Текст книги "Свирель в лесу"

Автор книги: Грация Деледда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Сколько раз ходила я этой дорогой! – сказала она и прикрыла лицо рукой, чтобы не видеть тропинки и всего, что было вокруг.

Я поднялась и подошла к ней ближе, почувствовав, что в воздухе запахло какой-то драмой.

– Что произошло в этой хижине? Почему она заколочена? Это правда, что там водятся привидения? И почему...

Женщина сразу же оживилась. Правда, скачала сна было замахала на меня руками, как бы говоря, что слишком уж много я хочу знать, но так как ей и самой, видно, не терпелось поговорить и отвести душу, она без околичностей приступила к своему рассказу:

– В этой хижине помер мой бедный муж. Вроде бы тут нет ничего особенного, но на самом деле это целая история, и если рассказать ее, получится как в настоящей книжке.

– И прекрасно, – ободрила я ее. – Вот и расскажите.

– Ну ладно, тогда я расскажу вам все. Может, и была тут моя вина, но я заплатила за нее сполна, как платят долг. Так вот, в шестнадцать лет меня уже выдали замуж. Моего мужа звали Джулиано, по прозвищу «Большой», высок он был, что та сосна! Его звали так, чтобы не путать с двоюродным братом, Джулиано Маленьким. Тот был роста небольшого, но красивый, смуглый, проворный, как белка. Он занимался всякими делами, даже часы чинил, а кроме того, его приставили охранять сосновую рощу. Но так как по ночам он не мог уходить из села, то определил сторожем моего мужа. Велел поставить для него эту хижину и положил ему хороший оклад. Это нас очень выручило, потому что мой Джулиано зарабатывал мало. Я забыла сказать, что он был лудильщиком. Целыми днями он бродил в поисках заработка, спрашивая, не нужно ли кому починить прохудившуюся кастрюлю или сковородку, но медной посуды становилось все меньше и меньше, все пользовались этой противной эмалированной! Правда, и она может прохудиться, но ее уж не починишь: олово на железе не держится.

Вот и стал Джулиано уходить на ночь сюда. Летом он иногда брал и меня с собой, но мне, сказать по правде, было здесь как-то боязно. Особенно в лунные ночи. Мне все чудилось, что кто-то пилит сосны и обрубает ветки.

«Ну, – думала я, – сейчас Джулиано проснется, возьмет ружье, и, если они не разбегутся, он убьет их». И я лежала не дыша, боясь его разбудить. Не хотела я, чтобы он сгубил свою душу из-за какой-то спиленной сосны. Хорошо еще, что он спал крепко.

– Он спал, – возобновила свой рассказ женщина после минутной паузы, во время которой она снова закрыла лицо руками. – Он спал, но его мучили кошмары. Всю ночь он вздыхал, ворочался, что-то бормотал во сне. А как-то раз вскочил и закричал как одержимый: «Да-да, если я застану их вместе, то убью обоих». Но потом очнулся и стал обнимать меня. Он весь дрожал и стучал зубами, как в лихорадке. И тут сказал мне, что он действительно болен, и уже давно. Его болезнью была ревность, он ревновал меня к своему брату Джулиано, думал, что тот ходит ко мне по ночам. Но муж так любил меня и был так добр, что ни разу не осмелился высказать мне свои подозрения. «Что ж, – говорю я, – тогда я буду приходить сюда каждую ночь, и тебе не о чем будет беспокоиться».

Некоторое время все шло хорошо, а когда наступили холода, Джулиано, который вроде бы совсем вылечился от своей болезни, сам велел мне оставаться на ночь в деревне.

Но в первое же утро он вернулся домой сам не свой: все ходил по комнате и, казалось, что-то вынюхивал, как пес. Тяжкий крест – ревность! Мне стало жаль бедного Джулиано, и я посоветовала ему бросить эту работу, но он был упрямый и самолюбивый и не послушался.

Пришла весна, а с весной ревность полностью завладела сердцем мужа. Он не знал покоя даже в те ночи, когда я приходила к нему в хижину. Я говорила ему: «Это ведьмы из сосновой рощи напустили на тебя порчу». Он и сам так думал и просил бога, чтобы тот избавил его от злого недуга.

Но в одну из июльских ночей случилась беда. Полная луна сияла на небе, и в хижине стояла такая жара, что трудно было дышать. Мне захотелось пить, и я спросила у Джулиано, который уже улегся, можно ли мне пойти к роднику. Он не ответил, но и не выразил никакого подозрения. И я вышла из дому. В лесу было светло, как днем.

И надо же такому случиться: у родника мне повстречался Джулиано Маленький, брат моего мужа! В этом, конечно, не было ничего плохого, так как Джулиано, который числился настоящим сторожем рощи, не только имел право, но и обязан был появляться там в любое время дня и ночи. Но тем не менее, зная ревнивый нрав моего мужа, я стала умолять его поскорее уйти. Едва мы успели перекинуться несколькими словами, как среди сосен мелькнула огромная черная тень.

Раздался выстрел, и Джулиано Маленький, раскинув руки, упал у моих ног, как мальчик, споткнувшийся на бегу. Я и сейчас еще вижу яркую вспышку выстрела и слышу грохот, который обрушился на мою голову, словно огромный топор. Я закричала: «Ты убил христианина, ты убил своего брата!» – и, обезумев от страха, бросилась бежать.

Я знала, что стрелял мой муж. Ведь это был он, та черная тень под сосной. От моего крика он очнулся, но не промолвил ни слова. Ничего не ответил он и на упреки, которыми я, не боясь уже за себя, с плачем осыпала его. «Что ты наделал, несчастный? – говорила я ему.– Как быть теперь? Только и остается отнести труп на берег, привязать камень на шею и бросить в море. Иначе не миновать тебе каторги, как не миновать ада после смерти».

А он все молчал. Он шел, понурив голову, и волочил ружье по земле, как будто у него не оставалось сил, чтобы держать его в руках. Придя сюда, я опустилась на землю – как раз вот на этом месте, где я сейчас сижу – и давай плакать и причитать. «Да, напилась я водички нынче ночью, – говорила я, – напилась я водички, ничего не скажешь!»

Но Джулиано и рта не раскрыл. Он вошел в хижину, затворил за собой дверь, и не успела я подняться, как снова раздался выстрел.

Он застрелился.

Женщина вся дрожала, вспоминая страшную ночь. Я сочувствовала ее горю, но понимала, что рассказ еще не окончен. И действительно, она продолжала свое повествование:

– А тот, брат его, вовсе не был убит. Он даже не был ранен! Услышав выстрел и сообразив, чем это ему грозит, он бросился на землю, притворяясь мертвым. Своим криком я спасла его.

Через два года мы поженились. Я родила троих детей. Но господь, всевидящий и всезнающий, покарал нас: они умирали один за другим, когда уже начинали говорить. А у Джулиано Маленького артрит сковал ноги: он не может двигаться. Он все еще работает часовщиком и сидит дома, окруженный со всех сторон часами. Целыми днями он разбирает, собирает их, подносит к уху, то и дело зовет меня:

– Роза, посмотри, который час!

Вот теперь рассказ и в самом деле подошел к концу. Но мне казалось, что чего-то здесь все лее не хватает.

– Роза, – сказала я женщине, называя ее просто по имени, как старую знакомую, – скажите мне правду. Ведь ваш первый муж ревновал вас не зря, не так ли?

И снова она, так ничего и не ответив, закрыла лицо руками. И в торжественной тишине вечера, среди сосен, которые пылали на красном закатном небе, как огромные праздничные факелы, опять раздался стон раненого дерева. Казалось, он доносится из хижины. А может, и в самом деле там плакала, жалуясь, чья-то душа, так и не нашедшая успокоения.

Кошелек

(Перевод В. Торпаковой)

Он только что кончил проповедь, этот толстый бородатый монах, и возвращался в монастырь. Уже вставала перед ним идущая вдоль монастырского сада стена, уже показались над ней белые облака цветущих груш и слив, безмолвно ронявших снежные свои лепестки на пустынный тротуар. А по другой стороне улицы, там, где жаркое, несмотря на вечерний час, солнце и легкий ветерок, еще пахнущий снегом, вели какую-то свою хитрую и чувственную игру, шла женщина. Она шла быстро, почти бежала, возбужденно размахивая руками; полы ее жакета, черные сверху и лиловые изнутри, вздымались и опускались, словно крылья.

Монах был в нескольких шагах от нее, когда заметил, что круглая сумочка, которая, как маятник, раскачивалась на руке женщины, разинула рот и, зевнув, выплюнула на землю красноватый кошелек.

Монах тоже разинул было рот, чтобы окликнуть и предупредить женщину, – она торопливо продолжала свой путь, – но, словно боясь испугать ее своим криком, неожиданным в тишине этой безлюдной улицы, не произнес ни слова. Потом он перешел дорогу и, нагнувшись, подобрал кошелек. Теплый, туго набитый, хотя и легкий, с плотно защелкнутым металлическим замочком, он лежал в его руке, благоухая мускусом и кожей. Этот сложный запах невольно вызывал представление о живой плоти, и кошелек показался монаху как бы частью тела этой женщины.

Уж не потому ли дьявол заставил монаха поскорее сунуть кошелек в рукав? Он так и подумал, как только осознал свой поступок, но уже в следующую минуту понял, что его мысль хотела утаить от самой себя истинные, низменные мотивы этого поступка: там, в кошельке, были чужие деньги, они-то его и соблазнили. И когда, подняв кошелек, монах снова распрямился, это был уже совсем другой человек.

Но едва он повернулся, чтобы снова перейти дорогу, совесть, покинувшая его на мгновение, вдруг неумолимо предстала перед ним в образе настоятеля, чье бледное лицо с окруженными тенью голубыми глазами смотрело на него из окна верхнего этажа.

Смертельный холод сковал все огромное тело монаха, сутана стала вдруг странно тяжелой, ему почудилось, что он вошел в воду и погружается в нее все глубже и глубже, – но ему и в голову не пришло, что он может еще нагнать женщину, вернуть ей кошелек.

Зачем? Ведь настоятель все видел сверху и осудил его, как судит сам господь бог.

Оказавшись на тротуаре в тени монастырского сада, монах глубоко вздохнул, как человек, выбравшийся из речного водоворота: он решил сразу же пойти к настоятелю и, отдав ему кошелек, сложить к его ногам всю тяжесть своей нестерпимой муки.

Но когда он поднялся на третий этаж, он попал вдруг в стремительно бегущую куда-то толпу монахов. Монахи бежали по коридорам и лестницам, как стая огромных птиц, которую вспугнул коршун. Тяжело колыхались полы их сутан, никто не произносил ни слова, и это молчание делало царившее вокруг смятение еще более зловещим.

Монах побежал вместе со всеми; сердце его билось все сильнее и сильнее, и вот с последней площадки, откуда узенькая лестница вела на террасу, в ярком свете распахнутого окна, он увидел братьев, которые поднимали с земли тело настоятеля. Оно казалось таким легким, почти невесомым – только сутана да лицо и руки, которые были словно вылеплены из мягкого, готового растаять воска.

«Он умер по моей вине»,– подумал монах с ужасом, и этот ужас усилился, когда он понял, что испытывает невольное чувство облегчения при мысли, что вместе с настоятелем уйдет весь его позор, а может, и сам грех.

Но оказалось, что настоятель просто потерял сознание. С ним это, впрочем, случалось уже не первый раз – он страдал астмой.

«Видно, он поднялся сюда, чтоб подышать свежим воздухом, и от воздуха ему стало плохо; а меня он, может, даже и не видел», – думал монах, выглядывая из окна, меж тем как братья на руках несли настоятеля вниз.

Монах взглянул на то место, где он подобрал кошелек. Оно было довольно далеко, и увидеть отсюда маленький предмет, конечно, мудрено. Может, пойти и попробовать положить что-нибудь как раз на то место? Хотя... Какое это теперь имеет значение? Разве он не решил во всем признаться? И тут на него напала такая гнетущая тоска, что и лежащий внизу сад с морем цветов, и другие сады, такие свежие и трепещущие, и любовная забава солнца с ветром, и город, жужжащий, будто улей в мае, и весь белый свет – все показалось ему мрачным, как кладбище, – ибо совесть его была смертельно больна.

Он спустился вниз и встал у кельи настоятеля, решив не двигаться с места до тех пор, пока ему не разрешат войти и исполнить свой долг. В келье больного находился врач, тоже монах, недавно вступивший в братство после разгульной жизни и теперь денно и нощно истязавший свою плоть власяницей. Врач громко произнес несколько слов, как бы разговаривая сам с собой, и монах, стоящий за дверью, узнал, что больному полегчало: сердце стало биться ровнее, жизненные силы возвращались. Потом он услышал шепот.

«Он пришел в себя и, должно быть, рассказывает врачу причину своего обморока!»

Это подозрение вызвало в нем вспышку гнева: он, суровый аскет, привык относиться к вновь обращенному доктору с неприязнью и пренебрежением, и теперь эти чувства извивались в его душе, как растоптанные змеи.

Монах продолжал ждать. Он стоял неподвижно, спиной к стене, и издали могло показаться, что он на ней нарисован. В окнах коридора бледнело небо. Солнце садилось, ветер стихал, но от их недавней игры в воздухе осталась какая-то сладостная истома. Отдаленные звуки музыки дрожали в воздухе, напоенном ароматом садов, и женщина, владелица кошелька, бегала по улицам города, проклиная вора, который залез в ее сумочку. И хотя никакого вора не было, ее проклятия отравой разливались в мягком вечернем воздухе.

Наконец дверь кельи отворилась, и высокий монах с бесовским лицом выскочил оттуда, как черт из табакерки.

Монах, ожидавший у дверей, остановил его и, глядя в сторону, сказал:

– Мне нужно видеть отца настоятеля.

– Это невозможно. Он спит.

Безмятежно спал всю ночь старый больной настоятель, а наш монах, здоровый и толстый, мучился на своем ложе, одолеваемый кошмарами. Он то поднимался по горным дорогам, которые обрывались вдруг страшными пропастями или, становясь все уже и уже, зажимали его между скал; то увязал в черном болоте, испытывая тоскливую муку тяжести и удушья, которую он ощутил в ту минуту, когда, подобрав кошелек, переходил улицу. Кошелек присутствовал во всех его снах, он венчал его кошмары, как венчает красный штандарт шумное шествие демонов. То, как чумной бубон, он прилипал к его затылку и, раздуваясь, принимал непристойную форму, то падал под кровать, где чудовищная мышь грызла его и таскала по всей келье, производя загадочный шум, который будил всю братию. Монахи начинали бегать по этажам вверх и вниз, и полы их жестких, негнущихся сутан, развеваясь, издавали металлический скрежет, а один из монахов, длинный, вновь обращенный дьявол, появлялся, таща за волосы женщину в черном жакете с лиловой подкладкой, – ведь это она, спешившая, конечно, на какое-нибудь греховное свидание, была источником зла.

«Все-таки, я – человек и я должен победить, – возмутился страдалец, стряхнув с себя тяжесть кошмара. – Вот пойду в муниципалитет и положу кошелек рядом с другими потерянными вещами. А с настоятелем я всегда успею поговорить».

А ночь все никак не кончалась, и его благие намерения, наталкиваясь на черные стены тьмы, лопались, как мыльные пузыри. Снова появились гномы совести и принялись связывать своими режущими бечевками большого толстого человека, который вертелся на узкой постели, как дельфин, пойманный в сети. Наконец, не на шутку рассердившись, он выхватил из-под подушки теплый кошелек, пахнувший влажной плотью, и швырнул его в темноту.

Но потом встал, поднял его и стал дожидаться рассвета: так жаждет омовения человек, идущим к реке.

В конце концов настоятель принял его.

– Падре, вчера, перед тем как вам стало плохо, вы стояли у окна и видели, что со мной случилось.

Маленький настоятель смотрел на него тем далеким и отрешенным взглядом, какой был у него тогда, когда он стоял у окна. Он ничего не ответил. Видел или нет?

Монаха охватило искушение исказить событие, частично утаить истину, но он совладел с ним и вытащил из рукава кошелек.

Настоятель взглянул на кошелек, потом вновь посмотрел в лицо преступника: взгляд его перестал быть далеким, он выражал теперь живейшее любопытство.

И монах понял, что все его муки были напрасны: маленький настоятель ничего не видел и не подозревал истины. Значит, он мог еще спасти себя от позора, но как, как это сделать, если над ними, прислушиваясь к их беседе, склонял свой темный лик Христос с окровавленной головой...

– Падре, этот кошелек... его потеряла вчера женщина... она шла впереди меня. Я подобрал его, и, вместо того чтобы окликнуть ее и отдать ей кошелек, в котором, наверное, есть деньги, я... э... оставил его у себя, собираясь потратить их.

Настоятель улыбнулся: в лучшие времена эта насмешливая улыбка была его самым утонченным оружием в борьбе с друзьями и недругами, она уязвляла провинившегося сильнее, чем жестокий упрек.

– И что же ты хотел делать с деньгами?

– Не знаю. Знаю только, что провел ужасную ночь. Меня мучили угрызения совести и стыд, особенно при мысли о том, что все это произошло у вас на глазах: ведь я увидел вас уже после того, как подобрал кошелек... Я собираюсь отнести его в муниципалитет.

– Но, может быть, в кошельке есть какие-нибудь сведения об этой женщине?

– Не знаю. Я его не открывал.

– Открой же и посмотри.

И тут снова язвительная улыбка оживила мертвенно-бледное лицо настоятеля: из раскрытого кошелька выпало лишь длинное любовное письмо.

Черепаха

(Перевод В. Торпаковой)

Тяжело дыша, женщина вошла в свою каморку. Это была небольшая крытая терраса, на которой раньше держали баки с водой. Когда их стало больше, их перенесли под более широкий навес, а этот уголок хозяин дома отдал женщине, которая много лет работала у него служанкой. Как видите, есть вещи, которые могут послужить и богатому домовладельцу, и бездомному бедняку.

У женщины хранился ключ от террасы, где служанки жильцов поочередно развешивали сушить белье. И в эту ночь, как обычно, на веревках и железных проволоках висело белое и цветное белье и целая вереница чулок и носков. В лунных лучах, отвесно падавших со светлого июльского неба, эти легкие, полые тела и их тени на белом полу террасы казались призрачными, и женщине, пробиравшейся среди веревок, чудилось, что до нее дотрагиваются привидения.

Входя к себе, служанка бросилась на кровать, которая была коротка для ее большого тела. Уже лежа, она прикрыла дверь, толкнув ее ногой, но тотчас же снова отворила. Женщина задыхалась, ей чудилось, что она мышь, беспокойно мечущаяся в мышеловке, но она не хотела даже пошевелиться, чтобы дать выход своей душевной тревоге. Ноги у нее так гудели, что ей казалось, будто они разговаривают. Она скинула башмаки и вытянулась на кровати таким образом, что ступни ее оказались в полосе лунного света, лежавшей на пороге.

Постепенно эта лунная ванна охладила их, кровь в жилах успокоилась, и, подобно тому как сама она вернулась в свою конуру, к ней возвратилась способность думать. И тогда, повинуясь скорее инстинкту самосохранения, чем угрызениям совести или раскаянию, она восстановила в памяти всю картину своего преступления.

Она увидела себя в квартире третьего этажа, где жил старый синьор, у которого она убирала комнаты, после того как заканчивала тяжелую черную работу в доме хозяина. Старик настолько доверял служанке, что оставлял ей ключи, когда уходил в тратторию завтракать. И вот она с грузным проворством, отличающим ее крепкое тело пятидесятилетней женщины, прибирает его спальню, просторную комнату с двумя окнами, мебелью красного дерева и огромной кроватью с льняными простынями, которые па ощупь кажутся мягче шелковых. Стоит страшная жара, и она с ужасом думает о раскаленной террасе, где находится ее каморка. В комнате жарко, от всех вещей исходит тяжелый запах, и женщина чувствует, что в ее крови тоже бродит какая-то темная сила, отзвук той древней муки, которая напоминает человеку о проклятии его плоти всякий раз, когда природа берет над ним верх.

И работая, женщина спрашивает себя, почему этот старый холостяк, эгоист и пачкун, который всю свою жизнь палец о палец не ударил, спит в удобной кровати у окна, распахнутого в зеленый сад, умывается душистой водой, обедает в прохладной траттории, где столы покрыты белоснежными скатертями, а приборы блестят, как лед, в то время как у нее все тело ломит от усталости, питается она объедками, не знает ни покоя, ни радости, ни жалости, ни любви.

Но, вытирая зеркало шкафа, служанка видит в нем свою крупную фигуру нищей Юноны и чувствует, что она слишком сгустила краски. Есть и у нее кое-какие радости: можно, например, заглянуть после работы в остерию, завсегдатаи которой, особенно ближе к вечеру, проникаются симпатией и любовью друг к другу. И разве не испытывает она удовлетворения при мысли о том, что в эти часы она может забыть свою усталость за болтовней и стаканом вина? А кроме того, есть на свете одна божья тварь, которая ждет ее вечерами, забившись в самый сырой уголок террасы. Когда она возвращается из остерии и, усталая, падает на кровать, это существо подползает к своей хозяйке, чтобы вдохнуть исходящий от нее запах усталости и легкого опьянения, и, как маленькая верная служанка, развязывает ей башмаки, потом вновь уползает в свой сырой угол; и протяжный, чмокающий звук, который сопровождает ее движение, усыпляет женщину, навевая воспоминания о полях, откуда она пришла, о детстве, о прохладных истоках жизни.

Но эти воспоминания и мысли о черепахе, единственной ее подруге, не приносят облегчения душе; уверенность в том, что она никогда не сможет побывать в родных краях, никогда не вернется к земле, разве что бездыханным трупом, еще больше усиливает лихорадочный жар.

И для того чтобы остудить этот жар, теперь скорее внутренний, чем внешний, она в первый раз за много, лет верной и почтительной службы старому синьору осмеливается помыться его водой и мылом.

Кроме того, она знает, что в ящике умывальника хранятся всякие освежающие порошки. Она выдвигает ящик, и глаза ее широко раскрываются, протянутая рука застывает в воздухе.

Там, среди коробок с пудрой и помадой, издающих тошнотворный запах, лежит какая-то книжечка с рисунками, росчерками и цифрами. На белом фоне медальона, выгравированного на первой странице, изображена грустная женщина, которая стоит, опираясь на дымящийся жертвенник: вдоль правого ее виска свисает длинный голубой локон, в руках она держит странные предметы – в одной что-то вроде палки. А у ее ног резвятся голые ребятишки, которые разглядывают эту палку и как будто пытаются отнять ее.

И служанка тоже разглядывает книжку, наклоняясь, чтобы лучше рассмотреть все. Потом она берет ее и перелистывает. Книжка сшита из множества ассигнаций – каждая достоинством в пятьдесят лир. Все ассигнации такие новенькие, что даже прилипают друг к другу.

«С этими деньгами, – подумала она, – я могла бы сразу же побежать на вокзал и вернуться туда, к ним. Ведь обо мне здесь никто ничего знает. Ищи ветра в поле! Старик только что ушел и придет лишь часа через два; к тому же ему от этих денег ни тепло, ни холодно».

Не прошло и минуты – и ее могла бы превратилось в могу.

Женщина сунула книжку за пазуху и кончила уборку комнаты. Ею руководил ошибочный расчет: она думала, что, если ее догонят и схватят уже там, куда она собиралась бежать, она сумеет отпереться. Все же она поспешила закрыть жалюзи и вышла в темную переднюю.

И только собралась открыть дверь, как вдруг – словно во сне – дверь распахнулась сама, и в сером проеме показалась маленькая фигурка старика.

– Добрый день, добрый день, – пробормотала женщина заискивающим, дрожащим голосом. – Я все кончила и ухожу.

– Подождите минутку, я тут кое-что забыл, – сказал старик, не закрывая за собой дверей. Потом прошел в комнату и выдвинул ящик.

С этого момента, – так говорят все преступники, чтоб оправдаться, – женщина перестала сознавать, что происходит. Бежать? Ее схватят на лестнице. Отпираться! Только и остается, что отпираться. Но тут старик набросился на нее, как бешеный кот, и, ударив, завизжал своим тонким голоском, что донесет на нее и созовет людей, если она сейчас же не вернет ему деньги. Она стояла молча, позволяя пинать и бить себя. Но потом ударом ноги внезапно захлопнула дверь и сама накинулась на мужчину. Она схватила его за горло – тысячелетний труд ее предков влил в эти руки гигантскую силу – и легко, как курице, свернула ему шею.

Какой-то звук, еще более слабый и неопределенный, чем шелест моли, грызущей одежду, пробудил ее от кошмара.

Она тотчас узнала его. Это черепаха явилась к ней с ночным визитом и совершает теперь обход каморки. Женщина поднялась и уселась на кровати, поджав ноги, которые в лунном свете казались неправдоподобно огромными. Волосы ее, намокнув от пота, стали тяжелыми. Она ждала. За окном шумел ночной город, словно огромный корабль в океане. Но тихое посапывание черепахи в углу, где стоял кувшин с водой и на полу было сыро, казалось женщине самым властным голосом ночи. Сердце ее освободилось от тяжких цепей отчаяния. Вернулась надежда, а вместе с ней и жизнь.

Она ждала, когда животное подойдет поближе. Черепаха подползла к самым ногам, и она почувствовала, как ее щиколотки коснулось что-то колючее. Тогда женщина нагнулась и взяла свою подругу в руки. Она была холодна и тверда, как коробка, но женщина все-таки заговорила с ней, поднеся к щеке, как это делают с часами, чтоб проверить, идут они или нет.

– Башмаки я уже сняла, – сказала она ей тихо. – Мне было так жарко! Я целый день бегала сегодня по солнцу, обегала все улицы, дошла до самой деревни, что у реки. Хотела броситься в реку, да не хватило смелости. Бог не допустил, чтобы я наложила на себя руки. Теперь давай подождем: если будет на то воля божья, меня найдут. Деньги я положила на место. И не от страха, что меня из-за них схватят. Просто я должна была это сделать. Не хочется мне оставлять тебя в этом пекле, куда сама я тебя принесла. Служанки здесь злые: они швырнут тебя вниз, и ты разобьешься, как стекло, как разбилась и я.

Черепаха выпустила из своего купола головку и лапы, и женщина почувствовала, как мягкие коготки царапают кожу ее загрубелой ладони, словно хотят впиться и высосать из ее крови злой яд.

И тогда желание спасти свою подругу, вернуть ей свободу подавило в женщине животный инстинкт самосохранения. Она завернула черепаху в платок, надела башмаки и сбежала вниз по высокой лестнице. Ока зажмурила глаза, когда пробегала мимо той двери. Незаметно выскользнув из дома, женщина пустилась в путь и шла долго-долго, через весь ночной город, сверкавший радужными огнями, шла до тех пор, пока не достигла огородов за городскими степами, где в одиноком лепете ручья звучал голос самого бога.

Пальма

(Перевод В. Торпаковой)

Один писатель, чье имя вам, вероятно, нетрудно угадать, решил подарить свое перо кухарке для записи расходов.

Слишком много огорчений стала доставлять ему литература. Дело даже не в том, что его утомила та непрерывная умственная работа, которая превращает художника слова в точильщика, вечно занятого оттачиванием своего ножа. Речь идет об огорчениях куда более серьезных. Самую большую неприятность причинил писателю налоговый инспектор, которому вздумалось взимать с него налог за то, что он пишет книги, и который потребовал сведения о доходах с движимости. Вслед за этим муниципалитет безо всяких церемоний обложил налогом не только его профессию, но и практику: продажу собственных книг. Были у писателя враги и помельче: издатель, не заботившийся о распространении его книг, книготорговцы, следовавшие его примеру, критики, которые, прочитав его книгу, чистосердечно признавались, что ничего в ней не поняли, и писатели, которые умышленно или ненароком заимствовали лучшее из его романов и новелл и в результате имели у читателей гораздо больший успех, чем он.

Поразмыслив над всем этим, он решил, что впредь не только не будет писать, но и постарается избавиться от свойственной художнику манеры мышления. Ему захотелось стать самым обыкновенным человеком и заняться самыми обычными делами. К тому лее, прикинув в уме доход с капитала, он обнаружил, что его вполне хватит на то, чтобы жить беззаботно и просто, занимаясь только своим садом.

Итак, подарив перо кухарке – она давно его выпрашивала, – писатель спустился в сад, чтобы провести там часы, которые обычно проводил за письменным столом. По правде сказать, он плохо знал свой сад и сам никогда за ним не следил. Поэтому первым делом он решил обойти его и хорошенько с ним познакомиться.

Ему казалось, что он разгуливает по страницам учебника геометрии: такими безукоризненно круглыми, треугольными и квадратными были все эти клумбы, а в середине каждой из них красовалось всякий раз новое растение, непохожее на другие. С радостным удивлением обнаружил он, что сейчас, в сентябре, цветут хризантемы.

В одной из аллей был устроен увитый виноградом навес, под которым стояла скамейка. Она сразу же вызвала в воображении писателя привычный образ. «Эта пахнущая краской зеленая скамейка словно выросла здесь и сама кажется частицей той зелени, что окружает ее».

И писатель тут лее рассердился на себя: к черту литературные образы – эту язву на голой и здоровой коже действительности! Скамейка сделана из дерева, сколотил ее столяр, она поставлена здесь для того, чтобы сидеть на ней. Писатель сел и посмотрел вверх, но вовсе не затем, чтобы полюбоваться игрой оттенков зеленого и голубого. Как кот, который притворяется, что созерцает небо, а сам в это время следит за птичкой на ветке, так и писатель, глядя на небо, считал кисти винограда, мысленно прикидывая их вес.

Но в эти расчеты невольно вторгались непрошеные мысли; ведь мозг работает сам по себе, не считаясь с нашими желаниями! И писатель с испугом заметил, что думает о том, как позавидовали бы ему некоторые коллеги, увидев этот прелестный сад, где он может блаженствовать сколько угодно. А что касается литературных образов, то напрасны все его старания освободиться от них – они обступают его со всех сторон, совсем как эти виноградные гроздья, что вырисовываются в сияющем небе, будто на японской лакированной шкатулке.

Проклятие! Он должен избавиться от этих сравнений и, раздавив их, точно грозди винограда, извлечь из них чистое вино простоты.

И он задумался, пытаясь понять, почему это писатель всегда стремится сблизить два предмета, подобно крестьянину, который впрягает своих волов попарно, чтоб они лучше шли вперед. Но ведь и в реальном мире все вещи близки и сходны между собой. Вот, например, проворные муравьи, которые во главе со своим рыжеголовым предводителем бесстрашно атаковали его бок – он башней встал на их пути к карману, – напомнили писателю отряд наемных солдат или шайку разбойников с большой дороги. Тем не менее он позволил им продолжать штурм. Предводитель уже проник в карман, все остальные последовали за ним, как вдруг, будто отраженные спрятавшимся там войском, муравьи выскочили и обратились в бегство: запах табака из трубки вызвал это беспорядочное отступление. Грациозный белый паучок, появившийся вслед за муравьями, оказался более бесцеремонным и настойчивым. Быстро и ловко обследовав писателя с ног до головы, он облюбовал отвороты пиджака и начал кружить вокруг пуговиц. Кружил, кружил и замер, раздумывая и, вероятно, замышляя какой-то новый необычный ход: а не растянуть ли паутину на благородной груди писателя?