Текст книги "Дети Снеговика"

Автор книги: Глен Хиршберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Попрощайтесь, – сказала она.

– С тобой?

Плечи у нее упали, губы натянулись.

– Люблю я тебя, Мэтти Родс, – проговорила она мягко, если не с любовью. – А теперь попрощайся с отцом.

– Пока, пап, – сказал я. – Прости. За все. Мне правда очень жаль.

– Знаю. Я приеду, как только смогу. – Он наклонился и взял Брента за подбородок. – Слышишь, Большой Би? Ни о чем не беспокойся.

– Я его ненавижу.

– Это пройдет.

– Не пройдет.

– Он тебя еще полюбит. Впрочем, он и так тебя любит. – Отец посмотрел в мою сторону, хотя Брента от себя не отпустил.

– Почему ты не едешь с нами? – спросил брат.

– Надо продать дом. – Меня это кольнуло. Мысль о том, что в нашем доме будет жить какая-то другая семья, огорчала больше, чем то, что мы его покидаем. Но отец казался на удивление спокойным, даже для него. – Пожили и хватит. На новом месте будет не хуже, вот увидите. – Отпустив Брента, он обнял одной рукой меня, а другой прижал к себе мать. Не часто он выглядел таким сильным, надежным телеэкранным отцом, как в тот раз.

И все-таки они меня любят, подумал я. Но это не помогло.

– Можно, я позвоню Барбаре?

Мать посмотрела на меня, потом на отца. В конце концов она отрицательно покачала головой.

– Знаешь что, Мэтти? У Барбары сейчас гораздо больше хлопот, чем у нас. Я звонила ей вчера вечером. Она знает, что мы уезжаем, и пообещала написать. Пусть себе живет.

– Я тебя ненавижу, – сказал мне Брент.

– А я тебя – нет, – ответил я. – И никогда не ненавидел.

Дороги были зашпаклеваны льдом, и машину слегка заносило на каждом повороте. Брент сидел сзади и поминутно дубасил ногой в мое сиденье, но я не реагировал, и через несколько минут он перестал, потом улегся на бок, немного посопел и затих. Я спросил у матери, нельзя ли послушать радио; не дождавшись ответа, я все-таки включил WJR, и как раз вовремя, чтобы услышать следующее: «Врачи и полиция признаются, что сегодня они были озадачены еще некоторыми любопытными обстоятельствами, связанными с исчезновением и спасением Терезы Дорети. Медицинские эксперты сообщают, что токсикологическое исследование не выявило в крови маленькой девочки, оставшейся в живых после встречи со Снеговиком, никаких следов снотворного, которое было обнаружено в крови всех его предыдущих жертв. Представители полицейского управления пока что воздерживаются от каких-либо комментариев по поводу этого открытия и его значения для следствия».

– Выруби его! – приказала мать.

Я вырубил, глядя сквозь ветровое стекло, замутненное подтаявшей наледью, на серый свет, пробивающийся сквозь свинцовые деревья. Я не хотел думать, но не думать не мог и поэтому стал думать о Терезиной матери на той фотографии с санками, так как это было первое, что пришло на ум. Терезина мать, живая, на санках в снегу.

В рассеянности я запустил руку в карман и начал играть щепкой, завалявшейся там – дошло вдруг до меня – со Дня очистки озера, когда ее выронила Тереза; в конце концов я вытащил деревяшку и стал ее разглядывать. На ощупь она была гладкая, не считая двух маленьких зазубрин, торчавших с одного конца, как пчелиные жала. Я провел по ним сначала большим пальцем, а потом всеми остальными поочередно. «Никаких следов снотворного». Но он привел ее к себе домой. Он привел ее назад. «Никаких следов». Это означало, что она дала ему задушить себя, находясь в сознании – быть может, глядя ему прямо в глаза. А может, она вообще у него не была? Я прикоснулся щепкой к щеке, и ее запах вполз мне в ноздри и в рот словно ядовитый газ. Сладкий ядовитый газ.

– Что? – спросила мать коротко, искоса взглянув на меня.

– Мам, – заговорил я дрожащим голосом. Руки тоже дрожали, в носу стоял запах сладкой гнили, но щепку от лица я не убирал. Не мог. Я был слишком занят. Вспоминал. Осмысливал. Пытался осмыслить. – Мам, пожалуйста.

– Мэтти, на дороге гололед, я устала, и мне надо сосредоточиться, ясно? Так что если хочешь что-то сказать, выкладывай.

– Мы можем проехать мимо мельницы?

Мать не отвечала, пока мы не остановились у светофора возле Садового озера, и к тому времени запах, казалось, пропитал всю мою кожу и просочился даже в башмаки. Почему, интересно, она его не чувствует? Почему не спрашивает, что это за запах?

– Сидровой? Зимой она закрыта. О чем ты говоришь?

Я не мог ответить. Я боялся убрать щепку от губ из страха, что запах улетучится, что исчезнут слабые отпечатки Терезиных пальцев, которые я чувствовал почти явственно. Последние следы Терезы.

– Пожалуйста, мам. Просто я хочу еще раз ее увидеть.

– Я тоже, – подал голос Брент, не выходя из лежачего положения.

– Ты? – Мать бросила удивленный взгляд в зеркало заднего вида, но не думаю, что она обнаружила в нем отражение брата.

– Я все хочу увидеть, – сказал Брент и расплакался; руль дернулся в руках матери, и она зажмурилась. – Я хочу домой.

– Ох, детка, – вздохнула она.

– Пожалуйста, – шептал я. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Позади нас загудела машина. Мать тронулась с места, рывками продвигаясь вперед, отняла руку от руля и смахнула слезу.

– Хорошо, мальчики, – сказала она. – Но чтобы до обеда больше никаких остановок, усвоили? Даже если захотите в туалет. Пока мы не отъедем далеко-далеко. Время не ждет.

Весь путь туда я представлял себе Терезу: чуть улыбаясь, она держит в руках кривобокое засахаренное яблоко на палочке, а кругом жужжат жирные «желтожилетники», заполонившие грязный мельничный двор, не просыхавший даже в самое жаркое лето. Это было то ли в третьем, то ли в четвертом классе. Во время школьной экскурсии в самом начале учебного года. На Терезе было платье в лиловый горошек. Она болтала с Джоном Гоблином и с двумя-тремя девочками, имитируя голос Дафны из «Скуби-Ду». Помнится, меня тогда ошеломило, как здорово это у нее получается и что она даже знает, кто такая Дафна.

Свернув на грязную дорогу, петлявшую между деревьев, мы, подпрыгивая на ухабах, подъехали к деревянным воротам парковки Сидровой мельницы. Ворота были на запоре.

– Можно, мы выйдем? – попросил я. – На секундочку?

– Я тоже! – Брент мигом выскочил из машины, даже не потрудившись закрыть за собой дверь, и заковылял по сугробам вдоль стены.

– Даю вам пять минут, – сказала мать, переведя рычаг коробки передач в нейтральное положение. – И это все, Мэтти. Твое последнее «прощай». Я не хочу больше оттягивать, это слишком тяжело для твоего брата. Для тебя тоже. Пять минут! И не заставляйте меня вылезать на холод и гоняться за вами.

Я вышел, захлопнул обе дверцы и повернулся лицом к мельнице; в сущности, это был гигантский разваливающийся кедровый сарай. Обшивка давно растрескалась и разбухла. Как только я приблизился к зданию, отойдя на приличное расстояние от машины, мой слух уловил знакомое поскуливание мотора, приводящего в движение мельничное колесо. Само колесо скрывалось под навесом, который пузырем вздувался сбоку главного здания.

– Слышишь? – спросил Брент.

– Это просто чтобы колесо вращалось, – объяснил я. – Так оно не замерзнет.

– Бр-р-р!

На какое-то мгновение, пока мы с Брентом стояли чуть не по колено в сугробе, под скучившимися над нашими головами снежными тучами, мне показалось, что он сейчас возьмет меня за руку – как много лет назад на Бирмингемской ярмарке. Но он спросил:

– Хочешь зайти?

– Она закрыта.

Вместо ответа Брент затопал вдоль стены и завернул за угол, а когда я его догнал, он уже стоял возле двух досок, задранных кверху и нависающих над землей, как подол юбки.

– Ты знал, что здесь есть лаз? – удивился я. Брент пожал плечами:

– Маклины постоянно ходят сюда кататься на санках. Мы иногда залезаем туда погреться. Залезали.

Взглянув на меня, он лег на живот и, извиваясь, пополз под досками. Его красное пальто зацепилось за гвоздь и чуть не порвалось, но потом соскользнуло, и Брент оказался внутри. Мне было слышно, как он топчется на деревянном обзорном мостике, который торчал там прямо из стены и всегда был скользким от водяной пыли и яблочных ошметков. Все мои знакомые дети подолгу простаивали на этом мостике, глядя, как вращаются лопасти гигантского деревянного колеса внизу.

Опустившись на колени, я сделал глубокий вдох, и мои легкие наполнились кислично-яблочным духом, скорее едким, чем сладким. Так пахли все задние дворики в нашем квартале, мелькнуло в голове. В Кентукки этого не будет. Снег и прикрытая им мокрая грязь просочились сквозь свитер под расстегнутым пальто и холодили грудь. Я пригнул голову, чтобы не напороться на сколы досок, протиснулся под досками и поднялся на ноги.

Мельничное колесо было похоже на гребное колесо речного корабля и не столько вращалось, сколько подергивалось. Летом, когда под ним давились яблоки, оно производило хлюпающий звук – как при ходьбе по мокрым листьям. Дерево навеса выглядело гораздо более старым, чем в остальной части мельницы. Наверное, потому что оно никогда не просыхает, подумал я. Колесо было под стать самому колодцу – все в красных пятнах, прожилках, узелках. Когда я ступил на мостик, доски привычно, даже, можно сказать, уютно прогнулись под ногами.

Правда, когда я бывал здесь в предыдущие разы, вокруг толпились другие дети, распихивая друг друга локтями, чтобы подойти поближе и увидеть, как трескаются и крошатся яблоки, загруженные в выемку в полу, и как из них во все стороны брызжет сок. Бренту всегда нравилось это место, подумал я. Гораздо больше, чем мне. Когда он был совсем маленький, я ставил его впереди себя и так мы проталкивались к перилам, чтобы ему было лучше видно.

У нас оставалась всего минута, а то и меньше, до того как мать начнет кричать, чтобы мы возвращались, но внешний мир, казалось, лежал где-то за миллион миль отсюда. Сарай окутывал нас своими запахами, своей прохладой и какой-то чердачной стариной.

Я не мог оторвать глаз от колеса, короткими рывками проталкивающегося вперед и вперед в своем бесконечном круговом вращении. Сзади раздался голос Брента:

– Мы здесь больше не живем. И все благодаря тебе.

Я слышал, как он спустился вниз и направился к выходу, но не оглянулся. Мое внимание привлекла верхняя лопасть колеса.

– О боже! – пробормотал я, вскинув руку, словно приказывая колесу остановиться.

Но оно не остановилось. Оно продолжало вращаться, и заинтересовавшая меня лопасть ушла вниз.

– Я жду, Мэтти! – крикнул Брент снаружи как раз в тот момент, когда я повалился на перила с одной лишь мыслью в голове: «Нет, ну надо же, какой идиотизм!» Сотни, а может, и тысячи детей стояли на этом мосту. И как это никто из нас не вспомнил?

– Черт, черт, черт! – твердил я, стараясь удержать равновесие, когда в ладони мне впились осколки и ржавые гвозди ободрали кожу. Я почувствовал, как по пальцам потекла кровь, а по щекам – слезы. Я вспомнил Терезин безумный взгляд тогда, на Сидровом озере, когда она закашлялась и очнулась, и понял, что она снова далеко.

Я уселся на пешеходную дорожку, которая, казалось, ходила подо мной ходуном, как веревочный мост.

– Ладно, хорошо, можешь там и оставаться! – прокричал Брент, и я залился слезами.

«Привет, мои гномы!» Вот что сказала Тереза. «Красная половинка тебе, белая мне». Я как сейчас слышал голос мисс Галерн – густой и тягучий из-за ее бельгийского акцента, как будто язык у нее был весь в меду, – прочитавшей нам эти фразы во втором классе в День сказки, когда мы сидели, развалившись на красных подушках. Джон. Джейми Керфлэк. Гаррет. Тереза. Я. Только в Терезиной «Белоснежке» девочка идет к колдунье, зная, что яблоко отравлено, зная, что она умрет, и все же надкусывает его. Яблоко. Здесь. Она вычислила, что он будет здесь. Пыталась нас предупредить. Чтобы мы могли пойти за ней следом и спасти ее – или просто чтобы мы знали, что она знает? Значит, она пришла сюда, нашла Снеговика и, отказавшись от снотворного, смотрела на него, пока он ее убивал.

Или же она пришла одна и спряталась здесь, без Снеговика, без Джеймса Море – может, она даже не знала о Джеймсе Море, мелькнуло в голове, – а в ночь перед Днем очистки пришла пешком на Сидровое озеро, вышла на лед и легла замерзать.

Или же…

На верхушке колеса снова появилась знакомая планка с зубчатым передним краем и покоробленная снизу. Сквозь слезы я смотрел, как она накреняется ко мне и медленно поворачивается, пока наконец не увидел то, что, как я уже знал, было на ней вырезано. Неровное сердце. А в центре – заляпанные яблочной мякотью, но ясно различимые имена: Ричард, Грейс.

У меня вырвался стон, больше похожий на вой, который, казалось, тонкими дождевыми струйками стекал по лопастям и замирал, упираясь в пол. Последнее, что она видела. Если она действительно была здесь. Или последнее, что ей запомнилось. Или просто случайные обрывки информации, мириады которых были рассыпаны по ее мозгу как звезды – слишком яркие на фоне заполнявшей ее пустоты.

Внезапно меня оглушила тишина этого места. Интересно, он всех их убивал? Может, он все еще тут? Я почувствовал, что не могу обернуться. Гул мотора у меня в ушах стал складываться в слова – непонятные, но слова, а за моей спиной по стене спускался Снеговик – мокрый красный паук.

Хлопнувшись на живот, я нырнул в лаз и вскрикнул от боли: в щеку мне впился осколок дерева, под самым глазом. Я быстро вытащил ноги и остался лежать лицом в снегу, сотрясаясь от рыданий; сердце колотилось, как отбойный молоток. Ничего, подумал я. А когда посмотрел назад, то вообще ничего не увидел.

– Какого… – начал Брент, и я поднял голову.

– Позови маму.

– Шизанутый! – заорал Брент, вид у него был разъяренный и перепуганный.

Я потрогал щеку – пальцы скользнули по липкому месиву снега, крови и слез.

– Позови маму.

– Ты весь в крови…

– Позови маму, позови маму, позови маму!

Брент убежал, а я с трудом перешел в сидячее положение и отодвинулся подальше от мельницы, не спуская глаз с дыры на тот случай, если вдруг оттуда кто-нибудь выползет, хотя прекрасно знал, что на мельнице никого нет. Сердце билось так сильно, что я чувствовал его пульсацию в горле и даже на нёбе. А что я ей скажу, подумалось мне. Что я знаю? Ничего, ничего, ничего. Почти ничего.

Через несколько секунд из-за угла мельницы выскочила мать и, увидев меня, остановилась как вкопанная.

– Мэтти! Что ты сделал с лицом?

– Ричард Грейс, – сказал я и указал на навес над колесом.

– Что?

Я закрыл глаза. Капельки слез, казалось, замерзли и повисли на ресницах кристалликами льда, словно я превращался в снег.

– Не Ричард Грейс. А Ричард и Грейс.

У Брента, стоявшего за маминой спиной, отвисла челюсть; видимо, до него дошло. Он уставился на меня, как будто я действительно превращался во что-то другое, прямо у него на глазах. Потом он с криком бросился через поле. Вскочив на ноги, я погнался за ним, оставив мать стоять в изумлении, а когда догнал, он повернул назад к мельнице. Он продолжал кричать, что заставило его замедлить шаг, и только по этой причине мне удалось его поймать. В конце концов я метнулся к его коленям, сбил его с ног и мы вместе повалились в сугроб; я лежал на нем, а он дубасил меня кулаками и пытался меня укусить.

– Перестань, – сказал я, но он продолжал меня колотить, вырывая руки, когда я пытался их зажать. – Перестань, Брент. – От беготни я ничуть не согрелся, только нагнал в легкие морозного воздуха. По щекам поползли новые слезы, новыми реками растекаясь по заиндевелой коже.

Брент подо мной перестал вертеться и затих. Он смотрел на меня, по-прежнему разинув рот, округлившимися от ужаса глазами.

– Мэтти, – строго сказала мать, подойдя к нам. – Дай ему подняться. Если это еще одна из твоих дьявольских шуток…

– Нет, – прошептал Брент, и тут до меня дошло, что он держится за мои рукава. Смотрит на меня, хватается за меня.

Я сполз с брата и, усевшись на колени, рассказал матери о щепке, которую Тереза сжимала в руке, и о сердце на колесе. Потом мы чуть не волоком потащили Брента к машине. У него отказали ноги, поэтому нам пришлось попросту уложить его на заднее сиденье. После чего мы снова двинулись в путь.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я понял, что мы едем не домой. Как только мы отъехали, мне стало пусто и одиноко; я сидел, не чувствуя ничего, кроме жжения в отогревающихся щеках, пальцах и ногах и жаркой, удушливой вони кондиционера. Изредка в голове прокручивались мысли – вхолостую, как лопасти колеса, которые ничего не давили, исчезая внизу.

– Разве мы не домой? – спросил я.

Мать резко крутанула руль и въехала на парковку торгового центра. Насколько я помню, нас сюда никогда не привозили, но здесь есть «А amp;Р»[82]82
  Сокращенное название Атлантическо-Тихоокеанской чайной компании (The Great Atlantic and Pacific Tea Company), основанной в 1859 году.


[Закрыть] и скобяная лавка.

– Присмотри за братом, – сказала мать, выключая двигатель и плечом открывая дверцу.

– А ты куда?

– Позвонить в полицию. Потом мы поедем в Кентукки. И как можно быстрее.

– А вдруг они захотят с нами поговорить?

Мать впервые посмотрела на меня за всю дорогу от Сидровой мельницы. Перед отъездом она не досушила волосы, и теперь они торчали во все стороны неровными жесткими клочьями. Веки отяжелели от недосыпа, уголки рта опустились. Она мельком глянула на Брента, все так же неподвижно лежавшего на заднем сиденье.

– Они не узнают, что это мы, Мэтти. Хватит с нас разговоров.

Ее не было довольно долго. Я сидел и смотрел на брата. А он все так и лежал, пока я не назвал его по имени, и тогда он уткнулся головой в виниловое сиденье и заплакал, но теперь без тех душераздирающих рыданий, как в прошлый раз. Было что-то родное, мирное и даже успокоительное в этом созерцании плачущего брата – все равно что смотреть из окна моей спальни на весенний дождик.

Мать вернулась, завела машину и вставила в плеер кассету Боба Дилана.

– Ты им сказала? – спросил я.

Она кивнула, и после этого никто не проронил ни слова до самого вечера.

Поездка была томительной и долгой. Небо было серое, мир – белый. Брат уплакался до бесчувствия и заснул. Вставал он, только чтобы доковылять до туалета на заправке или обругать гамбургеры. У меня было такое чувство, что я бесцельно плыву в безвоздушном пространстве – маленький мальчик в космическом костюме с крошечной дырочкой, сквозь которую все, что заключено у меня внутри, вытекает в пустоту и уносится назад тем же путем, которым мы пришли в этот мир.

Далеко затемно мать разрешила мне включить радио. И опять я сразу же попал на интересное сообщение. Незнакомый мне женский голос вещал: «Действуя по анонимному сигналу, полиция тщательно обследовала сегодня каждый дюйм Сидровой мельницы в Оклендском парке, отталкиваясь от последнего странного поворота в нелегких поисках детоубийцы, более года державшего в напряжении жителей окраинного Детройта. Представитель управления готов лишь подтвердить, что полученная информация не вызывает сомнений и что она изменила характер – цитирую – некоторых аспектов расследования».

– Мам, – спросил я, когда она выключила радио и колеса снова задребезжали по льдистому асфальту, а над кукурузными полями южного Огайо воссияла полная желтая луна, похожая на глаз некоей чудовищной ночной птицы, – а Кентукки поможет?

Не знаю почему, но после этого вопроса мать окончательно расклеилась. Она вырулила на обочину, остановила машину и уронила лицо на затянутые в перчатки руки. Ее тело затряслось мелкой дрожью, как парус, у которого лопнули канаты. Но когда она подняла голову и вытерла щеки рукавом пальто, глаза у нее засияли, губы обмякли и она даже как-то помолодела.

– Поможет ли Кентукки? – переспросила она. – Не знаю, Мэтти. Но я знаю одно. И хочу, чтобы ты мне поверил. Я… я горжусь тобой, мой странный одинокий сын. Горжусь тем, кто ты есть, горжусь всем, что ты видишь, всем, что ты думаешь и о чем размышляешь. И всегда гордилась. Слышишь? Ничего не изменилось.

Она взяла меня за руку. Я не знал, что делать. В уголках глаз собрались слезы, но я не заплакал.

– Ты меня слышишь, Мэтти?

Наконец она выпустила мою руку, взялась за руль и до самого Кентукки не проронила ни слова.

1994

– Ты что, офонарел? Спенсер!

На какое-то мгновение у меня мелькает мысль, что он сейчас набросится на Элизу с кулаками. Но вместо этого он показывает ей средний палец и опрометью вылетает из библиотеки. Я бросаюсь за ним, но на полпути притормаживаю и оглядываюсь назад.

Элиза сидит перед открытой папкой, устремив взгляд на дверь. Вид у нее не столько рассерженный, сколько озадаченный и немного печальный.

– Спасибо, – говорю я. – Вы не представляете, как много это… в общем, я и сам только сейчас понял, насколько… – Фраза растворяется у меня во рту. – Мне надо спешить.

– Идите, идите, а то он уйдет. Но его агрессия, скажу я вам, Мэтти, совершенно лишена смысла. И уж точно никак не связана с тем, что я нашла.

Я пытаюсь улыбнуться, но не знаю, хочу ли я, чтобы улыбка была ободряющей, фривольной, благодарной или какой там еще, и мне становится неловко. Сегодня я как никогда в жизни не способен общаться с людьми из настоящего. В итоге я ограничиваюсь простым взмахом руки и оставляю свою спасительницу сидеть за столом и смотреть в окно на падающий снег.

Спенсера я нахожу возле машины. Он стоит, облокотившись на капот и обхватив голову руками. Когда он поднимает на меня глаза, я встречаю взгляд того мальчишки, которого видел в последний раз потерявшимся в складках плаща его матери, уводившей его от меня по нашей подъездной аллее.

– Садись в машину, Мэтти.

– Ты знал о смерти доктора, – говорю я. – Ты знал обо всем, что случилось с тех пор. Ты не сказал мне ни слова правды.

– По сути, я говорил тебе только правду. Просто не всю. Не видел смысла.

– Полагаю, теперь видишь?

– Да, Мэтти, теперь вижу. Ради общего блага я должен от тебя избавиться. Вот в чем смысл. А пока лезь в машину.

В сумеречном предвечернем свете березы похожи на торнадо, заледеневшие в полуобороте: их белые стволы – столбы взбитого снега, а ветви – взметнувшиеся в воздух обломки. Спенсер едет по Бирмингему мимо Шейн-парка, мимо того мини-мола, где когда-то была забегаловка «Джиглис», мимо поворота на дорогу к Сидровому озеру и дальше по Кленовой аллее. На въезде в местечко Блумфилд улицы и пейзаж становятся менее знакомыми. Наконец, не потрудившись закамуфлировать раздражение, я говорю:

– Спенсер, я действительно не знаю, ни почему ты лгал, ни что ты скрываешь, ни какой смысл тебе сторониться меня после стольких лет. Но, пожалуйста, Спенсер, пожалуйста, объясни мне, что происходит.

Сморщив губы, Спенсер поднимает руку, сжимает кулак и опускает его себе на колено. Мы пересекаем Телеграф-роуд и въезжаем в район, которого я почти не знаю. Меня охватывает совершенно незнакомое чувство – свежая, прохладная смесь надежды, страха и потерянности.

– Тереза Дорети жива и здорова, живет здесь поблизости. Доволен? – Эти слова высасывают из окружающего ландшафта всю его прозрачность. – Кино кончилось, Мэтти. Ты ведь это понимаешь? Ты здесь для того, чтобы подвести черту, вот и все. Тебе здесь некого спасать. Нечего делать. Это студия «Юниверсал», старик. Тур. Я лишь показываю тебе, где все это случилось.

Мы проезжаем пустырь между кварталами, озеро, о наличии которого я даже не подозревал. Оно меньше Сидрового и не такое ухоженное у берегов. Но на снегу горбятся несколько перевернутых каноэ, и я вспоминаю тот день на уроке литературы в лексингтонскои школе, когда мы читали стихотворение Эмили Дикинсон о могиле, которую она назвала «опухолью земли».

– Мы почти на месте, – говорит Спенсер.

Он сворачивает с Кленовой на улочку, образованную более старыми домами, расположенными на нестандартных холмистых участках. Дубы и вечнозеленые деревья очерчивают извилистые границы. Ограда отсутствует. Съезжая на гравиевую обочину, Спенсер замедляет ход и останавливается перед низким, обшитым красным гонтом домом, ютящимся на участке в несколько акров. Достаточно стереть пригородный ландшафт, и этот дом вполне сошел бы за хижину гомстедера,[83]83
  Поселенец, получивший бесплатный участок земли по закону о гомстедах, принятому Конгрессом США в 1862 году.


[Закрыть] врытую в землю для тепла. Я бестолково кручу руками:

– Это здесь? Тереза здесь?

Спенсер устремляет на меня пытливый взгляд. Благо, враждебности в его лице немного поубавилось.

– Мэтти, я только хочу, чтобы ты кое-что понял. Вся эта ложь не была частным делом. Я пытался защитить целую группу людей, включая меня. Тебя, кстати, тоже, хочешь верь, хочешь – нет. Скорее всего ничто здесь не приведет ни тебя, ни кого бы то ни было вообще ни к какому завершению. Твой приезд и так уже создал кучу проблем.

– Извини, – тихо говорю я, хотя и с меньшим сарказмом, чем намеревался.

– Во-первых, эта библиотекарша…

– Спенсер, о чем ты говоришь? Она даже не поняла, что тебя так взбудоражило.

– Ладно, будем надеяться, она на это забьет. – Он складывает ладони чашечкой, приставляет к губам и выпускает воздух; сквозь затянутые в перчатки пальцы прорывается парок. – Может, все и успокоилось, Мэтти, но это очень хрупкий покой.

– Спенсер, только не надо…

– Я пытаюсь призвать тебя быть осторожным. Я не хочу, чтобы ей снова кто-нибудь навредил. Ты понимаешь?

У меня отвисает челюсть, кровь бросается в лицо.

– Спенсер, почему, скажи на милость, я могу навредить ей больше, чем ты? Думай, что говоришь.

Спенсер кивает.

– Наверное, сначала мне все-таки следует рассказать тебе эту историю до конца.

– Проклятье! Я хочу знать, куда ты меня завез. Тереза живет здесь?

– Не знаю, Мэтти, решусь ли я рассказать тебе все потом. На два раза меня не хватит. Так ты будешь слушать или нет?

Я чувствую себя одиннадцатилетним мальчиком на пути в Кентукки, беспомощным и потерянным.

– Я хочу увидеть Терезу.

– Тогда вылезай, – говорит он. – Иди прямо по той дорожке. Святой Грааль ждет тебя. Мои поздравления!

Толчком открыв дверцу, Спенсер выключает зажигание и выбирается из машины. Я хватаю рюкзак и выхожу со своей стороны. В тишине воскресного вечера кажется, что снег на холмистой лужайке пенится и бурлит, словно прибой какой-то древней волны, которая все катит и катит по континенту. На полпути к дому стоит черный почтовый ящик, а рядом на красном деревянном щите висит белая металлическая доска с надписью «Чепин-хаус», выполненной в желто-голубых тонах. Под ней более мелкими буквами приписано: «Для нуждающихся в длительном отдыхе».

– Похоже на покойницкую, – бормочу я.

– Не совсем, – отвечает Спенсер.

Образы Терезы теснятся в голове, будто разрозненные отбракованные фотографии в конце альбома. Интересно, как так получается, что существом, с которым я чувствую себя связанным крепче всех в этом мире, оказывается человек, которого я в общем-то почти не знаю? Разве не у всех самая долгая любовь – не самая важная и не самая долгая, а обрамляющая все прочие. Скорее вчерашнее обещание, чем надежда на завтра?

Дом не то чтобы приземист, но он сидит как бы в низине между поросшими травой холмами. Красная крыша из грубых кедровых досок полого спускается до обшитого красным гонтом каркаса. Окна очень маленькие и спрятаны под самым карнизом, но их много. Стекла покрыты неровным толстым слоем инея и льда, так что непонятно, горит там свет или нет. Под окнами высятся полдюжины сложенных шезлонгов, составленных вместе, как спасательные шлюпки. Помимо того, что дом расположен на пустыре, самой поразительной его особенностью является настил из сосновых досок в виде палубы, отходящий футов на десять от каждой стены. С нашей стороны на нем стоят два раскрытых летних зонта, клонящихся под тяжестью снега.

Спенсер обходит дом с тыльной стороны и стягивает зубами перчатку. Порывшись в кармане пальто, он извлекает ключ и вставляет в замочную скважину. В голове у меня тут же вспыхивает воспоминание, как мы с ним возились с задней дверью дома Фоксов, только теперь роли поменялись.

– И ты держишь ее здесь как узницу? – спрашиваю я. – Прости, но мне этого не понять.

– Знаю, братишка, – говорит он, толкая дверь.

При входе в вестибюль создается впечатление, что ты стоишь на дне бассейна: весь свет собирается под брусчатым потолком. Длинный коридор поворачивает направо и упирается в трио одежных вешалок, отбрасывающих причудливые тени на дощатый пол.

Спенсер запирает входную дверь и снимает пальто, шарф и башмаки. Не взглянув на меня, он устремляется вперед по коридору. Я тоже сбрасываю пальто и башмаки и иду за ним вдоль безупречно белых стен, увешанных фотографиями. В большинстве это фотографии детей, причем ни одно лицо и ни один вид не появляются дважды. Бородатый мужчина перед фонтаном наклоняется над маленьким мальчиком, который кормит голубей в парке. У памятника Вашингтону сестры-близняшки лет девяти лупят друг дружку одинаковыми желтыми сумочками. Щурясь, я торопливо прохожу мимо них и попадаю в небольшую, обшитую деревом каморку с камином. Слабый огонек за решеткой вьется и потрескивает вокруг голой ветки. На ближнем из двух плоских, составленных под углом диванов с коричневыми подушками, сидят две женщины: одной хорошо за пятьдесят, другой нет еще и двадцати. На проволочках между ними висят в ряд несколько медных шариков. Это такая игрушка. Берешь шарик на одном конце, запускаешь его и смотришь, как он передает движение всему ряду и запускает последний шарик на другом конце. Играющие делают это по очереди, а шарики издают металлический чмокающий звук.

Женщины никак не реагируют на наше появление: не смотрят на нас, не прерывают игры, и металлическое чмоканье продолжается, четкое, как тиканье часов. Обе сидят, закинув ноги на кофейный столик, и я замечаю у них на лодыжках красные пластиковые браслеты с мигающей красной лампочкой и крошечным электронным чипом на застежке. Нечто подобное я видел в пригородах Луисвилля, где живем мы с Лорой, – на ошейниках у собак. Называется это приспособление «охранник-невидимка».

– Что это за чертова дыра? – спрашиваю я.

– Полустанок, – отвечает Спенсер.

– На пути куда?

– Все зависит от того, кому куда надо. Здешние обитатели не могут жить дома, но ни их родственники, ни врачи не хотят помещать их в специальные лечебные заведения. Это своего рода совместное предприятие. Чепины – владельцы – обеспечивают чистые постели, водопроводно-сантехническую систему, парк, сигнализацию и питание. Они же составляют график посещения психиатров. Оплачивают медперсонал и охрану.

– Охрану?

– Охранники появляются только в тех случаях, когда кто-либо из обитателей попытается выйти без разрешения врачей.

– Значит, это все-таки тюрьма?

– Нет, не совсем. Здесь все строится на добровольной основе, как и в большинстве частных психиатрических клиник. Пациенты остаются здесь, потому что здесь они чувствуют себя в безопасности. И право посещения не ограничено.

– Значит, Тереза пришла сюда по своей воле?

– По моей. Но она согласилась.

– Проклятье! – говорю я тихо, хотя мне очень хочется опрокинуть диван и сорвать проволоку с шариками. – Ну почему ты мне не сказал? – Мне никак не привыкнуть к тому, как он о ней говорит – словно она реальна.