Текст книги "Свирель в лесу"

Автор книги: Грация Деледда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

«Моя дорогая любовь!

Первым делом сообщаю тебе о своем здоровье, которое, слава богу, хорошее, чего и вам всем желаю. И еще сообщаю, что получил твое письмо от 20 июня, где ты пишешь, что твоя мать по-прежнему недовольна нашей помолвкой, хотя я и уехал из родных мест на чужбину, чтобы заработать немного денег и потом, с божьей помощью, жениться на тебе. А матери своей скажи, что потом она будет мной довольна. Ведь я из тех людей, которые своего добиваются. Уж если мне что-нибудь в голову засядет, не вышибешь. И человек я верный, не то что некоторые, – знаю я одного такого, который не пишет семье ни строчки и говорит, что в книге под названием Апокалипсис сказано, что любовь, отданная матери, украдена у господа бога.

Бога я уважаю, но на первом месте у меня семья. А хозяин, у которого я служу в пастухах, любит меня больше, чем родного сына, про которого говорит, что у него голова пустая. И молодой барин тоже любит меня, как брата, все мне рассказывает, даже о своих врагах. Он обещал взять меня в долю в одно дело, на котором я заработаю столько денег, что смогу купить стадо, а может, и дом, уж не считая свадебных подарков для тебя, – вот все рты поразинут от удивления и скажут, что я кого-то ограбил!

Дай бог тебе здоровья, и кланяйся твоей матери, вашему жильцу-студенту, моему брату, твоим дядюшкам и тетушкам, всем родственникам и соседям, и вашему коту, и всем лисам, которые водятся в наших лесах.

Крепко тебя обнимаю и целую, любящий тебя Фарина Портолу».

– Возьми письмо да спрячь его подальше, – сказал студент желчным голосом и на мгновенье поднял свое худое смуглое лицо с сердитыми глазами. – С него станет, еще начнет грабить на большой дороге.

– Ну и на здоровье, – беззаботно ответила Аннароза. – Вы мне только скажите, сколько времени шло это письмо? С пятого июля? Вы правильно прочли? Сегодня у нас одиннадцатое. Значит, оно шло шесть дней. Ведь это слишком долго, как по-вашему? Неужто пастбище Терранова так далеко отсюда?

Но студент уже уткнулся в газету и не слушал ее. Аннароза снова уселась у ворот и стала поджидать мать, которая ушла в соборную церковь помолиться святому Антонию. Она надеялась, что святой откроет ей, кто украл позолоченные пуговицы у ее бедной служанки, приехавшей сюда из чужих краев.

Письмо взволновало Аннарозу, и, сидя у ворот, она продолжала над ним раздумывать. Каждое слово врезалось ей в память, на каждом камне ей мерещилось сердце, пронзенное стрелой, и даже язвительные замечания этого полоумного студента не могли смутить радости ее безыскусной любящей души.

А студент тем временем занялся приготовлением ужина. В конце галереи, опоясывающей дом, стоял шкафчик и маленькая переносная печка: здесь была его кладовая и кухня. Студент разбил два яйца (яйца, хлеб и оливковое масло он получал из дому) и вылил их на сковородку.

Он не видел в этой стряпне ничего унизительного для себя, так как был убежден, что настоящий человек обязан обходиться без чужих услуг и служить примером другим. «Красота и правда жизни – внутри нас, – думал он, раздувая печурку, – так же, как золотисто-оранжевый желток и прозрачный белок находятся внутри грязной и бесполезной скорлупы. Надо лишь освободиться от скорлупы». И он считал, что разбил свою скорлупу, когда накануне получения сана священника отрекся от религии, не чувствуя в душе искренней веры, и поступил в педагогическое училище. Строгим наставником, суровым проповедником истины хотел он стать. Начал он с того, что подал в суд жалобу на приходского священника, непрерывно звонившего в колокол в день поминовения усопших. Потом он пожаловался супрефекту на синдика[5]5
  Синдик – здесь: деревенский голова.


[Закрыть], разрешавшего отбывшим наказание носить нолей.

Покончив с едой, студент умылся, подошел к окну и занялся своими ногтями. На землю опускался душный летний вечер. Внизу, в маленьком дворике, стиснутом каменными стенами домов, большая смоковница в сумеречном рассеянном свете отливала металлическим блеском. Клубившиеся на востоке тяжелые темные тучи, казалось, поднимались прямо с крыш, покрытых ржавым мхом; серое небо висело над самой землей, как на пейзажах Зулоаги[6]6
  3улоага (Сулоага) (1870—1945) – испанский живописец, известный картинами с оттенком гротеска.


[Закрыть]. Студент любил этот печальный и живописный уголок, так напоминавший ему родной средневековый городок и полуразвалившийся, милый сердцу дом. Ему казалось, что он видит своего отца, дона Джаме Демуроса, который, стоя ночью на балконе, невозмутимо полирует ногти, а старая почтительная служанка терпеливо светит ему, держа в руке старинную медную лампу.

Здесь люди совсем не такие: они грубы и суеверны, но к ним надо быть снисходительным. Однако он не может удержаться от презрительной гримасы, слыша, как его хозяйка неторопливо рассказывает дочери и соседкам о своей беседе со святым Антонием.

– Так вот слушайте, мои дорогие. Свечи в главном алтаре вдруг вспыхнули, как семь звезд, и тут вошли каноники, священники, дьяконы, семинаристы – одним словом, целая толпа. Да, скажу я вам, знак это – что пуговицы у Каллины украли ночью, и вор был свой. Аннаро, ну-ка скорее позови служанку, я хочу ей обо всем рассказать. Да что с тобой, сглазили тебя, что ли?

Аннароза молчала. Какое-то смутное чувство подсказывало ей, что она должна хранить свою драгоценную тайну так же бережно, как письмо на груди. Но внезапно что-то страшное и необъяснимое, как ночной кошмар, ворвалось в наивную болтовню женщин. Два карабинера с фельдфебелем во главе – высокие, мрачные, суровые – грозными тенями вынырнули из сумерек и застыли у ворот. Заставив Аннарозу с матерью подняться с места, они втолкнули их в дом, вошли сами и заперли за собой двери.

– Мы должны обыскать дом. Зажгите свет.

Мать истошно заголосила, словно ее резали, а Аннароза мгновенно взлетела по лесенке наверх, втолкнула в комнату выбежавшего на галерею студента и сунула ему в карман письмо. Потом дрожащими руками зажгла свет.

Строгий вид юноши внушил карабинерам почтение, и обыск не дал никаких результатов. Но на следующий день и еще много раз в течение нескольких месяцев женщин вызывали к судье и подолгу допрашивали, пытаясь узнать что-либо о Портолу Фарине.

– Он убил человека по поручению своего молодого хозяина. Тот успел скрыться, а Фарина арестован, и дело вашей совести – помочь правосудию разоблачить столь опасного преступника. Расскажите все, что вам о нем известно. Правда ли, что он уехал, чтобы заработать побольше денег и купить драгоценности? Расскажите, что было в последнем письме, прибывшем, как известно, в Нуоро вечером пятого июля, через три дня после убийства. Вы ведь люди верующие и должны думать о спасении своей души.

Так говорил судья. Мать плакала и божилась: она ровным счетом ничего не знала, да и святой Антоний сказал ей, что Фарина невиновен.

– Господин судья, он чист, как ангел небесный.

Аннароза не защищала преступника, но и не обвиняла его. Она не плакала, о нет. Похудевшая, с запавшими глазами, с потемневшим, точно обожженным лицом, она молчала, храня на груди письмо, которое студент, уезжая на каникулы, вернул ей со словами: «Если у тебя есть совесть, ты должна отдать его судье». Аннарозе казалось, что листок жжет ее, как раскаленные угли, а стрела влюбленного сердца пронзает грудь. Но она предпочла бы скорее откусить себе язык, чем открыть свою тайну хоть единой живой душе. Даже матери она ничего не сказала.

По ночам Аннарозу мучили кошмары. Ей чудился Портолу, затаившийся в засаде, будто свирепый вепрь. Она видела, как он набрасывается на одинокого путника, видела, что под сокрушительными ударами голова жертвы раскалывается, как спелый красный гранат. Снилось ей, что Портолу возвращается домой, открывает залитую кровью сумку и вынимает оттуда драгоценности и четки с золотым крестом...

В ужасе она отталкивает Портолу. Она согласна никогда в жизни больше не видеть его, но предать – нет, ни за что, скорее она повесится на дереве во дворе, как Иуда.

В октябре студент вернулся. Тяжбу с приходским священником он проиграл, и ему пришлось уплатить судебные издержки; а что касается синдика, то супрефект вдруг взял его сторону. Так что попытки студента направить ближнего на путь истинный кончились крахом, и теперь с еще большим рвением он взялся за свою миссию апостола.

Увидев Аннарозу, он сразу же спросил, передала ли она письмо судье.

– Нет, лучше умру, дон Джозе!

Он смотрел мимо нее и не видел страдающего лица мученицы, словно только что сошедшей с костра.

– Раз так, пропащая душа, тебе действительно лучше умереть. Ты что, не понимаешь, что, если он избежит наказания, он снова погрязнет во грехе? Ты выйдешь за него замуж, и вы наплодите кучу новых преступников.

– Я не пойду за него, разрази меня гром, не пойду! Дон Джозе, если даже люди помилуют его, бог на том свете его все равно накажет!

– Бога нет, несчастная! Царство божие должно наступить здесь, на земле. Но если мы не будем стремиться к правде и справедливости, кто же тогда вырвет плевала с наших полей? Послушайся меня, Аннаро отдай письмо судье!

Аннароза была девушка тихая и незлобивая, но слова студента вызвали в ней такую ярость, что, спускаясь по лестнице, она отплевывалась и строила злобные гримасы. Однако какая-то неодолимая сила снова влекла ее наверх, в скромную и уединенную, похожую на монашескую келью, комнатку, где студент часами простаивал у окна. На фоне желтых крыш и фиолетового осеннего неба четко вырисовывалась его крупная темноволосая голова, так напоминавшая головы святых, – старинные деревянные изваяния полувизантийского, полуварварского происхождения, – которые часто можно встретить в сардинских церквушках.

Под разными предлогами Аннароза то и дело поднималась наверх, и, если студент не заводил разговора о «том деле», она испытывала смутное недовольство.

Однажды он ей сказал:

– О чем ты думаешь, несчастная? Если ты не отдашь судье письмо, я пойду к нему сам и расскажу ему всю правду.

– Вы хотите убить меня, дон Джозе!

– Лучше умереть, чем жить во грехе и погрязнуть во лжи.

В конце концов, устав увещевать девушку, студент решил обратиться к матери. Как-то раз он позвал ее к себе и попытался растолковать суть дела на том языке, который, по его мнению, только и был ей понятен.

– Ваша дочь больна. Она носит на груди то проклятое письмо, в котором Портолу пишет о своем преступлении. Заставьте ее отдать письмо судье, и вы увидите, что она снова обретет покой и здоровье.

Услышав страшное известие, женщина так побледнела, что студенту пришлось побрызгать ей в лицо водой, чтобы привести в чувство. Вслед за этим разыгралась ужасная сцена между матерью и дочерью, и та, испугавшись, что в конце концов твердость ей изменит, сожгла роковое письмо.

И тут случилась странная вещь. Как и предсказывал студент, расставшись с письмом, девушка вдруг успокоилась. Она снова ожила и расцвела, как расцвела вокруг природа после долгой нуорезской зимы. С приходом весны людские страдания как будто смягчились, словно чья-то милосердная рука смазала раны целебным бальзамом. Но увы. этот бальзам был из тех, что приносят лишь временное облечение: утихшая на мгновение боль вспыхивает потом с новой силой.

Надвинув платок на самые глаза, Аннароза теперь снова часами сидела у ворот и рассеянно грызла бобы. Мать уже свыклась с мыслью об их несчастье и говорила о нем спокойно и смиренно. У нее появились новые планы насчет будущего Аннарозы, и она то и дело забегала к студенту, заботливо осведомляясь, прошла ли у него головная боль, не нужно ли ему растопить печку или выстирать носки, – Аннароза все сделает.

Да, дорогие мои читатели, сердце матери волновали честолюбивые помыслы. Ведь недаром, в то время как она возносила молитвы святому Антонию, ее глазам предстал благородный синьор, молившийся перед часовней, где совершаются брачные обряды, а рядом с этим синьором стояла молоденькая крестьянка.

Суд над Фариной должен был состояться в начале июля, а в июне ему удалось переслать Аннарозе записку. Получив письмецо, девушка, не колеблясь и не раздумывая, повинуясь той странной силе, которая влекла ее наверх, точно в исповедальню, поднялась к студенту. Преступник нежно благодарил Аннарозу за хорошие показания, выражая надежду скоро вернуться домой и обещая сделать ее счастливой.

– Видишь, несчастная! Он подарит тебе драгоценности, залитые кровью убитого, – в точности так, как ты видела во сне! И тебе придется делить свое ложе с разбойником.

Вся в слезах, Аннароза выбежала из комнаты студента и столкнулась с матерью, которая поджидала ее на галерее. Облокотившись о перила, они долго смотрели на пышущий жаром дворик, в котором был разлит аромат цветущей смоковницы. Аннароза плакала, и слезы ее падали вниз, как в глубокий колодец.

– Ну, почему этот сумасшедший всегда так со мной разговаривает? – всхлипывая, лепетала она.

А мать шептала:

– Дурочка, он просто любит тебя, вот и все.

Спустя несколько дней их снова вызвали в суд, и там мать в конце концов проговорилась. Аннароза продолжала молчать до тех пор, пока ей не пригрозили тюрьмой. Тогда она поднялась с места и, осенив себя крестным знамением, сказала:

– Да, я получила письмо, но читать не умею и, по совести, даже не могу сказать, что там было написано. Только дон Джузеппе Демурос знает истинную правду.

И Портолу Фарина был осужден на тридцать лет. Аннароза покинула суд, не выдержав отчаянного взгляда подсудимого: ужас и жалость раздирали ее сердце. А когда она узнала о приговоре, рухнула на землю и три дня пролежала без движения. Она не спала, не умывалась, не прикасалась к еде. Приходили соседки и склонялись над нею, как над больной. Мать убивалась, и ужас смерти витал в маленьком дворике, где, как верный страж, стояла мрачная смоковница.

А дон Джузеппе Демурос в своей комнатушке денно и нощно готовился к дипломным экзаменам. Всякий раз, выходя во дворик, он видел Аннарозу, распростертую на раскаленных солнцем камнях. Неподвижная, почерневшая, лежала она, словно тень, на золотом квадратном ковре, и он не решался подойти к ней. В конце концов мать не выдержала:

– Да поговорите же с ней, дон Джозе. Видите, какая она стала! Умрет ведь. Так-то вы ей добра желаете!

Окинув женщину высокомерным взглядом, студент, скрестив руки на груди, приблизился к неподвижному телу и произнес:

– Встань, Аннароза!

И та поднялась, как Лазарь при звуке голоса Христова. Но едва студент отошел, Аннароза опять скорчилась на земле, уткнувшись лицом в колени, и матери пришлось снова звать его. Он внял ее просьбе и терпеливо утешал девушку, испытывая все-таки некоторые угрызения совести.

А время шло, постепенно все успокоилось, и жизнь вернулась в свою колею. Мать с надеждой посматривала на студента, ожидая от него решительного слова. Но наступил канун его отъезда, а он все еще не объяснился. К вечеру он позвал Аннарозу и попросил уложить его зимнюю одежду.

Сначала мать в тревоге поджидала дочь во дворе, но там было жарко, и она перешла на лестницу. Но здесь ей тоже было не по себе, и она поднялась на галерею. Оттуда она услышала, как тихо и мирно, словно путники в дороге, беседовали студент и Аннароза.

– Если меня пошлют далеко, скажем, в Соргано или Бауней, кто знает, когда я вернусь в Нуоро. Может, никогда... Прощай, Нуоро,

Прощай, прощай, Нуоро,

Я возвращусь не скоро,

Когда воскреснут мертвецы,

Тогда вернусь в Нуоро...

– Желаю вам удачи, – говорила простодушная Аннароза, – бог да благословит вас, не забывайте меня!

– Буду помнить, пока жив, – серьезно ответил студент. Однако ни о печальном прошлом, ни о будущем, о котором мечтала мать, он не проронил ни слова.

Раздосадованная, она вошла в комнату и осведомилась, когда же студент намеревается уезжать. Аннароза стояла на стуле перед шкафом. Она обернулась, удивленно поглядела на мать и сказала:

– Завтра. Разве вы не знаете?

– Ты лучше помолчи, дурочка, и ступай-ка отсюда. Верно, мало он тебя обидел?

Мать дернула стул, на котором стояла Аннароза, а когда девушка спрыгнула на пол, вытолкала ее из комнаты. Студент молчал и ни во что не вмешивался. Собрав все свои вещи, он, не мешкая, вышел из дому. Денег у него было мало, только на дорогу, и поэтому он решил провести ночь под открытым небом: почтовая карета должна была прийти рано утром.

Землю окутали мрачные сумерки, как и в тот день, когда пришло письмо от Портолу Фарины, Однако черные тучи заволокли горы и небо лишь на севере Барбаджи ди Оруне, а на востоке и юге утренняя дымка уже золотила суровые скалы Оргосоло и голубые горы Олиены. Яркая радуга протянулась между ними, и казалось, что с неба льется широкая светлая река.

Тринадцать яиц

(Перевод Н. Георгиевской)

В народе есть своя знать и свой плебс и, так же как в аристократической среде, встречаются разорившиеся семьи, которые стремятся поправить пошатнувшиеся дела выгодными браками. Немало молодых людей простого происхождения мечтают облагородить свое потомство, породнившись с подобными «аристократками», немало девушек приносят себя в жертву семейным интересам, немало и корыстных родителей, которые не прочь половить рыбку в мутной воде.

Когда-то зажиточная и всеми уважаемая семья Палас после многих лет тяжких лишений надеялась снова встать на ноги, выгодно пристроив свою дочь Мадалену.

Сидя на солнышке в уголке немощеного дворика, похожего на узенький проулок, Мадалена и ее мачеха усердно шили мужские гетры из грубого сукна и без умолку говорили о предстоящем замужестве девушки. Мачеха, неопрятная и тучная, но еще не старая женщина со свежим лицом и большими черными сверкающими глазами, беспокойно ерзала на своей скамеечке, и рука ее быстро мелькала в воздухе. Игла и наперсток ярко блестели в солнечных лучах. Мадалена же, хотя и казалась девушкой живой и нервной, сидела, не шевелясь. Ее овальное, как яйцо, личико, обрамленное кромкой темного платка, было бледным.

– Помни, доченька, род наш благородный, – внушала Мадалене мачеха. – Время и судьба могут вертеть человеком и так и этак, но происхождения не скроешь, оно всегда скажется. Белый хлеб останется белым и в суме нищего, а родник не замутится, даже если из него напьются свиньи. Ты ведь знаешь, золотая моя, что деда твоего за силу и властность прозвали «Железной рукой». Но что поделаешь, времена изменились, и твоим братьям пришлось податься в Америку вместе с другими такими же обездоленными, как они. И все-таки мы – это мы, Мауро Пинна всегда останется Мауро Пинна, сыном разбогатевшего каменотеса, а ты, даже если выйдешь за него замуж, всегда будешь дочерью Франчиско Мариа Палас.

Мадалена молчала. Она лишь поднимала на мачеху лучистые, цвета меда, глаза, поправляла белыми пальцами бретельки своего корсажа из зеленоватого бархата и шелковый шнурочек, украшавший длинную с голубоватыми жилками шею. Казалось, что она только что пробудилась от крепкого сна. Мимолетные тени скользили в золотистых глазах, словно в них отражались проносящиеся над ее головой ласточки.

– Ты, доченька, еще молода и не знаешь одной важной вещи: люди нашего круга хитры и смекалисты, а выскочки из простых – глупы и доверчивы. Помни, золотая моя, ты госпожа в своем доме, а Мауредду лишь твой слуга. Корми его ячменными лепешками и постным творогом, а отправится он в поле пахать или сеять – целый день вари себе кофе, пеки слойки да сладкие булочки, только прячь подальше. Помяни мое слово, он ничего не заметит.

Эти рассуждения мачехи звучали для Мадалены очень убедительно, тем более что семья Палас, несмотря на свое «аристократическое происхождение», в это чудесное, но еще далекое до нового урожая время года жила впроголодь. Мачеха сначала взяла в долг под большие проценты полмеры зерна, потом заложила за три лиры свою серебряную брошь филигранной работы, и, наконец, настал день, когда волей-неволей ей пришлось спуститься в долину за укропом и дикой редькой.

Мадалена совсем не выходила из дому, но весна добралась и до их дворика, покрыв стены вьюнками и цветущей толокнянкой. На крыше дома колыхались под апрельским ветром метелки пырея и стебельки овса, и казалось, что они нежно ласкают синее небо, простиравшееся над щербатой черепицей. Порой бедной Мадалене мучительно хотелось есть. И тогда она начинала думать о Мауредду Пинна, о его запасах сала, сыра, пшеницы. Подняв отяжелевшие веки, она глядела на апрельские белесоватые облачка мутным взором выздоравливающего, изголодавшегося больного.

В канун троицы Мауредду сделал Мадалене предложение. Сваха долго толковала с мачехой.

– Мауредду Пинна? Да он, можно сказать, живет, как король! У него всего вдосталь: волов, повозок, виноградников, семян. И родни у него нет, некому позариться на его добро.

– Ну, знаешь, падчерица моя сама настоящее сокровище, – гордо ответила мачеха. – Ведь она из хорошей семьи, и руки у нее золотые. Твой Пинна может быть богаче короля, а вот девушки такой ему нипочем не сыскать.

Так или иначе, но предложение было принято, и однажды вечером Пинна нанес первый визит своей невесте. Мадалена, сидя у огня, что-то шила, а ее отец, благообразный мужчина с тонкими чертами лица и рыжеватой бородкой, растянувшись на циновке, беседовал с женой, сдабривая разговор всякими шутками да прибаутками.

– Так вот, жена, я тебе точно говорю: королевская карета всегда догонит зайца. Преступнику кажется, что хитрее его не сыщешь. И он бежит, петляет, как заяц, но король, вернее сказать, его правый суд потихоньку-полегоньку следует за ним по пятам и рано или поздно все равно настигнет.

Внезапно Мадалену ударило в грудь что-то похожее на резиновый мяч: вздрогнув, она подхватила апельсин, положила его на колени и подняв испуганные глаза, увидела над антипетусом[7]7
  Специальный заслон между очагом и дверью.


[Закрыть] черную бороду жениха. Он бросил апельсин, чтобы дать знать невесте о своем приходе, и теперь беззвучно смеялся над ее испугом, показывая длинные острые зубы, сверкавшие между черными усами и бородой.

– Добро пожаловать! – сказала, вставая, мачеха. – Чего же ты не заходишь?

Мауро вошел. Маленький, кривоногий, в новой куртке с откинутым капюшоном, он был похож на средневекового шута.

– Присаживайся! – сказал будущий тесть, не поднимаясь с циновки, и ногой подтолкнул к нему скамейку.

– Не затем я пришел, чтобы засиживаться, – ответил жених, но все же присел и сидел битых два часа, ни разу не взглянув на Мадалену, и та, в свою очередь, тоже не подняла на него глаз. Она продолжала шить, и апельсин на коленях жег ее, как головешка. Поговорив о своих посевах, о своих волах и виноградниках, пересчитав с мачехой и тестем доходы соседей, жених удалился.

– Он, конечно, не ахти какой красавец, но очень любезен, да и, видать, сердце у него доброе, – заметила мачеха.

– Красавцы только для картин хороши, чтоб на стену вешать. А живому мужчине незачем быть красивым, – добавил отец и улегся, подложив под голову вместо подушки свой вязаный колпак.

Мадалена молчала, перебрасывая апельсин из одной руки в другую. Потом встала, положила его на лавку антипетуса и вышла во двор. Над крышей, из-за черных стеблей овса, поднимался молодой месяц. Вдали раздавалась любовная песня, звонкая и страстная, как дикое ржанье жеребенка по весне. Из кухни тянуло запахом апельсина, которым преспокойно лакомилась мачеха, бросая в огонь кожуру. Мадалена вытерла рукавом рубашки навернувшиеся на глаза слезы.

С тех пор всякий раз, когда жених появлялся, еще с порога он швырял своей невесте апельсины, груши, орехи, не преминув заявить, что зашел на минутку. Однажды Мадалена вколотила в скамеечку, куда имел обыкновение присаживаться Мауредду, три маленьких гвоздочка, острием кверху, надеясь, что, напоровшись, тот наконец поймет, как он ей ненавистен, и потеряет охоту приходить. Мауредду действительно накололся па гвозди, но промолчал и, как ни в чем не бывало, по-прежнему продолжал наведываться к ним. Только теперь, вместо того чтобы садиться на скамеечку, он прислонялся к антипетусу.

Свадьбу сыграли после уборки ячменя. Стояла жара, но невеста была бледна и холодна, как ледяная статуя. Новые соседи Мадалены, недовольные ее замкнутостью и надменностью, стали злословить и осуждать ее и прозвали даже «святой ледышкой».

Как-то осенью Мауредду отправился в поле пахать. Молодая жена осталась в доме одна. Она не могла оторвать глаз от мешков с ячменем, бобами, пшеницей, ей казалось, что все это сон. Мачеха каждое утро заходила к ней после мессы и говорила:

– Не мешало бы тебе жирку набраться. Муж будет еще крепче любить. Разве у тебя нет яиц, чтобы сделать себе запеканку?

Что и говорить, у Мадалены запасов было хоть отбавляй, но, чтобы купить сластей, нужны были деньги, а где их взять? Однажды мачеха заметила, что в ларе образовалась дыра и из нее сыплется зерно.

– Послушай, золотая моя, продай-ка ты пшеницу и купи себе на эти деньги яиц и сахару. А мужу скажи, что все зерно растащили муравьи, Ум у него короткий, он всему поверит.

Мадалена так и сделала. Накупив яиц, сахару, шоколаду, она испекла печенья, сладких булочек, наготовила всяких лакомств с изюмом и сиропом.

За пшеницей настал черед ячменя.

– Скажешь мужу, что ячменем ты подала милостыню нищенствующей братии из монастыря святого Козимо и святого Франциска.

Потом они разделались с оливковым маслом, а вино разбавили водой. И сыру тоже не повезло: его съели мыши.

Наконец пришел день, когда Мадалена сказала:

– Хватит. Я уже достаточно располнела.

И действительно, ее нельзя было узнать: на загорелом лице пылал густой румянец, а глаза блестели, как две звезды на темном вечернем небе.

Кровь с новой силой забурлила в ее жилах, и она почувствовала прилив необычайной энергии. Когда муж вернулся, она сумела так ловко заговорить ему зубы, что он поглядел на нее с уважением и подумал: «Видать, она становится благоразумной и рассудительной, как ее мачеха».

Наутро, в понедельник, Мауредду снова двинулся в путь, нагруженный тяжелой сумкой с провизией. Увидев его, соседки, идущие к фонтану за водой, засмеялись и спросили:

– Что, Мауредду Пи, небось вкусных вещей тебе жена наготовила?

– Ну, вкусных. А вам-то что до этого?

– Да так просто. Ведь пока тебя нет, она себе во всем отказывает, значит, и тебе не мешало бы попоститься.

– Вся жизнь крестьянская – сплошной пост, – отрезал Мауредду и снова двинулся в путь медленным шагом смертельно уставшего человека.

Беспорядочно громоздились тяжелые косматые тучи над горами Альбо и Пиццину, все небо над долиной от Оруне до Нуоро потемнело, как в сумерки. Казалось, что и по лицу Мауредду пробегают мрачные тени.

Мауредду считал себя человеком очень хитрым и ловким и думал, что все должны его уважать, особенно после женитьбы на Мадалене. Так почему же соседи поднимают его на смех, намекая на жену? Что это значит? Говорят, она постилась? Может, они хотели сказать, что в его отсутствие она лишена мужниных ласк? Раз они злорадствуют, стало быть, Мадалена не очень-то этим огорчается?

Спустя несколько дней Мауредду нежданно-негаданно нагрянул домой. В очаге пылал огонь, и Мадалена жарила на вертеле добрый кусок жирного мяса.

– А у нас гость, – немного смутившись, сказала она, – твой дружок Джуанне Цикина. У него тяжба с братом, вот он и приехал.

– Милости просим. Хорошо, что ты принимаешь его с честью.

Вскоре в кухне появилась мачеха, озираясь и принюхиваясь, как собака, идущая по следу.

Падчерица встретила ее очень холодно и даже не предложила сесть. Мауредду полдня прождал гостя и, не дождавшись его, решил двинуться в путь. Волы все это время оставались на пастбище без присмотра, а Мауредду знал, что вор, видя беспризорную скотину, охотно берет на себя роль хозяина.

Перед уходом он спросил Мадалену:

– А как ты ладишь с соседями?

– Ну, знаешь ли, они – мне не компания, – ответила она, сделав презрительную гримасу.

Муж ушел, не дерзнув больше задавать вопросы.

Однако, когда он остался один, им снова овладели сомнения и мрачные мысли: ведь именно в одиночестве дьявол подстрекает человека, как хозяин погоняет стрекалом сонных быков, чтобы заставить их идти быстрее.

Мауредду шел все дальше и дальше. Стояло чудесное декабрьское утро. Голубоватая дымка, словно вуаль, спускалась с неба, окутывая землю. Куда ни глянь, всюду торчали голые, будто полированные, камни и утесы. На каждом стебельке травы дрожали жемчужные капли росы, а желтые листья на черных дубах горели, как золотые монеты.

Вдруг вдали, на тропинке, пересекавшей долину, Мауредду увидел всадника. На голове у него был капюшон, за спиной самопал. Мауредду узнал своего друга Джуанне Цикину, направлявшегося в Нуоро, чтобы разрешить затянувшуюся тяжбу с братом. Мауредду не стал поджидать друга. Однако тот быстро нагнал его, и остаток пути они уже проделали вместе – Цикина на лошади, Мауредду пешком. Цикина рассказывал ему о своей тяжбе и называл брата «новым Каином» за то, что тот захватил участок земли, находившийся в общем пользовании. Мауредду мрачно слушал его жалобы, бросая на всадника злобные и насмешливые взгляды.

Джуанне Цикина, крестьянин лет около пятидесяти, был очень хорош собой: высокий, румяный, с белыми зубами, густой черной бородой и блестящими глазами. В седле он сидел ловко и прямо. У пояса его висел патронташ, па гетрах были шпоры.

Рядом с ним Мауредду чувствовал себя жалким и Неуклюжим. И коварная мысль, из тех, что нашептывает дьявол, вдруг промелькнула у него в голове.

Когда Мадалена увидела обоих мужчин, она нахмурилась, но ничего не сказала.

– Подсаживайся ближе к огню, Джуанне Цикина. – сказал Мауредду. – Сейчас жена напоит и накормит нас, ну а потом ты пойдешь в суд спокойно, как сытый волк.

Поздоровавшись с Мадаленой, гость уселся возле очага и продолжал свой рассказ:

– Так вот, браток, значит, этот новоявленный Каин захотел присвоить себе даже источник, расположенный на этом участке. Ты скажешь, что источник принадлежит нам обоим, вот послушай, я тебе все сейчас объясню.

Он взял ствол старого самопала, который служил для того, чтобы раздувать огонь, и стал чертить в углу очага что-то на куче золы.

Мадалена, которая в это время собирала мужу корзинку с провизией, подошла к очагу и с каким-то странным беспокойством посмотрела на гостя. Казалось, она была живо заинтересована и его рассказом и рисунком, который он старательно вычерчивал на куче золы.

Так вот, проклятому Каину захотелось присвоить себе этот участок, видишь? Рощу и пастбище, где растет золотоголовник. А мне он собирался оставить только заливной луг. Я и скажи ему: «Братец, все мы смертны, давай лучше миром уладим это дело...» А он ни с того ни с сего взял да набросился на меня... Мы были как раз у этого чертова источника, иначе его не назовешь... Я закричал, и хорошо сделал, сбежались пастухи, а то бы этот Каин просто придушил меня, как тот, из Библии, что брата своего прикончил.