Текст книги "Свирель в лесу"

Автор книги: Грация Деледда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Я хотела, чтобы меня похоронили под его сенью, но мысли о смерти не мешали мне радоваться жизни, ибо в тени кипариса так приятно было читать украдкой первые любовные письма.

Годы, однако, шли, а дерево моих грез оставалось бесплодным. В мелочах жизни было что-то от вечности: их постоянство и неизменность наводили на мысль о смерти.

Один лишь кипарис тянулся ввысь в мощном порыве, который, казалось, возносил его к самым звездам.

В полдень его тень падала в сад нашего соседа, заслоняя от солнца цветную капусту, которая приобретала от этого какой-то мертвенный цвет. И все, казалось, хирело и блекло в его погребальной тени: и сам сосед, который бледнел и чахнул, словно подавленный собственным одиночеством, и его сырой и безмолвный дом, и прилегавший к дереву жалкий, запущенный участок нашего сада, и наш ветхий дом, и даже я сама, безучастно смотревшая на то, как впустую проходят лучшие годы моей юности.

Каждый день в одно и то же время мимо моих окон неторопливо проходил сосед, направляясь на службу и возвращаясь домой, и это движение, неизменное и монотонное, напоминавшее ход стрелки на циферблате часов, навевало на меня ощущение смерти. И моя душа сжималась в комочек и погружалась в сон, ленивая, умиротворенная и даже довольная этой дремотой, словно кошка, свернувшаяся на теплой печке.

В последнюю зиму, которую я провела дома, произошло выдающееся событие. Одна из моих кузин вышла замуж, и я вместе с другой кузиной была подружкой на свадьбе.

В свадебном шествии, сверкавшем нарядами из яркого бархата и парчи, шел и наш сосед. Высокий, одетый в черное, среди пестрой толпы он выглядел кипарисом в цветущем саду.

Но как ни странно, он оказался одним из самых веселых гостей: он даже играл на гитаре и пел, стараясь рассмешить девушек своими любовными серенадами.

За столом я сидела рядом с ним и, наверное, как всегда, не обратила бы на него внимания, если бы он вдруг тихо, и не глядя в мою сторону, не заговорил со мной, будто шептал что-то про себя.

И тут я с ужасом обнаружила, что он знает обо мне все: мой возраст, мои привычки, мои тщеславные мечты и далее то, что я уже смирилась с мыслью об их неосуществимости.

– Но кто вам все это рассказал?

– Кто? Ваш друг.

– У меня нет друзей.

– Нет, у вас есть друг, и вам лучше от него избавиться.

– Не понимаю.

– Зато я отлично все понимаю. У вас есть друг, который заставляет вас попусту терять время. Тень вашего друга падает и на меня.

– Ах, кипарис!

– Вот именно, кипарис.

Не глядя в мою сторону, он налил себе бокал вина и протянул к нему большую белую волосатую руку: его кисть разжалась, словно лапа кошки в тот момент, когда она собирается схватить свою жертву. Осушив бокал, он со злобной решимостью поставил его на место, стукнув донышком об стол.

– Срубите кипарис, – сказал он мне, не повышая голоса. – Моя мать тоже его не любит. Она говорит: «Покуда там будет стоять это дерево, не будет жизни ни нам, ни соседям». Срубите его, мне хочется, чтобы моя мать умерла счастливой: ведь она так настрадалась на своем веку и теперь совсем уже старуха. Стареем и мы с вами, синьорина. Что поделаешь! Срубите кипарис, и потом мы снесем разделяющую нас стену.

– Вы поняли, что я хотел сказать? – спросил он, но не сразу, а, казалось, прислушиваясь чутким ухом охотника к стуку моего сердца. Я молчала, но он уже услышал ответ по биению моего сердца и был слишком умен, чтобы его не понять. И с этой минуты я не переставала ощущать, что рядом со мною живет враг.

Но с некоторых пор враждебность его матери стала беспокоить меня больше, чем его неприязнь.

Мать я знала еще меньше, чем сына, хотя только стена разделяла наши сады. Из дому старуха выходила дважды в год: один раз чтобы послушать пасхальную службу, и второй – чтобы накупить в нашем лучшем магазине сукна, полотна и всякой всячины на целый год. Третий раз, говорили насмешники, она выйдет разве только для того, чтобы посватать сыну невесту.

И вот однажды, в феврале, в первый погожий день после долгой суровой зимы, когда я стояла у окна, подставив лицо ласковым лучам солнца, дверь у соседей отворилась, и из нее вышла старуха.

Высокая и худая, как сын, она была в черном суконном платье, отделанном бархатом. На груди и в разрезах рукавов ослепительно сверкала белая сорочка. Ее высокая фигура походила на кипарис, присыпанный снегом.

При первом ее шаге я спросила себя, куда это она направляется, при втором – вспомнила, что до пасхи еще далеко, при третьем – сообразила, что и для покупок еще слишком рано, а на четвертом – побледнела, и сердце мое замерло, как только старуха остановилась у наших дверей. Она пришла по мою душу.

Что ни говори, а ведь сын ее был прекрасной партией, и сколько бы ни смеялись девушки над его любовными серенадами, они не смогли бы отказать такому жениху.

Я ждала, что меня пригласят вниз принимать ужасную старуху, но время шло, а меня никто не звал. Можно было подумать, что все это мне просто почудилось! Но такой уж у нас обычай: девушка не должна присутствовать при сватовстве, ее спросят после, потому что ответ надо дать спокойно, рассудительно, с соблюдением приличий, даже если предложение очень заманчиво.

Но вот наконец, увидев, что старуха выходит из дома я спускаюсь вниз и замечаю мрачные, словно разочарованные лица. Но я ни о чем не спрашиваю, я просто жду, и мне кажется, что после визита старухи даже воздух в нашем доме напоен печалью.

Вечером, когда вокруг стола, словно для семейного совета, собрались все домочадцы, я узнаю страшную тайну. Старуха приходила с требованием срубить кипарис.

Мы обсуждаем положение. Кое-кто из неприязни к кипарису говорит, что старуха права, другие возражают, потому что в их глазах требование соседей выглядит бессмысленным самодурством. Правда, на стороне соседей закон, предписывающий и деревьям держаться на должном расстоянии от чужой собственности, но почему же они только сейчас вспомнили о законе?

Об этом знаю только я.

И когда семейный совет заканчивается, я иду в сад, чтобы поклониться дереву-другу, чей удел отныне невидимой питью связан с моей судьбой.

Странно, но кипарис будто бы рад принесенному мною известию. В эту холодную, но уже напоенную ароматом подснежников ночь жемчужный ореол, окружающий дерево, кажется, исходит от его протянутых к небу ветвей. Потом над его вершиной загорается отблеск луны, и кипарис превращается в волшебную свечу.

Я прислоняю голову к стволу дерева, прося у него совета и поддержки, и оно велит мне молчать, сопротивляться и ждать.

Человек за забором тоже молчал и ждал. Я чувствовала, что он ждет, ждет с жестоким нетерпением охотника, подстерегающего в засаде беззаботную лань.

Но ведь я не была беззаботной, ни о чем не подозревающей ланью, и он знал это. И если он делал вид, что целью его охоты был кипарис, под корой которого струилась кровь моих грез, то только потому, что он был горд и хотел избежать отказа. А может, и потому, что в его характере было что-то романтическое, ибо в конце концов и сама гордость является проявлением романтического склада души.

Он хотел спасти свою репутацию в глазах других людей, а главное – в глазах своей матери, которая хотя и знала тайный смысл затеянной сыном игры, но все же продолжала держаться гордо и с достоинством.

И вот через две недели она снова появилась у нас, как и тогда, в своем парадном наряде, словно пришла получить от меня ответ.

Я ждала ее: ждала со страхом, ненавистью, решимостью. На этот раз я спустилась вниз, не дожидаясь, чтобы меня позвали, и приняла ее с ледяной и суровой вежливостью, которой хотела дать ей понять, что она имеет дело с достойной противницей.

Не она, а я засыпала ее вопросами:

– Почему вы хотите, чтобы мы срубили кипарис? Чем он вам мешает?

От него сырость в огороде и овощи совсем не растут.

Что для вас пара кочанов капусты, если вы и без того здесь самая богатая и за пазухой у вас полно денег, а дома тайники набиты доверху!

Она самодовольно улыбнулась и невольно дотронулась до груди, как, впрочем, делала частенько, ибо действительно хранила деньги за пазухой.

– Не в деньгах дело, дочь моя, дело в солнце, в радости, в людях. Дети моих племянниц перестали приходить ко мне в сад, потому что боятся заболеть в этой губительной тени.

– Тем хуже для них: значит, это слабые и дурные дети.

Поняла ли она? Не знаю. Помню только, что она смотрела на меня своими большими и еще ясными глазами, смотрела как бы из глубины зеркала с простодушным выражением сострадания.

– Мои внуки крепкие и умные дети, бог даст, они выучатся и разъедутся по всему свету. Я говорю, конечно, о мальчиках, потому что девочки должны сидеть дома, работать, заботиться о семье, рожать здоровых детей и спокойно довольствоваться благами, которые посылает нам бог. Счастье ведь у домашнего очага.

Я не ответила: да и зачем? Она же поняла, что пора вернуться к главному в нашем разговоре.

– По правде говоря, этот кипарис всегда нагонял на меня тоску. Он приносит несчастье: ведь это дерево мертвых, его семя, должно быть, залетело сюда с кладбища. Давайте-ка, не ссорясь, срубим его, а в Иванову ночь разожжем из него хороший костер.

– Почему же вы раньше молчали?

– Почему? Да потому, что только к старости начинаешь верить в дурные приметы и думать о смерти.

«Ага, – подумала я, – вы боитесь, что скоро умрете, и хотите, чтобы я заняла ваше место, хотите, чтобы я выходила из дому три раза в год, а остальное время сторожила ваши проклятые деньги!»

– Я молода и в приметы не верю, я хочу жить, хочу повидать мир! – говорю я так громко, что она смешно затыкает себе уши. – Так вот, кипарис мы не срубим. Он мне нравится. Видите ли, мне кажется, что он приносит счастье. Я не дам его уничтожить.

– Хорошо, – говорит она вполголоса. – Но ты знаешь, что такое закон?

– Я сама себе закон!

Она ничего не ответила и поднялась, медленно-медленно, словно для того, чтобы я хорошенько могла ее рассмотреть. Да, она была высока по сравнению со мной, малышкой, высока и сильна своей суровой старостью. Ей не хватало только свода законов в руках, чтобы олицетворять собой правосудие.

Через месяц прибыл курьер с казенной бумагой, приговаривавшей кипарис к смерти.

На этот раз все домашние сошлись на том, что притязаниям соседа надо дать отпор. Так началась долгая тяжба, которой занялись адвокаты, помощник судьи и много других чиновников.

А дерево блаженствовало: теплое дыхание весны вернуло его жестким листьям сочность и глянцевитый блеск, и, как никогда, пышное и цветущее, оно спокойно красовалось посреди сада, наполняя его свежим можжевеловым ароматом. Страдала одна только я, доходя порой до бешенства от его бесчувственности.

Скорей бы, что ли, решалась его судьба! Но решение запаздывало, и слушание дела постоянно откладывалось.

Только в сентябре судья постановил, что не позднее тридцатого числа кипарис должен быть срублен.

Тогда к нам пришел плотник, предложил купить дерево и внес задаток.

Чтобы не быть свидетельницей преступления, я приняла отчаянное решение уехать на некоторое время в город. Я пустилась в эту поездку с тем же чувством, с каким человек, решивший бежать от своей страсти, отправляется в опасное путешествие в неизведанные края.

Я помню прощальный вечер: небо было уже по-зимнему зеленовато-прозрачным, холодным блеском отливали медно-красные облака, а в силуэте кипариса была какая-то странная расслабленность: он был похож на человека, уснувшего стоя у стены.

А я сидела под деревом, оплакивая свое погибшее прошлое и в то же время ощущая свою затерянность в бесконечности, – так обычно под сенью кладбищенских кипарисов нисходит на вас мысль о вечности, смягчая скорбь по умершим близким.

И именно тогда, во время этой короткой поездки, на которую пошли деньги, вырученные за кипарис, ко мне приблизились и стали явью все мои мечты: я обрела любовь, славу, стала жить в большом городе, и все дороги мира волшебным веером развернулись у моих ног.

СБОРНИК

Залог любви (1926)

Враг

(Перевод В. Торпаковой)

Старая Марала поднималась в село, чтоб продать свой товар дачникам, и совсем не собиралась уступать его по дешевке (по теперешним временам такой товар дорого обходится и самим крестьянам). Вон другие и вовсе берут за него втридорога, ну а Марала была женщина совестливая. Поэтому и отчасти потому, что у нее не было особой нужды торговать, она не считала себя простой крестьянкой. Но не выбрасывать же добро, раз его много, вот она и ходила в село продавать продукты.

Марала на минутку присела на парапет у дороги спиной к лесистому оврагу, круто уходящему вниз, и посмотрела на свою доверху наполненную корзину, которую поставила рядом. Чего там только не было: яйца, салат и прочая зелень, фрукты, сыр, свежий и сухой, и ощипанные куры. Марала была жалостлива и не могла видеть, как мучают животных, поэтому никогда не делала, как иные скупердяи, которые связывают за лапки живых цыплят попарно и так вот, головой вниз, тащат на базар, а если не удастся продать их втридорога, волокут обратно. Она же, собираясь нести кур дачникам, резала их и ощипывала, так как была уверена, что сумеет все продать.

Вдруг она вздрогнула и прикрыла корзинку, потом встала и посмотрела вверх. Ей послышалось шушуканье, будто кто-то вполголоса злословил о ней. Над пустынной дорогой, в величественном молчании гор и в самом деле слышался шорох, но то было дыханье ветра, который, перепрыгивая со скалы на скалу, как быстрая лань, трепал ветки можжевельника и листы папоротника.

Марала вновь пустилась в путь, легко неся корзину на голове, как шляпу. Она шла, высокая и негнущаяся, словно веретено, держась теперь еще прямее, чем раньше, и устремив глаза на дорогу. Сколько раз она и прежде ходила вот так в темноте, с таким ощущением, будто глаза ее – фонари, освещающие путь. Так, прислушиваясь к собственным шагам и делая вид, что ничего не боятся и готовы отразить любую напасть, ходят те, у кого есть враги.

Крестьянка считала, что у нее тоже есть враг. Она не знала, кто это, мужчина или женщина, но была уверена, что он существует.

И сколь настойчиво ни вопрошала она свою совесть всякий раз, когда ходила на исповедь, она не могла вспомнить, чтобы хоть однажды причинила кому-либо зло. Она не была тщеславна, не вмешивалась в чужие дела и только одного просила у бога – чтоб он позволил ей жить в трудах праведных и умереть с миром и без греха. А враг у нее все же был, и давно, с самой юности. В те времена его существование можно было как-то объяснить: им мог быть отвергнутый поклонник, либо завистливый сосед, либо родственник, ущемленный в своих интересах. А может, это был тот самый пономарь, который до сих пор требовал, чтоб ее односельчане выплачивали десятину приходской церкви. Что же касается Маралы, то она хоть и была женщина совестливая и религиозная, но не собиралась бросаться своим добром из пустого легковерия и страха.

Враг этот нет-нет да и давал о себе знать, преследуя ее исподтишка, но многие из его злых выходок Марала запомнила хорошо.

Она подняла правую руку, сжала кулак, похожий на узловатый сук, и, разгибая пальцы один за другим, принялась считать.

Это началось еще с тех пор, когда она была помолвлена с богатым торговцем лесом и углем. Она не любила его, но думала, что со временем, когда начнется семейная жизнь, пойдут дети и появится достаток, придет к любовь. Но кто-то, должно быть, тот самый враг, донес торговцу, что у нее была связь с двоюродным братом, и выгодный брак расстроился.

Правда, о ее связи с братом знали все, поэтому никто не удивился, когда они поженились. Сплетни и пересуды начались позже, и это оказалось делом рук того же врага. Муж ее был хорош собой и очень любил свою жену, зато совсем не любил работу. Вскоре Марала стала бранить его и упрекать в том, что за него она потеряла богатого жениха. Надеясь таким путем заставить его выйти в поле и взяться за мотыгу она своими упреками довела его до того, что он повадился ходить в остерию. Тяжелые выдались годы. Но она с христианским терпением переносила свое несчастье и не роптала на людей, хотя злые языки болтали о ней всякое. Говорили, будто она бьет мужа, изменяет ему и грозится его убить. И все стояли на его стороне, а он, кроме остерии, нашел утешение в доме одной жалостливой и покладистой бабенки. А на долю Маралы оставались одни насмешки и оскорбления.

Вспомнив о том времени, Марала даже остановилась посреди дороги, охваченная приступом гнева и боли.

– Это все он, конечно! Он распускал обо мне сплетни, он натравил на меня моего несчастного мужа, он и в смерти его повинен. Потому что не будь всех этих наших раздоров, разве мой бедный муж напивался бы так? До того пил, что умер в одночасье. А все он!

– Он! – крикнула она, вновь расстроенная воспоминаниями. И эхо, прятавшееся в скалах, согласилось с ней:

– Он.

Враг.

И тут она подумала о торговце лесом и углем. Он тоже женился, но при всяком удобном случае проезжал на своей красивой сардинской лошадке мимо дома Маралы.

Делал ли он это ей назло или просто хотел поухаживать за ней? Наверное, и то и другое. И так продолжалось далее после смерти ее мужа, пока она, не желая, чтобы ее осудили еще и за это, не накинулась как-то раз с грубой бранью на своего бывшего поклонника.

Ничуть не смутившись, он слез с лошади и попросил впустить его на минутку в дом: он хотел кое о чем поговорить с ней. Манеры его были вкрадчивы, а сам он вырядился как напоказ: серьги, две золотые цепочки и пистолет с серебряной насечкой. Она впустила его. Потом он приходил к ней не раз, иногда даже ночью. Что ж тут плохого? Она была свободна и могла принимать в своем доме кого угодно – далее монаха, который собирал пожертвования. Она и на самом деле принимала его.

Но враг был начеку. И если о монахе он ни словечка не проронил, то из-за торговца снова стал раздувать огонь клеветы. Опять возобновились преследования. Когда жена торговца съела арбуз в три кило весом и у нее началась сильная резь в животе, в дом Маралы явился бригадир карабинеров собственной персоной и учинил ей длительный допрос: все выспрашивал о яде, который она якобы дала торговцу, чтоб тот отравил свою жену.

В довершение всего торговец больше не появлялся. Отгородившись от всего света забором высотой в три метра, Марала работала на своем поле, плакала и молилась. Она читала «Отче наш», но всякий раз, дойдя до слов: «...и оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем...», замолкала.

Она остановилась, опять села у дороги, как бы подавленная усталостью многих лет одиночества и унижений. Вздохнула. Хорошо еще, что с тех пор враг оставил ее в покое. Она скороговоркой стала читать «Отче наш», не спотыкаясь теперь уже на словах: «...оставляем должникам нашим».

Какая-то женщина быстро шла, почти бежала вниз по дороге. Увидев Маралу и узнав ее, она внезапно остановилась и перекрестилась.

– Можно подумать, что я дьявол! – проговорила Марала своим грубым мужским голосом.

– Марала! Это вы! Вас-то я и ищу. А господь посылает мне вас навстречу! Как же тут не перекреститься Марала дорогая, вы мне так нужны:

– Жаль, я не мужчина, а не то обняла бы вас, такая вы ласковая.

Женщина бросилась перед ней на колени и уткнулась головой в ее ноги. Она задыхалась, и казалось, вот-вот лишится чувств.

– Марала, мой сын, тот, что работает официантом в кафе для дачников, провинился: украл у хозяина сто лир. Хозяин требует, чтоб я вернула их сегодня же,а не то посадит мальчишку в тюрьму. Я подумала о вас, Марала. Знаю, вы даете деньги под проценты...

Марала посмотрела на дорогу вверх, потом вниз и громко сказала:

– Ну да! Какие там, к черту, проценты! Почему иногда не сделать добро и не помочь какому-нибудь бедному христианину?

– Да, мы это знаем: вы женщина святая. Дайте же мне сто лир.

И так как Марала смотрела на нее почти насмешливо, женщина добавила вполголоса:

– Я отдам их вам в субботу, когда муж вернется из леса. Я отдам вам сто двадцать лир.

– У меня нет при себе денег, – ворчливо сказала старуха. – Приди попозже ко мне домой, там посмотрим.

Молитвенно сложив руки, женщина повернулась к ее корзине.

– Это не корзина с младенцем Иисусом, – перехватив ее взгляд, сказала Марала, смеясь, как девчонка. – Ладно, ладно, я все уже поняла.

– Да, Марала, пожалуйста, дайте ее мне, я все продам, а потом верну вам корзину. Сто лир наверняка получу за все.

Марала рассчитывала лишь на восемьдесят лир, но с достоинством ответила:

– О, за такой товар выручишь и сто двадцать. Одни цыплята стоят двенадцать скудо.

Она благоговейно приподняла платок, прикрывавший все ее добро, и потрогала цыплят пальцем.

– Погляди, какие они упитанные, белые и нежные, совсем как новорожденные младенцы.

Так избавилась Марала от необходимости тащиться в дачный поселок. Но едва женщина исчезла за поворотом дороги, будто проглоченная большущей скалой, старуха явственно услышала чей-то голос:

– Ростовщица.

Склонившись над обрывом, она посмотрела вниз. Внизу, в синем потоке, бегущем по долине, пастухи мыли овец перед стрижкой, а женщина рвала вишни с дерева, которое было так усыпано ягодами, что оно казалось скорее красным, чем зеленым. Все это напоминало земной рай, и Марала выпрямилась, почувствовав стеснение в груди. Нет, этот противный голос не мог доноситься снизу. Скорее, он прозвучал наверху, в скалах, которые казались огромными дьяволами с зеленой бородой и рогами из сухих веток. Там-то и прятался ее враг. Он ждал все эти годы в своей дьявольской засаде и сейчас вновь собирался начать преследование.

Безумие затмило ее разум. Ей почудилось, что, спрятавшись в скалах, насмешливо скалят зубы те, кому она тайком давала деньги под большие проценты: но нет, эти не могли выдать ее – они были люди почтенные и никогда бы не признались в том, что у них есть долги.

И тогда, взбешенная, она с вызовом крикнула скалам:

– Скажи, скажи, кто ты?

Эхо ответило:

– Ты.

И она поняла, что совесть открыла ей наконец имя ее истинного врага.

Пастушок

(Перевод В. Торпаковой)

Пино нехотя плелся к дому крестьянина Билси, куда послала его мать. Напутствуя его, она сказала: «Недавно господь призвал к себе единственного сына Билси, Полино, – ты ведь знал его, – и теперь они ищут мальчика на поденную работу: пасти уток. Так вот, ты пойдешь туда и скажешь Марте Билси: «Меня послала мать, я насчет уток». И потом, на все, что бы она ни говорила, ты должен отвечать почтительно и с уважением и ни в чем ей не перечить. Понял? Иди. Возьми с собой кусок хлеба да смотри, чтоб они не подумали, что ты голоден».

И Пино отправился с куском хлеба в руке, закатав до колен штаны, как будто собирался переходить речку вброд. Черные мысли туманили светлые глаза мальчугана. Он ведь слышал вчера вечером, как родители его разговаривали между собой и мать сказала, вздыхая:

– Дай-то бог, чтоб они привязались к нему и оставили у себя вместо сына.

Так, значит, родители хотят спровадить его к Билси, так же как Билси спровадили к господу богу своего сына Полино!

Триста шагов – и вот Пино уже у дома Билси. Обернувшись, он отчетливо увидел свой дом и заметил, какие они разные: его родной дом почернел, покрылся трещинами и стал похож на совиное гнездо, а новый дом Билси был белый, с зелеными ставнями, и возле него – огромный, словно луг, двор. Высокие, как деревья, подсолнухи со множеством маленьких солнечных дисков, которые, качаясь, поворачивались к свету, окружали тыквенное поле перед домом, а тыквы лежали среди увядших листьев, блестя на солнце позолоченными боками. Все так красиво, так богато, но ни одного ребенка вокруг, и Пино продолжает оглядываться на свою лачугу. Ему кажется, что он видит, как на лугу у запруды возится ватага чумазых мальчишек, его младших братьев, давно уже позабыв о нем, как забыли они своего друга Полино.

Мать Полино, в черном платке, повязанном вокруг головы в знак траура, встретила Пино почти враждебно. Горе озлобило ее и заставило ненавидеть всех детей, которые остались жить на этом свете, тогда как ее ребенок ушел неизвестно куда.

Пино надеялся получить хотя бы немножко горячей поленты с маслом ради первого знакомства, а вместо этого ему сунули в руку длинный ивовый прут и повели знакомить с утками.

– Видишь? Их двенадцать. Пересчитай. Ты умеешь считать?

Пино не был уверен в том, что сможет сосчитать их, не сбившись, но вспомнил наставления матери и решительно ответил: да, умеет.

– Тогда веди их на луг, тот, что у запруды: если они захотят в воду, дай им немного поплавать, но смотри, чтобы далеко не ушли. В полдень возвращайся. И чтобы все утки были целы. Понял? Ступай.

Она обращалась с ним так грубо, что мальчика охватило желание удрать от нее тотчас же, но он вспомнил, какую барабанную дробь выбивали на его спине кулаки отца, – он нещадно колотил Пино. И чтобы не сказать женщине ничего плохого в ответ, он проглотил слюну, как после дозы слабительного. Хорошо еще, что утки, крякая, обступили его тесным кольцом, суетливо лезли к нему поближе и старались дотянуться клювами до его рук. Одна из них ткнулась чуть не в самое лицо, будто хотела поцеловать. Да, они уже всячески выказывали ему свою привязанность. Но он не обольщался, зная, что их привлекает лишь кусок хлеба к его руке.

Он вышел со двора, гоня уток перед собой. У плотины он чуть было не поддался соблазну повернуть к своему дому, но заметил, что хозяйка наблюдает за ним, и потащился прямо. Впрочем, это только так говорится – прямо. На самом деле, утки, потеряв всякую надежду получить хлеб, разбрелись кто куда. Пришлось немало потрудиться, побегать с прутиком в руке, чтобы собрать их. Они, хоть и с трудом, переваливались с боку на бок и были глупы на вид, однако же двигались быстро да еще претендовали на независимость. Только одна из них, та, что плелась в хвосте, то и дело падала и растягивалась на земле, потому что была хромая.

Кое-как с божьей помощью добрались они до запруды и спустились вниз, к лугу на берегу реки. Пино облегченно вздохнул, а утки закрякали от радости, вытягивая вверх своп огромные желтые и серые клювы, которые казались картонными носами, как у карнавальных масок. От реки веяло свежестью и пахло водяными лилиями. Но истинно поэтическую радость доставили душе Пино и его уткам те бесчисленные улитки, которые сплошной коркой, словно проказа, облепили прибрежные кусты.

Стоял август, и было жарко далее внизу, у реки. Комары как бы рождались прямо из травы и, залезая в штаны Пино, кусали его зад без всякого стеснения. Не привыкший к подобным напастям Пино распустил уток, которые накинулись на кусты и принялись высасывать улиток из ракушек, а сам погрузился в воспоминания. Ему представилось, что он еще там, на лугу, по ту сторону запруды. Он ссорится и дерется с братьями из-за землеройки, попавшей в капкан, который они смастерили все вместе. Зверек с блестящими и острыми, как кончик иглы, глазками бьется о тростниковые стенки маленького, с кулак, капкана. Девчонки с плачем разбегаются – перепугались этого чудища. И слышно, как в доме мать бранится с дедом. Там, внизу, в его доме, грустно и неспокойно. И хотя здесь, на лугу, где толстые утки Марты Билси свирепо расправляются с улитками, все тихо, на душе у Пино сумрачно и тревожно, потому что сердце его осталось там, внизу.

Когда, насытившись, утки собрались в круг, будто хотели посовещаться, Пино воспользовался этим, чтобы сосчитать их. Одна, две, три; одна, две, три; он считал их группами, но ему никак не удавалось насчитать двенадцать. Тогда он решил разогнать утиный совет и заставить их двигаться.

Удар прута – и утки вытянулись в одну линию. Тут он заметил, что они отличаются друг от друга: у одной голова – серая, у другой – бурая, у третьей – желтая, а синие кончики крыльев у них, оказывается, разных оттенков. Это открытие очень его обрадовало, оно помогало установить, все ли они здесь.

И, позволяй им немного побарахтаться в мелкой лужице на песчаном берегу реки, он не без гордости повел их домой. Он угадал даже, который час, или, вернее, это угадал его желудок, и Марта, казалось, могла быть им довольна. Но она ничем уже не могла быть довольна в этом мире и встретила его со своей обычной холодностью, как будто, отправляя его пасти уток, оказывала, ему большую честь.

Обед тоже не оправдал надежд Пино. Он думал, что Билси теперь, когда им некому оставить свое добро, едят курятину и колбасу каждый день, а вместо этого он увидел па столе – похлебку из риса и фасоли, надоевшую ему и дома. Повезло еще, что сам хозяин, высокий и крепкий крестьянин, был в хорошем настроении. Он стал шутить с мальчиком, щекоча его время от времени прутиком, чтоб Пино громче смеялся. Несколько раз заставил его рассказать историю про деда, которому какие-то шутники привязали на спину бумажку с надписью: «Продается бочонок» (дед Пино был самым знаменитым пьяницей в округе), и каждый раз хохотал до упаду.

Пино смотрел на него с изумлением. И это тот самый отец, у которого всего десять дней назад господь взял единственного сына? Не знал он, маленький пастушок, что высокий крестьянин смеялся и шутил лишь для того, чтоб хоть как-нибудь развлечь свою жену.

Но настроение Билси переменилось, как только он опять взялся за работу. Он велел Пино идти за ним (вести уток второй раз на луг надо было немного позже) и заставил его полоть траву, которая обвивала помидоры, сгибавшиеся под тяжестью плодов. Трудная это была работа. Даже если корни травы легко выдергивались из сырой земли, то стебли ее упорно цеплялись за хрупкие ветки помидоров, и их невозможно было отделить. Когда вместе с сорняками Пино выдернул несколько тоненьких слабых веточек помидоров, крестьянин накричал на мальчика и обругал его «сукиным сыном». Он казался сейчас совсем другим, этот Билси. У него было разъяренное лицо смертельно оскорбленного человека, который не может отомстить за себя. Пино тоже почувствовал себя обиженным и оскорбленным. Разве так обращаются с людьми? Даже отец, когда бил его, не называл его «сукиным сыном». Правда, тогда оскорбление относилось бы и к самому отцу, но Пино не задумывался над этим. Ему было не до того: он порезал ногу осколком стекла, брызнула кровь, краснее, чем помидоры, и ужасно испугала его. К счастью, мать дала ему с собой платок и не велела его пачкать. Тяжело вздыхая, он вытащил платок из кармана и развернул его. Тяжело вздыхая, перевязал ногу и навсегда запомнил, какое чувство горечи он испытал, когда Билси без всякой жалости велел ему продолжать работу. А ведь он видел, как сильно поранил ногу Пино.

Дни в августе становятся короче, но этот день показался Пино самым длинным днем его жизни.