Текст книги "Падший ангел "

Автор книги: Глеб Горбовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

места святые.

Дайте, ради Христа,

огня мне: душа пуста,

глаза на мне пустые.

В трапезной – хлеб да соль.

Господней молитвы боль —

песнь неземная.

...Вновь дорожкою – вдоль...

Мила мне моя юдоль,

земля мне мила родная.

ЗАБЫТЫЙ КРЕСТ

Обнаружился он не в кумирне,

где склоняются Божьи рабы,

а в старинной московской квартире,

в ванной комнате – возле трубы.

Приходили друзья и соседи,

мыли руки, справляли нужду.

И никто этот крест не заметил,

хоть висел он у всех на виду.

Но однажды с оказией дивной

этот крест мне вернули друзья.

Года три в обстановке интимной

провисел он во тьме бытия.

Он вернулся ко мне... А другие

не вернулись. Хмельной вертопрах —

их оставил в житейской стихии

сиротеть на залетных ветрах.

Жил неряшливо, пыльно, дебильно,

без креста, без оглядки на страх...

Вот и матери крест надмогильный

затерялся в кавказских горах.

Возвращаясь с грибного пробега,

ощутил я коня за спиной.

А затем, приглашенный в телегу,

вдруг уснул на подстилке сенной.

...И во сне, миновав лихолетье,

разрушенье и гибель сердец,

я проснулся... в начале столетья,

в том селе, где родился отец.

То есть – именно в Лютых Болотах,

где вокруг – непролазье чащоб.

А на тропке – глазастенький кто-то,

и кудряшки скатились на лоб.

– Как тебя величать, цыганенок? —

так спросил я чудного мальца.

– Яшка я, – отвечает ребенок. —

Твой отец. Узнаешь ли отца?

Улыбнулся, чирикнув, как птица,

а затем вопрошает всерьез:

– Что там в жизни со мною случится?

Ты ведь знаешь... Ответь на вопрос.

Рассказал я ему про аресты,

про увечные пытки воины...

Постоял он – и сдвинулся с места,

и потопал в объятья страны.

А потом обернулся оттуда

и спросил – без раскрытия рта:

– А любить меня в будущем будут?

– Да как всех... Кое-кто... Иногда.

Снаружи – храм. Хотя и без креста.

Внутри, как в черепе, зияет пустота.

Но как же пустота сия грязна:

обрезки мишуры, стекло из-под вина...

Не красный клуб здесь был и не вертеп:

всего лишь – цех, производящий ширпотреб.

На фресках – доски. Острия гвоздей

уходят в роспись, как в тела живых людей.

О, городок, в своем ли ты уме?!

На окнах – ржавые решетки, как в тюрьме.

Но стекол нет. Гуляет ветерок.

И сердце просится из склепа – за порог.

Не запустенье ощутила грудь,

но отвращенье! Как сюда вернуть

любовь и святость? Как избыть позор?

Чтоб просиял народа мутный взор!..

...Снаружи – храм. Хотя и без креста.

Внутри – Россия. В ожидании Христа.

ТРАВА ПОКАЯНЬЯ

Дух мнимой свободы из гордости соткан.

...Пустые глазницы грозненских окон —

куда они смотрят, не плача, не видя?

В пожары отмщения? В зубы обиде?

А что есть свобода? И присно, и ныне —

все те же узилища, вопли в пустыне!

На окнах свободы – все те же решетки

безбожья, безлюбья. И... взрезаны глотки

Куда она манит, в какие просторы?

В кровавые реки, гнилые озера...

Но жажда пустых обгоревших глазниц

не знает любви, не имеет границ.

И нужно вдохнуть в эти окна пустые —

и свет, и Свободы черты молодые.

А смертную ненависть, вместо отмщенья,

с годами – развеять молитвой прощенья.

И пусть зарастают гордыни деянья,

как пепел пожарищ, – травой покаянья...

* * *

Теперь, когда все меньше сил,

все круче бережок, —

я в сердце лампу погасил

и свечечку возжег.

Тускнее книжек корешки,

а свет икон – видней.

И запьянцовские дружки

все реже – в шуме дней.

...Свеча мертва. Ее пенек

погас. И страх велик.

Но жив лампадный огонек!

А с ним – и Божий лик.

* * *

Двадцатый век – гремучий, нервный,

похож на сникшую грозу...

Перешагну ли – в двадцать первый?

Скорей всего – переползу.

Еще каких-то три годочка —

и жахнет точка... с запятой;

стоит под застрехою бочка,

небесной полнится водой;

листва омытая сверкает,

и ласточка торчит в гнезде...

И жизнь чудесная такая —

всегда и, стало быть, везде.

Всегда! А счет векам – забава.

Счет дням – затея для тюрьмы...

...О дни сочтенные, куда вы?

Из царства света – в царство тьмы.

Хожу предсмертного походкою

по кромке ладожской воды,

оброс монашеской бородкою,

свершаю тихие труды...

Омытый банькою бревенчатой,

продутый рыбным ветерком,

живу – крещеный, но – не венчанный,

согретый русским языком.

А человеку много ль надо?

Проснуться, подоить козу.

Пустить ее в траву – за гряды.

Пошарить ягоду в лесу.

Обрить лужок косою сочный,

сварить похлебку на огне.

Сходить за пенсией на почту,

потом – на кладбище к жене.

И, тяжелея понемножку,

передохнув – опять в труды:

окучить юную картошку,

поднять колодезной воды.

Потом сложить сенцо в копешку,

лицо в реке ополоснуть,

поймать на удочку рыбешку,

прочесть молитву – и уснуть.

Над землей алеет шаль

заревая,

и течет с нее печаль

мировая.

Ниже – горбятся леса,

спят туманы.

И вошла в траву коса —

несмеяна.

Проступает в синеве

крест соборный.

И крадется по траве

луч проворный.

Паучок связует нить —

хочет кушать.

Кто, скажи, не хочет жить?

Даже – в луже?

Где деревья – там и пни

в жизни нашей.

Мысли черные гони

в шею, взашей!

Пусть не Будда, не Федот —

Жизни Автор,

но сегодня – рассветет!

Да и – завтра.

Повышены ставки и цены,

на площади бдят старики,

и мечет певица со сцены

слова про любовь, как плевки.

У «русских» – другая походка,

осанка... Мосты сожжены.

Мистически булькает водка

из горлышка в горло страны.

В фаворе по-прежнему – хамы,

а в трепетных душах – тоска.

И службы в разверзшихся храмах

похожи на съезды ЦеКа.

Свершилось кровавое дело,

и тысячи глаз отцвели...

О, где ты, Пречистая Дева,

Заступница Русской земли...

В Кремле, как прежде, сатана,

в газетах – байки или басни.

Какая страшная страна,

хотя – и нет ее прекрасней...

Как черный снег, вокруг Кремля

витают господа удачи.

Какая нищая земля,

хотя – и нет ее богаче...

Являли ад, сулили рай,

плевались за ее порогом...

Как безнадежен этот край,

хотя – и не оставлен Богом!..

На склоне лет – а значит, зря —

меня спросили:

«Вот вы хотели бы – царя

опять – в России?»

...Принять меня за дурака,

когда мой поезд

стоит на станции «Тоска»,

на свалке то есть!..

Не до царя на склоне лет,

не до особы...

Мне до себя-то дела нет,

не токмо чтобы...

В стране, где всяк – и скот, и тварь,

и волком воет,

всегда найдется государь,

а то – и двое.

Всегда найдется вор и враль,

ваятель денег...

Но только мне сия печаль

уже – «дофени».

Родина, дух мой слепя,

убереги от сомнений...

Разве я против тебя?

Против твоих завихрений!

Что же ты сбилась с ноги?

Или забыл тебя Боже?

Или тесны сапоги

красно-коричневой кожи?

Бодро шуршит ветеран

мимо камней мавзолея.

Мрачно вещает экран.

Слаще застолья и злее!

Корчится Вечный огонь.

Русь почернела святая...

...Нищий раззявил ладонь,

а ведь ладонь – молодая!

Не торопи события,

не запускай винтов:

я не готов к отплытию,

к отлету не готов.

Не досмотрел я озеро

и не дослушал птиц,

не дообнялся с осенью,

не досчитал зарниц,

не дочитал Евангелье,

людей не до любил,

не дообщался с ангелом,

цистерну не допил,

не дорасстался с силою

и не окончил бой...

Не допрощался с милою

Отчизной и... с тобой.

ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЕЦ

Бессонница жмется к былому солдату:

он землю купил по дешевке, по блату.

А что с нею делать – не знает, не мыслит.

Весна приближается. Снег уже киснет.

Напялив на лапы с трудом сапожищи,

он сходит с крыльца и глазищами рыщет,

в надежде соседские окна нашарить...

А ночь ему звезды холодные дарит.

Темно и бездонно... Но вот возле тына

сквозь темень мерещиться стала рябина.

И чавкая грязным неласковым снегом,

шагнул он в пространство – с неистовым смехом!

И мимо рябины в дремучее поле

потопал, как трактор, рыча поневоле.

И вскоре, споткнувшись о камень незримый,

упал, распластался наш почвенник мнимый.

И плакал... И пальцы его, как мокрицы,

сквозь слякоть и лед – добрались до землицы.

И так он лежал до сырого рассвета,

покуда сосед не окликнул соседа...

* * *

На руках моих – пятна и шрамы,

а в мозгу – отголоски войны.

Я себя извлекаю из ямы,

из которой лишь звезды видны.

Как попал я туда? Добровольно.

Просто рухнул от сущего – в тень.

Мне от сущего тошно – не больно,

потому что оно – каждый день.

Мне наружу карабкаться поздно.

Знать, судил мне Господь неспроста

видеть только далекие звезды,

а о ближних – забыть навсегда.

А ночь мне шептала, что речка в тумане,

течение Жизни – есть Божия тайна...

А я себе думал: меня не обманешь —

течение жизни возникло случайно.

Меня научило той правде крамольной —

молчание Бога. Не козни науки.

И мне уже как бы не страшно, не больно

земле отдавать себя в хищные руки.

Но я еще меряю землю шагами,

смотрю на цветы и небесные звезды.

И разве мы, Господи, стали врагами?

Мы просто чужие. И врать себе – поздно.

Мы просто не знаем друг друга. Нам ближе

наплыв облаков, тишина листопада,

парящие птицы, намокшие крыши...

И с правдою тайна, живущие рядом.

* * *

Не комедия, не драма —

просто ночью иногда

заколоченного храма

скрипнут ржавые врата.

...Свет лампад сочится в щели,

хор: «Спаси и сохрани...»

И выходит в мир священник,

убиенный в оны дни.

Крестным знаменьем широким

осенит поля с холма

и блуждает, одинокий,

словно выжил из ума.

Архаичен в мире новом,

глянет в сторону небес —

и на храме безголовом

воссияет звездный крест.

Поп идет легко и прямо,

словно видит Божьи сны...

...Не комедия, не драма,

просто – ночь. Моей страны..

Минус двадцать пять по Цельсию.

По скрипучей белизне

похоронная процессия —

мимо храма, как во сне...

Гроб несут четыре дяденьки,

позади – родни клочок...

И церковный голос сладенький

испускает старичок.

Кто он, умерший в суровую

пору жизни и зимы?

Человек, ступивший в новую

полосу... Такой, как мы.

Подогретые могильщики,

что долбили мерзлый грунт,

подогретые носильщики —

все построились во фрунт.

Покадил священник-дедушка

над покойником дымком...

А потом упала девушка

в снег – беспомощным комком.

* * *

Как бы во сне, на дне развалин храма,

разбитого войной или страной,

лежали мы во власти Тьмы и Хама,

покрытые кровавой пеленой.

Сплетенные корнями сухожилий,

проклеенные вытечкой мозгов —

развратники, пропойцы, пыль от пыли,

лжецы и воры низких берегов.

И дьявол нас вычерпывал бадьею,

как сточные отбросы сплывших лет...

Но и меж сих, отвергнутых Судьею,

нет-нет и брезжил покаянный свет!

Когда утратил я дорогу

и ощутил в крови беду,

ты за меня молилась Богу

и свечку ставила Христу.

Сама уставшая, как пашня,

что возвратила урожай,

ты сохранила нежность к павшим.

Живи, светись – не утешай!

Сама утешься Бога ради.

Дай, загляну в твои глаза.

Останься жить в моей тетради,

как в майском облаке – гроза!

Отмается – не отбуянится,

к земле хлебосольной прильнет,

поэт – не святоша, не пьяница,

а тот, что чирикал без нот.

На ветке, карнизе, на паперти

он пел, оглашая низы,

без веры, надежды и памяти...

И грызлись кремлевские псы!

И дымка плыла ядовитая,

и корчился русский язык,

и песня струилась забытая,

как будто расплавленный крик.

* * *

Любить себя способен всякий,

а кто не любит – тот урод...

Вот и Россия не иссякнет,

пока в ней есть «дурной» народ.

Народ – уродец бескорыстный,

жар сердца сливший на алтарь

Отечества...

В движеньях быстрый

и в мыслях истовый, как встарь!

Вот он спешит по бездорожью,

в глазах нескучных – синь и зной.

И пахнет чудик спелой рожью,

а не сивухой затяжной.

Мать поэта Галина Ивановна Горбовекая в Новороссийске. 1973.

Здесь она скончалась 6 июня 1996 года.

На холме – церквушка-свечка.

Тишина и невеселость.

Иногда – небезупречно —

подает собачка голос.

На вершине снег обтаял,

ручеек – слезой – в низину.

Воробьишки сбились в стаю,

суетятся, дразнят псину.

Милицейский – мимо – «газик»,

в нем, в наручниках – гулена.

Он не просто безобразник —

он из храма спер икону.

С колокольни без напора

ветхий звон зовет на требу...

Две старушки лезут в гору,

норовят – поближе к небу.

* * *

Когда истлеет память обо мне,

а также – явленные мною книги,

я в мир вернусь однажды по весне

цветком – для продолжения интриги.

Чтобы одним расширенным зрачком

на солнце посмотреть и стать неслышно

оранжевым! И проторчать торчком

вторую жизнь, короткую, как вспышка!

ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД

Из книги «Остывшие следы. Записки литератора»

Могу без ложного стеснения сказать, что я подо-

шел к нынешним, перестроечным (начало 90-х)

годам очередного безвременья – не опустошенным,

не растерянным, но вполне сориентировавшимся в

себе, а значит, и в ситуации «текущего момента».

И единственным извлеченным из ситуации вопро-

сом, на который мне бы хотелось услышать ответ,

умиротворяющий во мне патриота, это вопрос мно-

гих и многих поколений моей Родины: почему Рос-

сии выпало то, что... выпало? Почему – ей? Неуж-

то – самая смиренная в долготерпении? Самая по-

кладистая, а значит, и самая подходящая для

экспериментов? Этакий полигон для всевозможных

бесовских штучек. Или все-таки – избранница Гос-

подня? Чтобы, как положено, через страдания к

звездам? Ради других народов, которые никогда те-

перь не последуют нашему примеру. А что – дока-

зать миру, что путем насилия нельзя достигнуть бла-

годати земной, – разве не цель, разве не результат?

Разве не стоило во спасение мира пускаться нам во

все тяжкие? Еще как стоило, ибо – зачтется.

Хотя в адресном справочнике Союза писателей

против моей фамилии значится сверхъестественное,

таинственнейшее слово поэт, надо понимать, что

этим словом официально подтверждается моя при-

верженность литературному жанру, а не профессия

вообще. Профессия, надо думать, всего лишь – пи-

сатель (по-чешски звучит как – списыватель).

А метафорой «поэт» как бы высвечивается призва-

ние («Его призвали всеблагие, как собеседника, на

пир»). Вот так, и не меньше, естественно, при усло-

вии соответствия призыву в собеседники. Потому

что здесь недостаточно самолично назваться груз-

дем, чтобы попасть в кузов, то бишь – на поэтичес-

кий Олимп. Да и кто на Олимпе-то у древних греков

восседал? Так себе компашка: не милосердные боги,

а скорее – знать процветающая и убивающая, зевсы

и артемиды, всевозможные мойры и эроты, разъез-

жающие на своих золотых колесницах и разящие

простых смертных стрелами своей вакхической (си-

речь пьяной) любви, любви преступной, эдиповой и

танталовой. С Олимпом – поостережемся. С при-

своением звания Поэта повременим. Здесь необхо-

димо дождаться вынесения общественного вердикта,

подтверждающего чье-либо право называться поэти-

ческим... груздем.

Однако вердикта сего можно и не дождаться.

При жизни. А нередко и после нее. То есть – никог-

да. А поговорить все-таки хочется. О поэзии. Если

не о тайне (таинстве), не о «поэтическом веществе»,

то хотя бы о стихах, о стихосложении. О довольно

странном занятии, которому ты посвятил энное ко-

личество времени. Протяженностью в жизнь. При-

чем – напрасно. Ибо, как выяснилось в конце этой

жизни, все действительно суета сует. И попробуй

опровергнуть библейскую истину любой из нынеш-

них истин «в последней инстанции»: эволюционист-

ско-дарвинской, экзистенциалистской, марксистско-

маоистской... Замучаешься, как говорят в автобусе.

Как дитя своего безбожно-бюрократического века,

объясняясь в любви к поэзии, попробую прибегнуть

к разлюбезной системе анкетирования. Для начала.

Как говорят современные мойры и хариты с герак-

лами, то бишь олимпийцы от бюрократии, – «на дан-

ном этапе». Итак – анкета. Точнее – импровиза-

ция на тему анкетирования.

1) Самое любимое стихотворение – «Выхожу

один я на дорогу...». И здесь естественным будет

спросить: а почему не из Гёте или Шиллера, не из

Байрона или Мицкевича? И хорошо бы мгновенно

признаться: а этих мы не проходили! За семью они

для нашего брата, татуированного интеллигента, пе-

чатями, сии поэтические авторитеты. А из того, что

просачивалось в наши мозги посредством несовер-

шенного перевода, – не впечатляло.

2) Самая любимая поэма – «Мертвые души».

Позвольте, скажут, но ведь это все-таки проза. По-

чему не отделаться, скажем, «Божественной коме-

дией» Данте? Так ведь это ж – комедия... К тому же

речь идет о любимом, а не о лучшем. Сойдемся

на «Медном всаднике».

3) Самый любимый поэт – Александр Блок (по-

чему не Блейк, Бодлер, Бродский или Белый-Бугаев?).

А вот так.

4) Самая любимая поэтесса – Марина Цветаева

(и еще одна, чья книжка стихов «Пустыню перейти»

произросла на моих глазах, а это всегда потрясает,

как если бы кто-то на твоих глазах вознесся на небе-

са – не на пресловутый Олимп).

5) Самая любимая песня – «Выхожу один я...».

Позвольте, укажут мне на повтор. Хотя почему бы и

не повториться? Несолидно? Тогда – «Липа веко-

вая». На данный «текущий момент».

6) Самая любимая (поэтическая) проза – «Тем-

ные аллеи» И. А. Бунина (не Джойса, не Пруста, не

Набокова даже).

7) Самый любимый роман – «Обломов» (чуть

прежде – «Идиот»).

8) Самый любимый признак поэтичности стиха:

метафора, зримая деталь, эпитет, сравнение, музы-

кальность, подсознательные ассоциации, интуитив-

ный бред, формопоиск, «несказанный свет», все

вместе плюс ясность фразы (мысли) даже при рас-

плывчатости рисунка... Интонация личности. Но глав-

ный признак – все-таки убежденческий. Признак

веры. Позвольте, воскликнет литературный дока,

речь-то зашла о признаке стиха как такового, а не о

его сотворителе! Что ж, тогда еще один признак —

признак слитности, нерасторжимости поэтической

воли и поэтического характера стихоматерии.

9) Самое любимое (большое, невероятное) собы-

тие XX века – люди на Луне, первый шаг Н.Арм-

стронга.

10) Самое любимое (благое) событие наших

дней, в нашей стране – встреча М. С. Горбачева с

Патриархом Всея Руси Пименом.

11) Самое нелюбимое (разрушительное) событие

всечеловеческой истории, предопределившее неис-

числимое количество невинных жертв, – Великая

Французская революция с ее вдохновителями-про-

светителями-энциклопедистами во главе с Дидро.

Шутка? Издержки гласности? Да... нет. Всего

лишь – ощущение. Почти энергетическая способ-

ность улавливать (предулавливать, постулавливать)

разрушительные волны катастрофических колеба-

ний мировоззренческой почвы под ногами.

Попробуем теперь проанкетировать что-нибудь

попроще, позаземленнее, хотя и в некотором смысле

литературное. То есть – как бы продлить тему. По-

пытаемся, например, проследить произвольный спи-

сок поэтов, не имеющих собственных (не книг)...

могил.

Итак, где могила Н. С. Гумилева? Или усыпаль-

ница Николая Клюева? А Бориса Корнилова? Где

холмик, венчающий «жизнедеятельность» Осипа

Мандельштама? Да, собственно, и цветаевской мо-

гилки мы не имеем – лишь камень, лишь знак, да и

тот – над ее ли прахом?

Ох, Россия, Россия... Об Индии, где прах усоп-

ших принято сжигать и развеивать, речь не идет.

Итак, Россия... Непредсказуема любовь твоя к

чадам своим. Список можно продолжать, но лучше

высказаться на сей счет при помощи рифм и ритмов,

соответственно теме. И по возможности без употреб-

ления глаголов, то есть – концентрированно.

Россия. Вольница. Тюрьма.

Храм на бассейне. Вера в слово.

И нет могильного холма

У Гумилева.

Загадка. Горе от ума.

Тюрьма народов. Наций драма.

Но – нет могильного холма

У Мандельштама.

Терпенье. Длинная зима,

длинней, чем в возрожденье вера.

Но – нет могильного холма

и... у Гомера.

Легендарная Сапфо персональным захоронением

тоже не располагает. Как, скажем, и поэт-моряк ста-

линской эпохи Лебедев, нашедший смерть в морской

пучине, как Муса Джалиль, Павел Васильев... Всем

им, как и всем остальным (во времени и пространст-

ве) гражданам иных профессий и призваний, колы-

белью, а затем и могилой исправно служит матерь

наша всеобщая – планета Земля. Которую чем дольше

мы любим, тем изощреннее истязаем. Подсознатель-

но воздавая кормилице (не по адресу!) за предна-

чертанное нам свыше, за предопределенное, неот-

вратимое, а главное – нераспознаваемое.

Но – к дьяволу анкетирование! Хочется погово-

рить о сокровенном без социальных придыханий,

как Бог на душу положит. Только вот как это сде-

лать, чтобы – без актуальных соц-спец-добавок?

Все равно что пищу без соли принимать. Неодно-

кратные попытки отстранения в искусстве, ухода от

суеты повседневности ни к чему целительно-мило-

сердному, веросозидающему не приводили, устойчи-

вого, наджизненного утверждения в творчестве,

даже для себя, единого творца-затворника, – не вы-

работали. Наоборот, сооружения типа поэтических

башен из слоновой кости служили не столько собо-

ром или сейфом для сокрытия таинств самовыраже-

ния, сколько способом его выпячивания, элементом

рекламы, ибо людское – для людей, иначе изъясняй-

ся на языке воды, неба, ветра, камня, растений...

Изображаемое создается для восприятия?! Пусть —

наедине, однако наедине со всеми, а не... глас вопи-

ющего в пустыне. В пустыне проще забыть о себе

размышляющем – не о себе функционирующем,

легче очиститься от творческих претензий и обра-

титься к спасителю твоего духа – к идеальной Ис-

тине. «Пустыня внемлет Богу», а не честолюбивым

призывам изглоданного гордыней сердца художни-

ка (изобретателя, дельца, политика, философа и т.

д.), а в нашем варианте – поэта, точнее – стихо-

творца, ибо такое – чаще.

Среди подлинных отшельников (схимников-пус-

тынников, заточников-подвижников) никогда не

было людей, писавших стишки или рисовавших кар-

тинки, ибо творчество есть прежде всего – зависи-

мость от мира людей. А не освобожденность от него.

Соображения сии не есть откровения, однако приво-

дить их время от времени необходимо. Особенно в

контексте наших дальнейших рассуждений о писа-

тельстве как способе самораскрытия.

Еще в середине пятидесятых, литературным под-

готовишкой, сочинил я экспромтом лирическую поэ-

мку под названием «Риторика», в которой хотел

объясниться с прозаическим миром о своем понима-

нии мира поэтического, о профессии стихотворца, о

праве человека заниматься «слаганием стихов». В

общем, один из многих самоутвержденческих опы-

тов, а никакое не «произведение искусства» получи-

лось. Прологом к «Риторике» служило ироническое

двустишие, которое и запомнилось из всего, что со-

ставило то давнишнее лирическое поучение.

Поэзия есть божия коровка,

которую доить весьма неловко.

Выходит, уже тогда сознание было обеспокоено

соображениями этического толка: священное дейст-

во лирического труда может ли оставаться беско-

рыстным, независимым? И ответ, забредший тогда

же в душу: может, если этот труд исповедует любовь

к ближнему, к красоте мира, исповедует, а не зави-

сит от него, тем более – от ближнего или от себя лю-

бимого и т. д.

Спрашивается, а как же тогда обходиться с иску-

шением славой, с ее, наконец, жаждой? А также с

денежным соблазном, который не то чтобы мерещит-

ся, но официально предлагается государством-изда-

телем в обмен на ваши «животрепещущие» открове-

ния? Ведь именно эти «болотные огоньки» (слава,

деньги, успех) сопутствуют профессиональному

поэту, погруженному в «таинство».

Для прояснения мысли (проблемы) стоит огля-

нуться на предшественников. Кого из них можно на-

звать бескорыстным, освобожденным? Федора Тют-

чева, о стихах которого заботились другие, скажем,

Тургенев? (Первая книга Тютчева с тургеневским

предисловием.) До какой-то степени да, освобож-

ден. И прежде всего – от меркантильных нюансов

(дипломат, поместье в Овстуге), но ведь не от тяжес-

ти самого поэтического дара избавлен! От него-то

как избавишься? Разве что при помощи безумия?

Впечатляющ опыт Велимира Хлебникова, одного

из подлинных подвижников «поэтического братст-

ва». Утверждают, что он крайне небрежно относил-

ся к стихотворческим обязанностям, в том смысле,

что таскал листки с текстами в заплечном мешке,

подкладывал их себе под голову вместо подушки,

раздавал, сорил ими... Короче – посыпал землю

поэзией, как голову пеплом. И, однако же, провоз-

глашал себя председателем Земшара. И вообще на-

верняка знал себе цену. Просто попал в «экстре-

мальные условия» мирового катаклизма, имя кото-

рому – Революция, не наблюдал, а самолично

переживал крушение «устоев», мировую разруху,

распад нравов, вызревание хамства, безбожия, бе-

совщины, философии «мое – мне», ненависти к

смирению.

Подлинно бескорыстного, до самоотречения, до

«сердечной прозрачности» жития в поэзии в челове-

ческом понимании этой проблемы я не представляю.

Нет такого чуда в природе. А что же есть? А есть бес-

корыстие и самоотречение «в той или иной степени».

И регулируют в тебе этот поведенческий коктейль

благородные реактивы, как то: вкус, такт, норма,

мера врожденной и обретенной интеллигентности, с

непременной оглядкой на недремлющее око совести.

Другое дело, что в нынешнем «поэтическом воз-

духе» наметилась тенденция перевеса прагматичес-

кого угарного газа над всяческими лирическими

эфемерными наивностями и восторженностями.

Теперь многие в погоне за славой ставят прежде

всего на скандал. Культ скандала возник не сейчас и

не с «желтой кофтой» Маяковского (Есенин тоже

откровенно величал себя скандалистом), а где-то,

скажем, со времен наскальной живописи, когда пе-

щерного художника вместо изображения тривиаль-

ных охотничьих сцен потянуло на изображение

неких экстравагантностей, шокировавших устояв-

шуюся к тому времени мораль. И, глядишь, о ху-

дожнике заговорили... В том числе и... дубинками

по его горбу. А в итоге – вкушение славы всегда в

какой-то мере – осознанный мазохизм, доброволь-

ное самоистязание.

Надо бы назвать современных скандалистов от

литературы поименно, но ведь они небось только

этого и ждут. Страдающие комплексом Герострата в

искусствах любят потоптаться и наследить, скажем,

на белоснежном имени Пушкина, совершая с ним

этакие злодейские прогулки по страницам печати,

или выступают на стотысячной аудитории разодеты-

ми заморскими петушками, попутно употребляя в

своих лирических стихотворениях выражения из

уголовного обихода, свергают «авторитеты», чтобы

с судорожной поспешностью занять их пьедесталы,

мажут дегтем раскрепощенного хамства националь-

ные святыни, короче говоря, ведут себя суетливо,

даже болезненно, на манер бесноватых. Так что и

осуждать их вроде бы грех. И дело не только в «би-

сере», которым не стоит одаривать всех подряд, но и

в эффекте стаи: общаясь с волками, начинаешь не-

вольно подвывать им.

Но главное, видите ли, никого не хочется оби-

жать. Из соседей по веку. И – обнажать. Как на боль-

шой дороге. Современный литпроцесс – это тоже,

видите ли, река, поток. Но ведь современная река

больна. Мутны ее воды и ядовиты. И подтверждени-

ем тому эти строчки, не лишенные дьявольского сар-

казма.

Вчера, побывав у своего отца и прочитав ему де-

сяток страниц, завершающих эту книгу, я несказан-

но был поражен тем, как воспринял он мои сумбур-

ные размышления. О, девяностолетний старец не

стал копошиться в словесных частностях, он ударил

меня под дых и едва не свалил. Как медленно заки-

пал я, наливаясь испарениями гордыни... И все ж таки

устоял, утихомирил ретивое, загнал его в угол, в тот

самый, темный, подвальный угол «нутра натуры».

– Знаешь! – кричал отец. – Знаешь, чего у те-

бя нет?! В сочинении твоем литературном?! Любви!

Любви не слышно... Тепла ее милосердного! Накру-

чено, наверчено, а любви не слыхать! Все слова да

слова, Бог да Бог! А ты вот сам не будь плох! Для

людей Бог – это Любовь!

Отец кричал минут пятнадцать. Мне показалось,

что с ним случилась истерика. И когда он внезапно

затих, озираясь и виновато обхватывая голову ладо-

нями, понял я, что это он – тоже от... любви. Ко мне,

к моей судьбе. Вот он ощутил на страницах писани-

ны холод, иней безлюбия и – воспылал протестом!

И вряд ли его тревога вызвана одним только чуж-

дым ему набором слов, которым воспользовался я в

сочинении. Что слишком редко воспроизводил на

бумаге слово Любовь – не в этом дело. А дело, ско-

рей всего, в дыхании моего письма. Дыхание моего

письма показалось ему тяжелым, отягощенным раз-

личными вредоносными примесями. А легкого дыха-

ния не получилось. Из-за несвободы моей от... не-

любви. Из-за неочищенности моей крови, нервных

клеток и узлов от земных примесей.

Дыхание стиля. Дефицит добра в «механизме»,

осуществляющем сие дыхание. Переизбыток трекля-

того «эго», себя любимого. Житие по Декарту: если

Бога нет, то я – Бог! Стоит хотя бы памятью огля-

нуться – из конца в начало века, чтобы явственно

ощутить некую аритмию стиля, зацепившись взгля-

дом и слухом за прерывистое дыхание русской про-

зы и поэзии времен Великих Потрясений. Кристал-

лически собранный и одновременно язвительный

стиль Василия Васильевича Розанова, особенно в

его письмах, в «Уединенном» и «Опавших лис-

тьях», стиль и тон поэзии Марины Ивановны Цве-

таевой, где короткая рваная фраза, вся в точках и

сломах строка ее стихотворений, то есть письмо, в

котором как бы захлеб «ветром времени», явствен-

ные акценты литературного мышления двух ярчай-

ших стилистов ущербной, убиенной России, где и в

Розанове, и в Цветаевой прежде всего – лирика

мысли, изнасилованной благими намерениями «дру-

зей народа», превративших чуть позже тот самый

народ в запуганную, окольцованную колючей прово-

локой «субстанцию», а миллионы и миллионы из-

бранных – в так называемых «врагов народа».

И тут же захотелось высказать ересь: с возвраще-

нием (обнародованием) трудов В. В. Розанова, Н. Бер-

дяева, К. Леонтьева, Вл. Соловьева, П. Флоренского,

Н. Ф. Федорова, Н. Гумилева, В. Ходасевича, Геор-

гия Иванова и др. нам не столько дают, сколько

лишают нас тайны «запретного плода», прелести де-

фицита, тяги на их потусторонний берег, в их тускло

мерцающую полуявь. Делают сказку былью.

Мечту – предметом пользования.

Нет, что ни говори, а дыхание (личностное —

мысли, интонации) требует немедленной передыш-

ки. Необходимо набрать воздуха. То есть расстаться

с Книгой, чтобы не задушить ее «кормящей грудью» до

потери пульса. Ибо мало-помалу, исподволь начинает

тянуть на бред, в словесную заумь. Что не входит в

наши планы. Вчерашняя встреча с отцом подтверди-

ла мои сомнения в пользе второго, «искусственно-

го» дыхания, в продлении «крика» самовыражения

путем самоистязания. Прав отец: маловато любви в

моих чернилах, а количества этого «витамина» путем

разумных добавок не восполнишь. Даже прямым уко-

лом в сердце. Для любви необходимо созреть. И дай

Бог, чтобы это случилось при жизни. То есть – на

ее «вещественной», дарвинистской половине.

СОДЕРЖАНИЕ

Николай Рубцов. В гостях....................5

КОГДА КАЧАЮТСЯ ФОНАРИКИ НОЧНЫЕ...

50 – 60-с годы

Фонарики ночные..........................9

Юность................................ Ю

Визит. Из цикла «Незабываемый 37-й».......... 11

На Смоленском кладбище................... 12

Моей соседке............................ 14

« Ребенок вымочил усы...»................... 15

« Если есть они, глазастые...»................. 16

Поэт из коммуналки....................... 17

« Мы сидели чинно в парке...»................ 19