спросила синьора. – Можешь взять ее себе.

Паскаледду взял книгу и вышел из дому. На улице его поджидала ватага мальчишек. Они тотчас набросились на него с расспросами, что ему дали за кабаненка, а узнав, стали дразнить и отняли у него книгу.

Но Паскаледду вырвал ее у своих мучителей и, крепко зажав под мышкой, пустился наутек. Только книга и осталась ему на память о несчастном кабаненке.

А его бедный друг познал все муки золотой клетки. Однажды барчук чуть его не задушил. А сколько раз он получал пинки от прекрасных ног, вокруг которых струились оборки голубого платья! Сколько раз служанка говорила:

– Мы зажарим его день рождения молодого барина.

Только хозяин был добрым в этом доме. Когда он, глядя в окно, улыбался сыну, уже выздоровевшему и гулявшему по саду, в его глазах было столько доброты и тревоги, что кабаненку они напоминали глаза его матери, оставшейся там наверху, в горах.

Когда кабаненка не трогали, он пытался развлечься, обнюхивая ноги служанки, бегая за ней следом, тыча рыльце в кастрюли на кухне. Иногда ему разрешали покопаться в старом запущенном саду, где росли оливковое дерево и дуб. И когда он лежал брюшком вверх среди кустарников и видел над собой лазурное небо, алые облачка, белый дом в гуще деревьев, он был счастлив и ему казалось, что он снова в горах. Но молодой хозяин быстро выводил его из этой блаженной дремоты. Вооружившись ружьем, пистолетом и шпагой, он начинал играть «в охоту»: спрятавшись за кустами, он брал кабаненка на прицел, а потом подбегал и осыпал безжалостными ударами.

Как-то раз на кухне зашипели сковородки, запрыгали крышки на кастрюлях. Красивая служанка сияла в клубах пара, словно багровая луна в вечернем тумане. Был день рождения барчука, и в ожидании ужина несколько гостей из ближайших друзей хозяина зашли на кухню, чтобы разузнать, что вкусного предстоит им сегодня отведать. Откровенно говоря, им просто хотелось взглянуть на девушку, которая казалась им самым лакомым кусочком. Вслед за ними крадущейся походкой в кухню вошел начальник полиции. Полюбезничав с девушкой, он подошел к окну и спрятал свой пистолет в нише возле окна.

– Этот чертенок вечно шарит у меня по карманам и требует пистолет, – объяснил он служанке. – Не трогай его, он заряжен.

Из комнат доносился веселый шум. Гости смеялись, болтали, а хозяин обсуждал с каким-то чиновником «закон о помиловании», который недавно был пущен в ход во Франции каким-то сердобольным судьей.

– Ну, возьмите хоть этого несчастного, которого мы сегодня оправдали, – сказал хозяин. – Ведь Камбедда совершил кражу из нужды. Он отец семейства, у него растут два сына, хорошие ребятишки. Закон должен быть гибким!

– Выходит, закон будет неумолим только к богатым! – с ухмылкой сказал начальник полиции, и все засмеялись.

А тем временем кабаненок в обществе черного котенка вылизывал на кухне тарелки. Хотя еды хватало для обоих, котенок поминутно выпускал когти и сердито топорщил усы над белым, как зернышки риса, зубами.

Когда служанка отлучилась за чем-то в столовую, в кухню неожиданно влетел молодой хозяин. В новом голубом костюме, с блестящими приглаженными волосами, облегавшими его голову, как золотая атласная шапочка, он выглядел настоящим ангелочком. Он как на крыльях порхал от стула к стулу, от печи к столу, от стола к окну. И вдруг заметил пистолет. Мальчик осторожно вынул его, потом положил обратно. Он не закричал от восторга, но в глазах его появился стальной блеск, и они стали злыми, как у кошки.

Подхватив кабаненка на руки – более прыткий котенок спасся бегством, – он вынес его в сад и поставил напротив кухонного окна.

– Ну, на этот раз все будет взаправду! – закричал он и запрыгал от радости. – Стой смирно!

Кабаненок принялся обнюхивать кусты. Он был доволен, сыт и счастлив. Потом он увидел в кухонном окне барчука с пистолетом в руке и удивился, почему котенок с вершины дуба скалит на него зубы и таращит большие зеленые глаза.

И вдруг его окутал лиловый туман. Он вздрогнул, закрыл глаза, но через минуту поднял тяжелые красноватые веки и в последний раз увидел самые прекрасные цвета в мире: зеленый – цвет дуба, белый – дома и красный – своей крови.

Башмаки

(Перевод Н. Георгиевской)

Даже в те дни, когда не было судебных заседаний, что теперь случалось частенько, ибо в нынешние тяжелые времена люди опасались затевать тяжбы и оставшимся без работы известным адвокатам, бывшим профессорам и чиновникам в отставке приходилось заниматься обязанностями стряпчих, Элиа Карай аккуратно являлся в здание суда. Усевшись в приемной, он извлекал из кармана записную книжку и, положив ее на колено или прислонив к стенке, принимался сочинять стихи на диалекте, посвященные жене. Вокруг него стоял невообразимый шум: взад и вперед сновали толпы людей, осыпали бранью друг друга женщины, пришедшие сюда по грошовым делам с таким торжественным и трагическим видом, словно речь шла, по крайней мере, о переделе мира. Высоко подняв голову и выпятив грудь, проходили мимо мошенники, в любой момент готовые побожиться, что ни копейки не должны своим кредиторам. Ходатаи и стряпчие, еще более голодные, чем их клиенты, бродили по комнатам, мучительно раздумывая, где бы раздобыть лист гербовой бумаги.