Текст книги "Свирель на ветру"

Автор книги: Глеб Горбовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

– Знамо дело, лес рубят – щепки летят, – подтвердила Гавриловна.

– Значит, я щепка? – вспыхнул гордый Лёнюшка.

– Ты, Леня, частица огромной, непобедимой силы, которая схватилась в единоборстве с врагами всего нового, революционного на земле. Наша страна, Леня, дерзнула одна выступить за лучшую долю всех простых людей, всех этих «щепочек»… Враг напал со спины, когда мы трудились мирно. Я так и вижу… В бескрайней степи идет за плугом широкоплечий богатырь Микула Селянинович. И тут падает ему на спину с неба стервятник. Рвет плечи когтями. А с земли шакал вонючую пасть оскалил. За ноги хватает богатыря. Оставил на мгновение плуг Селянинович, сорвал с плеча стервятника, шакалу ногой на хвост наступил… А потом сломал ему хребет тяжелой рукой. Закрутил стервятнику голову на шее в штопор, повесил грязную птицу на кол – пусть ветер ее качает, разнося по земле весть о гибели несправедливости…

– Сказки рассказываете… А может, вы шпион?!

И тут Лёнюшка сорвал с гвоздя трофейный «шмайсер» Орлова.

– Успокойся, Леня. Ну какой же я шпион? У шпионов глаза бегают. Совесть не чиста. А ты в мои глаза посмотри. Разве такие шпионы бывают? Шпионы всегда настороже. Всегда разоблачения ждут, боятся. А я, посмотри, разве я чего-нибудь боюсь?

Мальчик судорожно вцепился в автомат. Глаза у Лёнюшки горели. Весь он ощетинился.

Выручила Гавриловна. Сзади, как медведица, наглухо обхватила внука толстыми, тяжелыми руками. Стиснула вместе с автоматом.

Орлов разжал царапающиеся пальцы Лёнюшки, потянул…

– Мое! – закричал Лёнюшка.

И Орлов подумал о том, что с момента, как он вошел в городок, впервые, если не считать трюк, который с ним проделал Воробьев на аэродроме, – впервые к нему было проявлено такое яростное недоверие. И кем! Мальчишкой… Все остальные даже документов не спрашивали. Даже Бархударов. А Лёнюшка, бесенок, чуть не пристрелил. По крайней мере – пытался.

Орлов отделил от автомата рожок магазина, заглянул в него и с запоздалым облегчением обнаружил, что в нем не осталось ни одного патрона. Все они были израсходованы еще там, на спиртзаводе, в перестрелке с диверсантами.

И все же в последний момент, когда Орлов потянул на себя выступ затвора, из щели выбрасывателя, как маленький зеленый лягушонок, выскочил и шлепнулся на пол один-единственный патрон, короткий и толстенький, с тупоносой невзрачной пулькой.

«Значит, мог…» – пронеслось в мозгу. Но рука тут же нащупала замкнутый предохранитель, и вновь отлегло: «Нет, не мог, стало быть…»

– От сатана! Да господи! Человека мог порешить! Да неужто тебе дядю не жалко, звереныш ты окаянный?! А ну, как бы ранил? Ужо я тебя кочергой!

– Рубашку запачкаешь. А стирать мыла нету. «Еканомия», – передразнил Лёнюшка бабку, открыто, без напускной хмури, улыбаясь Гавриловне, а заодно, вскользь, рикошетом, и военному дядьке.

Расслабив объятия, бабушка отпустила внука. Леня подобрал с пола выскочивший патрон, виновато потупившись и не переставая улыбаться, протянул его Орлову.

– Спасибо, – серьезно поблагодарил мальчика Орлов. – Этой вот пулькой… слона можно убить. Если в сердце попасть.

– А… Гитлера? – встрепенулся Лёнюшка.

– Запросто. Даже двоих. Если гуськом их поставить. Одного за другим.

– Возьмите меня в партизаны!

– А ты у бабушки спросил? Пустит тебя бабушка в партизаны?

– Бабушка – женщина. А женщины всегда против драки…

– Драка ему нужна… Ах ты ж господи!

– Война, Леня, не забава…

– Знаю! Хватит поучать. Меня все равно не удержите!

– Согласен… Но прими от меня совет… Пожелание одно. С того дня, как немцы войдут, кепку на глаза надвинь. По самые уши. Чтобы никто твоих глаз не видел. Слишком они у тебя откровенные. Хотя о чем я?.. Какие партизаны, когда ты в Москву рвешься!

– А я передумал! Я остаюсь…

– Извиняйте, конешно… Но только нехорошо получается! Взрослый человек, а ребенку каку дурь поете! Подзадоривать на такое?!

– На какое? – спокойно улыбнулся Орлов.

– А на этакое!

– Ах, Гавриловна, Гавриловна… Я ж его не на смерть подзадориваю, а, может, как раз на жизнь!

– Умно говоришь-то… Только не война страшна, а злоба! Людей от злобы расперло! Без милосердия живем. Страх-то из сердца вытрясли. Перед кем трепетать, перед кем ответ держать? Неслухи…

– Зря вы так обо всех-то… Лично я, Гавриловна, хорошо знаю, перед кем мне ответ держать. За свое поведение. Перед народом, партией. Перед самим собой, наконец…

– Кабы все таки грамотные… А ты вот мне скажи: чего на земле больше – свету или тьмы?

– Примерно поровну, Гавриловна. На одной половине ночь, на другой в это время день.

– А ты говоришь! И получается, что половина людей на земле во мраке темном сидит…

– Сидит, да недолго, Гавриловна.

– А я знаю почему! – просиял Лёнюшка. – Земля-то вертится! Где сейчас ночь, там завтра рассвет. Потому что к солнцу земля повернется.

Крупная, неповоротливая Гавриловна заволновалась, заскрипела табуретом. Схватила заварник, стала в наполненную чашку Орлова лить через край. Плюнула в сердцах куда-то за ухо себе… Кинулась к печке, выхватила оттуда, из-за заслонки, чугунок с картошкой, приправленной для аромата мельчайшими кубичками старого желтого шпика. Принялась кормить мужчин.

Пока она сновала по дому, пол в комнате корчился, стенал; расшатанные ветром стеклышки в рамах дрожали, поскуливали; занавески на окнах и другие тряпицы в помещении извивались и трепетали, как листья на ветру; стол под добрыми, но тяжелыми и сейчас взволнованными руками Гавриловны, казалось, так и щелкал суставами, прогибаясь, как перегруженная в хребте лошадь…

– Умники! Воевать оне будут! Воюйте! Только сопли с-под носу обтирать не забывайте! Едва от сиськи отцепятся, и подавай им уже пулямет! Нам теперь главное – пересидеть энтих немцев. Своих дождаться. Старой да малой, кто нас тронет? А мы потихонечку, без шуму-гаму… Картошечки накопали. Теперь нам ее аж до нового! Еще и останется. Главное, живи, не выпирай. Храни себя для бога, и он тебя не оставит…

Лёнюшка незаметно подмигнул Орлову.

– Бабушка Гавриловна… А я за год на двадцать сантиметров прибавился. Как же не выпирать?

– Ты мозгами своими не выпирай! Языком не щелкай! И чему вас в школе-то учат? Какому вздору? Со старшими свариться…

– Напрасно вы так, Гавриловна… Лёнюшка вас любит.

– А нужно, чтобы слушал. Неслух он. Смеется, зубы скалит…

– Бабушек прежде всего нужно любить. А потом слушать.

– Советчик нашелся! Гляи-ко – озорник. Верста коломенска, енерал, а так бы и постигала обоих вицей! А вот я их спать сейчас уложу, скутаю! Карасин жгут… Языком чешут… – И пошла опять полами скрипеть, стеклами звенеть, того гляди, изба по бревнышку раскатится. – И откудова выскочил? На мое шею? Такой бубновой?

– Из пионеров, Гавриловна, из комсомольцев. Ну а потом профессию приобрел…

– Это ж каку таку?

– А солдата профессию. Защитника.

– И так, стало быть, солдатом, красноармейцем простым? Без единого кубика в петличке? Не шибко ты продвинулся. В защитниках состоямши… А можа, тобя разжаловали, сердешного?

– Невозможно. Вот чего невозможно, того невозможно – разжаловать меня в должности защитника. На эту должность, Гавриловна, не назначают. На эту должность человек заступает добровольно. По повестке сердца. А не военкома…

Видимо, Гавриловна, сама того не желая, зацепила в Орлове какие-то неприятные воспоминания. Какую-то рану незримую, потаенную потревожила. Да так, что нос и губы враз у него побледнели. Черные брови на белом лице повисли, как в воздухе. А горячие глаза засветились жарче света лампы. Так что Гавриловна даже рукой от них заслонилась, от глаз этих.

– Прости, коли не так ляпнула что… Сам знаешь, сынок, время нервенное… А я – баба. Переживаю… Млею из-за каждого пустяка. Не взыщи, но только сдается мне: обидели тебя…

– Любой, Гавриловна, человек из большого и маленького себя состоит… И вот за себя большого, сильного я не переживаю. И в то, что мы врага разобьем, – верю. Тут другое, Гавриловна… Мне бы, Гавриловна, с собой – маленьким – справиться. С мелочишкой разной.

– Обидели тебя… – окончательно уверившись в своей догадке, прошептала Гавриловна, участливо сев на табурет возле Орлова. – Вона што… Такой бравой, а тоже… не каменной. Страдать умеешь.

Орлов вышел из-за стола. Живой, разговорчивый пол и под ним заскрипел. Словно признал за своего.

Вышли с Лёнюшкой во двор. Далеко от крыльца не заходили. Справили, что понадобилось. Вернулись в дом. Теперь уже окончательно – спать.

Гавриловна положила обоих на печь. Лежанка там широкая. На два тюфячка.

– Я бы сама туда влезла… Сейчас, когда смразь такая на дворе, ни зима, ни осень, самое милое дело на печке ночевать. Да вот тяжела я на подъем стала. Не взбиться мне туда. Так что укладывайтесь. А я богу помолюсь.

За день, проведенный в бегах по городу, Орлов основательно настыл и даже несколько овлажнел носом. Теперь, лежа на печке, ощутил он подлинное блаженство от врачующей доброты кирпичного тепла.

Где-то внизу, словно у подножия горы, в долине, шептала свои молитвы Гавриловна.

Орлов уже уплывал в сон, когда неугомонный Лёнюшка дотронулся до него, пролепетав:

– А сколько у вас кубиков было? У моего папки две шпалы! На войне ведь не всех убивают? Вас не убили, может, и моего папку не убьют?.. Правда?

– Правда, малыш. Кого любят, тот дольше сохраняется. А ты ведь папку своего любишь?

– Еще бы… А у вас есть сын? Или девочка?

– Нету. У меня есть только мама. Не успел жениться. Занят был очень.

– А почему вы без кубиков? – не унимался Лёнюшка.

Орлов долго молчал. Но что-то подсказывало ему, что отвечать нужно. Именно Лёнюшке, мальчику. Которого ни обмануть, ни лишить ответа нельзя. Грех, как бы выразилась Гавриловна. К тому же, предчувствовал Орлов, и облегчение ему после исповеди будет…

Старушка тем временем увернула фитиль в лампе, задула огонь. В дальнем углу ее спаленки, над изголовьем, мерцал совершенно капельный, мельчайший огонек лампадки перед иконой, и сюда, на печь к мужчинам, сквозь щели перегородки попадал оттуда уже как бы и не свет, а всего лишь призрак его.

– У меня четыре шпалы было, Лёнюшка… И командовал я полком.

– И… как же? А дальше что? – подталкивал мальчик.

– А дальше… Я хотел спасти полк. Для этого нужно было чуточку отступить.

– Отступить? – переспросил Лёнюшка. – Обязательно отступить?

– Да. Иначе полк попадал в окружение. Позднее… Так и получилось. Почти все погибли в полку. Но полк не погиб!

– Не понимаю… Все погибли, а, говорите, полк не погиб?

– Знамя… Знамя полка уцелело. Мне посчастливилось… Я успел вытащить знамя из огня. И вот теперь я вынесу его к своим. Я приду в Москву, Лёнюшка, и предъявлю знамя. И снова буду командовать полком! Мы тогда славно дрались… Можно сказать, до последнего. Понимаешь?

– Понимаю. А дальше? Неужели вас ни разу не ранило?

– Легко два раза. Вот, плечо пробороздило… И пониже есть… На мне в два счета заживает.

– Может, и меня немного ранит потом… Хорошо бы на лице шрам остался. А то лицо у меня больно девчоночье… Мне говорили.

– Дурачок ты, Лёнюшка. Нашел, о чем жалеть… Скажи, дружок, ты мне веришь? Для меня очень важно, чтобы ты мне верил, малыш.

– А я и верю! На войне чего не бывает! Мне бабушка про дедушку рассказывала. Он в гражданскую английский танк в плен взял. Такой громадный, как крепость! Правда, подбитый… А вы мне покажете знамя?

– Да, конечно… Завтра, когда рассветет. Вот оно, можешь потрогать. Я его под ремень на поясницу заворачиваю. Сейчас погода гнилая, а знамя – оно даже греет. – Орлов нашарил руку мальчика, поднес ее к материй. – Понял?

– Понял. А что это за ниточки на нем? Оно порвалось, да? В бою?

– Это кисточки такие… Для украшения. Шелковые…

– Интересно.

– А теперь спать, малыш.

– Давайте поговорим лучше… Давайте…

– Поздно, Лёнюшка. Слушай мою команду: раз, два, три – спать!

* * *

Утром Гавриловна накормила мужчин вчерашней тушеной картошкой – в печке кушанье не только не остыло за ночь, но еще как бы и повкуснело. Подойдя к свету от занавешенного окна, Орлов, заправляя под ремень гимнастерку, потянул к себе Лёнюшку и показал ему краешек красной материи под гимнастеркой.

– Урра! – вспомнил вчерашний рассказ Лёнюшка и хотел было поделиться впечатлениями с Гавриловной.

– Никому! – сдвинул черные брови Орлов. – Ни звука про это. Военная тайна. Доверяю только тебе. Повтори.

– Hи звука. Военная тайна…

Орлов достал из вещмешка металлический станочек безопасной бритвы. Испросил у Гавриловны кружку с кипятком. Побрился возле старинного, пятнистого зеркала, за раму которого было понатыкано несколько не менее старинных фотографий.

– А про то, что вы полковник, тоже ни звука?

– А ты потерпи, Лёнюшка. Сейчас, в войну, и вообще-то лучше поменьше разговаривать. Сейчас дело нужно делать. И… запоминать.

– Что запоминать? – насторожился мальчик.

– Войну, Лёнюшка. А после войны и расскажешь. Тому, кто не видел. Или тому, кто забыл…

На улице возле калитки Орлова поджидал Герасим Бочкин, посвежевший на пару исчезнувших морщин, которые разгладились во время утреннего бритья. Два небольших пореза на подбородке придавали его лицу живости: вот, мол, оно у меня тоже не из камня, не из деревяшки, а такое же, как и у всех, – из живой плоти. А то, что серое да покоробленное, не моя в том заслуга.

– Как дела, Бочкин, спал как?

– Как все. На боку. Сегодня матушке получше. В огороде ночью, гыхм, гуляла. Все повеселей. Утром самовар поставила. Просто чудо. Не иначе вы ее… взглядом своим оживили. У вас, гыхм, взгляд пользительный! Как спиртяшка – до нутра проникает. Вот она и забегала. А то утром встанешь и не знаешь, с чего начинать: то ли мать обмывать, то ли закуривать?

– А что, Бочкин… Пусть пока полуторка у тебя в сарае постоит. Пусть отдохнет… Она еще не раз пригодиться может.

– А чего же, гыхм, ей сена не задавать… Пусть стоит.

Направились к центру. В сторону райкома. Необходимо было выйти на связь. Как вчера с Леной условились.

То там, то тут попадались прохожие. Правда, все больше бабушки да дедушки. Вот промчались сразу три огольца. Впереди каждого из них колесо, подталкиваемое крючком из проволоки, нещадно, со скрежетом поющее. И собак, и кошек шныряло как бы больше, чем вчера, Да и солнце сквозь разрывы в тучах проскальзывало на землю. Снег исчез, и утрамбованные земляные тротуары подсохли.

– Смотрите-ка, Бочкин! Жители появились. Городок совсем потухшим выглядел… Так нет же – опять разгорается!

– Привыкать, гыхм, стали… К положению.

– Вон, смотри, газету мою читают.

На воротах монастыря, на стенде у площади и дальше – по Советской улице – расклеена была газета, и небольшие кучки людей, человека по два-три, читали, поеживаясь на ветру.

Неподалеку от райкома, на противоположной стороне улицы, среди читателей Орлов обнаружил седого и косматого старика Пергу. Он что-то разъяснял двум теткам в плюшевых черных жакетках, головы которых наглухо были заверчены тяжелыми шерстяными платками. Рядом, вернее, возле самой газеты стоял местный юродивый – слабоумный Геня – и ковырял пальцем сперва газету, потом у себя в носу.

А Перга просвещал теток:

– Сообгажать, дамочки, нужно. Вот полюбуйтесь: официальный огган печати! Газета! Значит – погядок! Значит, кто-то следит за погядком!

– А хлебцем, чай, теперь будут торговать? Али нет?

– Для начала газету читайте. Пгосвещайтесь. А хлебец ггабить не надо было. Уволокли по хатам мучку… Вот и ешьте ее. Ггабеж есть пегвый симптом анагхии. Ганьше говогили: «Анагхия – мать погядка!» Вот тебе и погядок. Хлебца нет…

– Хле-е-пца! – протянул Перге сморщенную ладошку Геня. Подошли Орлов с Бочкиным. Геня и к ним ладошку протянул: – Хле-е-пца!

– А ты, Геня, гыхм, спой немца! – сострил неожиданно в общем-то неразговорчивый Бочкин.

Геня внимательно посмотрел на милиционера, затем неловко плюнул в сторону Герасима и, развернувшись, тяжело, неуклюже побежал прочь, шлепая большими галошами, привязанными веревкой к босым ногам.

– Здравствуйте, Матвей Ильич. – Орлов пожал руку Перге. – Смотрите-ка, читают нашу газету!

– Читают… Только ггаждане и дгугой интегес имеют. По части хлебушка. Газеткой сыт не будешь. Ее обычно, пгиняв пищу, на диване лежа читали…

Плюшевые тетки, признав в Орлове начальство, а в Бочкине милиционера, заспешили от греха подальше.

– А по части хлеба у вас очень правильная мысль возникла, Матвей Ильич! Будем что-то предпринимать. Дельная и такая простая мысль… Гениально, Матвей Ильич!

– Да не у меня возникла… У бабенок вот, да у Гени-дугачка.

– Не важно у кого, – у людей возникла, у населения. Значит, разбейся, Бочкин, а хлебушек испечь мы должны. Пошли к Бархударову.

На той стороне улицы возле райкома остановились какие-то странники. Старушка и дед замшелый. Оба в каких-то не то халатах, не то шинелях, подпоясанных рогожкой. На ногах онучи из холстины домотканой, пропыленной. На онучах лапти допотопные. На голове у деда шапка зимняя, из барана, без ушей, ведерком перевернутым. Надвинута глубоко, чуть не по самую бороду. На бабке два платка: один – ситцевый, в горошек, – внутри, сверх него еще серый, шерстяной. В руках у обоих по батогу неструганому.

Странники не пошли в дверь, а постучали негромко в раму окна. Посохом.

Из одного окна в форточку высунулся Туберозов, из другого Бархударов.

Упросили странников в дом зайти. Завели их в большой кабинет. Стали расспрашивать, чего надобно.

Туберозов чай подал. И в первую очередь Орлову чашку подсунул. Но тот передвинул дымящийся напиток старушке, которая сидела за красным сукном стола, не выпуская из рук палки.

– Что скажете, уважаемые? Откуда путь держим? – зачастил Бархударов своим неярким, сереньким голосом. – Смех смехом, а в молчанку нам играть некогда.

– Дак ить… До начальства мы наладились. В понятие войти… – затрубил вдруг дедушка сухонький, басовитый, а старушка тоненько запиликала, как кулик на болоте:

– Дак и-ить ни-иту поняти-ив… Что и деи-иться… Откуль греми-ит-то. Больно шу-умно сдеи-илось, господа товари-ищи-и…

– О чем это они? – пожал плечами укротитель Туберозов. – Вы что-нибудь уловили, драгоценнейший? – повернулся он к Орлову.

– Из лесу мы… То исть – с пасеки. С Лютых Болот. Поштой не пользуимси… Последней письмо от Анастасеи, дочки, еще в царствие Николая получили. Из праведной веры мы, старыих обрядов. Спасаемся. Последней шум-от был, когда революция сполучилась. С той поры, слышь-ко, тихо сдеилось… А ноне опять штой-сь докатилось… Так и ухат, так и ухат! – Дед шапку снял, под шапкой грива белая с желтым отливом, не седая, а как бы мраморная уже.

– Извиняюсь, с какого будете года? – поинтересовался Бархударов.

– Это-и штои-и-то… не пони-ила?

– Лет, гыхм, спрашивают, сколько вам? Много ль прожили на белом свете годков?

– И-и… – зазвенела старушка, будто муха в паутину сунулась. – Не знай-ю-ю… Парфе-ен, чай, помни-ит сколь.

Парфен подкинул бровями морщины на лбу.

– А вот, когда первый раз шумело… В аккурат шай-сят сполнилось. А сколь теперь набежало – не ряшу, не упомнил… В лесу какой счет. Сбились мы с няго… Да и грех считать-то. Чай, не копеечка.

– Так вы что же, извиняюсь, и про то, что война началась, не слыхали? – Бархударов даже очки откуда-то из-под плаща извлек, на нос их положил. Странников с удвоенным вниманием принялся разглядывать.

– Дак ить… догадка была, что не гром гремит. Я и Авдокее своей об войне баил… Али не так, старая?

– Да ить так и, роди-именьки-ий…

– И с кем же война-то сполучилась, граждане дорогие? С каким таким супостатом? Или опять промеж собой нелады?

– С немцем, дедушка. Немец на нас двинулся.

– Вот и я толкую, что немец… А моя Авдокея уперлась: хранцуз!

– Смех смехом, а куда ж вы теперь-то? Сидели-сидели в трущобе лесной и выползли… И вовсе это ни к чему сейчас. Переждали б шум-то, а тогда и гуляйте…

– Дак ить и возвернемся. Старуха вот, Авдокея, отдышится, и потекем. Одно скажу: как ни скрывайси, а тянет, граждане, наружу. Особливо когда шум затевается. Нам бы только хлебушка откупить. На дорогу… Или сухариков. В ручье размочить да пожевать. У нас и средства имеются…

Старик полез к себе под зипун, вытащил чистую тряпицу, развязал узелок. Деньги старинные – царские трешки, пятерки, а также керенки тысячного обозначения – предъявил.

– Кабы хлебушка нам… Укажите, родненькие, где его нынче купить можно.

Орлов, склонивший голову чуть ли не до стола, неожиданно встрепенулся. Взял Бархударова за отворот плаща. Не грубо, но твердо.

– Хлеба! Наипервейшая задача. Люди по городу бродят… Хлеб ищут. Бархударов, сообрази, что нам делать. Герасим, дорогой, обшарь пойди все склады, все чуланы магазинные. И – выпечку! Пекарня цела?

– Цела, гыхм!

– Пусть бы по полкило на брата… Но чтобы непременно в магазине и – всем! Чтобы спокойно, солидно и продавец в белом переднике.

– Позвольте мне с гражданином Бочкиным хлебным вопросом заняться? – Туберозов напустил на свое лицо деловое, «административное» выражение. – Весьма способен к приготовлению пищи. Это моя вторая профессия, драгоценнейший! После укрощения рептилий. Пельмени, блинчики, различная сдоба…

– Какие к черту блинчики! – обдал Орлов холодным взглядом несерьезного внешне укротителя. – Хлеб! Нужен хлеб. Черный. Буханки.

– А вот я и проконтролирую. Поручите нам… Товарищ Бочкин – по снабжению мукой. А я завпекарней! Вы что же, Туберозову не доверяете?

– Нет, почему же… – Орлов искал поддержки у Бархударова, но тот в это время потянулся к зазвонившему аппарату. – Нет, почему же? В том случае, если вы серьезно, тогда руководите, заведуйте… Организуйте дрова. Печи протопите, чтобы в режим вошли. А завтра, когда тесто выбродит, и выпекайте. Так что, Бочкин, бери полуторку и за мукой!

– Товарищ Орлов… Беда! – задумчиво произнес побледневший Бархударов. – Лена… Лена звонила…

Орлов выхватил трубку у Бархударова, стал звать Лену. С разговорами о хлебе он совсем забыл о девушке. И вот трубка молчала…

– Какая беда?! Что вы мямлите, Бархударов? Очнитесь, говорю!

– Лена… На помощь звала… – Бархударов опрокинул стул, на котором сидел, наступил себе на плащ, едва не упав, заметался по кабинету.

– Говорите толком! – схватил его в охапку Орлов. – Что она вам такого сказала?

– Она сказала: «Помогите, помогите!» И связь прекратилась вдруг… Словно перерезали. Ни единого гудочка после. Скорее… Скорее туда, на почту!

В одну минуту помещение райкома опустело.

Впереди всех мчался Орлов, расстегнув крючки и отбросив полы шинели для удобства. Несколько позади громыхал Бочкин. По-бабьи подобрав подол плаща, колотил воздух коленками Бархударов. Даже Туберозов с места снялся, предварительно закрыв свою комнатку с решеткой на ключ.

Опешившие странники, дед Парфен и жена его Евдокия, посидев чуток за длинным столом в одиночестве, заспешили наружу. На крыльце они долго глядели вослед убегавшим, но, так ничего и не поняв, решили идти своим путем, а именно к монастырю, туда, где торчал нетускневший крест колокольни.

– И-и кудаи-и-то вси-и подхвати-или-ись, Парфен-и-и?

– Дак ить поди разбери ноничи – куды? Рази догонишь, таки пострелы. Не успел чаю глонуть, лататы задали… Подем-кась, старая, в церкву ихнею заглянем. В поповску. Ночевать испросимся. Неужто не пустят, греховодники? Ты, Авдокея, молчи знай про старую, стал быть, веру нашу, истинную… Беспоповску. Помалкивай…

– И-и молчу я, ни-и звука совси-им, Парфенушка-а…

* * *

Движок в почтовом сарае работал как ни в чем не бывало. Двери на «телеграфную» половину распахнуты настежь.

Орлов, минуя крыльцо, с прыжка влетел в дом. В помещении, казалось, никого не было. Орлов метнулся за барьерчик… На полу лежала Лена. Лицо ее, залитое кровью, как бы отсутствовало. Разбросанные по полу косы, разорванные кофта, юбка…

Орлов сорвал со стола графин с водой, полил из него осторожно прямо на голову Лены. Девушка была еще жива. Глаза ее открылись. Страшно далекий взгляд их уводил Орлова в глубь – синюю, холодную, невозвратную.

– Мартыш…кин… меня…. – Лена попыталась подняться, но только судорожно перевернулась со спины на живот.

Орлов заметался. Лена не приходила в себя.

Тогда он поднял ее и понес. Вышел с ней на крыльцо, не видя утра и запоздалого солнца. Не видя прибежавших Бархударова, Герасимова, Туберозова…

И вдруг, положив Лену на крыльцо, огромными шагами устремился к воротам монастыря. Но резко остановился, бросил подбежавшему Бархударову:

– Искать! Всем искать Генку Мартышкина! Из-под земли достать живого или мертвого….

Не соображая, чего ради решил искать Мартышкина в монастыре, Орлов ворвался в келью Слюсарева, держа парабеллум за ствол, готовый гвоздить им каждого встречного-поперечного.

В келье старик Устин что-то хлебал из глиняной миски, жадно облизывая большую деревянную ложку. Сынок его, стоя у окна, не менее жадно курил, пуская дым в открытую форточку.

– Здесь Мартышкин?!

На лице Орлова было столько беспощадной ненависти, что оба не на шутку струхнули.

– Что, что надоть?! – уставился дед на кровь, которой были испачканы руки Орлова. – Господи, владыка небесный! – выронил ложку, начал крестить свое мрачное лицо Устин.

– Где Генка?

– Нету здесь Генки! – истово зашептал Евлампий Слюсарев, бросив окурок в форточку. – Умереть мне на этом месте, если вру. Вот, вот, смотрите… – приглашал он заглянуть под кровать, а затем и в шкаф, а также под стол. – Нету Генки… Как вчера расстались, так с тех пор и не виделись… Он у себя живет, мы у себя. Не нужны нам такие квартиранты…

В мгновение ока обшарив комнатушку, Орлов убедился, что Мартышкина здесь нет.

Тогда Орлов потянул к себе плащ Бархударова:

– Где Мартышкины живут? Веди… Побежали! Мы должны его изловить!

И все четверо рванулись по коридору наружу из дома. Орлов и Герасим впереди, Бархударов и Туберозой на некотором расстоянии от них.

Сторож Миколка Мартышкин встретил гневную делегацию растерянной улыбкой:

– Это как же понимать?.. Началось, выходит? Вошли немцы, паралик их разбей?!

– Какие тебе немцы, гыхм, какие немцы! Тут свои почище любого фашиста… – подступил к инвалиду шатающийся от усталости, запыхавшийся Герасим.

– Так что, Миколка, смех смехом, а подавай нам Генку, и чтобы сей секунд!

– Да что опять стряслось? Что он, окаянный, учудил опять? – умоляюще посмотрел Миколка на Орлова.

– Лену убил. Телефонистку.

Орлов, произнеся эти слова, испугался собственного голоса.

– Где… Где твой Генка? – схватил он Миколку за грудки. Приподнял до уровня своих глаз. Негромко затрещали гнилые нитки древнего пиджачка.

– Поставь… Поставь на место меня. Дай сообразить.

Орлов отпустил Миколку. Тот, зашатавшись, обрел наконец равновесие, медленно, смелым взглядом обвел присутствующих.

– Нету здесь Генки… Не ночевал.

– А что делать? Где искать его? – заволновался опять Орлов.

– Так что, гыхм, еще посмотреть надо… Разрешите обыскать? – вобрал голову в плечи, как перед броском, Герасим Бочкин.

– Не разрешаю, – твердо и как-то грустно, устало отверг предложение Герасима Орлов. – Раз Николай Николаевич говорит: нету здесь Генки – значит, нету.

– Нету! Честное… – Миколка не сразу нашел слова клятвы. – Честное ленинское, нету…

И так это искренне, трогательно, как-то даже по-детски, по-пионерски прозвучало, что все разом поверили: действительно нету здесь бандита.

Затем Миколка словно очнулся. Деревяшка его упрямо застучала в пол. Николай Николаевич бросался то к ватнику, то к заячьему треуху, торопился…

– Покажу вам берлогу одну… Не иначе, паразит, к Палагее кинулся. У той самогонка круглый год… Быдто ключ горючий из-под земли вытекает… И перина у Палагеи мягкая. Ступайте за мной. Покажу, так и быть!

Вышли на двор. Миколка даже дверь не стал запирать.

Прошли с десяток шагов, и Орлова потянуло оглянуться на обиталище Миколки. Жалкая, покосившаяся, как бы уткнувшаяся носом в грядки избушка-банька. Приют старого холостяка, жившего более чем скромно…

А сам он, не столько опираясь на бугристый еловый дрючок, сколько размахивая им, неистово хромая, стремительно вел за собой людей.

Но вскоре калека явно выбился из сил. Пришлось идти медленнее.

Орлов только сейчас обнаружил на лице Бархударова слезы. Они гнездились в морщинах, живые, неожиданные.

– Смех смехом, а что я… супружнице скажу? Про Леночку? Не уберег… Как я работать без ее буду? Беда-то какая…

– Замолчите, Бархударов. Плачьте про себя. – Орлов сдержанно стукнул истопника по плечу, призывая опомниться.

– Нет, плачьте, драгоценнейший!.. – ввязался в разговор Туберозов. – Я недавно открытие сделал! – выкрикивал укротитель сквозь одышку, поспешая за всеми. – Оказывается, мы все… Рано или поздно… Умрем тоже! Исчезнем. Я как-то все думал, что не умру… Люди умирают… значит, так надо. Неосторожно живут или еще что… А я – не умру! Оказывается, ничего подобного, драгоценнейший!

– Да заткнитесь вы со своим открытием! – не сдержался Орлов. – Нашли чем хвастать…

Бежали, или так казалось, что бежали, довольно долго. На другой конец города. По направлению к спирт-заводу. И Орлов успел пожалеть, что не выехал в этот новый, тревожный день на полуторке. Но тут же и подумал: хорошо, что не на машине. Без нее – тише. У Мартышкина уши молодые, внимательные. Не спугнуть бы субчика…

Миколка вел переулками, щелями, тропками… Пробирались садами-огородами, как в лесу.

– Вся надежда на то, что он пьяный… – Остановившись, Миколка прошептал свою догадку-мысль Орлову. – Я первый в домичек войду, голос подам… Они отопрут. Известный я им. А вы домик-то обойдите… Да по углам встаньте. Чтобы не проворонить. Дайте мне парабел… На случай чего.

Орлов потянул из шинели револьвер, вручил его Миколке. Трофейный автомат с одним патроном в стволе, бесполезным грузом висевший на груди, Орлов закинул на спину, чтобы не мешал в момент решительных действий. А инвалиду сказал:

– Убивать его сейчас не нужно… Учтите, Николай Николаевич. Мы его судить будем. В школе. Чтобы остальным урок… К тому же он родственник ваш.

– Родственник! – вспыхнул, загорелся наконец Миколка. – Разве я виноват в том? Отец его, брат мой, виноват… На Клещихе Феньке женился! На жадобе… Раскулачили их в тридцатом. Распушили по белу свету. А сынок вот теперь и объявился. На мой позор.

– Сколько еще топать нам? – остановил Орлов излияния Миколки.

– А вона за теми сливами… Крыша черепична. И обходите. А я пойду постучусь… Таперича на всякий случай, товарищ Орлов, как, значит, из энтой техники пальнуть? Если приспичит?

– А нажмете вот сюда… Только если в крайнем случае.

– Понимаю, все понимаю… Ну, так я пошел. А вы обходите помаленьку. Погодьте, товарищ Орлов! Давайте условие обговорим. Как я стрельну, значит, так и врывайтесь хватать его, вязать…

– Договорились. Уж очень вам «стрельнуть» хочется. Ладно, по вашему сигналу берем его.