Текст книги "Дети Снеговика"

Автор книги: Глен Хиршберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Угу.

– Фактически мы сидели прямо на ней – на моей заначке. Это какой-то рок. «Подожди-ка», – сказал я ей, пока она продолжала бубнить свое «прекратится, не прекратится, он делает, он не может, он не будет». Залез под стол, снял колпак вентилятора, достал маленький пакетик «дури», ложки, зажигалку и мои роскошные, вроде как даже стерильные иглы, которые я получал от своего поставщика – дяди Монстра, папиного брата, ты никогда его не видел? – и взялся за дело. Приготовил все в лучшем виде. Потом достал черный резиновый жгут, встал прямо перед ней и взял ее за руки; она в последний раз произнесла «это не прекратится» и затихла. Я заглянул ей в глаза, и у меня появилось старое жуткое чувство, Мэтти. Как в шестом классе. Ведь я даже не был уверен, что она не призрак.

«Может, и не прекратится, – сказал я ей, – но, может, хотя бы заснет». И тут – я в жизни ничего не делал с такой нежностью: не целовал крест, не ласкал щенка, ничего… – я накинул жгут на Терезину руку. Она была такая бледная, Мэтти. Такая тоненькая. Черт! Прямо как крылышко сверчка. Она плакала. Вены вздулись. «Ну вот, – хмыкнул я. – Привет, Тереза. Я так по тебе соскучился».

С иглой я обращался еще нежнее. Богом клянусь, ни я, ни Тереза даже не почувствовали, как она вошла. Я увидел, как расширились ее глаза, когда героин заиграл. И тут меня сморила такая усталость, что пришлось сесть на пол.

О, эта блаженная тишина… Не знаю, сколько она длилась. Сколько-то. Я летал по стенам, старик, вылетал в снег, потом снова влетал. Но когда я вплыл в себя, когда по барабанным перепонкам звездануло, как из наушников, до меня наконец стало доходить, какую страшную ошибку я совершил.

Руки Спенсера падают на стол ладонями вверх, голова склоняется на бок, словно к ней подвесили груз.

– Ох, Мэтти! Этот звук… Как мяуканье котенка. Как будто что-то переливалось через край. Сначала без слов – а может, я до того очумел, что просто их не разобрал. Потом пошли слова. Все будет хорошо. Снова и снова, как будто кто-то, умирая, пытался облегчить себе уход из этого мира. Я с трудом поднялся на ноги, и героин из меня вышел. Я чувствовал себя каким-то голым, продрогшим, испуганным. Тереза, вытянувшись в струнку, сидела на столе, выставив вперед ноги, и продолжала бормотать: «Все будет хорошо. Все будет хорошо». А потом… а потом, а потом, а потом…

Первый припадок свалил ее, как воздушная волна: хлоп! – и она приподнялась на руках, выгнулась, волосы – дыбом, потом вдруг съежилась и затряслась. «О господи, Тереза», – прошептал я и рванул наверх за одеялами, а когда спустился, она уже не говорила, только мяукала; потом и это прошло. На несколько секунд – самое большее на минуту – она затихла, но тут накатил второй припадок. Она шлепала губами, как будто по ним что-то бренькало, взгляд обезумел, глаза дико вращались – прямо как в мультике. Я не знал, что делать, не мог это остановить, и это продолжалось вечно.

Это было так жутко, Мэтти, так страшно, что, клянусь тебе, я даже не помню, как пришла мать. Просто увидел в какой-то момент, что она стоит рядом, прижимая к себе Терезу и растирая ей спину. Не глядя на меня, она попросила принести горячей воды. Наверху, в ожидании, когда закипит наш мятый железный чайник, я заметил, что на улице совсем стемнело. Ты ошибаешься, Тереза, подумал я. Вот когда мы высматривали львов. В темноте. Когда они на самом деле шастали по двору, только их не было видно.

Потом мы оказались у парадной двери. Мать закутала еле державшуюся на ногах Терезу все в тот же идиотский золотой плащ, который, правда, давно потускнел.

«Учти, Спенсер, – сказала она, – ты можешь кончить тюрьмой. Он выдвинет обвинение».

Я выпучился на нее в изумлении. Кайф прошел. Я был совсем никакой.

«Доктор? – спросил я наконец. – А ты ему не говори».

Мать смерила меня пристальным взглядом, губы у нее задрожали, и она впервые в жизни заплакала. Во всяком случае, я впервые это увидел.

«Нет, Спенсер, я скажу, – ответила она. – С меня довольно. Чтоб духу твоего тут не было, когда я вернусь».

Они были на полпути к машине, когда мне взбрело в голову высунуться в дверь и спросить: «То есть ты меня выгоняешь?»

И мать оглянулась. С тех пор как она стала красить волосы, они у нее приобрели какой-то клюквенный оттенок. Ей было никак не подобрать нужный цвет. Она стояла, обняв Терезу и дрожа от холода в тоненьком свитере.

«Не знаю, Спенсер. Не знаю». С тех пор я лет шесть не видел ни ее, ни кого-либо из знакомых… Хлопнув по столу, Спенсер пулей вылетает из кабинки, и я слышу, как он с грохотом пробирается между столами. Я за ним не бегу. Кровь, кажется, застыла у меня в груди. Я вижу, как миссис Франклин с Терезой отъезжают от дома, прорываясь сквозь вьюжный снег. Вижу, как в волосах Терезы подрагивает черная ленточка. Вижу, как Спенсер в одних носках стоит на крыльце у распахнутой сетчатой двери, и его ноги обвивает студеный воздух. Эта сцена прокручивается снова и снова. Как будто заело пленку. Мы со Спенсером в дверях, Тереза гибнет, и ее уносит в ночь.

Проходит довольно много времени – так много, что впору задуматься, не бросил ли меня Спенсер здесь без машины, без ясного представления о том, где я нахожусь. За шторками давно не слышно никакого шума – может, бармен тоже ушел? Если я один, думаю я, можно запросто вытянуться на этой скамейке и переночевать здесь. Откинуть шторку, найти телефон, набрать номер справки, вызвать такси, описать место, где я оставил машину, вернуться в отель – все эти простые действия по установлению местонахождения и подаче сигнала, которые те из нас, кто не полагается на запасы заученных названий предметов, используют, чтобы поддерживать иллюзию своего места в мире, кажутся мне чересчур непосильными.

Я представляю, как снежный вихрь поднимает обоих моих друзей над землей, как безжалостный ветер рвет их на части и разбрасывает над «тонкавскими» тракторами и заледенелой грязью переднего двора Спенсера. Мне противно, что так случилось, и противно, что случилось без меня и что я к этому никак не причастен, отчего мне становится совсем тошно и меня крючит еще больше обычного.

Шторки отъезжают в сторону, и Спенсер ныряет на свое место напротив меня. Глаза у него сухие, тусклые, слезы тщательно вытерты. Шторку он оставил открытой, и мне стало видно красный зал, стулья, составленные на столы вверх ногами, погасший музыкальный автомат.

– Теперь-то ты все понимаешь, правда, Дьявол? – спрашивает Спенсер.

Я смотрю на него и ничего не говорю.

– Понимаешь, почему нельзя нам ее разыскивать? И почему мы должны оставить ее в покое.

– Нет, Спенсер, не понимаю, – говорю я. Мне не хочется ни махать кулаками, ни злить его. Но его позиция бесит меня и озадачивает. – После твоего рассказа мне только больше захотелось ее найти. И он вовсе не объясняет, почему ты этого не хочешь.

– Потому что ты все такой же непроходимый самовлюбленный щенок.

– А что, если мы ей нужны? Что, если ей тоже необходимо нас найти, но она не в состоянии это сделать? Теперь у нее даже нет доктора, и бог знает, что за семья у нее в Кливленде или там, куда уехала Барбара Фокс. Джон Гоблин сказал, что никто из его знакомых не видел Барбару со дня похорон. Он считает, что она вполне могла снова дернуть в Африку или куда-нибудь еще. А это означает, что мы, возможно, последние два человека в этом мире, которые вообще ее знают.

– А! Так тебе кажется, что мы ее знаем, Мэтти? Что все наши потуги оказать положительное влияние на ее жизнь дают нам этакое право собственности или, по крайней мере, уникальную проницательность?

– Мы знаем, что с ней произошло.

– Ой ли?

Я чувствую, что краснею. Еще немного, и я перейду на крик.

– Мы знаем, что она исчезла. Мы знаем, что она вернулась. Мы знаем, что, пока ее не было, она, должно быть…

– Все правильно, – перебивает Спенсер, и снова повисает томительное молчание.

Руки у меня сжимаются в кулаки.

– Ладно, – продолжаю я. – Она ведь была там, верно? Не могла не быть. Ты ведь и сам об этом думал, и попробуй скажи, что нет. Она все видела. Но даже если она там не была, если не видела его воочию, все, через что ей пришлось пройти, изменило ее навсегда и…

– Ты-то откуда знаешь? – Голос Спенсера звучит тихо и ровно, как мотор, который не выключили, чтобы не дать ему замерзнуть. – Ты же не видел ее с того дня, как она вернулась. Или я ошибаюсь?

– Я…

– Я ошибаюсь? – Он не дожидается, когда я отвечу. – Ты не знаешь, что случилось, потому что никто не знает. Ты не знаешь, что она стала другой, потому что не знаешь даже, где она сейчас. И если помнишь, никто из нас до конца не понимал, что происходило с ней до того, как это случилось. Не потому, что плохо старались, это я тебе гарантирую. Но все равно не понимали, Мэтти. А теперь уже слишком поздно.

– А вдруг мы ей нужны? – снова срывается у меня с языка, потому что я не могу думать ни о чем другом и потому что не хочу говорить о том, где Тереза была до того, как вернулась, поскольку я не готов снова это увидеть. Во всяком случае, наяву. Я и так до чертиков насмотрелся на это во сне.

– Ты здесь не ради нее, – шипит Спенсер. – И все это делаешь не ради нее.

Я поднимаю руку, киваю в знак согласия и, открыв было рот, обрываю себя на полуслове, но, подумав, говорю:

– Ну конечно. Я здесь ради себя. Ты это хочешь услышать? Ты у нас теперь слуга народа, а я все тот же эгоистичный выродок? Ладно, пусть так. Но я здесь еще и ради моей жены, ради моих родителей, может даже, ради брата и ради Фоксов. И уж конечно, ради Терезы. Как и ради тебя. Добавь еще Эми Арделл, близнецов Кори и Джеймса Море.

– Не смей произносить это имя. Я не желаю слышать его из твоих уст. Впрочем, нам пора. Мне надо еще отвезти тебя домой.

Не успеваю я возразить, как он выходит из кабинки и бросает на стол двадцатку. Бармен, как я понимаю, уже ушел. «Мальборовские» часы показывают два двадцать.

В машине Спенсера, при фонтанирующем обогревателе, с фарами, буравящими городскую тьму, куда более плотную, чем сельская пустота Кентукки, его история мечется по моему внутреннему аквариуму кошмаров очередной уродливой рыбиной. Я даю ей время прижиться. Спенсер ничего не говорит, только дико трясется, и из-за его сухощавости мне все время кажется, что он того и гляди загремит, как марака.[55]55
  Древнейший музыкально-шумовой инструмент индейцев Латинской Америки, иными словами – погремушка; изготавливается из высушенной тыквы и т. п. и заполняется камешками и другими твердыми предметами. В современный русский язык пришел с грамматической ошибкой как маракас (на самом деле maracas – это уже множественное число).


[Закрыть] Но выглядит он молодо, несмотря на худобу, на изможденное лицо и неожиданную седину на висках.

К своему изумлению, я понимаю, что плохо не все, что я чувствую в данный момент. В моем собственном слегка мифологизированном кошмаре это всегда были события той конкретной детройтской зимы, которые ввергли меня в смятение, бросили – застывшего, сбитого с толку – утопать в моем собственном вечном снеге. Но теперь я не так уверен. Может, вовсе не Снеговик отгородил меня от жизни; в каком-то смысле как раз он-то и был той силой, которая втянула меня в нее. Помимо всего прочего, он был моим первым опытом, который я с кем-то разделил. Я разделил его вот с этим человеком, который на меня даже не взглянет, с человеком, который, возможно, никогда больше не захочет меня видеть. И мы делим его по сей день.

– Спенсер, – заговариваю я неожиданно для самого себя на повороте к церкви и тут же умолкаю, не будучи уверен, что ему захочется услышать. Показываю на свою машину, и он тормозит рядом с ней, но двигатель не выключает. Мы сидим, я смотрю на темные дома и тяну время. В ближайшем от нас доме нет окон, проемы заделаны картоном и черным скотчем.

– Легко с тобой дружить, Мэтти, – говорит Спенсер, и его величественный голос смягчается. – Ты понятлив. Относительно проницателен. Ты хорошо соображаешь, даже слишком хорошо, а это, оказывается, редкое и весьма соблазнительное качество.

– Это значит, что завтра ты идешь со мной?

– Это значит – выметайся из машины. – Он нажимает кнопку, снимая замок с предохранителя. – Вылезай и никогда больше не возвращайся. Ради собственного блага, а если это слишком слабый мотив, то ради моего. Я хочу, чтобы моя жизнь текла, как течет. Я хочу, чтобы в ней были люди, чтобы в ней была моя община. Я хочу иметь кусочек Бога, чтобы можно было от Него вкушать, потому что иногда, Мэтти, я и правда от Него вкушаю. А если и этого мало, то почему бы не подумать о ее благе?

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я спокойно. Он не отвечает, и я чувствую, как во мне поднимается отчаяние, в котором, на мой взгляд, должно быть гораздо больше злости, чем есть. – Ты от меня так просто не отделаешься. Мало того, мы оба никогда не отделаемся от нее, и ты это знаешь. Может, если мы сумеем ей помочь, ты почувствуешь, что заслужил то, что имеешь. Сейчас-то ты явно этого не чувствуешь.

– Выметайся, – шипит Спенсер и начинает судорожно заглатывать пустоту. Я не двигаюсь. Через некоторое время судороги становятся реже, плечи у него опускаются. На глазах снова выступают слезы, но губы кривятся в улыбку. Почти «сприцепинговую» улыбку. Мы ведь и впрямь были с ним тогда очень хорошими друзьями. – Ты идиот, Мэтти. Жалкая заблудшая душа. Неужели не понимаешь? Есть две возможности. Либо она где-нибудь в безопасности, и ей уже лучше: отец с Барбарой откачали ее, и она провела еще несколько лет, перечисляя породы вымерших рыб и названия конфет, начинающиеся на «с», потом ее выпустили, и теперь она сидит где-нибудь у окна – в Бостоне, например, – глядя на снег и думая, что надо заняться уборкой, то есть живет нормальной здоровой жизнью. А может… – Он переводит взгляд на меня, и я не могу этого вынести – слез в его глазах, искрящихся глазах все того же мальчишки, каким я знал его даже неполный год. – А может, она сейчас там, где нет комнат. В любом случае, Мэтти… в любом случае… Подумай, кто мы для нее?

Сквозь слезы я вижу, как он наклоняется к ближайшей решетке кондиционера, подставляя лицо под мощную струю теплого пыльного воздуха. Я с трудом подавляю в себе желание коснуться его плеча или сделать то же самое – из солидарности, раскаяния или чего там еще.

– В том-то и дело, Спенсер, что я не знаю, кто я для нее. И никогда не знал. Согласен. Пожалуй, ты прав, абсолютно прав; может, в ее памяти мы остались какими-то монстрами. Но мы с тем же успехом можем оказаться единственными людьми на земле, которые еще хотят ее найти, помнят ее, произносят ее имя.

– Заблуждаешься, Мэтти. Неужели не ясно? Нам только хотелось так думать. Это все наши домыслы. Потому все так и вышло. И я не допущу, чтобы это повторилось. Никогда. Так что я отвечаю «нет», мой старый друг. Мой самый опасный товарищ. Не буду я тебе помогать. И никуда с тобой не поеду. Я даже не пожелаю тебе добра.

– И все же мне было очень приятно тебя повидать. – Я распахиваю дверцу, и в лицо едко впивается колючий холод.

– Я не говорю, что мне было противно, – бормочет Спенсер. Я оборачиваюсь и вижу, что он смотрит на меня. Рот кривится, глаза мокрые. – Не так уж противно. Господи, Мэтти, я так и вижу… так вижу, как он въезжает в это чертово озеро. С открытыми глазами…

– Я тоже, – говорю я как можно мягче. – И представляю, как Тереза сидит где-нибудь у окна…

– Хватит, а? Хватит, пожалуйста. Бросай ты все это! – Он зажмуривает глаза, выжимая еще немного слез. А когда открывает, то смотрит уже прямо перед собой, в ветровое стекло.

– Ты уверен?

Задержав дыхание, он трясет головой, после чего медленно и ровно выпускает воздух.

– Я ни в чем не уверен, Мэтти. Кроме того, что я еще здесь. Что иногда делаю что-нибудь хорошее для реальных живых людей. А что касается Терезы Дорети… я просто не могу позволить себе рисковать. Мы оба не можем.

1977

Он пробрался в наш дом через вентиляцию. В промежутках между раскатами тепловых взрывов до нас доносились разговоры родителей, обрывки теленовостей, завывание ветра в сосульках. И всюду звучало его имя. Как-то в субботу вечером мы с мамой и Брентом сидели в мороженице «Строе», молча поедая ореховый пломбир с сиропом из вареной сгущенки, и слушали умствования двух лысых мужиков в соответствующих куртках с надписью «М Go Blue!».[56]56
  Лозунг спортивных команд Мичиганского университета, призывающий болеть за «синих»; синий – цвет Мичиганского университета.


[Закрыть]

– Он увозит их в центр города, – сказал мужик, сидевший ближе к нам, и с шумом всосал в себя остатки шоколадного молта.[57]57
  Алкогольный напиток, приготовляемый на основе солода (пиво, эль, виски).


[Закрыть] – Точно тебе говорю. Там тьма заброшенных домов – есть где приткнуться. Держит их там, пока не надоест, а потом – того. Убивает.

– И что только он с ними делает две недели? – спросил второй. – В шашки, что ли, играет? Или водит на прогулку к реке?

Они еще некоторое время продолжали обмениваться мнениями на эту тему, но я перестал вслушиваться. Теоретизирования о Снеговике уже обросли рутиной и стали таким же банальным поводом поддержать разговор, как обругать команду «Львы» или шуточки Джимми Картера о его арахисовом прошлом.[58]58
  Президент США Джимми Картер начал свою трудовую карьеру как продавец арахиса.


[Закрыть]

Эми Арделл, четвертая жертва Снеговика, была обнаружена в переулке Кавано у Сидровой мельницы Оклендского парка, в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Она лежала в снегу на газоне одного из членов муниципального совета. В свежевыстиранной одежде и наглухо застегнутом пальто. Тогда, ворочаясь в постели, я часто размышлял о причинах такой заботливости, и, сам не знаю почему, пришел к выводу, что Снеговик просто хотел защитить то, что оставалось в теле девочки после ее смерти. Не дать ему остыть.

Была середина января. В следующие выходные Спенсер пришел ко мне в гости с ночевкой. Тереза тоже пришла и собиралась остаться допоздна, но сразу после ужина позвонил доктор Дорети и потребовал, чтобы она отправлялась домой.

– Конечно, конечно, – твердила в трубку моя мать. Она была в желтых резиновых перчатках для мытья посуды. В отросших после окраски волосах проглядывала седина. Ее крутое бедро упиралось в бок отца, а он стоял как истукан, вперив взгляд то ли в свое отражение в окне, то ли во тьму за стеклом, и тупо наматывал полотенце на зажатые в кулаке вилки, а потом снова разматывал. Не дожидаясь, когда мать повесит трубку, Тереза отправилась в прачечную комнату за курткой. Едва она успела открыть заднюю дверь, как мама бросилась ее догонять.

– Одна ты никуда не пойдешь, – проговорила она строго. Потом крепко прижала ее к себе и не отпускала, пока отец одевался. Мы со Спенсером тоже оделись.

– Поезжайте на машине, – велела мать.

– Что он сказал? – спросил отец, натягивая перчатки и шапку с помпончиком и надписью «Ред уингз»,[59]59
  «Red Wings» (англ.) – «Красные крылья»; название одной из детройтских бейсбольных команд.


[Закрыть]в которой стал похож на какого-то придурка.

Мать пожала плечами.

– Да все то же. «Я хочу, чтобы моя дочь сию же минуту отправлялась домой». Не дай ей улизнуть, Джо, ладно? Джо!

Лицо отца снова приняло отрешенное выражение.

– Джо! Поезжайте на машине.

Но мы уже спустились к подъездной аллее, куда не доходил свет от парадного крыльца, и вышли в ночь. Отец с Терезой возглавляли шествие, мы же со Спенсером тащились в нескольких шагах позади. У края дороги Спенсер спрыгнул в канаву слепить снежок, но отец рявкнул:

– Куда?! А ну марш назад!

Его окрик мигом вернул Спенсера в мою шеренгу. Мы не смотрели друг на друга. Мы вглядывались в темные уголки опустелых дворов и прислушивались. Верхушки сосен покачивались над своими тенями, как буйки на волнах. Снежные привидения вылезали из сугробов, оттесняя нас к обледенелой полосе посередине дороги. Дома выглядели какими-то необитаемыми; казалось, они стояли на рейде, сияя освещенными окнами, за которыми никого не было.

У Фоксов в пустой комнате работал телевизор, и я спиной почувствовал одиночество, царившее в их доме. Я хотел было окликнуть Барбару, но суровый взгляд отца меня остановил.

– Оставь людей в покое, – сказал он.

– Отсюда я могу дойти сама, – заявила Тереза, когда мы подошли к тропинке, ведущей наискосок через дворик ее соседей.

– Еще чего! – отрезал отец.

– Пап, а правда – что бы ты сделал, если бы на нас напал Снеговик? – поинтересовался я. – Накинулся бы на него и заорал?

– Умер бы, наверное, – ответил он и посмотрел на меня. На глазах у меня вдруг выступили слезы, отчего я еще больше разозлился. Он положил руку мне на плечо, но я ее сбросил. – Прости, Мэтти.

Тереза свернула с дороги во дворик, Спенсер пошел следом.

– Эй, – крикнул я и бросился их догонять.

– Вот черти! – пробурчал отец за моей спиной и нехотя потащился за нами.

Спенсер с Терезой шли рядом, наполовину окутанные тьмой. Я ускорил шаг и поравнялся с ними. У границы Терезиного дворика мы остановились. Где-то невдалеке кто-то звал кошку. Я понял, что звали именно кошку, по тому, как замирал голос в конце – не ожидая ничьего ответа.

– Я не хочу домой, – проговорила Тереза из ниоткуда.

– Может, пойти его поискать? – прошептал Спенсер и ухмыльнулся.

Нам не надо было спрашивать, кого он имел в виду. У меня подкосились коленки. Я прекрасно знал, что все мы одного возраста с Эми Арделл, но до той минуты как-то не придавал этому значения.

– Давайте, я буду Эми, – предложила Тереза и рухнула спиной в снег.

Что-то пронеслось по ней с такой скоростью, что она даже ничего не поняла – только охнула и резко выпрямилась. Отец прошептал: «Господи!» и рухнул на колени. Я отскочил назад, Спенсер тоже.

– Кошка, – констатировал Спенсер. – Маленький серый котенок.

– Терпеть не могу кошек, – буркнул отец, поднимаясь на ноги.

Тереза снова улеглась на спину. Теперь она раскинула руки, изображая снежного ангела.

– Видишь? – спросила она, но я так и не понял о чем.

Она лежала в этой позе, пока отец не протянул ей руку, помогая подняться.

Доктор ждал у раздвижной стеклянной двери. Он был в красном свитере, стоял, скрестив руки на груди.

– Спасибо, что привели ее, Джо, – сказал он моему отцу, не отрывая, однако, взгляда от дочери.

– Не проблема, – ответил отец. Мы все смотрели на Терезу. Немного погодя он спросил: – С ней все нормально?

– Не знаю, – сказал доктор, что страшно меня напугало. Я в жизни не слышал, чтобы он позволил себе в чем-нибудь усомниться, тем более относительно своей дочери.

– Господи, да все со мной в порядке! – прошипела Тереза и приплясывая поскакала в дом.

– Уж это точно, – подтвердил я.

Тьма наплывала на нас, как разлитая краска. Наконец доктор удалился, и мы двинулись в обратный путь.

– Какая-то она сегодня странная, – тихо сказал мне Спенсер.

Я кивнул.

– Даже больше, чем всегда.

Что правда, то правда. За неделю до зимних каникул она заявила, что мы со Спенсером ее отвлекаем, и потребовала, чтобы мисс Эйр пересадила ее за «Стол одиночества» в левом углу класса рядом с доской, который держали специально для провинившихся. Нас со Спенсером уже несколько раз отправляли туда за «сприцепинг». А в перемену она взяла манеру высвистывать нас на улицу, а сама пряталась в лесу. Иногда она сидела там до самого звонка. А потом мы видели, как она выплывала из-за деревьев и, пригнув голову в белой шляпке, пробегала по опустевшей асфальтовой площадке.

Когда мы пришли домой, мать сидела в темной гостиной. Мы даже не поняли, что она там, пока не включили настольную лампу возле дивана.

– Спасибо, что выполнили мою просьбу и поехали на машине, – проговорила она ледяным тоном, обращаясь, судя по всему, не только к отцу, а ко всем троим. После чего гордо прошествовала в свою спальню.

Отец тяжело вздохнул; вид у него был измученный.

– Постарайтесь не слишком шуметь. Маме надо как следует выспаться. Мне, впрочем, тоже.

Мы отправились в мою комнату, но играли не долго. Погоняли сначала две машинки «Хот-уилз» по ящику для игрушек, а потом я достал фотографии бейсболистов, и мы стали читать надписи на оборотах. Около полуночи в дверях появилась мама – она пришла выключить свет. Обычно в это время я уже спал.

– Вам не страшно? – спросила она, когда мы забрались в постели.

Я ответил «нет», имея в виду, что мне не только страшно. Меня даже радовали и эти напряженные вечерние прогулки, и странные школьные собрания, и мои друзья.

Спенсер же ответил «да», и тогда мама подошла к нему, поцеловала в лоб и сказала, что это правильно. Потом она закрыла дверь, но не плотно, и без лишних вопросов оставила в ванной свет.

Однако нам не спалось. Мы встали, разложили мой новый автотрек «Тайко» и принялись по очереди гонять машинку по единственной работающей дорожке. Трек был в форме восьмерки, с трамплином, который так и не установили, потому что внутренняя дорожка обломилась еще в тот день, когда мы его собирали. Пульты были пластмассовые, сделаны кое-как, да еще и слишком тугие, что хорошо ощущалось при нажатии пускового механизма, превращавшего игрушечную машинку в живое существо.

Не помню, где провел ту ночь Брент – может, тоже у кого-то ночевал. Мы стали спать в разных комнатах с моих семи лет. Помню только, что мне немного взгрустнулось. Сколько лет уже мы с братом не играли по ночам.

В конце концов мы со Спенсером снова забрались в постели. Я лежал, изо всех сил генерируя сонные мысли. Но так ни одной и не нагенерировал.

– Мэтти, – позвал Спенсер. Я свесился с верхней койки и посмотрел на него. Он лежал, опершись на локоть, и больше походил на тень, чем на существо из плоти и крови. Второй рукой он сосредоточенно водил по простыне. – А как ты думаешь, что он делает с теми, кого сцапает?

– Связывает, наверное.

Я откинулся на спину и закрыл глаза.

Брент лежит в каком-то подвале, свернувшись калачиком на бетонном полу у старой топки, из которой время от времени доносятся бухающие звуки, как будто в ней кто-то есть и вот-вот выскочит. Окно под потолком задернуто белой шторкой, лампа верхнего света облеплена крылышками насекомых, кругом трубы. Снеговик является как тень, и Брент кричит ему: «Пошел вон!» – но вместо слов вылетает какое-то кваканье, губы напряженно втянуты – как у наездников на ярмарочных бегах.

– Он их кормит? – спросил Спенсер в полузабытьи, как будто ему снился тот же сон.

– Мясом по-боярски.[60]60
  В США – консервированное итальянское блюдо, приготовленное из макарон с мясом и томатным соусом.


[Закрыть] Он хочет, чтобы им было вкусно.

– А на десерт?

– Шоколадный мусс.

– Фу, гадость, – фыркнул Спенсер. – Мама говорит, от него бывает рак.

– Я слышал, один парень подцепил рак от двойного гамбургера.

– Не мели чепуху!

– В мясе была опухоль. Парень кусанул, она лопнула и брызнула ему в лицо, а потом у него нашли рак.

– Ты больной, Мэтти.

– За что купил, за то и продаю.

Это была дивная ночь.

На следующий день мы со Спенсером пошли завтракать в «Бургер-Кинг». За ночь нападало много снега. Мир снова казался привычным, не считая маленьких ладошек, нарисованных красной краской на каждом втором окне.

Не успели мы дойти до поворота на короткую дорогу мимо Сидрового озера, как увидели первого полицейского. Он стоял, прислонившись к фонарному столбу, и жевал резинку. Заметив нас, он расплылся в улыбке, потом чертыхнулся и извлек из кармана форменной рубашки зубочистку. Как только мы зашли за поворот, Спенсер зацепил горсть снега, слепил снежок и швырнул его в ближайший дом. Снежок угодил в кедровую обшивку рядом с парадной дверью и лопнул, как гигантский нажравшийся клоп. То же самое Спенсер сделал у следующего дома, только на этот раз он попал в окно, и мы со всех ног припустили к центру квартала.

– Ты что делаешь? – спросил я, когда мы сбавили темп.

– Мечу территорию. Мы так дурачим полицейских в нашем квартале, особенно белых.

Странно было слышать это от него.

– Ты что, не любишь белых полицейских? Спенсер пожал плечами.

– Да нет, это просто для забавы.

Отстав на несколько шагов, я соскреб несколько ледышек с капота фургона и засунул их ему за шиворот. Со смехом и визгом мы вскарабкались на горку за «Марафоном» и двинули в сторону Телеграф-роуд. Мокрые джинсы обвисли на икрах и цеплялись за подошвы, в носки набился снег. Влажные шарфы так примерзли к горлу, что мы даже не могли подсунуть под них перчатки и ослабить их, чтобы они не так кололись. Румяные и промокшие, мы протопали на парковку у «Бургер-Кинга».

«Бургер-Кинг» – это одно из тех мест, куда дети нашего квартала обычно ходили по субботам, но в тот день их собралось особенно много – столько я еще не видел. Они расселись за столами в том же порядке, что и на всех школьных завтраках и пикниках. Старшеклассники толклись возле припаркованных автомобилей, расшибая пинками сугробы в центре площадки и стреляя снежками по табличкам «Стоянка запрещена» у обочины. Первоклашки и второклашки ползали по всему «бургер-кинговскому» комплексу с крохотными пластиковыми качелями и палатками, заваленными красными пластиковыми шарами. Я еще ни разу не видел, чтобы кто-то воспользовался этим оборудованием. Очередь растянулась на всю улицу, и к тому времени, как мы оказались у стойки, кончился картофель «фри». Спенсеру достался последний мясной гамбургер. Всем стоявшим за нами пришлось довольствоваться рыбными.

Родителей было мало, да и те в основном скромно держались в сторонке, как сопровождающие в турпоходе. Иногда кто-то из них что-нибудь говорил, и тогда остальные либо хмурились, либо качали головами, либо высматривали в толпе своих детей, которым было совсем не до родителей.

У стойки мы со Спенсером, стараясь остаться незамеченными, подслушали, как три незнакомые девчонки рассказывали подружкам, что по субботам они занимались балетом в одной группе с Эми Арделл. Дескать, та ходила на занятия в зеленом трико и доводила учительницу до бешенства, категорически отказываясь завязывать волосы в хвостик.

Вдруг я увидел своего брата, присевшего в самой середине сдвинутых столов, оккупированных в основном его знакомыми. Я никак не мог понять, как он умудрялся заводить столько друзей.

– Это не твой брат? – спросил Спенсер из-за моего плеча и двинулся в ту сторону.

Лучше бы он этого не делал, так как я знал, что Брент предпочел бы, чтобы я к нему не лез.

– Эй, Брент! – радостно воскликнул Спенсер и стащил с его подноса пару ломтиков картошки. – Спасибо, старик. Могу дать куснуть моего гамбургера. Хочешь?

Брент посмотрел туда, где только что лежали два ломтика картошки. Капюшон его накинутой на плечи красной лыжной куртки встал торчком. Он так хотел, чтобы я ушел, что его руки, лежавшие на столе ладонями вверх, зашевелились, как два перевернутых паука. Это не от ненависти. Просто он никогда не знал, чего от меня ожидать. Пару раз я замечал у него подобную реакцию на отца. Впрочем, на отца у меня и самого была такая реакция.

Не поприветствовав нас, Брент переполз на соседний стул. Я сел рядом и кивнул, но он на меня даже не посмотрел. Мне захотелось сказать ему что-нибудь эдакое, старшебратовское, и в то же время его не смутить. Но я так ничего и не придумал.

Спенсер потянулся за очередной картошиной.

– Не надо, – сказал я и, поскольку это единственное, что пришло мне в голову, запел: «Я Фердинандо, я опоздандо, ведь живу я на сто первом этаже».

Как-никак это было братское воспоминание, глупая песенка столетней давности, которую мы где-то подцепили и без конца распевали на заднем сиденье во время поездок на машине. Но и она не заставила Брента сменить гнев на милость. Однако я продолжал петь, и в конце концов он изрек: