Текст книги "Рембрандт"

Автор книги: Гледис Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

КНИГА ПЯТАЯ
1634–1637

За этот год на пышный зеленый луг его счастья легли тени трех смертей, такие же мимолетные, как летние облака. В июле, когда они с Саскией еще находились во Фрисландии, куда после свадьбы уехали погостить у ее замужних сестер, – все они были белокурые и живые, но и вполовину не такие красивые, как она, – Рембрандт получил известие о смерти своего брата Геррита. Никто, конечно, не предлагал художнику покинуть брачное ложе и мчаться в Лейден: Геррит так долго стоял на пороге смерти, что его прискорбная кончина ни для кого не была неожиданностью. Она обязывала художника лишь написать домой соболезнующее письмо и обещать, что вскоре он приедет вместе с женой и посетит могилу Геррита. Сообщение пришло после полудня и расстроило Рембрандта главным образом тем, что огорчило и поставило в тупик его любимую: он получил письмо как раз в то время, когда они с ней катались на качелях в саду и срезали последние розы, которых в этом году было на редкость много. Саския растерянно выпрямилась и, нахмурясь, вопросительно посмотрела на мужа, понимая, что теперь им уже не до ножниц и качелей, но не зная, надо ей плакать или нет. Рембрандт сразу же объявил ей, что слезы необязательны и что, конечно, не следует отказывать гостям, которые приглашены сегодня к обеду в дом ее сестры. Тем не менее день был безнадежно испорчен: все чувствовали себя неловко, а Саския, ее сестра и зять старались казаться хмурыми и подавленными из уважения к чужому горю, хотя Рембрандт вовсе его не испытывал. Более того, приход гостей, которых, как считали Саския с сестрой, они столь неделикатно навязали художнику, подействовал на него так отрадно и живительно, что он вынужден был все время следить за собой, дабы не дать волю неуместной веселости. Он несколько раз за вечер напоминал себе, что должен сдерживаться; когда же гости ушли и они с женой остались наедине, Саския сама дала понять мужу, что сегодня ночью им не пристало заниматься любовью. Рембрандт уже решил, что его ждут долгие часы бессонницы и томления, но вскоре заснул.

Утром, проснувшись, он сразу вспомнил о Геррите, но в эту минуту Саския повернулась к нему. По утрам, спросонок поворачиваясь к нему вот так, она была особенно красива, а печаль не настолько сильно владела им, чтобы он мог отказаться от того, чего пристойности ради лишил себя ночью.

Впоследствии, когда амстердамские друзья сожалели о том, что эта утрата постигла Рембрандта во время медового месяца, он вежливо кивал в знак согласия, но в душе отлично сознавал, что горестная весть отнюдь не омрачила его долгое счастье. Получалось так, словно смерть брата лишь обострила способность Рембрандта наслаждаться жизнью. Много месяцев спустя он рассказал об этом странном обстоятельстве доктору Тюльпу и тут же, внезапно устыдившись, признал, что у него, наверно, неисправимо эгоистичная натура.

– Я бы этого не сказал. Я считаю, что такие вещи более или менее естественны, хотя большинство людей вряд ли согласится со мной, – ответил славный доктор. – Что до меня, то скажу честно: после того как я подпишу свидетельство о смерти, жена, ужин и стакан вина кажутся мне особенно соблазнительными.

Был сырой ветреный день, грязный от копоти, дождя и слякоти, когда ученик Фердинанд Бол, посланный художником с каким-то поручением, вернулся и, оторвав учителя от работы, объявил, что умер Питер Ластман.

Рембрандт лишь с большим трудом сумел придать лицу подобающее случаю скорбное выражение: на самом деле он почувствовал только гнев, да, гнев и неистовую обиду – ведь теперь ни одна почесть, ожидающая его, ни одно полотно, которое он еще напишет, не заставит эти умолкшие уста признать, что Рембрандт оказался не тем, кем считал его Питер Ластман в былые горькие и нищенские дни. Эта безвозвратность потери, это бегство в вечное молчание были тем более досадны, что Рембрандт собирался навестить своего старого учителя и, откровенно говоря, похвастаться перед ним: его милость Константейн Хейгенс наконец объявился и привез ему заказ от принца Оранского на большую картину, посвященную страстям господним, а также намекнул, что за этим заказом, вероятно, последуют и другие.

Бол явился как раз в ту минуту, когда художник накладывал последние, как он надеялся, мазки на «Снятие со креста», и приступ гнева был, вероятно, усугублен чем-то, что – Рембрандт чувствовал это – незримо присутствовало в картине, рождавшейся под его кистью. Спору нет, она была великолепна, все превозносили ее за мощь, смелость, динамизм, пафос, но самого художника она почему-то не удовлетворяла, притом настолько, что он не испытывал потребности работать над ней и получал слишком большое удовольствие, слушая, как ее хвалят. А что, если эта неудовлетворенность объясняется его неумением примирить свои замыслы с тем пристрастием к грандиозным полотнам, которые сейчас так модны в Гааге?

Ах, эта гаагская мода – тяга к витиеватости, театральности, внешнему благородству!.. Конечно, не стоит огорчаться тому, что ею заражен принц Оранский – чудо уже то, что принц вообще интересуется живописью. Но великолепный заказ испорчен тем, что частичка этой заразы сидит и в секретаре принца – а может быть, всегда сидела в нем? Увидеть, наконец, как он опять расхаживает по мастерской, смотрит своими влажными глазами на картины и рассуждает о них, было бы куда приятней, если бы останавливаться любоваться и рассуждать его заставляли вещи, действительно стоящие того. Словом, неудовлетворенность мучила Рембрандта всякий раз, как он принимался за «Снятие со креста», и, вероятно, мучила в ту минуту, когда явился Бол с печальной новостью.

В день похорон учителя у Рембрандта было четыре сеанса, и он не счел нужным отменять их, тем более что никто не догадался пригласить его на церемонию. Тем не менее он вышел взглянуть на траурный кортеж и получил нравственное удовлетворение оттого, что, невзирая на ледяной дождь, полчаса простоял с обнаженной головой, ожидая, пока под облетевшими ветвями платанов появится погребальная процессия. Впереди шли все городские знаменитости – Хофт, Фондель, бургомистр ван Пелликорн; гроб, большой черный ящик, плыл на плечах молодых людей, в числе которых, несомненно, были и прежние ученики Ластмана; но сопровождала его лишь небольшая кучка людей, и никто из них не носил траурных повязок и вуалей, как это полагается делать членам семьи. Ни жены, ни сестры, ни брата, ни ребенка – никого, кто унаследует и сохранит богатства, которые собрал покойный в своем просторном и пустом доме, никого, кто, вернувшись с кладбища, поплачет об утрате, никого, кто навестит могилу… И Рембрандта охватила глубокая жалость, которой не умалило даже неизгладимое воспоминание о том, как Ластман отверг его привязанность. Эта жалость была такой острой, что он тут же решил скупить все картины Ластмана, имеющиеся в продаже, действительно купил две и повесил их у себя в мастерской, где всегда было так светло, тепло и шумно. И сразу же после похорон Питера Ластмана Рембрандт впервые начал следить за женой и украдкой считать дни от одного ее нездоровья до другого: он хотел ребенка.

Конькобежцы уже исчезли с каналов, лед начал трещать, а на крышах и деревьях повисли сосульки, когда в дом Рембрандта постучался ливрейный лакей в траурной шляпе – такая мода принята была тогда в свете – и сообщил, что госпожа ван Хорн покинула этот мир. Посланец явился в ту минуту, когда они с Саскией сидели вдвоем в мастерской: Лисбет была в дурном расположении духа и рано легла спать. Рембрандт склонился над гравировальной доской, Саския замечталась над рукодельем, и оба они были охвачены тем теплым чувством безмятежности, которое художник теперь особенно ценил. И по собственной склонности и по причине его напряженной работы они с каждым днем жили все более уединенно и общались с людьми главным образом тогда, когда к ним без предупреждения являлись друзья – каллиграф Коппенол, доктор Тюльп, Сильвиусы и ученый еврейский врач Эфраим Бонус. Как раз такого случайного гостя и ожидал Рембрандт, открывая дверь; поэтому, столкнувшись на пороге с чопорным и строгим лакеем, он вздрогнул, словно увидел привидение.

Уведомление, врученное ему посланцем, было написано рукой Лотье и сообщало о спокойной, хоть и не скоропостижной кончине госпожи ван Хорн. Лотье добавляла, что в минуту столь тяжкой утраты им с Аллартом хочется, чтобы рядом с ними были те, кого они любят.

Рембрандт долго и тупо смотрел на записку, прежде чем сообразил, что надо поблагодарить слугу и дать ему на чай. Слуга, чопорный и почтительный, долго топтался у открытой двери, за которой виднелись припущенные снегом ступени и темные блестящие воды канала, и наконец спросил, не согласится ли господин ван Рейн нести фонарь в похоронной процессии. Молодая госпожа ван Хорн велела спросить его об этом, но осторожно: она знает, как не любит господин ван Рейн выставлять себя напоказ, и очень с этим считается. Сперва художник решил ответить отказом: он никогда не принимал участия в пышных похоронах, а носить на них фонарь, то есть быть одним из главных действующих лиц, ему и подавно не приходилось, и он боялся, что обязательно сделает что-нибудь не так. Но, вдохнув вечерний воздух и уловив в нем какой-то мимолетный запах, предвещавший весну, увидеть которую госпоже ван Хорн было уже не суждено, он внезапно передумал и дал согласие; и потом, закрыв за лакеем дверь и вернувшись к рабочему столу, он так и не смог объяснить жене свой странный порыв, хотя Саския поглядывала на него всякий раз, как тянулась за ножницами и обрезала нитку. Если и было время, когда он считал себя вправе воздвигнуть барьер между собой и этой ныне мертвой женщиной, чей мир казался ему недоступным и враждебным, то это время прошло. И разве мог он хотя бы не проводить ее до могилы теперь, когда был уже бессилен оказать ей внимание как в этом большом мире, так и в ином?

* * *

С одной стороны, его сестра Лисбет была обидчивой и неблагодарной женщиной, которая вечно совалась не в свои дела и потому была сама, только сама виновата в возникавших неприятностях. С другой стороны, Рембрандт видел, что тут не обошлось и без его вины: ссора с Лисбет вспыхнула из-за недоразумения с ван Флитом; оно, в свою очередь, было вызвано тем, что Рембрандт был неудовлетворен картинами на сюжет страстей господних, которые заказали ему для принца; а уж в этой неудовлетворенности он мог винить только себя.

Большое полотно «Снятие со креста» было закончено и увезено из мастерской еще несколько месяцев назад, а то обстоятельство, что оно висело теперь в Гааге, в одном из роскошных покоев принца, неоспоримо свидетельствовало о подлинном успехе. Вспоминая о картине, Рембрандт уверял себя, что достиг в ней всего, чего хотел достичь, и работал над двумя очередными холстами – «Вознесением» и «Воскресением» – с быстротой и смелостью которые неизбежно сопутствуют недостаточно прочной вере в свои силы. К сожалению, ван Флит, по-прежнему глупый и рабски преданный учителю, пришел от «Снятия» в такой телячий восторг, что прежде чем картину унесли из дому, сделал с нее набросок для своей коллекции. Еще более неприятным оказалось то, что желая сделать учителю сюрприз, он в течение долгих недель работал над гравюрой с этого наброска.

К счастью, Рембрандт наткнулся на гравюру в отсутствие автора, поздно ночью, когда со свечой зашел в мастерскую посмотреть, как сохнет масло на его автопортрете с Саскией. С самой смерти Питера Ластмана он еще ни разу не приходил в такое бешенство, как при виде этой гравюры. При свете свечи он случайно заметил ее на рабочем столе, где она сохла под двумя небольшими вазами, поставленными для того, чтобы распрямить ее и скрыть от любопытных взоров. Впечатление, произведенное ею на художника, можно было сравнить только с резью в желудке. Все изъяны картины, о которых он ухитрился забыть – нарочитая витиеватость, манерность вычурных линий, утрированные жесты и лица, – не только сохранились на гравюре ван Флита, но прямо-таки били в глаза. Рембрандт долго не мог оторваться от нее, подобно тому как человек с болячкой во рту без конца пробует ее языком; потом он пересмотрел остальные работы ван Флита, какие сумел разыскать, и опять вернулся к гравюре. Несмотря на прохладную апрельскую ночь, рубашка его взмокла от пота. Он то подходил к окну, чтобы остыть, то возвращался к камину, чтобы согреться в чуть уловимой струйке тепла, источаемого золой, и мало-помалу мысль о картинах на сюжет «Страстей» уступила место другой: что ему делать с ван Флитом? Не пора ли положить конец его дурацкому усердию, которое приводит лишь к тому, что на свет появляется все больше уродливых и никому не нужных вещей? Желание и упорство еще не делают человека художником, хотя в былые лейденские дни он, Рембрандт, и уверял себя в противном. Дело тут не в одном «Снятии со креста» – все, к чему прикасается этот парень, становится фальшивым и вульгарным. И прежде чем художник вернулся в спальню и наконец уснул, успокоенный целительным теплом, которое сквозь тонкую ночную сорочку излучали бедра Саскии, он уже принял решение: тут ничем не поможешь, он должен расстаться с этим несчастным сурком.

Было четыре часа дня, и солнце сияло с неуместной веселостью, когда он наконец остался вдвоем с ван Флитом и приступил к неприятному объяснению. Рембрандт говорил долго, но ученик не прерывал его, а лишь стоял, глядя на свою грудь и вертя большой волосатой рукой пуговицы на грязной куртке. Речь свою художник обдумал заранее, вещи говорил справедливые, но все это было отравлено сознанием того, что уход ван Флита выгоден ему, Рембрандту, так выгоден, что он испытает только облегчение, когда сцена придет к концу и за беднягой захлопнется дверь. Флинк и Бол – отпрыски знатных семей, скоро у него появятся другие такие же ученики, и этот неуклюжий провинциал окончательно придется не ко двору. Кое-кто из заказчиков и без того уже удивленно приподнимает брови: им не нравятся его неловкость и безграмотная речь; а его медлительность и тугодумие выводят из себя Саскию – она ведь быстрая и подвижная, как огонь. Будь ван Флит гением, обладай он, на худой конец, хоть талантом, первой обязанностью учителя было бы терпеть и прощать ему остальные недостатки. Но за пять лет ученичества в Лейдене и четыре года в Амстердаме он ни на шаг не продвинулся вперед, и Рембрандт, хотя бы просто из милосердия, должен посоветовать ему избрать другое, более доступное ремесло… Так по крайней мере казалось художнику, когда, окончив свою речь и не в силах больше смотреть, как толстые пальцы ван Флита крутят пуговицы, он перевел глаза на ярко освещенное окно.

– Я должен уйти немедленно, учитель?

Это был болезненный вопрос. Рембрандт отлично помнил, что не задал его Питеру Ластману в тот горький день: несмотря на всю свою подавленность, он собрал свои вещи и покинул дом еще до наступления ночи.

– Нет, тебя никто не торопит. Можешь оставаться здесь сколько захочешь. Но я всегда считал, что за новое дело нужно браться без проволочки, – ответил он.

– А не посоветуете ли вы, за какое дело мне взяться?

В словах ван Флита не было ни иронии, ни упрека. Ему нужен был совет, и он слепо обращался к единственному источнику помощи, к которому прибегал за последние девять лет.

– Почему бы тебе не вернуться в Лейден и не попробовать счастья в типографии Эльзевиров? С гравировальными досками ты обращаться умеешь, значит, из тебя выйдет хороший печатник, – отозвался Рембрандт.

– Но в Амстердаме тоже есть типографии.

– Конечно. Я просто думал, что дома тебе будет хорошо.

– Хорошо мне нигде не будет. – Опять-таки это был не упрек, а просто замечание. – Но, думаю, мне лучше остаться в Амстердаме и подыскать себе место: тут не надо рассказывать своим, что случилось. А кроме того, я смогу видеть вас – не часто, конечно: я ведь знаю, как вы заняты.

Рембрандт круто отвернулся, чтобы не видеть его тупого, бесхитростного лица. Сейчас он ненавидел все: себя, свою роскошь, свои картины с изображением страстей господних. Он подошел к комоду у окна и выдвинул верхний ящик. Там лежали деньги, несколько драгоценных камней и кисти, которые ван Флит столько лет содержал в чистоте и порядке.

– Вот возьми. Это поможет тебе на первых порах, – сказал он, вынув горсть флоринов и пересыпая их в толстую желтоватую ладонь.

– Спасибо. Вы были очень добры ко мне, учитель.

– Неправда, не был. – Рембрандт чуть не сорвался на крик – так ему было больно. – Будь я добр к тебе, я после первого же года сказал бы тебе то, что сказал сегодня.

– Это не ваша вина. Вы никогда не говорили, что я умею писать. А я радовался этому, хоть мало чему научился. Поверьте, я ни о чем не жалею. – Ван Флит вздохнул, встряхнулся и стал складывать свою папку. – Если позволите, я соберу тут покамест свои вещи. А вы меня не ждите – ваша сестра уже подала ужин. Еще раз спасибо за все, и да благословит вас господь. Спокойной ночи!

После такого объяснения Рембрандту уже не лез кусок в горло, и это было весьма некстати: по субботам, – а сегодня выдалась именно суббота, – Лисбет превосходила самое себя и готовила особенно вкусный ужин. Сегодня Рембрандта ожидали «холодное блюдо», жареный гусь и салат, возвышавшиеся на столе, который Саския по-праздничному уставила китайскими тарелками и стеклянными бокалами. Накрывать на стол было единственной хозяйственной обязанностью Саскии, но ее золовка редко упускала случай намекнуть, что она не справляется даже с этим. Вот и сегодня, как только его любимая в красивом воротнике из зубчатых кружев, с разрумянившимся и оживленным лицом и новыми жемчужными серьгами в ушах уселась на свой стул, Лисбет взяла салфетку Рембрандта, чуть смявшуюся с одного угла, и достала из буфета другую, посвежее, а Саския провела кончиком языка по нижней губе и вздохнула.

Обыкновенно, когда Лисбет позволяла себе такие причуды, Рембрандт обменивался с женой быстрым понимающим взглядом, но сегодня Саския долго не поднимала своих пламенных ресниц. А когда она наконец посмотрела на него, глаза ее не сверкнули язвительным весельем – в них светился настойчивый вопрос. Пусть она ничего не смыслила в хозяйстве или в никому не известных авторах, которыми увлекается Маргарета ван Меер, но своего мужа она видела насквозь и могла побиться об заклад, что от нее не скроется даже тень, скользнувшая по его лицу.

– Что случилось, Рембрандт? Ты нездоров? Или что-нибудь еще? – спросила она.

Он уверил ее, что совершенно здоров, и добавил, чтобы она побольше пеклась не о его, а о своем здоровье. Правда, он не сказал, чтобы она побольше ела и обязательно меняла башмаки, после того как попадет под дождь – рядом сидела Лисбет, а при ней ему лучше было не намекать на свою любовь к жене. Из-за Лисбет Рембрандт и Саския давно уже привыкли скрывать свои чувства и мысли при встречах за столом после целого дня разлуки, и только перед сном, раздеваясь, они разговаривали обо всем, что накопилось у них на душе. Но в этот вечер она не могла ждать; она отодвинула тарелку с еле початым кушаньем и спросила, не случилось ли чего-нибудь худого в мастерской.

– Нет, ничего, – ответил художник, стремясь отложить разговор до тех пор, пока настроение Лисбет не исправится. – Но у меня был неприятный разговор с ван Флитом. Я сказал, что не могу больше держать его. Мне кажется, это было давно пора сделать.

Саския не сумела подавить быструю улыбку, от которой на лице ее заиграли ямочки, – и это, конечно, был промах.

– Что ж, никто не станет винить тебя за то, что ты отпустил его, – сказала она, старательно избегая удивленных светлых глаз золовки. – Пусть лучше займется чем-нибудь другим: ему всегда было не место в мастерской.

– Простите, – вмешалась Лисбет, – а что, собственно, вам в нем не нравится; его манеры или то, как он пишет?

Ответить следовало бы Рембрандту, но он не успел придумать примирительную фразу – Саския опередила его.

– И то и другое, – отрезала она, глядя прямо в лицо Лисбет. – Он не умеет и никогда не умел писать – это понимаю даже я. И, кроме того, он слишком редко моется.

– Я не разбираюсь в живописи, – возразила Лисбет, бросая салфетку на стол. – Поэтому я не берусь о том, как он пишет. А если он на чей-то вкус недостаточно чистоплотен, то, вероятно, лишь потому, что, как лошадь, работает по дому. Один бог знает, как я теперь управляюсь одна с мытьем окон, топкой печей и беготней по лавкам. Я понимаю, вы все уже решили между собой. Но почему никто не спросил меня, почему никто не думает, каково придется мне, когда уйдет ван Флит?

– Я никого не спрашивал, как мне поступить с ван Флитом. Ученики мои – я и решаю, – вмешался Рембрандт, чувствуя, как гусь жирным комом застревает у него в желудке. – Мастерская принадлежит мне, и я вправе отказаться от любого ученика, который не отвечает моим требованиям.

– А не скрываешь ли ты сам от себя истинных причин своего решения? – спросила Лисбет. – Ты знал, какой из Флита художник еще до того, как привез его в Амстердам. Не потому ли ты отказал парню, что все стали здесь чересчур изысканными и он уже не устраивает тебя даже как поденщик? Не потому ли, что тебе стыдно за него перед Флинком и Болом, перед твоими богатыми заказчиками и знатными гостями?

– А если даже отчасти и так? – сказал Рембрандт, глядя на сестру поверх посуды. – Предположим, что он ставит меня в неловкое положение. Разве из этого следует, что я собака?

– Никто не называл тебя собакой. Но ты стыдишься его и отказал ему, как только он тебе стал не нужен, – вот и все, что я сказала.

– Я предоставил ему все возможности, а он не сумел воспользоваться ими. Он изо дня в день жил среди воспитанных людей и не научился мыть шею. Он сидел за одним столом с людьми, а до сих пор ест, как животное. Он слышал вокруг правильную речь, а у него изо рта вылетает такое, чего можно ждать лишь от возчика. Если он ничему не научился за все эти годы, то виноват в этом не только я, но и он сам.

За этой вспышкой последовало зловещее молчание, но даже оно не вызвало у художника такого отвращения, как жестокие слова, которые его вынудили сказать о бедняге ван Флите, так беспрекословно ушедшем из дому.

Когда Лисбет заговорила снова, голос у нее был глухой и ровный.

– Я понимаю, на что ты намекаешь. Я для тебя – то же самое, что ван Флит, – сказала она. – Конечно, ты не станешь утверждать, что я слишком редко моюсь или ем, как животное, но я не ручаюсь за правильность речи и не стала изящной дамой, несмотря на изумительные возможности, которые ты мне предоставил.

– Не будь смешной. Ты же знаешь: речь не о тебе.

– Ты покончил с простой, естественной жизнью, которой мы жили в Лейдене, ты стыдишься ее, ты не хочешь, чтобы ван Флит или кто-нибудь вроде него мозолил глаза твоим новым знатным друзьям. А раз ты по частям выбрасываешь эту жизнь за борт – недаром ты вышвырнул ван Флита из дому, как изношенный башмак, – я не стану ждать, когда наступит мой черед. Я уйду раньше, чем мне предложат уйти. Я немедленно уложу вещи и с первым же судном уеду отсюда.

Если Рембрандт не сразу ответил на выходку сестры, то лишь потому, что просто онемел от изумления: ему никогда не приходило в голову, что Лисбет может уйти. И сейчас, глядя на ее покрывшийся пятнами лоб, он впервые представил себе, как хорошо станет тут без нее: можно будет предаваться любви, не боясь, что у тебя вырвется смех или вскрик, завтракать и ужинать когда и как вздумается, не считаясь с неуклонным распорядком дня. Можно будет ездить куда угодно, не чувствуя себя стесненным присутствием третьего человека в карете, устраивать вечеринки, не думая о том, что на них надо приглашать кого-нибудь, кто ухаживал бы за его сестрой и ублажал ее, чтобы она не обиделась…

– Не глупите, Лисбет. У нас и в мыслях не было ничего подобного, – не слишком убедительным тоном возразила Саския.

– Вздор! – отрезал Рембрандт с грубоватой сердечностью, которая показалась неуместной и фальшивой даже ему самому. – Никуда она не уедет – это все только слова.

– Вы еще увидите, какой это вздор! – крикнула Лисбет, вскакивая с такой яростью, что задрожал стол. – Мне нужно одно – комната, где жить, а теперь она в Лейдене найдется. Я уезжаю сегодня же.

Все дальнейшее показалось Рембрандту сценой из какой-то странной незнакомой пьесы. Лисбет действительно выбежала из комнаты, а он молча смотрел ей вслед и не проронил ни слова даже тогда, когда дверь с шумом захлопнулась.

Наконец, он положил салфетку на стол.

– Вероятно, мне надо пойти к ней и разом положить конец всем этим глупостям.

– По-моему, да.

Он медленно встал, обошел стол и, наклонившись, поцеловал кудри на затылке Саскии.

– Пожалуйста, без этого. Сейчас не время, – отстранилась она с каким-то странным смехом. – Чем дольше ты задержишься здесь, тем сильнее она разозлится.

Он знал, что Саския права, и все-таки вышел в прихожую не раньше, чем подул жене за ухо, ущипнул се за локоть и поцеловал в шею.

Дверь была закрыта. Сестра не заперла ее, но дерево разбухло от весенней сырости, и художнику пришлось ударить плечом, после чего он ввалился в комнату с видом не только неуравновешенным, но прямо-таки глупым. Он думал, что застанет здесь полный хаос, но ошибся. Лисбет упаковывала свои вещи, не трогая платья и меха, которые покупал ей Рембрандт, чтобы она не так остро чувствовала, как несчастна ее жизнь. На постели лежали лишь небольшие кучки самых необходимых предметов – нижние юбки, ночные рубашки, простые платья и накидки. И внезапно он понял, что мысль о возможности ее отъезда, которая появилась у него лишь несколько минут тому назад, возникла у Лисбет еще в тот день, когда он впервые увлекся Саскией.

– Послушай, Лисбет, я вовсе не хочу, чтобы ты уезжала, – беспомощно начал он, остановившись на полпути между дверью и постелью. – То, что я сказал о ван Флите, не имеет к тебе никакого отношения. Повесь-ка все это обратно в шкаф и ступай есть сладкое.

– Сегодня я в последний раз ела под этой крышей, – отрезала она, и хотя сами слова прозвучали высокопарно и банально, спокойствие и холодность, с которой Лисбет произнесла их, придали им подлинную бесповоротность.

– Но почему?

– Зачем ты спрашиваешь? – отозвалась она, укладывая в дорожный баул стопку уже сложенных ночных рубашек. – Ты сам все прекрасно знаешь.

– То, что я женат и люблю свою жену, еще не означает, что я хочу выжить тебя из дома.

– Если бы даже ты хотел, чтобы я осталась у тебя, – а ты этого не хочешь, – я все равно уехала бы. Двум женщинам под одной крышей тесно, – говорит старинная пословица. Это ее дом, а не мой, и время тут ничего не исправит: дальше будет еще хуже. Кроме того, я устала от попыток быть не такой, какая я на самом деле. Если уж мне суждено скрести полы на кухне, я предпочитаю делать это у себя дома.

Рембрандт опять перевел взгляд на красивые платья, одиноко висевшие в шкафу.

– Возьми их с собой – они твои, и я не хочу, чтобы ты их бросала, – сказал он, и на сердце ему навалился камень: он понял, что последние его слова прозвучали как согласие на ее отъезд.

– Потому что, оставшись здесь, они будут упреком тебе? – отпарировала Лисбет. – Насколько я понимаю, упрекать себя ты можешь только в одном – в том, что не отослал меня еще тогда, когда мне было к кому возвращаться. Теперь же у меня никого нет: Хендрик Изакс женат, Геррит умер.

* * *

Колокола, звон которых гулким эхом отозвался в пустом зале Хирургической гильдии, уже пробили одиннадцать, и Николас Питерс, больше известный под именем доктора Тюльпа, отлично понимал, что окно за его спиной, единственное освещенное окно в громадном темном здании, может привлечь к себе внимание городской стражи, которая вскоре пойдет в обход по улицам, где гуляет ветер. Самое разумное в такой час – пойти домой и лечь спать, но доктор Тюльп помнил, что ему надо сделать еще один визит. Часов около девяти его пунктуальный португальский коллега доктор Бонус, заметив свет в окне гильдии, зашел сказать, что жена их общего друга Рембрандта только что разрешилась от бремени мальчиком. Повивальная бабка, по свойственной этим женщинам манере, не пожелала вовремя признать, что ей не справиться с родами, и когда наконец вызвали его, положение было отчаянное. Впрочем, бедняжка отделалась благополучно и теперь спокойно спит – он прописал ей снотворное, которое, как ему кажется, одобрит его коллега; ребенок тоже выглядит довольно здоровым, только вот отец ужасно переволновался. И хотя маленький грустный еврей никогда не позволил бы себе давать советы своему знаменитому голландскому сотоварищу, он все-таки сумел намекнуть, что визит старого друга, к которому ван Рейны питают полное доверие, представляется ему весьма желательным, невзирая на поздний час.

Если бы даже все это не пришло на ум Тюльпу сейчас, он все равно вспомнил бы о предстоящем визите, покидая здание гильдии: почти всякий раз, когда он проходил через зал собрания, он останавливался посмотреть «Урок анатомии». Вот и сегодня он приблизился к картине, прикрывая рукой свечу, пламя которой колебалось от неистовых порывов декабрьского ветра. Тюльп отвел в сторону согнутые пальцы, и на затененной стене глазам врача предстали жизнь и смерть, как всегда поразившие его. Со дня написания картины многое изменилось: Колкун облысел, «Младенец» претерпел под землей таинственные и страшные изменения, но схваченный художником миг вечности по-прежнему опровергал преходящую минуту. «Странно! – думал врач, с трепещущей свечой в руках спускаясь по винтовой лестнице. – Странно, что ни одно полотно, написанное с тех пор молодым человеком, не волнует его, доктора Тюльпа, так, как это. Говоря по правде, – он признался себе в этом, выйдя на сырую грязную улицу, – ни одно полотно, написанное с тех пор Рембрандтом, вообще не волнует его. Разумеется, предпочтение, которое он отдает „Уроку анатомии“, частично объясняется тщеславием: собственные руки и лицо, естественно, нравятся ему больше, чем лицо и руки библейского Валтасара. Но дело не только в этом. Рембрандту теперь чего-то недостает, да, недостает…».

Тюльп шел сквозь ночь, яростную и полную звуками – пронзительным свистом колючего ветра, налетавшего из боковых улиц, и далеким ревом вспененного моря. В Амстердаме опять свирепствовала чума, и ночь эта, в сущности, была точно такой же, как двенадцать лет назад, когда он шел из чумного барака к Питеру Ластману, – упокой, господи, душу его! – чтобы взять рисунки, оставленные для него художником в вестибюле. Вещи это были грубые, автор их еще только искал свою дорогу, и все же в них было нечто притягательное для человека, целый день стоявшего лицом к лицу со смертью. И всю дорогу, пока Тюльп, надвинув шляпу на глаза, чтобы в лицо не захлестывал дождь, почти вслепую брел через каменные мосты и вдоль черных каналов, он спрашивал себя, не совершил ли он ошибку, поручив такой заказ мальчишке, и не мог ли блеск первого успеха расслабляюще подействовать на Рембрандта. Едва ли кто-нибудь, кроме самого Тюльпа, обратил бы тогда внимание на грубые измятые рисунки; а теперь весь Амстердам восторгается «живым сходством» портретов своих именитых граждан, застывшим от ужаса Валтасаром, театрально изогнутым Христом, которого поднимают на кресте или снимают с него. И все-таки Тюльп был убежден: он не глупее остальных и ясно видит – что-то утрачено…