Текст книги "Дети Снеговика"

Автор книги: Глен Хиршберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

1977

В следующие выходные, как раз перед тем, как обнаружили близнецов Кори – их тела мирно покоились на лужайке гольф-клуба в районе Кленовых холмов, – мы со Спенсером в последний раз появились у Дорети вместе. Мы пришли в шесть часов, и Барбара накормила нас макаронами с сыром, усадив за кухонный стол под двумя одинаковыми масками «песьих морд» с обнаженными черными клыками. Волосы Барбары кольцами лежали на плечах; случайные завитки, похожие на морских коньков, выбивались из-за ушей и падали на щеки. За обедом она улыбалась мне, как всегда, без видимой причины. Улыбка была усталая, и улыбались скорее глаза, чем губы, но мне все равно было приятно. Со мной лично Барбара практически не разговаривала, только один раз, передавая тарелку, тронула меня за руку и спросила, что нового я нарисовал за последнее время. Со Спенсером она тоже не разговаривала. Зато с Терезой, к моему вящему изумлению, щебетала не переставая. В последний раз, когда я видел их вместе, они чуть не располосовали друг дружку коньками. К тому же за последние недели никому из моих знакомых не удавалось поговорить с Терезой даже в одностороннем порядке. А если такое и случалось, то, насколько я могу судить, беседа ограничивалась одной-двумя фразами. Барбара говорила о фигурном катании, о недокрашенной стене в спальне для гостей, о джипе доктора Дорети, об африканской книжке под названием «Ничто не вечно», которую она ей подарила.

– Тяжелый человек, – сказала Тереза, набив рот макаронами.

Я решил, что она имеет в виду какого-то персонажа из этой книги.

Барбара согласно покивала головой, сложила руки на груди и повторила:

– Тяжелый.

Потом бросила взгляд в мою сторону и улыбнулась.

Щемящее чувство охватило меня, когда я встал ополоснуть тарелку. Не знаю, что было причиной – может, что-то в улыбке Барбары, с которой она поглядывала на меня, непринужденно болтая с Терезой; может, воспоминание о том, как Барбара пела мне, сидя рядом со мной у нас на крыльце, а может, то, что она готовила нам обед в этом доме, – но я вдруг, сам того не ожидая, ляпнул:

– Он тебе не подходит.

Мои слова сделали свое дело – кажется, я добился чего хотел. Барбара дернулась и посмотрела на меня в упор. Улыбки как не бывало.

– Кто это – он? – спросила она. – Что ты, черт побери, о себе возомнил?

Я задрожал, пытаясь сообразить, что я натворил и как теперь все исправить. Тереза и Спенсер притихли, их лица застыли, как маски на стенах. Зазвонил телефон. Никто не пошелохнулся.

После четвертого звонка я спросил:

– Ответить? Барбара? – Я с трудом сдерживал слезы.

Она промолчала, и тогда я встал и приложил трубку к уху.

– Квартира Дорети, – проговорил я печально-усталым тоном нашего школьного секретаря.

– Мэтти, Барбара там? – услышал я голос своей матери и заморгал от удивления.

– Мам?

– Мэтти, дай мне Барбару. Быстро.

Я протянул трубку Барбаре и по выражению ее лица понял, что она сейчас выбьет ее у меня из рук.

– Прости, – пролепетал я дрожащим голосом. – Это моя мама.

Барбара взяла трубку и чуть-чуть смягчилась.

– Алло! – ответила она непривычно глубоким голосом.

Довольно долго она стояла молча, вперив взгляд в стену.

– Пошел он на хуй! – выпалила она наконец.

У меня челюсть отвисла. Я посмотрел на Спенсера – у него тоже. А Терезу аж передернуло.

– На хуй! – заорала Барбара, но тут же сказала: – Ладно, ладно, сейчас приду. – Она шваркнула трубку и пулей вылетела из комнаты.

Нам было слышно, как она роется в стенном шкафу в гостиной. Я хотел было побежать туда, но меня остановила очередная пропасть, разверзшаяся между моей жизнью и жизнью взрослых, и не к кому было обратиться за помощью.

– И ей позволили быть твоей нянькой? – прервал мои размышления Спенсер.

– Заткнись, – отрезал я.

– Так что там за чертовщина?

– Не знаю.

Тереза вдруг встала, будто кто-то нажал на спинку стула и он сработал, как катапульта, выпустила воздух и вышла из кухни. Я последовал за ней, Спенсер тоже. Она подошла вплотную к Барбаре и остановилась, молча глядя ей в спину. Барбара надела пальто и набросила на голову капюшон. Лицо у нее раскраснелось, в глазах стояли слезы.

– Мне надо уйти, – сказала она Терезе.

Я не поверил своим ушам. Она хочет оставить нас одних! Все молчали.

– Куда? – вырвалось у меня.

Слезы хлынули у нее из глаз.

– Мой папа, Мэтти. Мой чертов отец. Он выбил все окна в нашем доме. Теперь бродит с ружьем по кварталу, и я должна его найти, пока он не начал палить по окнам чужих домов, а то полиция решит, что он представляет угрозу для других и попытается его остановить. Если они поднимут шум и потребуют бросить оружие, он вряд ли подчинится. Псих ненормальный! Вы тут без меня не пропадете, ребята? Доктор явится с минуты на минуту. – С этими словами Барбара открыла входную дверь и, не глядя на нас, добавила: – Будьте умницами, дети. Пожалуйста. – Она вышла на крыльцо и стала закрывать дверь.

Я не хотел, чтобы она уходила, и не знал, что сказать. С каждым днем мир все больше и больше кренился на бок, и вот уже с края начали соскальзывать люди, которых я знал всю жизнь.

– Пошли, – сказал я.

Дверь на полпути остановилась, и в проеме повис профиль Барбары, окутанный паром ее дыхания, словно это была ее маска, отлитая из зимнего воздуха. Если маска будет впору, подумал я, то Барбара уже никогда ее не снимет.

– Оставайся здесь, Мэтти, – сказала она. – Присмотри за Терезой и Спенсером. Я на тебя рассчитываю. Когда придет доктор, скажи ему, что произошло. И пусть он позвонит твоей матери.

– Может, нам пойти туда всем вместе?

– Даже не думай! – Ее голос стал тверже. – Твоя мама не захочет, чтобы ты выходил на улицу, когда тут такое творится. Я, между прочим, тоже.

Мне хотелось задержать Барбару еще на несколько секунд, но она уже скрылась за дверью и поворачивала ключ в замке.

В то же мгновение нас обступила удушающая тишина дома Дорети. Спенсер с Терезой стояли на коленях на диване у окна гостиной, и я присоединился к ним. Мы смотрели, как Барбара садится в свой «пинто», резко выруливает на дорогу и исчезает за поворотом. В сиянии огней на крыльце обледенелые почки мелко подрагивали на деревьях, и казалось, вот-вот распустятся.

Поначалу мы были настолько озадачены и встревожены происходящим, что занялись мытьем посуды. Тереза в обычном оцепенении счищала с тарелок остатки еды и складывала их штабелями. Я мыл. Спенсер вытирал. В темном окне над раковиной маячили наши отражения, похожие на марионеток театра теней, болтающихся на снежных нитях.

– Неужели мистер Фокс и правда может кого-то убить? – спросил Спенсер, обращаясь к нам обоим.

Я отрицательно покачал головой и сказал:

– Разве что самого себя. Так говорила моя мама. – Но сам я не был в этом уверен.

Тереза лишь пожала плечами и вернулась к своим тарелкам. И только минут через двадцать, когда вся посуда была расставлена по полкам, до нас вдруг дошло, что весь дом в нашем распоряжении. Мне уже случалось оставаться дома без родителей: несколько раз с Брентом и раз или два с Джоном Гоблином и Джо Уитни. Но не с девочкой, и не в этом доме, и не после того, как Снеговик перестал быть абстракцией.

– Надо этим воспользоваться, – изрек я, и с этого момента события стали развиваться с невероятной скоростью.

– «Битва умов», – предложила Тереза, заметно оживившись. – Я знаю, где папа держит свой блокнот.

Тоже неплохо – открытый вызов доктору, к тому же более дерзкий.

– «Убийство в темноте», – предложил я. Они в изумлении уставились на меня. Первым очнулся Спенсер:

– К хуям. Не сегодня.

– «Убийство», «Убийство»! – подхватила Тереза и помчалась за фонариком. Я слышал, как она хихикала, спускаясь в прихожую черного хода.

Сейчас я уже не помню точные правила «Убийства в темноте», но правила – дело десятое. Игра была лишь поводом спуститься в подвал, выключить свет и представить, что тебе угрожает страшная опасность. Для распределения ролей мы воспользовались игральными картами. Один из нас был убийцей – Снеговиком, естественно. Один – жертвой. А третий исполнял роль полицейского с правом ношения фонарика. Фонарик служил заменителем оружия, и полицейский должен был мигнуть им дважды. Когда луч света попадал на убийцу, полицейский выигрывал, но только в том случае, если к этому времени жертва не была мертва. Правил убийства я не помню. И это странно, поскольку в тот вечер именно мне выпала карта Снеговика, то есть именно я и должен был «убивать». Но такого быть не может, наверное, я что-то путаю.

Выключатель находился у входа в подвал, так что нам пришлось спускаться в темноте. Один раз я уже побывал в этом подвале – тоже во время игры, – но не могу даже приблизительно представить, каков он на самом деле. Запах я помню отлично – смесь сырости, грязи и свежей краски; был еще звук – сипение горячего воздуха, всасываемого холодными трубами.

Я спустился первым и, раздвигая руками влажную тьму, стал прокладывать себе путь в поисках укрытия. Я пробирался между плетеными стульями, чемоданами, горами стекловаты, которая, должно быть, осталась от набивки корпуса парусной лодки и на ощупь была холоднее окружающего воздуха. Натолкнувшись на стену, я приник к ней всем телом и, к своему ужасу, обнаружил, что на ней тоже висели маски. Я никогда не стал бы разглядывать их при свете, но в тот вечер присел на корточки под одной из них и стал ее ощупывать. На лбу у нее были рога, вместо носа и глаз – дырки; когда я отдернул руку, она вроде бы задребезжала, как будто в ней что-то тренькнуло.

На лестнице послышался топот Спенсера, а немного погодя – четкие шаги Терезы, словно она маршировала под метроном. К тому времени мои глаза привыкли к темноте, и, благодаря полоске света из-под двери у верхней ступени, я хотя бы успел разглядеть ее силуэт. Потом она растворилась во мраке, и я долго ничего не видел и не слышал.

Тишина тянулась так долго, что у меня начали сдавать нервы. Я стоял на коленях возле «лежебоки»[64]64
  По названию фирмы (тал. Lay-Z-Boy), производящей популярные раскладные кресла с откидывающейся нижней частью для поддержки ног.


[Закрыть] с дыркой в сиденье, крутил торчащие из обивки нитки и напряженно прислушивался. Единственное окно над моей головой не пропускало ни капли света, лишь слабо поблескивало – как асфальт в лунную ночь. Ни единой вспышки фонарика. Ни малейшего шевеления. Во мне поднимался страх, тот самый страх, от которого я, как мне казалось, избавился много лет назад, когда впервые лег спать без света в коридоре. Дыхание у меня сбилось, по коже поползли мурашки, что было вызвано потоком воздуха и тепла в трубах, которые гудели у меня в голове, словно говоря: «Сейчас ты здесь, но когда-нибудь ты умрешь».

Когда-нибудь ты умрешь.

Ясно, что это был не просто страх, иначе я не остался бы стоять на коленях. Это было упоение страхом. Мой взгляд перескакивал с одного темного места на другое, слух напрягался. Мне хотелось закричать, нарваться на луч полицейского фонарика и дать пронзить себя стрелой электрического света. Я открыл рот, чтобы избавиться от спазма в горле, и тут Тереза шлепнула меня по губам своей бледной рукой. Я не видел этой бледности – я ее ощущал: холод, леденящий больше, чем лед. Ее пальцы легли на мое лицо, и я кожей почувствовал биение ее пульса. Ее волосы щекотали мне шею. Ее дыхание свистело в унисон с сипением труб. В ухо мне ударил ее смех, влажный и мягкий, как снег. Даже ее дыхание было холодным. Я почувствовал, как раздувается и преображается мое тело – от ее близости, от страха, от снега, от лунного света и тишины. В течение одного приостановленного мгновения мы парили с ней под этими масками, в этой шуршащей тишине.

И вдруг Тереза вздрогнула. Она не проронила ни звука, но вся окаменела. Ее пальцы впились мне в щеку, и я ойкнул. Спенсер пронзил нас лучом фонарика.

– Ха! – воскликнул он; я поморгал и увидел, что он с победоносным видом гарцует к нам. Вдруг он пробормотал: «Черт!» – и выронил фонарик. Тереза отшатнулась от меня и попятилась назад.

– Эй! – позвал я. В первый момент я подумал, что у меня что-то не так с лицом, что оно перепачкалось и каким-то образом изменилось до неузнаваемости. Но дело явно было не в этом, потому что и Тереза, и Спенсер смотрели вовсе не на меня. Они смотрели куда-то поверх моей головы. Мозг тотчас же заполонили призраки срывающихся со стен масок. Но тут послышался звон разбитого стекла, и в окно вместе с ветром ворвался свистящий шепот: «Впустите меня…»

– Мэтти, гони от окна! – заорал Спенсер, и я оглянулся.

Луна осветила седые лохматые космы. Глаза горели оранжевым огнем, как в тыквенном фонаре, рот кривился в спазмах.

– Это же мистер Фокс, – выдохнул я. – Эй, мистер Фокс!

– Впустите меня, – прочитал я по его губам. Рот у него судорожно дергался и, казалось, наползал на щеки. – Впустите… – Стоя на коленях, он сдал чуть назад и просунул лицо в окно.

– Какого хрена?! – взревел Спенсер, и я увидел, как он отскочил к лестнице, тормознул и изогнулся штопором. – Где Тереза? Мэтти, хватай ее, бежим!

Но я прирос к месту. Поток морозного воздуха ворвался в подвал, и меня обдало холодом. Лицо мистера Фокса висело в оконной раме ожившей маской из коллекции Дорети. Красные реки лились по его щекам и стекали за воротник пальто. На веках поблескивали осколки стекла, и, моргая, он всякий раз вскрикивал. Наконец он высунул голову наружу, сбил с рамы остатки стекла, которые царапали ему череп, и, с трудом поднявшись на ноги, пропал. Я увидел снег, часть дерева, черное небо, белую луну.

Зажегся свет. Охваченный дрожью, я обернулся и увидел Спенсера, который успел добраться до выключателя и теперь спускался назад. Тереза сидела на корточках у дальней стены, раскинув руки, словно пыталась взлететь. Глаза у нее были закрыты, из груди вырывались хрюкающие рыдания, так сильно сотрясавшие все ее тело, что она чуть не повалилась на пол. Мы со Спенсером устремились к ней, помогли ей подняться и повели наверх.

Мы остались в передней, подальше от гигантских окон столовой. Спенсер принес воды и пачку соленых крекеров. Тереза все еще пребывала в оцепенении, но когда Спенсер протянул ей крекер, она его все-таки съела. Мы выглянули в фойе и прислушались.

– Что за чертовщина? – прошептал Спенсер.

– Не знаю, – ответил я. – Барбара больше не живет с мистером Фоксом, она живет здесь. Он пьет.

– Мой папа тоже пьет. Но он не сует голову в чужие окна.

– А мой папа не пьет, – сказала Тереза, желая нас поразить.

Она потянулась за очередным крекером. Ее всхлипы были такими тихими, что мы их не сразу услышали. На ресницах у нее висели слезинки. Как стеклышки, подумал я. Наконец в замке заскрежетали ключи, дверь распахнулась, и в переднюю, широко шагая, вошел доктор Дорети. Его череп посверкивал кристалликами льда, щеки разрумянились. Значит, он снова ездил в джипе с открытыми бортами.

– Ага, вот вы где! – проговорил он, снимая пальто, и бросил взгляд на Терезу. – Тереза! Что такое? Мэтти, что здесь произошло?

– Мистер Фокс, – сказал я. – Он сунул лицо в окно вашего подвала.

– Сунул… – Доктор Дорети вылупился на меня. – Что?!

– Барбара сказала, чтобы вы позвонили моей маме. Мистер Фокс выбил все окна в своем доме, и его никак не могли найти, а потом он пришел сюда. Он хотел войти, ну и…

Доктор Дорети оттолкнул меня и бросился к Терезе.

– С тобой все в порядке, детка? – пробормотал он, ощупывая ее шею и спину, словно проверяя, не ранена ли она. Тереза стояла в его объятиях как статуя. – Он ей ничего не сделал? Вас не тронул?

– Он не входил.

– Только лицо, – буркнул Спенсер.

Доктор Дорети поднялся, продолжая теребить волосы дочери.

– Где Барбара?

– Пошла его искать. Но это еще до того, как он пришел сюда. Она сказала, чтобы вы…

– Она оставила вас одних?!

Мы со Спенсером переглянулись и разом кивнули.

– Так, отсюда ни шагу, – твердо сказал доктор Дорети. Он оставил в покое Терезины волосы. – Не шастать. Не болтать. Не шуметь. Следите за окнами. Слушайте. Увидите что или услышите – собачий лай или что там еще – сразу зовите меня. Я пойду посмотрю, нет ли его внизу.

Доктор запер парадную дверь на засов и, прошмыгнув мимо нас, помчался в подвал. Он не взял ни лопаты, ни бейсбольной биты, ни даже фонарика. Не дай бог, взмолился я, сам того не ожидая, чтобы доктор его нашел. Мы стояли, смотрели и слушали.

– Как насчет того, чтобы в следующий раз переночевать в моем квартале? – прошептал Спенсер.

– Тсс! – шикнул я и, поражаясь собственной смелости, потрогал шею Терезы – там же, где доктор. Почувствовав биение пульса, я тотчас отдернул руку. Тереза сидела, как выключенный телевизор.

– Фил! – донесся снизу голос доктора. Ответа не последовало. Через несколько секунд он снова вошел в переднюю, расстегивая пальто. – Было что-нибудь?

Мы со Спенсером отрицательно покачали головами.

– Он не мог далеко уйти. Там столько крови. Пойду посмотрю во дворе.

Дорети распахнул парадную дверь, и мне открылась ночь, подернутая рябью, как вода над черным омутом. Я ощутил ее притягательность, учуял монстров, притаившихся в ее бездне.

– Оставайтесь здесь. Я рядом. – Нагнувшись, он приложился губами к Терезиному лбу, и тут мы все услышали это – визг тормозов машины, как-то уж слишком круто развернувшейся на обледенелой дороге.

Доктор Дорети вылетел из дому, размахивая руками и крича: «Барбара!» Не успел он спуститься с крыльца, как мы услышали хруст, похожий на треск мерзлых поленьев в огне. Потом еще один глухой удар, снова визг шин – и мертвая тишина.

– Пусть кто-нибудь скажет мне, что это почтовый ящик, – прошипел Спенсер мне в самое ухо.

Никто из нас не шелохнулся, только теперь Тереза и Спенсер стояли, соприкасаясь плечами.

Крик Барбары сначала был тихим, потом все громче и громче, пока не пронзил ночь воем сирены. В окрестных домах вспыхнул свет, а в темноте замаячили маленькие огоньки. Постепенно до меня стало доходить, что в дом надуло морозного воздуха. Спенсер посмотрел на меня, на Терезу и метнулся к выходу. Я за ним.

Барбара все еще сидела за рулем своего «пинто», стоявшего вкось поперек дороги. Из радиатора валил пар. В конусе света уличного фонаря была видна большая часть ее лица. Она даже не пыталась выйти из машины. Мы со Спенсером дружно заковыляли по сугробам, царапая голени о наст, и наконец выбрались на обочину. Доктор сидел на корточках возле чьих-то неуклюже раскинутых ног. Мы видели, как он встал, задержался взглядом на теле, затем рывком открыл дверцу и вытащил Барбару из машины. Поначалу она не сопротивлялась, но потом начала выть и брыкаться. Она выла без слов – просто выла, натужно дыша. Голос то забирал высоко, то падал, как будто она пела. Жаль, она не научила меня этому подпевать, подумал я, и вышел на дорогу. Я не знал, куда иду. Но зрелище Барбары, которая жалась к доктору, упираясь головой в его шею, меня разозлило. И по тому, как он ее держал – как-то по-отечески, – я понял, что отпускать ее он не собирается. Холод вошел в мои легкие словно лезвие циркулярной пилы.

Кругом зажужжали голоса. Я стоял шагах в десяти, пытаясь понять, что мне делать, как вдруг увидел, что доктор уронил руки и зашатался, как от удара кулаком. Барбара опустилась на колени. Я было решил, что она молится, но, когда она повернулась к свету, лицо у нее было красное, перекошенное, глаза смотрели в никуда. И тут она зарыдала. Постепенно до меня дошло, что жужжание голосов стихло.

Я увидел, как доктор одними губами произнес «Нет!» и снова закачался. Барбара выла. Меня стало медленно разворачивать.

В свете фар я сначала увидел Спенсера, ноги у него подгибались, руки хлопали как крылья, словно ему перерезали какие-то сухожилия. Я начал было что-то говорить – и тут мой взгляд упал туда, на что смотрел он.

Мистер Фокс лежал, закинув руки вверх, голова была свернута набок, осколки стекла испещряли его лицо, как иероглифы. Ноги местами были по-прежнему прикреплены к талии, но торчали под каким-то странным углом, а торса вообще почти не было – только брызги застывшей крови и сломанная кость на снегу.

Потом я увидел Терезу Дорети. Она стояла на коленях прямо в том месте, где у мистера Фокса раньше был живот, его мертвая точка, – юбка раскинулась парусом, руки у сердца, рот широко раскрыт.

1994

В двух кварталах впереди маячит свет, белесовато-оранжевый, словно кто-то разжег костер внутри сугроба. Так я и не выяснил, почему Восточно-бирмингемская районная библиотека по воскресеньям открывается ни свет ни заря. Знаю, что во времена моего детства заведующим там был один поляк, некто мистер Воровски, который говорил со скрипучим восточноевропейским акцентом, перетирая гласные между твердыми согласными. Он лишился обеих ног при аварии на сборочном конвейере. Я помню культяшки, торчавшие из его штанин: голые и розовые, они гладко поблескивали в антисептическом библиотечном свете. Помню скрежет его электрической инвалидной коляски, оставлявшей черные борозды на грязно-сером ковре. Ума не приложу, как он с конвейера попал в библиотеку, а из сугубо польского квартала Хэмтрэмк недалеко от центра Детройта – в тот «осиный»[65]65
  WASP – сокр. от White Anglo-Saxon Protestant – американец англосаксонского происхождения и протестантского вероисповедания, иначе говоря, стопроцентный американец; wasp – по-английски «оса».


[Закрыть] мир, в котором я вырос. Однако вслед за ним сюда перекочевали две польские булочные, они пристроились по обе стороны библиотеки и по воскресеньям тоже открывались ни свет ни заря.

Три-четыре раза в год отец будил нас с братом в пятом часу утра, запихивал в пальто и вез по этим темным улицам мимо темных домов с призрачными кустами и широкими парадными лестницами, оккупированными узкоглазыми кошками. Было что-то магическое в этих предутренних поездках в библиотеку. Отец обычно располагался в аудиотеке, а я бродил между стеллажами, перебирая пальцами корешки книг и сличая свои отражения в стекле каждого эркера, по мере того как они растворялись в свете наступающего дня. В такие дни я всегда старался занять один из желтых «бобовников»[66]66
  Кресло в виде большой подушки, наполненной мягкими шариками (отсюда название – beanbag), принимающее форму тела сидящего на нем человека.


[Закрыть] в центре читального зала. Так Дорети не могли бы меня не заметить. Они приезжали сюда каждое воскресенье без перебоев. Мистер Воровски поведал как-то моему отцу, что все трое – доктор и мать с грудным младенцем – ожидали у входа в пять пятнадцать утра в первое воскресенье после рождения Терезы.

Теперь в библиотеке появились бесшумные стеклянные двери и флигель с окнами во всю стену, которого я еще не видел, протянувшийся от левой стены старого здания до конца пустыря, где раньше находилась одна из польских булочных. Вторая булочная осталась на месте, хотя, кажется, была закрыта.

Я честно пытался заснуть. Лег в полтретьего и провалялся почти до четырех, но даже не вздремнул. Перед глазами стояла Тереза – как она выступает из темноты и заключает меня в ледяные объятия. В голове снова и снова прокручивался рассказ Спенсера, его суровое пылающее лицо парило надо мной, шевеля губами. Изредка в номер, прихрамывая и взмахивая тростью, заглядывал Джон Гоблин. Я включил свет. Все переживания, связанные с тем, что я установил местонахождение Спенсера, выслушал эту жуткую историю, увидел его чуть ли не дарующим спасение в обществе людей, явно его ценивших, настолько меня взбудоражили, что мне стало не до сна. Я поднялся с постели, залез в свою спортивную сумку и извлек синий блокнот, который Тереза отдала мне в нашу последнюю встречу. Верхнее колечко на корешке давно отвалилось. Обложка сплошь исцарапана и заляпана черными кляксами. Когда-то я считал, что в этом блокноте можно найти ключ ко всему. Впрочем, я и сейчас так считаю. Но мне все же не удалось расшифровать каракули, покрывающие каждую страницу. Тереза писала и на полях, и на кармашках, забитых пачками испещренных пометками карт Окленда, Макоума и центрального Детройта. В ее записях не могли разобраться ни доктор, ни полиция. Иногда я открываю этот блокнот и вычитываю нараспев тот или иной набор слов, расшифровывая их почти как заклинания.

В то утро я, наверное, в тысячный раз ворошил страницы и наткнулся на то место, где впервые упоминается мое имя. Подчеркнутое красным, оно стояло среди записей, похожих на поуличную перепись торговых и прочих предприятий в радиусе трех миль от наших домов. Там были и «Бургер-Кинг», и «Крюгер», и «Строе», и «Мини-Майкс», и «Эврис». Мое имя значилось под «Эврис», хотя с Терезой я там никогда не бывал. После каждого пункта – исключая мое имя – «магическим маркером» была нарисована маленькая рожица с точками вместо глаз и зубчатым, как у тыквенной головы, ртом. На полях справа красовалось что-то вроде сталактита или копья острием вниз, а рядом – столбиком, как разгадка невидимого кроссворда, были выведены слова «потерянный» и «дома».

Я перелистнул еще несколько страниц и остановился на той, где Тереза тщательно выбелила стандартную разлиновку, изобразив нечто вроде рельефной карты пустоты. И в центре этой пустоты плавает имя Барбары Фокс, выведенное жирными черными печатными буквами. И тут меня осеняет – в который уже раз, – что даже единственная моя знаменитая творческая идея и та не была моей собственной. Во многом я позаимствовал ее из этого блокнота, хотя один бог знает, что Тереза пыталась этим выразить. Без четверти пять я еще бодрствовал и не мог усидеть на месте. Натянув на себя все имеющиеся у меня футболки, свитер и пальто, я забросил в рюкзак Терезин блокнот и вышел на обжигающий холод. Утро было сверхъестественно ясным из-за обилия снега, залитого светом уличных фонарей. Проезжая мимо начальной школы Фила Харта, я увидел, что там все по-прежнему: тот же красный кирпич, та же продолговатая асфальтированная площадка, два таких же одинаковых футбольных поля и те же вековые клены. Я зарулил на длинную круговую подъездную аллею, где ежедневно к концу занятий вытягивалась вереница автобусов, развозивших учеников по домам, и вспомнил, как из громкоговорителя звучал измученный, прерывающийся голос миссис Джапп. Оттуда я подался к Шейн-парку и, покружив вокруг него, вспомнил о библиотеке.

В тот самый миг, когда я толкаю стеклянную дверь и из нее веет теплом, меня пронзает предчувствие: Тереза может быть здесь. В каком-то смысле более вероятно, что я найду ее здесь, чем где-либо еще: свернувшись калачиком и подложив под себя ноги, она будет сидеть на «бобовнике» и читать какой-нибудь толстый роман девятнадцатого века в твердой обложке. Тогда, в самом начале 1977 года, главным образом из желания досадить отцу, она читала «Сияние».[67]67
  Роман Стивена Кинга (р. 1947), вышедший в 1977 году и повествующий о мальчике, который установил связь с духами умерших; действие происходит зимой в заброшенной гостинице. В 1980 году по этому роману был снят фильм с Джеком Николсоном (реж. Стэнли Кубрик).


[Закрыть] Я это помню, потому что на тисненой серебристой обложке этой книги было изображено лицо ребенка без глаз, без носа и без рта – пустое белое пятно с кудряшками на темечке. Помню, как я собрался было подойти к Терезе, но на полпути раздумал, потому что не хотел приближаться к этому лицу. Оно казалось пористым, как губка, и способным поглотить меня целиком. Но, окинув взглядом старый читальный зал, я понимаю, что предчувствие было ложным. Трое седых мужчин за письменными столами у окна разом вскидывают на меня недовольные лица с красными глазами, и я чуть не смеюсь в голос. Они похожи на забытых мужей трех макбетовских ведьм, которых жены оставили на хранение вместе с их воскресными газетами, с тем чтобы самим беспрепятственно заниматься колдовством на проклятых вересковых болотах. Пару секунд спустя один из них рявкает:

– Да закройте вы эту чертову дверь! – и я закрываю, щурясь от яркого флуоресцентного света.

Всю свою жизнь, даже в Луисвилле, я любил библиотеки, хотя и не только из-за книг, и не из-за мистического библиотечного запаха, перед которым так благоговел мой отец. Я рыскал по библиотеке подобно ныряльщикам, ищущим затонувшие корабли, не разыскивая ничего конкретного – просто что-нибудь старое, замшелое и отчасти, пожалуй, даже бессмысленное, чего я еще не знал. Ни одна книжка из тех, что я вижу перед собой сейчас, не обладает такого рода соблазном. Подозреваю, в них даже нет контрольных карточек, дающих ключи к тому, чьих жизней они коснулись до меня.

Новый флигель оказался компьютерным залом с длинным рядом столов и без единой книги. Шкафов с каталожными карточками, когда-то отделявших часть вестибюля, теперь нет. Грязно-серый ковер уступил место красному напольному покрытию с густым ворсом. Ячейки на стендах рядом с вешалкой ломятся от рекламных проспектов постановок любительского театра, а также программок собраний организаций анонимных алкоголиков и противников абортов. На ближайшем столе под табличкой «Выдается на две недели» красуются разложенные веером бестселлеры. Я затравленно озираюсь.

– Хитклиф?[68]68
  Персонаж романа Эмили Бронте «Грозовой перевал» (1847).


[Закрыть] – окликает шелковый голос из-за «Театра шедевров», и я бросаю взгляд в сторону стола выдачи.

Позади него рядом с компьютером стоит стройная брюнетка лет тридцати, отпивая глоток из черной кружки с оранжевой надписью «Рррр!». Она немного выше меня, края чуть тронутых помадой губ загибаются вверх, как янтарь от огня. На ней свободный, мягкий на вид белый свитер. Волосы в естественном беспорядке падают на плечи.

– Что, простите? – спрашиваю я, непонимающе качая головой.

– Вы ведь с вересковых пустошей? Явились меня похитить? – На ее губах мелькнула отнюдь не официальная дружеская улыбка.

– На ваше счастье, нет, – бормочу я.

То, что со мной вот так с ходу начинает кокетничать женщина, да еще в такой знаменательный момент моей жизни, это пока самое смешное, что произошло за последний уикенд.

Женщина легонько хлопает в ладоши.

– Ну и ладно. Просто я люблю роковых мужчин. – Ее глаза вспыхивают каким-то неживым светом – наверное, это из-за очков. – Элизабет Финдли, старший библиотекарь. Да, сначала имя, потом должность. Меня это больше устраивает. Вы можете называть меня Элиза.

К моим оцепеневшим конечностям возвращается чувствительность, легкие привыкают к книжной тяжести библиотечного воздуха. Эта женщина выглядит здесь гораздо более экзотично и неуместно, чем когда-то мистер Воровски.

– Вы чересчур жизнерадостны для восточного Бирмингема, штат Мичиган, в столь ранний час воскресного утра, – говорю я.

– В разгар этой мерзкой зимы, – подхватывает Элиза, – да еще при сломанной кофеварке.

Щелкнув по экрану компьютера, она устремляет на меня смущающе фамильярный взгляд, в котором есть что-то и от голода, и от надежды, и от обиды, но ни того ни другого конкретно. Я кожей чувствую, как по залу распространяется патентованная мэтти-родсовская стеснительность. Я открываю рот, не зная, что сказать, и девушка меня опережает.

– Так кто же он, этот странник, думает Элиза, заблудший в ее царство и похожий на человека, только что вернувшегося из чужеземного плена?

Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз флиртовал с женщиной. Если б я мог вырваться из вечного плена своих мыслей, то, может, и не отказался бы закрутить роман с этой особой. Пару раз такое со мной случалось. Но смысл?

– Я могу вам помочь? – спрашивает она чуть более официально. Очевидно, я слишком долго простоял, не сказав ни слова.