Текст книги "Сильвия"
Автор книги: Говард Фаст
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Глава IV
Саженец дуба, который когда-то воткнули в землю и бросили, выдержал все и вымахал в несколько этажей, так что весь двор был в пестрой тени от его листьев. Лучи вечернего солнца играли на толстых ветвях. Выпирающие толстые корни навевали мысль об упорстве и мудрости. Земля под дубом была выжжена до желтизны, нигде не былиночки, и такого же горчично-желтого цвета были стены миссии. Я сидел на скамье, привалившись к спинке, и слушал доносившиеся звуки вечерней службы. Прохладно тут, так приятно расслабиться. Скамья сколочена из грубо оструганных планок, широкая, прочная скамья, которую сидящие за столько-то лет отполировали до блеска. Я провел по ней рукою – гладкая, прохладная поверхность.
Служба кончилась, священник вышел на крыльцо, прощаясь с прихожанами, – их было немного, человек десять. Старые крестьяне, все больше индейцы – мужчины, женщины, сплошь с узловатыми руками тяжко работающих людей. Каждому священник говорил что-то ласковое, подбадривающее. Он и сам был из индейцев, широкоскулый, до черноты загорелый, все лицо в мелких морщинках. На нем была длинная бесформенная ряса, не догадаешься, пятьдесят ему или все сто.
Честно говоря, к священникам, вообще к духовенству я отношусь без особой симпатии, но этот поп чем-то к себе сразу располагал – и манерой держаться, и исходившей от него добротой. Когда прихожане разошлись, он медленно двинулся ко мне и с легким испанским акцентом сказал:
– Я отец Гонсалес. Вы меня ждете?
Я встал, сказав, что действительно хотел бы с ним побеседовать, и назвал свое имя. Мы пожали друг другу руки – крепкая, мускулистая ладонь, видимо, очень сильный. Усевшись на скамью, он жестом пригласил меня сесть рядом. Минут пять мы молчали, мне хотелось, чтобы он заговорил первым.
– Вот это старое дерево, – наконец, начал он, – дуб, мистер Маклин.
– Понимаю. Замечательное дерево.
– Тут нигде больше дубы не растут. Я не к тому, что у меня какая-то там выдающаяся миссия, нет, самая обыкновенная да и старая к тому же, знавала времена получше нынешних, только давно это было. И все равно все про нее знают, потому что тут это дерево растет, а солнце разукрасит стены лучше любого умельца. Вы ведь не нашей веры, мистер Маклин, верно?
– Нет, другой.
– И вам наша вера не по душе?
– С чего вы взяли?
– Да уж видно, сэр, по тому видно, как вы себя со мною держите. Не верите вы мне. Все думаете: что это за поп мексиканский? Просто стараетесь не судить слишком строго. Я тоже стараюсь, мистер Маклин. Чем старше становлюсь, тем больше стараюсь никого не судить слишком строго.
– Простите, – сказал я. – Меньше всего хотел вас обидеть.
– Ну что вы! – старик улыбнулся; теперь, когда на его лице появилась улыбка, сразу стало видно, как он стар, сколько мудрости таится в этом широкоскулом, плоском лице индейца. – А я разве сказал, что вы меня обидели? Да ничего подобного, наоборот, мне бы, старику, проявить больше обходительности, уж вы, пожалуйста, отнеситесь снисходительно. Ведь душа с другой душой не сразу сближается, да и забываю я, что у вас на родине каждый норовит частоколом от прочих отгородиться. Я, когда с новыми людьми встречаюсь, всегда пробую понять, какая у человека душа, и знаете, мистер Маклин, мне приятно, когда сюда приходят люди из вашей страны. Все равно зачем. Ведь отсюда всего миля до границы, а на самом деле нас разделяет огромная, огромнейшая дистанция.
– Да, ваша правда, – согласился я. – Вы, наверное, все думаете, что это мне от вас потребовалось, отец Гонсалес?
– Ну, вы же сами мне скажете. Не торопитесь, службы сегодня больше не будет. Может, правда, вы сами спешите?
– Нет-нет.
– Ну и хорошо. Вы ужинали?
– Нет. Но спасибо, я не голоден.
– Разве можно так говорить, даже если к бедному в дом пришли? Голод – это ведь благо великое, обязательно нужно, чтобы человек испытывал голод, хотя бы слегка. Я живу один, но в печи у меня найдется горшок с тушеными бобами и свежей выпечки тортильи тоже найдутся, я их у булочника покупаю, вон там, напротив. И еще есть холодное пиво. Вы как, против простой мексиканской пищи ничего не имеете?
– Спасибо вам большое, я очень тронут.
Он поднялся.
– Тогда схожу за тортильями. Пойдете со мной или здесь подождать предпочитаете? За ужином и поговорим или после, если вам так больше нравится.
Мы пошли с ним по улице, свернули за угол – тут, как во всех мексиканских городках, тянулись с обеих сторон сплошные стены, ни одного окна, только двери. В одну из них мы, постучав, вошли, пересекли нищенски обставленную комнату, где не было ничего, кроме постели, стула и деревянного шкафчика, и очутились во дворе. Маленькая, согнутая годами индианка стояла на коленях перед печкой, сделанной из гнутого листа жести и камней. Жесть была раскалена тлеющими внутри углями. Увидев нас, женщина обернулась и что-то сказала по-испански священнику. Он, улыбаясь, ответил ей тоже по-испански, и она взяла из чана комок теста, скатала шарик и принялась быстро мять его пальцами – растягивала, сжимала, пока не образовалась толстая лепешка. Бросив ее на сковороду, женщина тут же взялась за следующую, демонстрируя необыкновенную быстроту и ловкость. Старик заметил мне:
– Теперь нечасто увидишь, чтобы вот так пекли тортильи. У нас, мистер Маклин, тоже машинки разные появились. Но если машинками пользоваться, вкуса никогда такого не будет, пресно выходит, грубовато. А сегодня я вас угощу настоящим мексиканским хлебом, такой у нас пекли, еще когда испанцев и в помине не было, – он чуть ли не извинялся передо мной за свою патетику, – священный это хлеб, хотя, и то правда, любой хлеб священен. Вас, наверное, удивляет, что я тортильи хлебом называю. Но, понимаете, когда-то все люди на земле пекли свой хлеб вот так, как она делает, лепешки пекли, а не батоны – да, и в Европе так было, и на Востоке, и в Африке. Так что у всех живущих на земле есть что-то общее. Хлеб насущный – самая глубокая, самая прочная связь, которая может объединить людей.
Я смотрел на него во все глаза, и что-то, видимо, было написано у меня на лице такое, что старик засомневался, всерьез ли я отношусь к его словам. Похоже, даже чуточку обиделся, словно бы он душу передо мной открывает, а я тайком над ним посмеиваюсь.
– Ну конечно, – сказал я. – Вы все правильно говорите. Я знаю, ведь я по специальности историк, древнюю историю изучал.
– А сейчас другим занимаетесь, мистер Маклин?
– Да, я частный детектив.
– Вот как? Что-то не похожи вы на частного детектива.
– Вы тоже не очень похожи на священника.
Он пожал плечами, засмеялся. Тортильи были готовы. Женщина завернула их в бумагу, отец Гонсалес расплатился. Мы пошли назад в миссию. Она представляла собой небольшое квадратное помещение из одного зала, почти никаких украшений, никогда еще я не видел так просто обставленного католического храма – алтарь, распятие, исповедальница, еще несколько необходимых для служб предметов и грубо сработанные деревянные скамьи на кирпичном полу, до блеска отполированном босыми ступнями стольких поколений крестьян. За алтарем была комнатка, занимаемая священником: койка, два стула, стол, обмазанная глиной печь, где на углях грелись бобы. Пока отец Гонсалес, достав глиняное блюдо, раскладывал тортильи, я молча осматривался. Из ящика в углу были извлечены две луковицы, которые он, покрошив, смешал с бобами, – надеюсь, вы не побрезгуете сырым луком, с бобами он очень хорош. Я его успокоил: очень люблю лук, – и он так и просиял. Радуется, как ребенок, самым простым вещам. На столе появились глиняные тарелки и стаканы. Он вышел, вернувшись с двумя бутылками пива, они, оказывается, остывали в колодце – всегда наготове, если вдруг гость забредет.
– Ну вот, мистер Маклин, прошу к столу: тортильи, бобы, лук, пиво – так у нас всегда едят; пиво, правда, бывает только по праздникам. Простая еда, зато очень полезная. Вы увидите.
Ни вилок, ни ложек не было, так что пришлось, следя, как он это делает, подцеплять бобы разломанной тортильей, заедать их луком и пивом смягчать острый вкус. В Лос-Анджелесе мы иногда ели тортильи с бобами, но тут и сравнивать было нечего, а холодное пиво оказалось необыкновенно светлым и прозрачным. Я был очень голоден и с жадностью набросился на еду, пока не пришло ощущение сытости, а с ним и чувство покоя. За едой мы обменялись несколькими словами, а когда ужин был окончен, старик, улыбнувшись, осведомился у меня, смягчая интонации, чтобы не обидеть:
– Ну как, мистер Маклин, по-прежнему думаете, что попы все сплошь жулики? Мол, такую еду только для туристов держу, а у самого в погребе цыплята да вина лучших марок, а?
Я признался, что поначалу у меня были такие подозрения.
– Потому что наша церковь слишком погрязла в двуличии, да? – уточнил он. – Всюду дьявольские искушения, и проповедуем мы ложные истины вроде чистилища и ада, и поклоняемся ложным идолам.
– Я против католицизма ничего не имею, – успокоил я его. – Религия, знаете, мне чужда, так пусть и она признает, что я ей чужд. – Он кивнул, не думая меня упрекать. – А к вам я пришел, потому что мне о вас очень хорошие слова говорили.
– Кто именно, мистер Маклин?
– Один мальчишка, с которым мы познакомились на горе, где статуя Иисуса, – Панчо его зовут.
– А, ну как же. И что же он вам обо мне говорил?
– Говорил, что если в Хуаресе умирает очень плохой человек, которому почти что нет прощения, обязательно пошлют за вами, только бы успеть.
На лице старика опять промелькнула улыбка, он о чем-то задумался, что-то вспоминал. Видимо, думал, отчего я решил, что это – хорошие слова о нем.
– Надо очень любить людей, чтобы не отказать в последнем утешении даже таким.
– А может, надо только их понимать, мистер Маклин? Вы никогда не задумывались, какая мука для хорошего человека сталкиваться со злом?
Я сказал, что нет, не задумывался, да и не очень мне было понятно, что он имеет в виду, говоря: хороший человек.
– Хороший человек тот, кто не изведал искушений, мистер Маклин.
– Боюсь, я по-другому смотрю на вещи.
– Напрасно вы так думаете, – сказал он, – хотя, с другой стороны, вы правы. Как вы думаете, мистер Маклин, сколько мне лет?
Я покачал головой, но он настаивал, и я предположил, что лет шестьдесят девять-семьдесят. Тут он весь расцвел, словно маленький мальчик, которому удалось провести за нос взрослых.
– Мне восемьдесят восемь, мистер Маклин. Восемьдесят восемь лет я наблюдаю жизнь, в которой так мало радостей и столько печалей. Я родился в 1870 году, мистер Маклин, неподалеку отсюда, миль тридцать, – на старой гасиенде в Гранде. Отец мой был пеоном, одним из трехсот пеонов, принадлежавших сеньору Фортесу, хозяину этой гасиенды. У нас в семье было одиннадцать детей, а выжили всего трое, остальные умерли, когда им еще и десяти не исполнилось. Вот так, никогда в жизни я не видел, чтобы мой отец улыбнулся и мать тоже. Мать умерла, когда мне было шесть лет. Я убежал из дома, перебрался на тот берег и поначалу был на посылках у продавца, который ездил с фургоном по округе, сладости продавал, а потом я коров пас на ранчо «Треугольник», это в Гвадалупе. И подрался с одним ковбоем, потому что он оскорбил меня и весь мой народ; а когда он за пистолет схватился, я его прикончил ножом. Пистолетом я потом тоже научился пользоваться, и к девятнадцати годам пять человек на тот свет отправил, не веривших, что мексиканец тоже с пистолетом управляться может. Ну, стал я преступником, ловили меня, тысячу долларов за мою голову назначили, и пришлось мне прятаться в разных местах, отсюда до самого Санта-Фе и даже до Калифорнии. Обычно пастухом нанимался, и повадки все эти перенял полностью, хвастливый был такой юноша, чуть что – сразу за нож, и всех на свете ненавидел, и девушек в два счета окручивал, а если надо, пистолет всегда наготове, так, мне казалось, я себя достаточно утверждаю и отстаиваю. Вам странно, что я, священник, обо всем этом с вами вспомнил? Так вот, мистер Маклин, потому-то я и стараюсь ни о ком не судить слишком строго, что сам столько зла причинил, сам все заповеди нарушал, людские и Божии. Я себе давно уже вот что сказал: раз Господь повелел тебе так долго пребывать на земле, значит, тебе дело поручено, важное дело. Может быть, для того я и существую, чтобы нехорошие люди мне во всем признавались, ведь на самом-то деле не злые они, просто тоска их гложет и отвращение к самим себе. Вам, видно, один из таких вот повстречался, да, мистер Маклин? И ко мне вы пришли, потому что думаете я мог ему грехи отпустить, когда он умирал.
– Вы что, и мысли читать умеете? – прошептал я. Он помотал головой и ответил, печально улыбаясь:
– Да нет, зря вы. Просто – зачем бы вам еще мною интересоваться? Я ведь только старый, очень старый человек, которому Святая Церковь не мешает делать свое дело, да и кто еще согласится поехать в такой приход. А другого повода меня искать у вас не было, мистер Маклин.
– Простите меня, пожалуйста.
– За что, мистер Маклин? За то, что вы по ошибке сочли меня хорошим человеком? Ну, так это не такая уж непростительная ошибка. Очень скоро мне предстоит отправиться туда, где точно взвесят, что тяжелее – бесчисленные мои грехи или немногие достоинства. Что плохого, если там вспомнят, что вот и мистер Маклин считал, что достоинства все же имеются. – Снова промелькнула эта озорная улыбка, – Впрочем, вы же американец, человек цивилизованный, вы в эти глупости не верите про рай, про ад. Извините меня, не надо мне над вами подтрунивать, но просто вы мне нравитесь. А вообще полагается с открытым сердцем к людям подходить, особенно к вам, гринго. Ну так что же вы хотите от меня узнать?
Я рассказал. Признался, что мне приходится действовать методом домыслов и предположений и интересует меня один подонок из Питсбурга, который выдавал себя за священника и назывался Питер Поп, только никаких его следов в полицейском архиве не обнаружилось, и никто о нем не слышал, но я не исключаю, что он мог вляпаться в какую-нибудь историю тут, в Хуаресе.
– Напрасно вы свой метод так невысоко цените, мистер Маклин, ведь, если подумать, все мы хотим узнать тайны о нашем мире, а как в них проникнешь, если нет фантазии и не умеешь строить какие-то самые невероятные предположения? Когда этот ваш Питер мог тут находиться?
– Десять-одиннадцать лет тому назад.
– А что заставляет вас думать, что он, Питер Поп, так ведь? – умер тут, в Хуаресе?
– Видите ли, – сказал я, – у меня нет точных свидетельств, что он вообще тут находился, в Эль-Пасо или в Хуаресе. Просто я считаю, что он, возможно, попал в Эль-Пасо и тогда уж непременно у него должны быть неприятности с полицией. Но в Эль-Пасо следов его нет. Значит, либо он тут никогда не бывал, либо на самом деле поехал не в Эль-Пасо, а в Хуарес. А если он не умер тут, в Хуаресе, тогда почему ничего про него не слышали в Эль-Пасо? Понятно, это сплошь одни догадки.
– Вы в полицию нашу обращались?
– Сходил. Но дело было так давно, а у вас, в Мексике полиция не составляет досье на тех, кто подозревается в причастности к преступному миру. Все дело в давности срока. И в фамилии. Я не знаю его настоящей фамилии.
– Зато я знаю, мистер Маклин, – сказал старик совершенно спокойно.
– Знаете?
– Да, мне известно, кто этот человек, которого вы называете Питер Поп. Он похоронен на кладбище за моей миссией, мистер Маклин. Если хотите, можем сходить на его могилу. А пока не хотите ли узнать, каким образом так вышло, что он здесь похоронен?
Я только кивнул, лишившись дара речи.
– Пойдем посидим вон на той скамейке у входа. Солнышко садится, там сейчас очень хорошо.
Глава V
Десять лет назад священник сидел на этой же скамье, наслаждаясь разлившимся по телу покоем и, может быть, перебирая в памяти прожитое, пытаясь ответить на вопросы, которые не дано разрешить никому, даже служителю церкви. Когда он поднял глаза от выжженной солнцем земли, у дерева стояла девушка. Пестрые тени падали на ее платье, на распущенные по плечам пышные волосы. Какое было платье? Этого он уже не помнит, но, кажется, простое, свободное, без рукавов, и ноги тоже голые. Мексиканские сандалии, такие на юге делают, а потом везут сюда, к границе, где много американских туристов. Косметики никакой, да и не нужна косметика на этом загорелом лице с резко выраженными чертами. Сколько ей было лет? Шестнадцать, ну, может быть, семнадцать. Он обратил внимание, что осанка у нее была, как у индианок с юга, привыкших таскать на голове тяжелые узлы. На минуту ему показалось, уж не мексиканка ли, только очень она высокая, мексиканки такими не бывают.
– Ее звали Сильвия? – спросил я старика.
– Да, мистер Маклин.
– Сильвия Кароки?
– Кажется, да. Давно это было, могу и ошибаться.
– Но что Сильвия – точно?
– Да, мистер Маклин. Звали ее точно Сильвия.
Глава VI
– Yo necesito ayuda. Por favor [5]5
Помогите мне, пожалуйста (исп.).
[Закрыть]…
По-испански она говорила с сильным акцентом, но понять можно было, особенно если привык разбирать жаргон. Старик ответил:
– Говори по-английски, милая. Я по-английски тоже могу.
– Вы ведь отец Гонсалес? – она подошла ближе.
– Да, я отец Гонсалес.
– Вы мне поможете? Очень прошу.
– Если смогу, милая. Садись, расскажи, что у тебя за беда.
Она присела на краешек скамьи и смотрела на отца Гонсалеса, не отрываясь.
– Вы священник?
– Ну конечно. А ты принадлежишь к католической церкви, дитя мое?
Она печально покачала головой.
– Нет. Я ни к какой церкви не принадлежу. Но там, в морге, лежит один человек, так он католик. И он умер без отпущения грехов…
– Он кто? Мексиканец?
– Нет. Американец.
– А как вышло, что он умер, дитя мое?
– Его убили. Подрался, и двое из той компании прирезали его ножами.
Священник кивнул. Он был полон сострадания и к ней, и к нему – ко всем, кто становится жертвой таких вот вспышек насилия.
– Так, значит, он мертв?
– Да.
– Что же я могу для него сделать, дитя мое? Поздно принимать его исповедь.
– Понимаете, святой отец, он в морге. Я спросила у капитана полиции, как они с телом поступят? Говорит, что для таких на кладбище есть яма с негашеной известью. Вот я и пришла вас просить: заберите тело и похороните на освященной земле. И помолитесь о его несчастной душе.
– Но ты же не веруешь в бессмертие души!
– Нет, не верую! – ответила она с яростью. – Не верую! И в Бога вашего не верую, святой отец! Ни в какого Бога! Все как есть вам говорю, святой отец.
– И очень хорошо делаешь, дитя мое. Всегда следует говорить правду. Но если ты так настроена, зачем же ко мне пришла?
– Потому что он веровал.
– Не понимаю я тебя, – сказал священник. – Ты его вдова?
– Нет.
– Любила его?
– Я его ненавидела!
Старик развел руками, глядя на Сильвию с недоумением. Ждал, что она скажет, и услышал:
– Все вы одинаковые. Имейте мужество признаться, святой отец.
– Да ведь все люди одинаковые, – мягко ответил отец Гонсалес.
– Я прошу вас помочь. К чему эти разговоры?
– Ни к чему, дитя мое.
– Так вы его тут похороните?
– У него нет ни родственников, ни друзей?
– Никого. В целом мире никого, кроме меня.
– Тогда нетрудно будет забрать тело, чтобы похоронить здесь. Как его звали?
– Фрэнк Патерно.
– Понимаю, – Священник встал, взял ее за руку. – Что же, дитя мое, пойдем в полицию, постараемся с ними договориться.
Глава VII
Сгущались сумерки, небо было расцвечено, как букет увядающих роз. Отец Гонсалес поднялся, сделав мне знак следовать за ним, и, не задавая вопросов, я пошел на кладбище, где лежал Фрэнк Патерно, называвший себя Питер Поп. На его могиле стоял деревянный крест с именем, датами рождения и смерти. Я прочел даты и долго стоял в подступавшей все ближе тьме, погрузившись в свои мысли. Потом повернулся к старику. Мы вернулись, и он зажег лампу, приглашая меня посидеть с ним еще.
– Если я правильно понял, – сказал он, – вас, мистер Маклин, интересует та девушка, а не тот, кто здесь лежит.
– Вот оттого вы мне и рассказали про вашу встречу, не пытаясь придать ей какой-то смысл?
– А много ли вы видели вещей, обладающих ясным смыслом, мистер Маклин? Когда ты совсем молод, кажется, что прочно стоишь ногами на земле и никогда эта связь не ослабнет. Но идут годы, она начинает слабеть, так, мистер Маклин? Уже нет былой уверенности, уже прочность не та. Наверное, с вами тоже такое произошло, разве нет?
– Причем тут это?
– Притом, что правда и ложь, настоящее и поддельное – они, мистер Маклин, смешиваются, расплываются. Или это просто фантазии выжившего из ума старика?
– Вы вовсе не выжили из ума, отец Гонсалес, – ответил я, задумчиво глядя на него. – Вы вот мексиканец, а по-английски говорите так, словно в университете специально риторике обучались. Ваш приход, может быть, самый бедный на много миль вокруг, а тем не менее никогда мне, кажется, не встречался такой умный, такой всепонимающий человек. Вы меня угостили ужином, который подают в обычном крестьянском доме, но сделали так, что у нас с вами был пир эпикурейцев.
– Стало быть, есть, что замаливать, спаси меня, Боже.
– Замаливать?
– Мистер Маклин, вы человек очень наблюдательный, – вздохнул он. – Но никаких тайн здесь нет. Вы просто не учитываете, что, как и многие, кто вырос здесь, на границе, я с детства говорю на двух языках. Английский я знал еще маленьким ребенком, к тому же учился в семинарии Федерального округа, затем в Риме, а главное, я уже давно, очень давно живу на земле. Пусть это бедная церковь, но для меня, мистер Маклин, она большое богатство, очень большое. – Голос его стал едва слышен.
– И оттого, что тут лежит тело Фрэнка Патерно?
– Да, и от этого. Как знать? Ему же ничего не нужно было, только немножко освященной земли.
– Но ведь он был вор, сводник, ничтожество, он зарабатывал тем, что сам объявил себя священником…
Отец Гонсалес прервал меня.
– Какой мерой меряете, мистер Маклин? Кому дано знать, что творится в душе человеческой?
– Вот видите, – сказал я, – с клириками спорить невозможно. У вас на все найдется эвфемизм, не можете вы вещи своими именами назвать.
– Зато вам, мистер Маклин, все на свете понятно, да?
– Если бы! Вот вы столько всего мне рассказали, а ведь ничего не объяснилось. Чего ради Сильвия Кароки так пеклась о человеке, которого ненавидела?
– Этого я вам объяснить не могу, мистер Маклин.
– То есть не хотите.
– Да.
– Почему?
– А разве вы сами не понимаете? – в голосе старика теперь чувствовалась усталость. – Я ведь священник. Как же я могу делиться с первым встречным тем, что мне открыли, вверив душу?
– Но почему нет? Она же не на исповеди у вас была.
– Если формально, то нет, не на исповеди. Такого не было. И она не обратилась в мою веру, вообще не приняла религию. Странная это девочка – верней, женщина, она ведь уже не ребенок была, совсем не ребенок – вот оттого я так ясно ее и помню, хотя столько лет прошло.
– Но ведь она была проститутка! Девка из борделя в Хуаресе!
– В Хуаресе бордели ничуть не хуже, чем в Эль-Пасо, мистер Маклин, а кроме того, вдумайтесь и поймете, что всем нам приходится так или иначе собой торговать. Я уже слишком стар, а вы, мистер Маклин, слишком проницательны, чтобы всерьез принимать на веру всю эту благочестивую ложь. Да, всем приходится торговать собой, только у некоторых выходит так, что за право торговать платит сам торговец. Вам странно такое слышать? А я просто хочу понять, что же мы называем грехом, и не надо сразу же обрушивать проклятия. Когда эта Сильвия Кароки тут появилась, я сразу проникся к ней сердцем, – знаете почему?
Я помотал головой.
– Потому что в ней гордость была настоящая и сила тоже – не та гордость, какая у очень богатых бывает, и сила не оттого, что она чего-то добилась; в общем, не то, что мы называем soberbia – трудно это слово передать по-английски, а была в ней animo – тоже точного эквивалента не подберу, ну, в общем, честь, я думаю, и мужество, и твердость, раз уж более точных выражений не находится. Как мне это вам объяснить? Давным-давно, еще на гасиенде, где я жил ребенком, один пеон не стерпел измывательств надсмотрщика, замахнулся на него, огрызнулся, что-то такое и его привязали к столбу на площади, стали хлестать бичами, чтобы не заносился. После каждых десяти ударов надсмотрщик подходил к нему, спрашивал: «Ну как, хватит?» И если бы он сказал, что хватит, они бы остановились. Но он не сказал, и его забили насмерть. Понимаете теперь, что я имел в виду, когда про Сильвию говорил?
– Кажется, да, – сказал я.
– Таких женщин за всю жизнь, может быть, раз-два встретишь, не больше…
– Да, согласен.
– Она у меня тут осталась, – сказал отец Гонсалес. – Пять дней прожила. Некуда ей было идти.
– И вы хотели, чтобы она осталась насовсем?
– Хотел, мистер Маклин. Если бы был помоложе, не надо бы мне было доказывать, что для мужчины самая большая удача в жизни встретить такую женщину. Мне не страшно вспоминать свою юность, свои тогдашние страсти, только от них давным-давно ничего не осталось. Когда появилась Сильвия, мне уж было под восемьдесят. Я уступил ей койку, а сам спал на подстилке в храме и чувствовал себя как отец, к которому вернулся ребенок, а ведь надо вам сказать, мистер Маклин, собственных детей у меня никогда не было.
