Текст книги "Свирель в лесу"

Автор книги: Грация Деледда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– На свидание с родными его вызвать не могли, – сказал старик самодур, который не в первый раз сидел на «королевских харчах». – Пока не закончено следствие, свидания не разрешаются.

Что же будет дальше? Наконец вызванный вернулся. Он посмеивался, но было видно, что он чем-то смущен.

– Меня встретили два синьора, – сказал он. – Один – такой маленький, рыжий, совсем как лиса, все что-то писал, а другой, высокий и худой, как скелет, задал мне тысячу вопросов, а потом заставил раздеться и измерил лоб, щеки, нос...

– А что он спрашивал?

– Здоровы ли мои родители, с детства я работаю пли нет...

Тут дядюшка Сальваторе вскочил, побагровев от гнева и возмущения.

– И ты, ты позволил им прикасаться к себе? – загремел он, ткнув рассказчика пальцем в грудь. – Позволил измерять свой нос? Что ты за человек? У меня просто руки чешутся накостылять тебе шею и вышвырнуть за дверь!

– Ну-ка попробуйте, дядюшка Сербадо!

Второй старик не проронил ни слова. Засунув большие пальцы за пояс, он молча выслушал весь рассказ, и только ноздри у него раздувались, а маленькие смуглые кисти рук непрерывно сжимались и разжимались, как когти хищной птицы.

Этот осмотр один за другим прошли все заключенные: их разглядывали, измеряли, фотографировали. Когда вызвали старого богача, он важно, с достоинством поднялся с места, поглаживая левой рукой окладистую бороду. Смерив презрительным взглядом тюремщика, он ткнул себя пальцем в грудь и гневно сказал:

Это меня-то вызывают? Чтобы я позволил к себе прикоснуться? Чтобы меня осматривали и щупали? Вот я сам тебя сейчас хорошенько пощупаю!

Тюремщик отступил:

– Эй, эй! Что вы делаете?

– Что хочу, то и делаю! Понятно тебе, голодранец паршивый? Убирайся отсюда, продажная душа! Я привык приказывать, а не подчиняться, и никому, даже самому дьяволу, не позволю к себе притронуться!

Тюремный смотритель вышел, потом вернулся и вызвал другого старика.

Но этот не пожелал даже подняться с места. Вскинув на тюремщика черные, молодо сверкавшие глаза, он только оскалился, как собака, которая собирается укусить, и жестом приказал ему отойти.

Так и не удалось их сфотографировать и измерить: строптивые старики не поддавались никаким уговорам. Кроме них, «необследованным» остался еще один заключенный – молодой вдовец, смешливый парень, большой шутник. Поначалу, не желая показаться трусливее стариков, он тоже отказался следовать за тюремщиком. Но потом вдруг закатился каким-то странным кудахтающим смехом и вышел из камеры.

Вернувшись, он весело сообщил своим товарищам:

– Ну, скажу вам, чего я только не наплел этому идиоту, который меряет носы. Сказал ему, что родители мои страдали падучей, а дед с ума спятил. Он был так доволен, словно я ему двух коров подарил!

Дни шли за днями. Стояла удушливая жара. Горячий ветер, проникавший в камеру сквозь решетку, приносил с собой запах горелого жнивья и леса, вызывая у этих людей, привыкших к борьбе с частыми летними пожарами, острые приступы тоски. Особенно волновался дядюшка Сальвадоре.

– Пожар в Серра, – говорил он, нюхая воздух. – Горят, видно, мои дубовые рощи! О, чтобы вы все там сгорели! – взрывался он в бессильной ярости, грозя кулаками в сторону решетки.

Когда возня с измерениями и фотографированием кончилась и заключенных оставили в покое, они снова затосковали. К счастью, в это время в камере появился еще один арестованный – стройный молодой священник, Обвиняемый в потворстве бандитам. Принесенные им новости вселили бодрость в приунывших узников.

Новости эти звучали неправдоподобно, но было в них что-то эпическое, как в вестях с поля брани. По всей округе Нуоро было объявлено осадное положение. Солдаты наводнили города, деревни, поселки. Во всем домах царил страх. Бандиты, оттесненные с гор и изгнанные из лесов Нуоро, укрылись в зарослях Моргольяи, где они находились под естественной защитой скал и непроходимых кустарников. Но солдаты их окружили, и началась настоящая осада,

Как-то ночью меня позвали к умирающей женщине, она хотела исповедаться, – рассказывал священник. – Я пришел. На кровати лежала женщина, закутанная белым платком. Только спустя несколько минут я догадался, что передо мной мужчина. Это был раненый бандит... Вот за это я и попал сюда... В эту хорошую компанию...

– А что, может, скажешь, в плохую? – заревел дядюшка Сальваторе, и священник уже никогда больше не сокрушался о своем бедственном положении.

Два дня спустя привели еще двух молодых людей, помещиков из Оротелли, закадычных друзей. Один из них, обратившись к заключенным, сказал:

– Вы уж, братцы, простите, если мы вас чуть-чуть побеспокоим. Гостиница переполнена, и вам придется слегка потесниться.

Его товарищ тоже был склонен немного пошутить.

– Да что это вы тут делаете в такой темени? – весело спросил он. – Пойдемте-ка лучше прогуляемся по Нуоро. Ну, пошевеливайтесь!

– Чтоб тебе провалиться! – выругался дядюшка Сальваторе. – Нечего издеваться над людьми, которые не сделали тебе ничего дурного.

– Шутки в сторону, лучше скажи, что там нового? – с тревогой спросил священник.

– Нового? Праздник на носу. Барашка уже зажарили, – ответил весельчак, а потом подробно рассказал об осаде Моргольяи, закончившейся разгромом бандитов.

– Только одному удалось бежать. Он предал своих и тем спас свою шкуру. Он и подохнет, как Иуда, жалкий доносчик.

Новость обрадовала заключенных, вселив в них надежду на скорое освобождение. Но тут произошла странная сцена, поразившая всех: старик самодур, который в течение всего заключения сохранял важную и торжественную осанку короля в изгнании, вдруг разрыдался, как ребенок.

– Что случилось? – спросил веселый вдовец, похлопав его по спине, как обычно хлопают детей, поперхнувшихся слишком большим куском.

Оказалось, что не разгром бандитов вызвал у старика слезы стыда и гнева, а подлое предательство одного из них.

И снова потекли дни за днями. Но теперь заключенные с минуты на минуту ждали освобождения, и к ним опять вернулось хорошее настроение. Священник, оказавшийся талантливым поэтом-импровизатором, читал свои стихи. Друзья из Оротелли рассказывали о своих невестах, восхваляя их красоту, богатство, скромность, но при этом ни разу не назвали имена девушек. И вдовец-балагур заметил:

– Ваши таинственные красавицы так похожи друг на друга, что поневоле начинаешь думать, уж не об одной ли девушке идет речь?

– А что, может, оно и так! – хитро переглянулись друзья, не отрицая предположения вдовца, и принялись играть в морру, чтобы решить, кому из них жениться на девушке.

Но ожиданиям и надеждам заключенных не суждено было сбыться. Дела их были переданы в суд. Эта новость вконец озлобила всех. Дядюшка Сальваторе пришел в такую ярость, что бил кулаками в стену, крушил ведра, скамьи, складные нары.

За несколько дней до того, как всех перевели в Сассарскую тюрьму (все тюрьмы Нуоро были переполнены), в камере появился еще один арестант. Заключенные, которые уже никого больше не ждали, отнеслись к нему с подозрением. К новичку никто не подошел. Человек этот был им чужой: не их сословия, иного положения, настоящий барин, из «благородных», представитель той части сельской знати, которая даже летом ходит в костюме из толстого сукна, в котелке, но без галстука. Он был хорош собой – высокий, румяный, широкоплечий, только голова и пышные усы были у него совершенно седые.

Очутившись в камере, он окинул присутствующих беспокойным и негодующим взглядом больших круглых глаз и тут же повернулся к двери, словно ожидая, что она сейчас же перед ним распахнется.

– Он похож на короля, – сказал вдовец-балагур. – Мне кажется, я его где-то видел.

– Если он король, мы ждем его приказаний. Ведь мы уже который день сидим на его харчах!

– Он из благородных, это кавалер дон Преду Деиспана, – вполголоса заметил один из веселых юношей. – Богач!

Тогда вдовец поднялся и подошел к кавалеру.

– Добрый день, дон Преду, почему вы не присоединяетесь к нашей компании? Проходите, будьте как дома.

Бедняга обернулся, взглянул презрительно на шутника и с достоинством ответил:

– Надеюсь, мне не придется к вам присоединяться. Я не собираюсь оставаться здесь долго.

Дядюшка Сальваторе насторожился: ему показалось, что в словах пришельца было что-то обидное. Он открыл уже рот, чтобы дать достойный отпор, но потом вдруг покачал головой и снова уселся на свое место.

– Ну, уж коль скоро вы попали сюда, – продолжал вдовец с преувеличенной любезностью, – прошу вас, располагайтесь!

И он указал на грязную скамью в глубине камеры. Арестованные разразились смехом. Но дон Преду словно ничего не замечал. Лишь одна навязчивая мысль преследовала его: снова увидеть открытой роковую дверь.

– Перестаньте упрямиться. Устраивайтесь лучше по-домашнему, расскажите, как вы сюда попали. Если это, конечно, не секрет.

Деиспана в конце концов, видимо, понял, что имеет дело с человеком своего круга, и удостоил вдовца ответом:

– Я оклеветан, как Христос. Надеюсь, что пробуду здесь недолго. С минуту на минуту должен прийти адвокат, который заберет меня отсюда. Я все равно не сяду… Так что не стоит меня просить. Я скоро уйду отсюда.

И тем не менее вскоре все заключенные покинули тюрьму, а он остался один в темной камере.

Хозяйка и слуги

(Перевод Н. Георгиевской)

Чистое, как уста младенца, розовое легкое сияние полукругом озарило небо над холмом, когда тетушка Аустина Цатриллас поднялась с постели. Высокая, дебелая, с волосами, убранными под красный парчовый чепец, она напоминала Юнону суровым бледным лицом и сильными руками.

Петух второй раз прокричал во дворе, окруженном стеной колючих кактусов, и женщина вздрогнула при этом звуке, как апостол Петр в атриуме Понтия Пилата. Но когда петух пропел третий раз, Аустина была уже одета. Жесткий корсет поддерживал высокую грудь, красный лиф, затканный голубыми розами, был хорошо пригнан к широкой сборчатой юбке, из разрезов рукавов пышными ровными складками выглядывала рубашка, серебряный пояс туго стягивал полную талию. Одним словом, туалет выглядел так, будто на него б потрачены долгие часы.

– Ну, так что ты надумала, Аустина? – спросил муж, поднимая с подушки смуглое курносое лицо, – Что скажешь? Значит, ты решила повысить арендную плату за пастбище?

– Да, Даниэль, ничего не поделаешь! Налоги растут, и слуги требуют прибавки.

– Вспомни, Аустина, ведь ты уже три раза повышала мне арендную плату. Тридцать лет я твой муж, а все связан по рукам и ногам.

– Послушай, Даниэль, ты же знаешь, как выросли расходы и налоги. А я увеличиваю твой взнос всего на пятьдесят скудо, хотя мой брат дает мне за это пастбище на сто скудо больше.

Лицо мужа, прикованного к постели тяжелым приступом артрита, исказила гримаса боли,

– Ладно, покличь-ка парня. Пошлю его в овчарню, пусть скажет пастухам, чтобы перегнали стадо с моего пастбища на твое. Итак, Аусти, решено: пятьдесят скудо. А ты уж постарайся продать моего жеребенка подороже. Сегодня ночью мне снилось, будто я его объезжал.

– Будь покоен. Разве когда-нибудь я упускала твою выгоду?

Ощупав карман и убедившись, что ключи, наперсток, четки, деньги – все на месте, Аустина отправилась будить служанок. Она обычно запирала их комнату на ключ, особенно когда в доме были слуги-мужчины. Пройдя кладовую, где высились груды пшеничного и ячменного хлеба, похожие на колонны из слоновой кости и пестрого мрамора, она спустилась в просторную кухню. Был понедельник. Изрядно повеселившиеся накануне слуги еще спали, растянувшись на циновках вокруг очага. Сквозь дымовые отверстия в низком потолке в комнату проникали тонкие красные нити солнечных лучей. Все здесь напоминало бивуак: на закопченных стенах висели огромные самопалы, кинжалы в расшитых, украшенных бахромой ножнах, седла, уздечки, плащи из грубого сукна. Беспорядочными кучами громоздились на полу шерстяные переметные сумы, полосатые, как тигровые шкуры, кожаные мешки, патронташи, роговые пороховницы, куртки из овчины. Тут же, подле очага, в самых разнообразных позах, кто на боку, кто на спине, растянулись спящие. Они лежали. не сняв праздничной одежды, в красных и черных куртках, с напомаженными волосами, в штанах из саржи, туго стянутых в талии кожаными узорчатыми поясами.

Слуги, всегда готовые исполнить любое приказание хозяйки, мгновенно вскочили на ноги, словно одного ее появления было достаточно, чтобы разбудить их. Старший – уже седой человек с длинной кудрявой бородой и живыми темными глазами – выглядел настоящим библейским мужем. А самый юный был похоже на Аристея[4]4
  Аристей – в древней мифологии, бог – покровитель стад и пастухов, который научил людей виноградарству и пчеловодству.


[Закрыть]: на оливково-смуглом лице ярко алели губы, черные косички были заложены за уши, а зеленовато-голубые глаза цветом напоминали листья тамариска, отражающие синеву полуденного неба. Аустина обратилась к нему:

– Садурру, сынок, ступай наверх, хозяин зовет.

Звонкие шаги Садурру гулко раздавались в еще темных комнатах и коридорах. У дверей, ведущих в комнату хозяина, он столкнулся с выходившей оттуда молоденькой служанкой, и они набросились друг на друга со злобными ругательствами, как два смертельных врага.

– Послушай, парень, – сказал хозяин, в глазах которого вспыхнули яркие огоньки, – сходи-ка в овчарню и скажи пастухам, что я велел перегнать мое стадо на пастбище жены. Помоги им и возвращайся нынче же вечером, Да смотрите не бейте скотину, берегите ее, а то, знаете, жена снова увеличила мне арендную плату.

Юноша выслушал приказание молча, но когда пришел в овчарню, принялся подшучивать над странностями хозяев:

– Ведь муж и жена – это же все равно что два рога на голове козы, а они живут, будто чужие!

– Эй, парень, – сказал пожилой слуга, собиравший в дорогу шкуры и пробковые бутыли, – ты ведь нездешний, ты у нас всего несколько недель, а уже берешься судить о хозяевах!

– Слухами земля полнится!

Много ты знаешь, черномазый! Ты меня спроси: я еще могу о них говорить: ведь уже тридцать лет я ем их хлеб! Так вот слушай: хозяйка моя женщина умная и честная. В пятнадцать лет ее выдали замуж за этого старого греховодника, и только на ней держится весь дом. Она следит за своим и мужниным добром, распоряжается слугами. «Вот этот рулон шерсти мой, – говорит она нам, – а тот мужнин. Не спутайте!» Поэтому у них никогда не бывает никаких споров и деньги в одной шкатулке строго поделены на две части.

– Слух идет, будто это потому, – перебил его юноша, – что хозяин, покуда был в силе, любил погулять и, не стесняясь, брал общие денежки, чтобы побаловаться с другими женщинами. И еще рассказывают интересную историю, будто бы хозяйка в девушках любила другого, Диэку Дилетала, и он, чтобы отомстить своему сопернику, который из-под носа увел у него девушку, взял и заколдовал его. После этого хозяин разлюбил свою жену...

– Вранье все это! – с сердцем сказал старый слуга, – ничего такого я не знаю. Знаю только, что госпожа моя ни на одного мужчину, кроме своего мужа, никогда и не взглянула.

– ...И будто тогда хозяин с целой процессией, с хоругвиями и крестом пошел просить святых снять с него заклятие. Но так как порчу наслал на него священник, то уж сделать ничего было нельзя. Так он и состарился, волочась за каждой юбкой, позабыв свою жену. Потому-то ей и пришлось утешаться на стороне.

– Уж лучше бы ты помолчал, змеиное твое жало! Ты ведь ешь их хлеб, – значит, нечего попусту языком болтать!

Но молодой слуга только злобно усмехнулся, и волчьи зубы его сверкнули на солнце, словно жемчужины.

В то время как под оранжево-голубым осенним небом пастухи гнали отары овец через зеленые и золотые пастбища, хозяин лежал на деревянной кровати, у изголовья которой на столике стояла бутылка вина, и думал о своих жеребятах, а хозяйка работала вместе со служанками. Мужчин в доме не осталось: нагрузив переметные сумы ячменными лепешками, они – кто верхом, кто пешком, кто в повозке – отправились одни в оливковые рощи, другие на поля – сеять хлеб.

Но хозяйство было большое, и служанкам, оставшимся дома, не приходилось сидеть без дела; одна сыпала мерками зерно в мельницу, другая разливала оливковое масло. Самая молодая из них – стройная и ловкая, с тонкой талией и крутыми бедрами – сновала босиком из кухни в спальню хозяина, поила, кормила его, развлекала деревенскими сплетнями.

Хозяйка поспевала всюду. Спокойная и неторопливая, она держала в руках, унизанных тяжелыми перстнями, веретено и крашеную кудель. Говорила она мало, бесстрастно. Ни веселья, ни грусти не слышалось в ее голосе. Посетителей она принимала в просторной кухне, словно в тронной зале. Время от времени она поднималась в комнату мужа и, не переставая сучить пряжу, советовалась с ним по поводу хозяйственных дел, брала из шкатулки деньги или, наоборот, клала их туда.

В этот день через деревню проходили крестьянки из Олиены. Они принесли на продажу молодое вино и бурдюках, виноградное сусло, грубое сукно. Аустина отдала им ткать сученую пряжу и выменила у них кусок холста на вытканную ею самой переметную суму – на ее белом фоне, яркие, как на восточных тканях, красовались красно-зеленые фламинго среди черных пальм.

Священник, ежедневно навещавший больного, застал женщин во дворе и остановился с ними поболтать. Потом он поднялся к старику. Мало-помалу комната дядюшки Даниэля заполнялась людьми. Пришли старые друзья и просто знакомые, которые не забывали больного, ибо он был богат и в погребе его хранилось доброе вино. Среди посетителей в этот день были и двое незнакомцев, приехавших покупать лошадь, и с ними еще не старый мужчина, темноволосый, крепкий, молчаливый. Священник говорил о тетушке Аустине, цитируя Книгу притчей:

«Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов.

Уверено в ней сердце мужа, и он не останется без прибытка.

Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим.

Задумает она о поле – и приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник.

Протягивает руки свои к прялке, и персты ее берутся за веретено.

Она делает себе ковры; виссон и пурпур одежды ее.

Уста свои открывает с мудростью, и кроткое наставление на языке ее».

Столпившись вокруг молодого священника, люди молча слушали. Из маленького окошка был виден зеленый холм в розоватой дымке заката, и оттуда вместе с воркованием голубей лился в комнату аромат дикого тимьяна.

Диэку Дилетала смотрел на больного и время от времени встряхивал головой, словно отгоняя назойливую муху. Так вот он, его старый соперник! Что толку было в заклятии? Ведь все равно он прожил счастливую жизнь, а теперь возлежит на своей постели, как одряхлевший король, могущественный и справедливый.

– О чем твои мысли, Диэку Дилета? – спросил старик, видя, что тот погружен в раздумье.

Диэку Дилетала поправил шапочку на темных волосах.

– Даниэль Цатри, вот эти люди хотели бы купить у тебя стригунка. Потолкуйте, Пожалуйста, обойдись с ними как с друзьями.

Старик лукаво улыбнулся.

– Ступайте к моей жене.

Трое мужчин спустились на кухню. Там, на широкой скамье, в окружении служанок, обдиравших пшеницу, восседала, словно на троне, Аустина.

– Аустина Цатри, эти люди хотели бы купить у тебя стригунка. Сколько ты за него хочешь?

– Сто скудо.

– Что ты, Аустина! Ведь это же не лошадь, а жеребенок!

– Ну и что же! Превосходный гнедой стригунок! Брат давал мне за него девяносто восемь скудо.

– Ну, полно, не дорожись! Ведь мы друзья Диэку Дилетала, – многозначительно сказал один из покупателей.

Женщина подняла тяжелые веки и поглядела на троих мужчин. В глазах ее вспыхнуло пламя, холодное и далекое, как сияние звезд.

На улице крестьяне столкнулись со священником, и тот стал подшучивать над Дилетала.

– Видать, она уже ни во что не ставит ваших друзей. «Уверено в ней сердце мужа».

Диэку с силой ударил кулаком по низкой каменной ограде.

– Эх, отец Фарра, стучаться в сердце такой женщины – все равно что стучать по камню.

Тем временем пастухи перегоняли скот на новое пастбище, продолжая перемывать косточки своим хозяевам.

– Вы у них в услужении поди уже тридцать лет и должны их знать, – не унимался Садурру. – Молодая служанка рассказывала мне, что в те времена, когда у вас еще все зубы были целы, вы сами были влюблены в хозяйку.

– В нее были влюблены все мужчины, которые ее знали, многие пытались ее соблазнить, но она словно ничего не замечала! Прямо настоящая королева на троне. Вот, скажи по чести, разве она тебя замечает, черномазый? А ведь то, что ты в нее влюблен по уши, прямо написано на твоей грязной роже. А молодой служанке ты скажи, чтобы она прикусила свой длинный язык. Да посоветуй ей выбирать себе дружков среди ровни. Небось все эти тайны она выбалтывает, когда ночью ластится к тебе.

– А что? Хоть бы и так!

– Провалитесь вы оба в преисподнюю, дьяволы вы сущие!

Молодой слуга злобно усмехнулся, и зубы его в закатных лучах солнца вдруг стали розовыми, словно на них была кровь. Казалось, ему доставляло удовольствие бесить старика. И он добавил:

– Ну что ж, может, в молодости сила в ней и была, а теперь она, сами знаете, как солнце, клонящееся к закату, теряет эту силу.

Тут старый слуга не выдержал и пригрозил пожаловаться хозяевам.

– По твоим речам видно, что ты их ненавидишь. Значит, ты не смеешь есть их хлеб. И я добьюсь, чтобы тебя выгнали вон!

– Ха-ха, смотри, полегче, как бы тебя самого не выгнали!

Немного погодя старик сидел на пороге пастушьей хижины и что-то ворчал себе под нос. Молодой слуга уже пустился в обратный путь, и старик был мрачен, как осенний вечер. На сердце у него лежала тяжесть, злоба душила его.

– Тебе я, пожалуй, скажу, Джаннепре, – обратился он вдруг к оставшемуся с ним пастуху. – У моей хозяйки один недостаток: она терпит возле себя дурных людей. Но я лопну от ярости, если сегодня ночью не вернусь домой и не уговорю хозяйку выгнать вон этого проходимца.

– Помнится, какой-то древний царь говорил: «Если ярость овладела тобой вечером, оставь ее до утра».

Старик как будто успокоился.

В просвете между двумя большими дубами мерцал далекий горизонт, подернутый пеленой светящегося тумана, который в самой глубине отливал морской синевой, потом становился желтым, как песок, и, наконец, вспыхивал розовым, голубым, фиолетовым светом. Кроваво-красный молодой месяц опускался все ниже и ниже, словно его притягивала к себе стелющаяся над землей закатная дымка. Все вокруг – и недвижные, тихо шелестящие деревья, и громады скал, и кустарники, – все подернулось золотисто-черной пеленой и стало похоже на сказочную страну. По склонам гор там и сям накренились к земли дубы; казалось, они карабкались друг за другом к вершине и вдруг замерли на бегу, зачарованные красотой осеннего вечера. Чудилось, что таинственные тени, пропасти, неведомые опасности притаились в гуще лесистых склонов за каждой скалой. Зато там, куда проникал оранжево-зеленый свет закатного солнца, царили мир и покой. Сюда доносились звуки с пастбища, приглушенные и мелодичные. Звон колокольчиков на овцах, собиравшихся в стада, сливался со стрекотанием последних кузнечиков, лаем собак, с жужжанием еще не уснувшего жука, с щебетанием птиц, будто посылавших с дерева на дерево свои прощальные приветы перед сном.

Старый пастух внезапно поднялся и сказал своему товарищу:

– Пойду-ка я. Дело есть.

И он двинулся в путь. Он шел под дымчато-синим небом через серебристо-черные луга, еще озаренные ясным закатным светом. Двойственное чувство вело старика: любовь к хозяйке и ненависть к ее коварному слуге. Но было в этом чувстве еще что-то, чего он никак не мог понять, какое-то странное недомогание, похожее на то, что он испытал однажды после укуса змеи. Сумрачные тени, которые плыли в этот осенний вечер над пустынными тихими пастбищами, упали на его душу, накрыв ее своим мрачным крылом.

Дохнул вдруг холодный северный ветер, и луна померкла. Все вокруг погрузилось во мрак. Только далеко на горизонте, на высоком холме, виднелось несколько светящихся точек.

Старик прибавил шагу. Он шел с трудом, сгибаясь под бременем усталости и своих подозрений, как в те дни, когда тянул за собой на поводу больную или упрямую скотину.

Наконец он подошел к знакомому двору. За изгородью из кактусов чернел неосвещенный дом. Лишь над низкой крышей кухни разливался бледно-желтый свет. Старик снял башмаки, закатал повыше гетры и вскарабкался по столбу, поддерживающему дровяной сарай. Таким способом ему частенько приходилось лазить па деревья, чтобы нарезать листьев для скотины.

Яростно носился ветер, разгоняя дым, поднимавшийся из очага. Эта ночь была создана для любовников и воров, и старик, как заправский вор, полз по крыше, пока не добрался до отверстия над очагом.

Прямо под собой, сквозь густую завесу дыма, он увидел багровое пятно пламени, а у очага молодого слугу и хозяйку. Словно королева у подножья трона, сидела она на скамеечке перед высоким креслом, на котором мирно, как пара любящих супругов, покоились веретено и кудель. Пристально глядя на женщину своими кошачьими глазами, молодой слуга, посмеиваясь, пересказывал ей на свой лад разговор со стариком.

– Старик взбесился, как дикий кабан... А я ему говорю: разве можно не влюбиться в эту женщину с первого взгляда? Как не полюбить ее за добродетель? Я плохо сделал, что сказал так, да?

– Ты не должен говорить обо мне, – сурово промолвила женщина. – Я запрещаю тебе...

– Не могу я не говорить о вас... Мысли о вас не дают мне покоя.

– Ах, проклятый болтун, чтоб тебе сдохнуть! – выругался на крыше старик, едва удерживаясь, чтобы не плюнуть на голову притворщика. Юноша тем временем продолжал:

– Я только о вас и думаю, иной раз, чтобы завести о вас разговор, говорю о вас дурно. И радуюсь, когда другие начинают хвалить вас. Так и сегодня случилось. Вы можете прогнать меня, и я уйду куда глаза глядят, но всюду буду думать только о вас... А вы... вы... Что вы со мной теперь сделаете?

Женщина протянула руки к огню и внезапно задрожала, как в ознобе.

– Нет, я не прогоню тебя, – сказала она глухо. – Если гнать тех, кто нас любит, с кем же мы тогда останемся?

«И мне, и мне она когда-то так говорила!» – подумал старик. Ему казалось, что сквозь отверстие в крыше он видит свое прошлое. Вот он сидит на месте этого парня там, у огня, возле хозяйки; но в те далекие годы она не оставляла своего кресла и не выпускала из рук веретена, словно королева, никогда не расстающаяся со своим скипетром.

Другие были времена, другие люди. Он ни разу не посмел поставить свою скамеечку рядом с креслом хозяйки, не то что этот бесстыжий. А она никогда не позволяла брать себя за руку, как позволяет сейчас этому нахальному чужаку.

Старик на крыше громко кашлянул: он хотел, чтобы хозяйка услышала и поняла, что за Heir следят. Но вой ветра заглушал все звуки, и люди внизу не слышали ничего, кроме голоса своей страсти.

– Аусти, Аусти, – шептал молодой слуга, придвигаясь все ближе и ближе. – Ты хорошо сделаешь, коли не прогонишь меня. Я стану твоим настоящим мужем. А потом старый хрыч умрет, и ты будешь свободна. Если ты не захочешь признать меня своим мужем перед алтарем – ну, что ж! Все равно я буду твоим настоящим мужем.

И она позволяла ему это говорить и разрешала ему прикасаться к своей руке. Старик почувствовал, что еще минута – и свершится что-то ужасное. Но он ничего не мог поделать: ему чудилось, будто весь мир обрушился на него и похоронил под своими обломками. Ему казалось, что он уже мертв и перед ним разверзлись врата ада.

Что же делать? Крикнуть? Тогда она возненавидит его навеки. Спуститься, постучать в дверь? Но это только оттянет беду на несколько часов или дней. Коварные слова молодого слуги не выходили у него из головы.

«Может, в молодости у нее и была сила, но теперь она как солнце, клонящееся к закату...»

Старик быстро соскользнул по столбу во двор и изо всех сил стал колотить в дверь. Ему открыла сама хозяйка. Она была бледнее обыкновенного, но, как всегда, спокойна и невозмутима.

Бросившись к очагу, старик схватил юношу за волосы, чтобы тот не мог улизнуть и выслушал все обвинения до конца.

– Аустина Цатриллас, посмотри на него хорошенько и запомни: это твой злейший враг. Он хочет обесчестить и погубить тебя. Он шляется по пастбищам и хвалится, что ты будешь его любовницей. Полюбуйся на него! Он говорит, что ты отравишь мужа, чтобы выйти за него замуж... Он любовник твоей служанки, и они строят козни против тебя. Посмотри на него...

Женщина подняла глаза, но лицо ее выражало лишь легкий испуг. Ни слова ни говоря, она подошла к слугам, чтобы разнять их, но не успела. Лицо юноши, который молча слушал старика, вдруг почернело и безобразно исказилось. С быстротой молнии он выхватил складной нож, открыл его и, пригнувшись, бросился на старика, заставив его отпрянуть назад.

– Люди, скорее сюда! – закричала Аустина.

Прислонившись к стене, старик смотрел на кровь, которую, казалось, источала его красная куртка: кровь проступала на ней чуть повыше пояса и струйками растекалась по ремню. Юноша, на лицо которого в беспорядке падали спутанные волосы, схватил шапку и кинулся к двери с громким криком:

– Он сам этого хотел... Будьте свидетелями... Он сам этого хотел.

И выбежал, оставив дверь открытой. Сквозь завывание ветра долго слышались его гулкие шаги.

Тогда женщина бросилась отпирать комнату служанок, которые, разбуженные шумом, уже вскочили с постели, меж тем как старик медленно сползал вниз по стенке и тихо кивал головой, будто поддакивал: «Да, да, да, я сам этого хотел».

Новый человек

(Перевод Н. Георгиевской)

Проходя мимо, почтальон бросил на колени Аннарозе, сидевшей, как всегда, на камне у ворот, газету и письмо. Газета была для студента. А письмо? Аннароза не умела читать, но догадалась, что письмо от далекого жениха; от мятого конверта повеяло на нее знакомым грубым запахом плоти. Такой же терпкий запах исходил и от ворсистой куртки ее возлюбленного, и он не отталкивал девушку, – видно, потому, что был не чужд ей самой, несмотря на чистенькую черную кофту, новый темный платок, бросавший тень на хорошенькое смуглое личико, и синюю юбку, волнами струившуюся вокруг ее гибких бедер.

Несколько минут Аннароза как будто впитывала в себя этот острый плотский запах, напомнивший ей уехавшего жениха. Склонив голову, она долго раздумывала, не решаясь подняться к студенту. Каждый раз какой-то стыд мешал ей делить свою тайну с чужим человеком. Раньше она поручала матери обращаться к студенту, и тот читал эти письма, но так как мать не одобряла выбора Аннарозы, чтение сопровождалось всегда такими горестными причитаниями, что девушка решила обходиться без ее участия.

Опасливо оглядевшись по сторонам, она пересекла маленький круглый дворик, затененный огромной смоковницей, и поднялась по наружной лесенке в комнату студента. Хотя ее босые ноги казались отлитыми из бронзы, девушка ступала легко, с чисто кошачьей грацией. Однако студент, привыкший к тишине, все-таки уловил еле слышный звук ее шагов, похожий на слабое шуршание змеи в густой траве. Но когда девушка вошла в комнату, он даже не шевельнулся и не взглянул в ее сторону. Крыши соседних домов, сверкали под лучами низкого закатного солнца, и их золотистый отблеск освещал стол, за которым сидел студент. Он вскрыл конверт и стал читать письмо ровным бесстрастным голосом, четко выговаривая каждый слог, как это делают дети. На листке бумаги было изображено сердце, пронзенное стрелой.