Текст книги "Свирель на ветру"

Автор книги: Глеб Горбовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

– Слушаюсь, товарищ… э-э… полковник!

– Теперь – Лена… Рассчитывать на нее можно?

– Лена… золотая девушка. Ей в городе оставаться никак нельзя. Расстреляют ее немцы. Узнают, что комсомолка, и расстреляют! Вы хоть видели ее, товарищ полковник? Красоты неописуемой! Артистка. Мне даже кажется, что я ее где-то в каком-то фильме видел… Она нездешняя. Она уже в войну в этот город переехала. С дядей своим. Который истопником в райкоме.

– А почему станция молчит? Почему твоя неописуемая заткнулась?

– Станция работает в определенное время. Движок теперь у них. Это я им устроил. И бензин, и все остальное. Да вы не беспокойтесь! У меня свой туда проводок протянут!

Воробьев вызвал станцию. Сказал в трубку.

– Привет, Леночка! С тобой полковник Орлов хочет поговорить. Генерал? Она вас генералом себе представляет почему-то… – протянул Воробьев трубку.

– Алло! Здравствуйте, Лена. Соедините меня с Бархударовым. Товарищ Бархударов? Орлов на проводе. Какие новости? Вот и хорошо, что похоронили. Царствие ему… Хотя, говорят, самоубийц в это царствие не пускают. А Туберозова за помощь поблагодарите. От меня лично. Если пожелает, угол ему в машине устрою до Москвы. Решил в городке отдохнуть? Пусть отдыхает. Кто, кто звонил? Слюсарев? Обещал? Вот это уже дело! Я к нему в тринадцать ноль-ноль.

Красноармейцы, побывавшие в нокдауне, теперь куда-то ушли. Лейтенант Воробьев смотрел на Орлова как на одного из трех богатырей с картины Васнецова. Восхищение, ужас и полное доверие во взгляде перерастали в мальчишеское обожание.

– Ну что, лейтенант? Страшно тебе воевать?

– Непривычно, Сергей Александрович, э-э, товарищ полковник! Да я и не воевал еще. Мы тут от самого начала войны сидим. И еще до войны полгода сидели. Два раза бомбили, правда… Так это разве ж война? А в общем – страшновато… Когда задумаешься.

– А страшно чего? Умереть? Или вот – в плен попасть? Под пяту немца-захватчика? Говори, не стесняйся. Мы одни. К тому же я без знаков, которые ты обожаешь…

– Вот когда все ушли… Из города. А мы остались. Вот тут страшно сделалось. Мы траншею отрыли, окопчики. Стали ждать… До соприкосновения. Чтобы затем, значит, вглубь отходить. К Москве. А в город никто не входит. Спать страшно… Уснешь, а тебя как разбудят! Из автомата…

– Короче говоря, неизвестности боишься. А то, что немец прет аж до Москвы, это разве не страшно?! – прошептал Орлов последнюю фразу.

– Да разве ж они возьмут Москву? Да я и не задумывался как-то над этим. А потом, даже если… возьмут… Вы, конечно, извините меня за такие слова… Только ведь и Наполеон далеко к нам забрался… А чем для него это кончилось? Мы ведь «Войну и мир» совсем недавно проходили. Я эту книгу самостоятельно потом перечитал. Без принуждения классного…

– Нельзя, дорогой, отдавать Москву. Ни в коем случае. Гитлер – это не Наполеон. Гитлер хочет истребить не только наше государство, но и наш народ. Амбиции Наполеона были романтичнее алчности фюрера. Конечно, и без Москвы продолжать войну можно и нужно. Только ведь даже размышления о ее сдаче вредны. И тлетворны! И я запрещаю вам, лейтенант, думать об этом. Запрещаю фантазировать подобным образом. Не бывать! И – точка. И вы сами отлично знаете, что не бывать! Повторите.

– Не бывать, товарищ комиссар! Никогда…

– Вот так-то, Воробышек… Как тебя зовут? Воробышком позволишь тебя величать? Боевая птичка, выносливая!

– Владимир я, Алексеевич.

– Вова! Подходит… Не горюй, Вова! Помогать мне будешь до последней возможности, Вова…

– Буду, Сергей Александрович! То есть товарищ полковник.

– И не до «первого соприкосновения», как тебе начальник твой приказал. А до последнего! Соприкосновения… Понял?

– До последнего.

* * *

Позже две полуторки с красноармейцами на малой скорости несколько раз проехали по главным улицам городка. Иногда машины останавливались, бойцы не торопясь закуривали. Однажды, во время очередного перекура, заиграла солдатская гармошка. Серьезно, без озорства, от души заиграла. И сразу в нескольких окнах занавески вздрогнули. И глаза мелькнули. Девичьи, любопытные. Светом жизни вспыхнули.

Расставив посты, одна полуторка возвратилась на аэродром. На другой, полосуя шинами снежную целину, носился теперь комиссар Орлов, своими руками вертя черное рулевое колесо.

В тринадцать ноль-ноль грузовик Орлова зафырчал под аркой монастырских ворот.

По обе руки от ворот – вдоль крепостной стены – лепились добротные, древней, серьезной кладки кирпичные службы. Большая пустая церковь высилась в самом центре кремля, на обширной площади, когда-то старательно вымощенной ядреным булыжником, краски которого и всевозможные природные узоры так отчетливо проступали после дождя…

Типография помещалась в правом от входа крыле монастырских застроек. В левом крыле, где прежде одна за другой, как тюремные камеры, располагались кельи отшельников, теперь жили простые смертные.

Право же, не так это плохо – иметь свою келью. Сейчас, когда миром правит война, за трехметровой каменной стеной жилось как у Христа за пазухой.

Например, сегодня утром на площади городка в каких-нибудь тридцати метрах от монастыря взорвалась бомба. И что же? У Слюсарева, который в это время хлебал свой утренний чай, в серебряном подстаканнике лишь слабо задребезжала серебряная ложечка. Правда, в соседней келье у старика Матвея Перги сама собой – очень плотно – закрылась дверь в келью. «Откупоривали» старика Пергу всем этажом.

Нещадно прогазовывая и буксуя на зализанных временем камушках, Орлов объехал церковь, опоясав древнее строение ремешками рифленых следов.

Остановив полуторку возле двери, рядом с которой на стене здания висела голубая табличка: «Типография районной газеты „Заря коммунизма“», Орлов, не раздумывая, проник за эту дверь.

Миновав порожнюю застекленную будочку, где до войны типографский вахтер пил индивидуальный чай и курил папиросы «Спорт», Орлов вошел в цех.

Наиболее освещенная часть помещения отводилась под наборное дело. Здесь было рассыпано, раскидано, свалено под ноги множество драгоценного шрифта. В центре помещения, сложив на груди тяжелые руки, медленно вращался на винтовом табурете Слюсарев.

Хитрые глаза этого мужика светились насмешкой и как бы говорили: «Рассыпалась ваша газетка, не соберешь ее теперь ни в жисть».

– Ну, здравствуйте, Слюсарев. Какие соображения будут?

– А какие соображения? Машинки печатные изничтожены, раскурочены. Да и току электрического нету.

– Обойдемся, Слюсарев. Там в углу пресс. Ручной. Соображаешь?

– Соображаю. Это если лепешки из шрифта делать. Тогда в самую плепорцию. Жиманул и поджаривай на здоровье…

– А ты поаккуратней, Слюсарев. Не лепешки, а чтобы – газету. Хотя бы несколько экземпляров.

– Допустим, что справимся… Напечатаем. А завтра немцы придут и меня под этот пресс уложат… Что тогда? Или вы при немцах тоже командовать будете, гражданин хороший?

Орлов нагнулся, поднял с полу обрывок от бумажного рулона, подровнял края листа, положил бумагу на стол, послюнил химический карандаш и размашисто вывел:

«ПРИКАЗ

Гражданину Слюсареву под страхом смерти (физического уничтожения) приказываю приступить к исполнению своих обязанностей как работнику местной типографии и всячески содействовать напечатанию очередного номера городской газеты „Заря коммунизма“.

Генерал Орлов.

9 октября 1941 г.»

– Вот, читай, Слюсарев. Покажешь кому следует. Если понадобится.

– Не годится. Без печати документик…

– Какая сейчас печать, Слюсарев? Вот печать. – Орлов достал из кармана шинели парабеллум. – Вот резолюция, Слюсарев.

Мужик спокойно заслонился ладонью от черной дырочки револьверной. Затем еще спокойнее надел пальто, висевшее на гвозде переборки. Взял с верстака «приказ» Орлова, спрятал его в одежде.

– Ну, ежели так… Тогда другой разговор. Тогда я руки вверх задираю. Ежели насилие…

– Не насилие, Слюсарев. Борьба.

– За существование?

– За власть, Слюсарев.

– Не все ли теперь равно, какая власть… В войну-то?.. И та и другая – стреляет.

– Ах вон ты как заговорил!

– Власть не власть, а в могилу влазь. В итоге.

– А вот я тебе итог этот и подобью. Досрочно.

– Не подобьешь. Кто тебе тогда газету напечатает?

– Разве что…

– Ты думаешь, я немцев ожидаю? На другие харчи потянуло? Ни-ни. Мне политика ваша без надобности.

– Ты что же, анархист? Или верующий? Да ты оглянись! Иноземец пришел. На твою землю. Супостат… Во все времена Россия вся как один подымалась, ежели супостат. А ты – «поли-итика»…

– Не агитируй, гражданин Орлов. Не хрен дедушкин, подымусь. Если потребуется. А для войны мы – списанные, для службы. Вчистую. Потому как на шестом десятке пять лет прожил.

– Вчистую, говоришь? А совесть, Слюсарев? Или и ей у тебя отставка вышла?

– Может, я ее израсходовал всю… За светлые годы жизни.

– Ну и тип ты, Слюсарев. Бывает, такая деревина вырастет: все тело штопором перевито, выгнуто. Ни колуном, ни клином взять невозможно. Ни расщепить, ни расколоть…

– Пусть другие колются, а я погожу.

– Достаточно, Слюсарев. Собрание закрываю. У нас мало времени. В любую минуту нам могут помешать… Нужда заставляет связываться мне с тобой, с…

– Со сволочью?

– Короче, Слюсарев, беритесь за газету. Собирайте буквочки с полу, готовьтесь к набору. Глядишь, и полегчает: все меньше грехов перед народом своим.

– А ты мои грехи не считай! Во-первых, что набирать?

– За «что набирать» – не волнуйтесь. Это моя забота. Вот центральная «Правда» от четвертого октября сего года. Наберете с нее передовицу. И вот это… И это тоже… Что карандашом обведено, то и наберете. Обязательно сообщение Совинформбюро.

– Откуда дровишки? Газетка, говорю, откуда взялась?

– Оттуда, Слюсарев, из Москвы. Из Цека. Вот, читай. Если не разучился. За светлые годы.

– Вы что же… четвертого в Москве были?

– Не имеет значения. Ветром ее принесло, «Правду». Дотошный какой… Летчик мне ее, убитый, подарил… Понятно?! Из его планшетки газета. Все теперь ясно? Набирай передовицу, Слюсарев. И чтобы грамотно. На уровне чтобы…

– Не спешите, гражданин Орлов. Хоть вы и генералом себя величаете, однако набирать газетку – не мое дело. Не умею. Не обучен. Не по моей линии.

Орлов аккуратно разложил «Правду» на верстаке – лицом вверх. Поднял с пола еще один бумажный обрывок. Прилежно сложил его в небольшую тетрадочку и, послюнив карандаш, собрался вновь что-то писать.

– Очередной приказ? – усмешливо скосоротился Слюсарев. – Это вы любите… Разные приказы-указы. Только на сей раз и под дулом ничего не выйдет. Говорю: не по моей части. Печатник я. Мое дело – шлепать. А вот набором не владею. Грамоте разучился. В школу-то еще при царе бегал.

– А кто… наборщик?

– Не могу знать, господин генерал!

– Не паясничай, Слюсарев. Кто может сделать набор? Где наборщики?

– Уехали. Их и было-то два.

– Будем сами набирать. По буковке. Строчку за строчкой. Потом шпагатом обвяжем. И под пресс. Я, конечно, отлучаться вынужден. У меня тут забот полон рот. В городишке вашем притихшем. А тебе, Слюсарев, срок даю для исполнения.

Слюсарев, приподняв свою тяжелую кепку с наушниками, поскреб в голове. Раздвинул двумя руками на шее лисий шалевый воротник зеленого полупальто, словно от жары задыхался.

– Есть тут один… наборщик. Отставной. Инвалид. С одним глазом.

– Кто такой?

– А сосед мой по келье. Старик Перга.

– Думаешь, сможет? С одним-то глазом?

– А вы ему под этот глаз – дуло. Как мне. Под дулом и слепой наберет.

– Он что, этот Перга… Как его, кстати, по имени-отчеству?

– Матвей Ильич.

– Он что, этот Матвей Ильич, настоящим наборщиком числился?

– Не числился, а работал. Тринадцать лет. Пока ему собственный его сын, Миней Перга, глаз не выколол.

– Это как же?

– А самым натуральным способом. В махровое полотенце, которым дед Матвей по утрам лицо вытирал, младший Перга рыболовных крючочков понавтыкал. Чтобы досадить родителю…

– Какой подлец!

– Сынок-то? Он музыкант. На скрипке играет. За границу ездит.

– М-да-а… Дьявол с ним, с сынком. Зовите, Слюсарев, старика. Не будем ему дуло показывать. Если человек страдал в жизни… Тогда он без принуждения поймет, что к чему…

– Что газету нужно выпускать?

– Что со злом нужно бороться! А не прикидываться дурачком. Все! Ведите сюда Пергу… Живо!

Орлов еще раз послюнил карандаш и принялся писать обращение к населению городка, решив опубликовать его на видном месте.

Слюсарев возвратился, толкая впереди себя, как платформу с песком для безопасности, подслеповатого старичка Матвея Пергу.

В теплых байковых штанах, заправленных в черные валенки с галошами, в ситцевой рубахе в мелкий цветочек и стеганой безрукавке, Перга походил на деревенского дедушку. И лишь когда на приплюснутый нос водрузил он круглые очки в металлической оправе, стало ясно, что перед вами мастеровой человек.

Должно быть, Слюсарев поднял его с постели. Седые измятые волосы лежали вокруг лысины в беспорядке. Рыжие прокуренные усы измученно висели вокруг рта. Под одной косматой бровью плескался уцелевший, цвета жиденького, испитого чая, зрачок. Под другой бровью ничего не было, кроме складок поблекшей старческой кожи.

Старик приблизился к верстаку, за которым Орлов писал свое воззвание, и произнес невнятно:

– Пегга! – Оказывается, он ко всему еще и картавил. Затем дед довольно трогательно сложил на животе небольшие, но жилистые ладошки и стал ждать реакции Орлова.

– Матвей Ильич… Я прочитаю вам воззвание.

– К кому воззвание, пгостите? Ко мне? Тогда позвольте закугить?

– Курите. А воззвание к населению города. Стало быть, и к вам тоже.

Старик Перга принялся неторопливо сворачивать козью ножку из довоенного экземпляра «Зари». Орлов подождал, покуда Матвей Ильич запалит свой заряд, а затем встал во весь рост и громко прочел воззвание.

– Это необходимо срочно набрать и отпечатать. А также передовицу из «Правды» и все остальное.

– Значит, в гогоде Советская власть, как я понял? – уточнил для себя Перга.

– Как видите. И вот что еще, Матвей Ильич. Не бойтесь. Вы и товарищ Слюсарев официально мобилизуетесь как бы… на трудовой фронт. По специальности. Никто вас не упрекнет за это. Даже враги.

– А Слюсарев тиснет?

– Тиснет. Есть уговор.

Старик Перга, что-то для себя уясняя, позволил, перед тем как согласиться набирать газету, задать Орлову еще несколько вопросов.

– Любопытствую. Вот вы подписали свое воззвание «генегал Оглов». Вы что же… Так оно и есть – натугальный генегал? Где же ваши гомбы, звезды генегальские где? Пгавда, может, вы цивильный генегал? Как в стагину: действительный тайный советник?

– Не городите чепухи, Матвей Ильич. Коли я говорю: генерал – значит, генерал! Мне лучше знать, кто я! Не звезды спасают положение, а присутствие духа. И потом, – улыбнулся Орлов Перге примиряюще, – разве я не похож на генерала?

– Похож, похож! – закашлялся Матвей Ильич… – Не пегеживай. Вот газве что моложаво выглядишь… для генегальского звания. Генегалы всегда с пузом, и лампасы у них на галифе. И еще скажи ты мне, генегал, почему отступаем?

– Чтобы сил набраться и наступать.

– Да?.. Логично. Выходит, не ожидали? Немца, вгага?

– Говорят, даже приговоренный к смерти до последней секунды не верит в гибель свою… А такая огромная… такая могучая страна, как наша, разве могла она от битых германцев подобной прыти ожидать? Ожидала, конечно… И все же, видимо, не до конца. Так мне думается. У Гитлера – машина. И сработана она по последнему слову техники. А у нас – Родина. Родина, а не машина! И сработана она тысячелетней любовью народной. Выдюжим. Это он нас по-сонному, гад… В четыре утра разбудил. Да еще в выходной день.

– Пгавильно говогишь, генегал. Вот тепегь ясно. Давай свое сочинение, набигать буду.

В типографской кладовой разыскали шрифт в упаковке. Засыпали кассу, и старик Перга принялся колдовать. Руки его бегали по ячейкам, как молодые, словно на музыкальном инструменте играли. Три колонки будущей газеты набрал он довольно проворно и, главное, без ошибок. Правда, сгибался он над кассой низко, почти вплотную припадая лицом к ячейкам.

Решили газету заводить на одной стороне бумажного листа: и печатать проще, и на стену клеить сподручней.

Орлов дождался первого оттиска, перечитал свое воззвание, обнюхал газетку сверху донизу, спрятал во внутреннем кармане шинели. Наказал, что придет за остальными экземплярами двумя часами позже, и, окрыленный удачей, помчался на своей полуторке к зданию главпочты.

* * *

После долгих грохочущих месяцев отступления, после недель, пронизанных пулями, осколками снарядов и бомб, после дней-остовов, выгоревших изнутри, как прифронтовые здания, здесь, в обойденном лавиной наступления городке, мозг Орлова отдыхал в настороженной, какой-то гипнотической, ненормальной тишине. Казалось, стоит сделать одно неловкое движение, и тишина эта обвалится, как потолок во время бомбежки, закипит пламенем, – словом, все встанет на свои места.

Война сделала здесь замысловатый пируэт, неожиданный зигзаг. После жесточайших боев на подступах она пронесла свое бронированное тело в обход городка и теперь отдаленно погромыхивала на востоке. Этот гул, гул прошедшей стороной грозы, не затихал ни на минуту, и казалось, дунь ветер обратно, неминуемо все повторится: грохот разрывов, свинцовый дождь, ручьи крови…

Здание главпочты располагалось хотя и в центре города, но не на виду. Маленькая улочка, уводящая от центральной площади к городскому парку, прятала под двумя мощными разлапистыми соснами кирпичный одноэтажный дом, половину которого занимали почта и отделение сберкассы, другую половину – телеграфно-телефонный узел.

Ранняя осень почти полностью оголила, разорила великолепное убранство парка, что простирался за спиной узла связи. Правда, облезлые тополя, березы, липы населяли среднюю, глубинную часть парка. По краям же сторожевым порядком стояли могучие вечнозеленые сосны, как бы защищавшие собой остальное население этого живого, хотя и засыпающего мирка.

Жиденький морозец, что сохранился над городком с ночи, к полудню полностью отпустил, истлел. Снег на дороге растворился в дожде и грязи, и полуторка Орлова, урча и повизгивая в колее, остановилась наконец возле окон почты.

Орлов вынул ключ из замка зажигания, высвободил длинные ноги из-под руля, встал на дорогу, с наслаждением распрямился. И вдруг подумал, что сейчас ему предстоит встретиться с девушкой. Не с каким-то там Слюсаревым или Пергой, а с девушкой, и, если верить лейтенанту Воробьеву, красивой девушкой.

Пришлось провести под носом ладонью, застегнуть шинель, приналечь руками на взъерошенные волосы. Проделал он все это мгновенно.

Он еще гадал, на какое крыльцо подняться – левое или правое, когда в одном из окон увидел ее лицо. Он сразу решил, что это именно ее лицо. Во-первых, потому что другого для сравнения не было. Во-вторых, действительно красивое! Ей-богу. Неожиданное. И в-третьих, так ему сразу захотелось, чтобы это ее лицо было! Забавлял и восторг Воробышка: как заливисто он ее нахваливал. И это в окружении, по уши в войне, в печалях и ужасах. «Или у таких пушистых юнцов печали быстротечны?» – подумалось вдруг. И забылось.

Орлов не стал улыбаться девушке. А та почему-то сияла. Даже сквозь пыльное стекло свет ее улыбки делал грязную пустынную улицу нарядней и жизнерадостней.

Жестами рук спросил он ее, в какую дверь ему направляться. И она весело покачала головой в правую от себя сторону: сюда, мол, смелей давай!

– Здравствуйте, Лена… – отыскал он ее в аппаратной. – Я – Орлов.

– А кто вы? – улыбалась она, разглядывая незнакомого дылду в тяжелой шинели.

– Я же сказал – Орлов.

– Это я поняла, товарищ Орлов. А кто же вы? В городе никого нет. И вдруг такой… экземпляр нестандартный.

– Экземпляр, говорите? – Орлов прикусил губы. Улыбаться ему все еще не хотелось. – И все-таки я – Орлов.

– Генерал?

– Для вас – просто Орлов.

– Настоящий?

– Документы предъявить? Или так поверите? Я вот диверсанта одного стихи заставлял читать. Из школьной программы. Может, и мне что-нибудь продекламировать? Скажем: «Вот моя деревня, вот мой дом родной…»

– Лучше – про любовь… – Лена поставила руку локтем на стол, уперлась ладонью в подбородок. Другая рука девушки изловила пушистую, соломенного цвета, длинную косу, оплела ею голову, лицо, сохранив для глаз щелочку, в которую и подсматривала за пришельцем.

– Я, Лена, к Москве пробираюсь. Из окружения. И меня настораживает одно обстоятельство…

– Какое же?

– В город скоро войдут немцы. А на телефонной станции сидит… симпатичная девушка и всем и каждому заявляет, что она комсомолка. И еще: почему эта девушка так тщательно, так со вкусом… причесана? В любую минуту фашисты могут прийти, а она…

– Сажей лицо не мажет? – Лена ловко раскрутила косу в обратном направлении, освободила от волос лицо. – Смотрите-ка сюда, гражданин сыщик. У меня даже ресницы подкрашены. И брови ощипаны. Густые слишком. Подарить вам расческу? Потеряли небось в окружениях своих… Тоже мне – знаток женских сердец! Стихи читает… Да меня на расстрел утром разбуди – я все равно первым делом косичку свою заплету!

– Не обижайтесь. Это я вам за недоверие. Разве Орлов может быть ненастоящим? А с комсомолом… советую быть поосторожней. Лично я партийный билет одно время в сапоге под стелькой прятал. А ведь я хитрый, бывалый. И везучий. Но – осторожный.

– Это вам Воробей про меня начирикал! – Так и вскочила, так и взлетели брови. – Про комсомол натрепался… Ну погоди, лейтенант!

И тут часто-часто начал вызывать междугородный. Лена кинулась к наушникам.

– Алё, алё! Дежурная! Москва?! Четыре пятнадцать? Дежурная, миленькая! Не работает у нас городская… Току нету! То-оку!

Орлов ловким движением снял с головы телефонистки наушники, надел их на себя.

– Москва, Москва! Примите заказ! Да, прямо сюда, на городскую выходите! – Орлов назвал номер в Москве, поблагодарил дежурную. А Лене наконец-то улыбнулся: – Не обижайтесь. Пока бы я вам объяснял, что к чему… Москва бы отключилась. Как говорится – лови момент. А так, может, до матери дозвонюсь, – предположил Орлов, виновато разводя руками и протягивая в знак примирения свежий оттиск газеты «Заря коммунизма».

– Газета… Сегодняшняя?! Боже мой… Ничего не понимаю. Орган горкома и райкома… Значит…

– Читайте, читайте, Лена. А я подежурю.

Лена прочитала воззвание, сочиненное Орловым, еще раз внимательно посмотрела на незнакомого мужчину. Яркая синь в ее глазах, казалось, вот-вот прольется на бумагу.

«У нее глаза красивые, – отметил про себя Орлов. – И волосы. А нос, губы и особенно скулы – грубоваты. Очень русское лицо. Крепкое и в то же время нежное что-то во всем облике…»

Лена проглотила передовицу, сообщение Совинформбюро. Затем поспешно перевернула прочитанное и, наткнувшись на белое, но засеянное буквами газетное поле, перевела дух.

– Простите, товарищ Орлов… Я с вами неприветливо обошлась. А вы такой молодец! Газету выпустили… Как же вам удалось? Ведь город оставлен.

– Значит, не оставлен.

– Да, да… Я не так выразилась. Не оставлен. Просто многие эвакуировались. Еще недавно такие бои были! Возле самого города. Раненые на Москву не только ехали, но шли и даже ползли… Днем и ночью. А потом вдруг стихло там… И все переместилось на восток. Ближе к Москве. И грохот, и пожары. А город словно вымер. Народ, который остался, на улицу носа не кажет. И вдруг – газета! Свежая…

– Лена… Простите, что я вас перебиваю. Лена, вы знаете, что такое фашисты?

– Ну, враги… Звери. Захватчики. Кто теперь не знает про это?

– Лена… Фашисты – это люди, которым сказали: вам все дозволено. Убивают тысячами, методично, как ходят на работу. Высвобождаются от людей, как от насекомых… А для уверенности на пряжках солдатских ремней: «Gott mit uns» – «С нами бог». Необходимо холодное, умное, управляемое сердце, чтобы воевать с ними. И еще: на фронте, в окопе, в цепочке, где рядом с тобой товарищи по оружию, – это одно. И совсем другое – воевать в тылу врага. Почему вы остались в городе?

– Зачем вы меня спрашиваете? Неужели непонятно?

– Лена… Пока имеется связь с Москвой, пока не перерезана дорога, вдоль которой тянутся провода, – уходите отсюда, уезжайте. С лейтенантом Воробьевым. У него машины исправные есть. Какого дьявола – с такими глазами, с такой косой… хотите, чтобы вас подвесили на ней? И подвесят! На площади… И будут слюни пускать от удовольствия.

– Зачем вы меня пугаете?

– Я вас не пугаю, Лена… Одна в оккупированном городе…

– Не беспокойтесь, я не одна!

Орлов вдруг сморщился, как от боли. Укоризненно покачал головой:

– Вот видите… Первому встречному выкладываете! Разве так можно с секретами обращаться?

– Я знаю, кому выкладывать. Вы мне сразу понравились. Еще в окне… – покраснела вдруг Лена, и тут начал вызывать междугородный. Лена схватила наушники, отвернулась от Орлова: – Да, дежурненькая!.. Слушаем вас, Москва. Вызывали, вызывали! Алё, кто у телефона? – Лена растерянно взглянула на Орлова. – Лизавета Андреевна! Одну минутку… – протянула наушники.

Орлов с недоверием нахлобучил технику. Кашлянул в микрофон.

– Алло, мама?.. Это я! Да, непременно, жив-здоров! Нет, не в Москве… Но, в общем, недалеко. Скоро буду! Как ты там… мамочка? Чаю? Индийского? Э-э… постараюсь. Болела? Не болей, пожалуйста. Сейчас нельзя болеть.

Лена с наивной улыбкой, даже рот приоткрылся, во все глаза смотрела на согнувшегося в три погибели, как-то почтительно стоявшего перед аппаратом Орлова. И то, что он поднялся со стула, и то, как с трудом, но выдавил из себя нежное «мамочка», и бледность, ударившая по его лицу в первый момент, когда наушники прилаживал, – все это очень понравилось Лене, и она тайком улыбнулась: «Так тебе и надо, генерал! Вон как перед мамой-то присел… Перед мамой все тихими делаются…»

– Обо мне, мама, не беспокойся! Ты ведь знаешь меня! Не звонил долго? Так ведь… занят был! И я тебя целую! Непременно вернусь! – Орлов возвратил наушники Лене. А через полминуты аппарат вновь ожил.

– Слушаю! Две с половиной минуты? Спасибо…

– Ну, сказка! – Орлов втянул голову в плечи, комично потер ладони одна о другую. – С матерью поговорил! Если откровенно – не ожидал такого подарочка… Это ж надо – с самой мамой… Три месяца, как расстались. И каких три месяца! А мать – как ни в чем не бывало. Чайку просит! «Индийского»… Она у меня чаевница! Да… Можно сказать, с того света дозвонился!

– Ну уж и с того…

– Лена, Воробьев мне про какой-то движок рассказывал. Он что, существует, этот движок?

– Да, конечно. Это Воробьева, лейтенанта, затея. Время от времени я этот движок завожу. Но мне с ним трудно справляться. Глохнет, и вообще бензином вся пропахла…

– И что же, от него, стало быть, достаточно питания? Для городской сети?

– Да, конечно. Ой, опять эта рожа нарисовалась! Вашу машину обнюхивает.

– О ком ты?

– Да придурок этот уголовный. Мартышкин! Жених… Руку предлагает. А рука вся в наколках. «Не забуду мать родную»… Дождется, что я его поцелую! Из нагана…

В дверь нерешительно постучали. Затем появилась шпанская кепочка с малюсеньким козырьком.

– С вашего позволения… – Мартышкин робко, но внимательно, подробно осмотрел помещение. Лицо его пряталось за приподнятым холодным воротником демисезонного, «городского» пальто. – Здрасьте, кого не видел… Смотрю – глазам не верю: автомобиль! Натуральная техника. И радиатор теплый еще… На ходу, выходит, тележка.

От Мартышкина все еще пахло спиртным, теперь уже перегаром. Но держался он довольно твердо. Видимо, успел очухаться. Орлова Мартышкин то ли не узнавал, то ли не хотел узнавать. Он упорно улыбался девушке, залихватски сверкая стальными зубами, в которых извивалась папироса.

– У нас не курят! – мрачно заявила ему Лена.

– Скажите, Леночка, неужто отбываете? В эвакуацию? Не поздненько ли спохватились? Возьмите и меня с собой. Я тоже немцев боюсь. Познакомьте с начальничком, Леночка… – пришепетывал, шепелявил Мартышкин, не вынимая изо рта папироски.

– Не курят здесь, Мартышкин, – поднялся из-за стола Орлов.

– И посторонним вход воспрещен! – добавила Лена, сведя брови на переносице.

Мартышкин нехотя растоптал окурок. Надвинул кепочку на самые глаза. Прислонился к планке дверного проема. Ногу поставил на порог.

– Сейчас уйду. Ясное дело, при генералах Мартышкин посторонний. Читали ваше сочинение, гражданин генерал… И без него духу-бодрости не теряем! Спасибо за моральную поддержку. Русского человека необходимо всю дорогу агитировать. Иначе он с голоду подохнет. Или еще чего хуже натворит. Сейчас уйду. Не боись, гражданин начальник. Пешком уйду. Чихал я на вашу полуторку. Пешком я хоть до Сибири! А на вашем драндулете – до первой канавы.

Орлов приблизился к Мартышкину. Без резких движений, ласково завладел правой рукой парня.

– Ты чего это, Мартышкин, смелый какой? – пожал, испробовал наличие силенок у стриженого. – Девушка тебе нравится? Это ты перед ней так воспрянул? А спроси-ка для начала, по душе ли ей твоя кепочка? Спроси, спроси… Не стесняйся.

Мартышкин все еще с наглецой, однако без надежды посмотрел в глаза Леночке. И ничего, кроме холодного беспокойства, не увидел.

– A-а… Все они так. Сейчас у нее выбор есть. А вот погоди, укатит твой генерал… И Мартышкин сгодится!

– Подонок! – Лена сделала загадочное движение рукой под стол, как будто искала, чем запустить в «жениха». Но Орлов применил болевой прием, дверь помещения с грохотом распахнулась, и Мартышкин загремел с крыльца.

– Генералы! – кричал он в отдалении. – Липовые! Агитаторы! В душу, в грушу!

В окно было видно, как Мартышкин яростно пнул напоследок ни в чем не повинную полуторку в заднее колесо.

– А я ведь его… чуть не пристрелила.

Держа шпильки во рту, Лена укрепила на затылке узел своей косы.

– У тебя что же… оружие есть? – вновь, как от зубной боли, сморщился Орлов.

Победно улыбаясь, Лена извлекла револьвер системы «наган», тот, неказистый, с барабаном, который, как правило, носили милиционеры и пожилые бойцы вооруженной охраны у заводских проходных.

Орлов достал металлическую расческу, вонзил ее в свои волосы.

– Ты что же… Действительно воевать собралась?

– А вы неужто… причесываться вздумали? Во время войны?

– Да я не против. Воюй. А стрелять-то умеешь?

– Умею… Вот, правда, попадаю не всегда. Но в Мартышкина не промахнулась бы! Я и вас поначалу… на мушку хотела взять. Да передумала. Сама не знаю – почему? А на диверсанта вы очень похожи. Ну просто вылитый парашютист! Вы, наверное, мастер спорта?

Орлов нагнулся, взял табуретку, приблизился к Лене, сел рядом с пой.

– Тебе, Лена, внешность необходимо изменить. Косу отрезать. С телефонного узла исчезнуть.

– Вот и ошибаетесь! Как была на телефоне, так и останусь. До прихода этих… И услуги свои предложу. Понятно? А про комсомол сама удивляюсь… Никто вроде бы не знает. В городе я человек новый. А Воробьев просто догадался. И вообще он трепло. После этого… Разрешите вопрос, товарищ Орлов? А вы… остаетесь или уходите?