Текст книги "Жребий. Рассказы о писателях"

Автор книги: Глеб Горышин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Я задал Шукшину вопрос, возникший у меня во время съемок в Садовой:

– Почему ты, снимавший до сих пор свое кино у себя на родине, на Алтае, выбрал Вологодчину? Смогут ли твои герои прижиться на новой для них натуре? Ведь что ни говори, не только природа сибирская, но и сам склад, характер русского человека, даже и язык в Сибири немножко иные, чем на Вологодчине...

– С людьми происходит одно и то же, и в Сибири, и тут, – сказал Шукшин. – Внутри людей... одни процессы...

Вот я написал будто бы шукшинскую речь, прочитал – и что-то не так, Шукшин говорил иначе, другими словами. Магнитофона с нами не было, что говорил Шукшин, я не брал на карандаш. Мы с ним ровесники, я не думал, что наш разговор вдруг прервется на полуслове, чтоб никогда не возобновиться, и мне придется отыскивать в памяти слова, сказанные Шукшиным, как отыскивают вещи из обихода умершего писателя, создавая мемориальный музей.

Мы ходили с Василием по краю воды, по деревянным мосткам Белозерска, он был все в той же черной кожанке, в белой рубашке и в сапогах, но чем он дольше ходил, тем становилась заметнее в нем перемена. Он не то чтобы отдыхал после дня съемок, но словно бы отпускал внутри себя крючки и защелки, которые застегнул, чтобы стать сосредоточенным, нацеленным на достижение задачи или еще, как было однажды сказано, сверхзадачи, – режиссером-постановщиком, исполнителем главной роли.

Василий Шукшин разговорился. Он говорил о своей работе, опять-таки о задаче и сверхзадаче; впрочем, не только об этом, – о чем угодно другом. Он пользовался благом откровенности, возможности высказаться без оглядки на слова. Он делился сомнениями, то и дело апеллируя к черту: «черт его знает...» И он умел слушать... И если бы записать сказанное им в ту ночь и сравнить с тем, что он скажет спустя полтора года, что будет опубликовано под заголовком «Последние разговоры», то многое бы совпало, а в некоторых рассуждениях можно было бы заметить и разночтения...

В Белозерске Шукшин снимал «Калину красную», и если кто-нибудь мог предвидеть, какое будущее уготовано этому фильму, трудному по самой драматургической природе, выходящему далеко из ряда обычного «прокатного» кино, – только Шукшин мог предвидеть. Да и то едва ли мог. Опыт режиссера-постановщика, ответственного не только за художественную ткань, уровень фильма и организацию его производства, но и за многое, многое другое, находящееся за пределами и ткани и производства, был достаточно горек. Принимаясь за «Калину красную», Шукшин, позволю себе сказать так, теперь это можно, играл ва-банк. Он верил в то, что его новый фильм дойдет наконец до миллионов людей и воздействует на их души именно таким образом, как хотелось того Шукшину. Василий Шукшин был одержим своей работой, то есть идеей. Работа его и состояла в осуществлении, материализации идеи. Нет, в ту летнюю ночь над Белым озером он не говорил о том, что уйдет из кино, хотя бы и ради литературы. Но он говорил и тогда, что «надо работать», что времени остается мало и некогда размениваться, что надо говорить в искусстве о самом главном – о жизни и смерти, и говорить только правду. Он искал кратчайшие пути, чтобы скорей донести до людей свое искусство. И он уповал на кино, на данную ему кинематографом возможность разговаривать сразу с миллионной аудиторией...

– У нас еще не знают, что может кино, даже серьезные наши писатели недооценивают его, – говорил Шукшин. – Несколько человек в мире знает... Ну вот Феллини... Но у него другое. Я хочу попробовать! А?

Шукшин остановился и посмотрел на меня и еще куда-то дальше, сквозь меня. Во взгляде его – озарение, воля, напор, осознание своих сил. Лицо у него мужицкое: скулы как плужные лемеха, тяжелая челюсть. Лицо мастера... Он не у меня спросил, у себя. Его вопрос был и ответом: «Я хочу попробовать...» А почему бы и нет?

Это было в июне семьдесят третьего года, а осенью семьдесят четвертого, над другою водой, он скажет другое. Он устанет от работы в кино настолько, что захочет уйти из него навсегда.

В ночь над Белым озером Василий Шукшин был счастлив. Он делал то, что ему хотелось, – «Калину красную», фильм не сибирский, не вологодский, а очень русский и в то же время всечеловеческий...

Хотя, меня спросят, как мог быть счастлив Шукшин, с его сомнениями, нерешенными задачами, недовольством собою? Он был и счастлив по-своему, по-шукшински. Как бы ни было трудно ему, но он был уверен, что делает то, что до́лжно делать ему. И в душе его, как заря над Белым озером, подымалась решимость: «Я хочу попробовать...»

Мы тогда гуляли с Василием Шукшиным по берегу Белого озера, в белую ночь, до зари. Больше я его не видал.

Когда пришел проститься с ним в московский Дом кино, играла музыка: два скрипача сидели на хорах и так играли, как плачет душа. Василий Шукшин лежал в гробу, ничуть не похожий на себя, на свой портрет, повешенный над гробом. Причитала над ним его мать, сибирская крестьянка, трогала его, гладила его лоб жена, актриса, исполнившая роль Любы в «Калине красной» и уже оплакавшая однажды возлюбленного своего Егора Прокудина... Жизнь, смерть, любовь, искусство – все сошлось в этой точке у гроба Василия Шукшина, в лице склоненной над ним женщины.

Рядом стояли заплаканные, не видящие белого света Василий Белов, Анатолий Заболоцкий... И я тоже не видел белого света...

Большой художник, каким является Шукшин, уходя навсегда от людей, возвращается к людям, может быть, в более подлинном, в более истинном смысле.

Это все так. Но это не может послужить утешением.

Шукшин ушел от нас, едва успев разбудить интерес к своему творчеству – не только внутри литературы, искусства, но и далеко за их пределами – у людей, у народа. Потребность в Шукшине стала насущной, и она росла на глазах. Шукшин себя не щадил, погонял, работал исступленно, на износ. Он сгорел у всех на виду – иначе это не назовешь. Шукшина не стало с нами, и никто никогда не заменит его.

Но Шукшин, как бы ни была коротка его жизнь в искусстве, помог нам еще раз вглядеться в таинство жизни, в самих себя – и увидеть, понять нечто такое, без чего бы мы были бедней. Он оставил нам свои книги...

Одну из них – «Характеры» – Василий Шукшин подарил мне в Белозерске и написал на ней: «...дай Бог, Глебушка, и дальше нам встречаться где-нибудь на Руси».

Где-нибудь на Руси…

4

...Потом – посмертная слава. Так нужное живому, работающему художнику – и замешкавшееся в пути – признание. Статьи, монографии, книги, исследования, эссе, мемуары – целая шукшиниана.

В массе высказываний о Шукшине я выбрал однажды, то есть сознание зацепила такая оценка литературного наследия Василия Макаровича: «Он писатель закодированный. Его предстоит заново прочесть». Что-то было в этой оценке другими не замеченное – и верное. Правда, закодированный, подлежит расшифровке. Потому и не забывается, отсюда и неубывающая потребность прочесть Шукшина заново.

Большой художественный талант всегда несет в себе свой собственный код. Интересно читать того писателя, которого надо разгадывать, раскодировать, добираться до сути усилием собственной мысли. Дело тут не в «простоте» или «сложности» персонажей, сюжета, стиля, а в чем-то другом, в способности писателя проникать в глубины и тайны человеческого духа. Эти самые глубины, тайны, даже бездны наличествуют у персонажей рассказов Шукшина, не только тех, что «с высшим образованием», но и у простых, «от сохи».

Уж до чего, казалось бы, просто в рассказе «Классный водитель»... «Весной в начале сева в Быстрянке появился новый парень – шофер Пашка Холманский. Сухой, жилистый, легкий на ногу. С круглыми, изжелта-серыми смелыми глазами, с прямым тонким носом, с крутой ломаной бровью, не то очень злой, не то красивый. Смахивал на какую-то птицу». Так начат рассказ. И далее по-шукшински…

Впоследствии Шукшин преобразует Пашку Холманского в Пашку Колокольникова – главного героя своего первого полнометражного фильма «Живет такой парень». Вначале рассказ, затем фильм – все это время автор держит в уме Пашку, приглядывается к нему: «не то очень злой, не то красивый».

Такое определение героя, такая его портретная характеристика уже в первых строках рассказа озадачивала вопросом: красивый или злой? Можно было поворачивать вопрос так и эдак: злой, потому что красивый? Может ли это быть вместе: красивый и злой? Может быть, и не злой, а только красивый? И что значит Пашкина злость, как проявит себя красота? Или есть еще другой Пашка, отдельный от внешних личин?

Возможно, автор задавал эти вопросы себе самому, конечно любя своего Пашку (критика не раз отмечала пристрастную любовь Шукшина к своим героям), классного алтайского шофера, и все глубже вглядываясь, вдумываясь в него. Он дает Пашке еще один шанс проявить заложенные в его натуре добрые начала – в кинофильме «Живет такой парень». Пашкино бытие – теперь уже волею сценариста, режиссера – восходит в иную, что ли, ипостась, и фамилия Пашке дается другая. К добрым Пашкиным началам еще присовокупляется стихийное «геройство» Гриньки Малюгина из одноименного рассказа (Гринька некрасивый – «быча», «морда»).

Пашку Колокольникова увидели на экране миллионы, полюбили его, – может быть, не так, как автор фильма, но полюбили. В фильме Пашка молодец молодцом. Но у автора еще раз явилась потребность кое-что объяснить в отношении Пашки – и зрителям, и критикам, и, кажется, себе самому. В журнале «Искусство кино» он выступает с маленьким «Послесловием к фильму «Живет такой парень»: «Я хотел сделать фильм о красоте чистого человеческого сердца, способного к добру». Так понимает Шукшин своего героя. Так он нам его объясняет. И себе, может быть, тоже. «Мне думается, что самое дорогое наше богатство – людское. Я представляю себе общество, где все грамотны, все очень много знают и все изнурительно учтивы. Это хорошо. Но общество, где все добры друг к другу, – это прекрасно. Еще более прекрасно, наверно, когда все и добры и образованны, но это впереди».

Сказанное относится ко всему творчеству Шукшина. Здесь, так сказать, кредо художника. В «Послесловии к фильму «Живет такой парень» Шукшин счел нужным объяснить и некоторые поступки и черты характера Пашки Колокольникова, проистекающие в какой-то степени из поступков и черт его младшего тезки Пашки Холманского, героя рассказа «Классный водитель»: «...И еще нам хотелось, чтобы неустанный Пашкин поиск женщины-идеала родил бы вдруг такую мысль в голове зрителя: «А ведь не только женщину, жену ищет он, даже не столько женщину, сколько всем существом тянется. к прекрасному, силится душой своей, тонкой и поэтичной, – обнаружить в жизни гармонию».

Едва ли сам Пашка думает про «гармонию». Это художник силится привести к гармонии ладную внешность героя, красоту уменья, работы, величавость природы Алтая и душевный порыв к идеалу, и житейское, всегда бывшее – косное и современное. Художник пишет картину. То есть делает кинофильм.

Герой кинофильма Пашка Колокольников в конце концов совершает подвиг, рискует жизнью, спасает народное добро. (Такой же подвиг совершил в свое время Гринька Малюгин.) Все, кажется, ясно с Пашкой. «Если мы в чем-нибудь сильны и по-настоящему умны, так это в добром поступке», – заверяет нас в «Послесловии» к фильму его автор. И мы вполне соглашаемся с ним.

Однако фильм «Живет такой парень» никоим образом не поглощает, не отменяет, не снимает с повестки дня рассказа «Классный водитель» (равно как и рассказа «Гринька Малюгин»). Герой рассказа Пашка Холманский остается все тот же: «не то очень злой, не то красивый». И мы не знаем, что он вдруг учудит. Шукшин предложил своему герою одно развитие судьбы – в кинофильме. Но может быть и другое. Герои в рассказе Шукшина настолько живые люди, что, появившись на свет, они как будто выходят из-под власти породившего их художника, живут и действуют по собственному закону, исполняют то, что написано им на роду...

Давайте вспомним один эпизод из рассказа «Классный водитель». Пашка Холманский приехал в Быстрянку на посевную. Чем и как он помог быстрянскому колхозу поскорее отсеяться, мы не знаем, но наверняка помог, председатель им доволен. Мы наблюдаем Пашку в клубе, в библиотеке, он сразу влюбился в красивую библиотекаршу Настю. У Насти любовь с приезжим инженером, того гляди будет свадьба. Что делать Пашке, как ему поступить? Он сознает свое превосходство над инженером – это раз. И еще свое право красивого парня на Настю – это два. И он знает, что Настя согласна на это его особое право над нею. Что-то есть суперменское в Пашке Холманском. Инженер не тянет рядом с Пашкой. Для начала Пашка обставляет инженера в «пешки». Ночью он влезает в окошко Настиной спальни. «Обнял ее, теплую, мягкую. Так сдавил, что у нее лопнула на рубашке какая-то тесемка».

Читая эту сцену до последней точки, поставленной автором, мы не знаем, как повернется дело. Вдруг в самое интересное мгновенье на сцене появится инженер? Вдруг Настя не совладает с собою, то есть с Пашкиными чарами? Кажется, автор вместе с нами так же пристально наблюдает происходящее и сам не знает, чем все кончится. Инженеру он не сочувствует, это ясно, Пашке многое позволяет, Пашку он любит.

По счастью – ух, гора с плеч! – все кончается миром и ладом, как у добрых людей. (Только тесемка на рубашке лопнула и всего-то.) Насте дороже синица в руку (инженер), нежели журавль в небе (Пашка). Настя красиво, с румянцем на щеках гневается на Пашку, после плачет, жалуется ему, что инженер и так извелся от ревности, собрался уезжать из Быстрянки. Пашка сажает Настю в свою машину, везет ее к инженеру мириться. Это – последнее Пашкино доброе дело в Быстрянке. Тут и рассказу конец.

Но остаются другие ходы, варианты развития сцены в Настиной спальне. Остается пища для додумывания – и читателям, и самому автору. Можно, конечно, остановиться на том, что сказано о герое в уже упоминавшемся «Послесловии» к фильму: «Это добрый, отзывчивый парень, умный, думающий, но несколько стихийного образа жизни. Он не продумывает заранее наперед свои поступки...» Но это – о фильме, в фильме парень другой. В рассказе «Классный водитель» Пашка Холманский совершает деяние недоброе, наказуемое если не по кодексу, то по закону житейской нравственности – за шкоду. У них же, у Насти с инженером – любовь... Может быть, и правда, Пашка руководствуется порывом: «душой своей, тонкой и поэтичной, – обнаружить в жизни гармонию». Но «гармония»-то чужая. Ломиться к ней ночью в окошко, к чужой «гармонии», нехорошо, не по-людски...

И остается раз навсегда заданным, не движущимся, не разрешающимся противопоставление простого, стихийного, красивого Пашки интеллигентному, нервному, не уверенному в себе инженеру. Почему «простой» Пашка изначально выше – по всем человеческим статям – «интеллигентного» инженера? Так сам себя понимает классный водитель – выше, – и, кажется, автор с ним заодно. И откуда в простом алтайском шофере эти суперменские замашки, и куда они его заведут? (Тут надо помнить, что и конечном счете инженер выигрывает у Пашки – не в «пешки», а Настю, может статься, Пашкину судьбу.)

Шукшин не мог не задать себе эти вопросы. Однозначно ответить на них он тоже не мог. Ответил однажды – в фильме «Живет такой парень» – и сразу же засомненался, так ли ответил. За ответами он обращался к единственной всезнающей ответчице – Жизни, глядел ей в глаза, задумывался, по-шукшински шевелил лемеха скул – и находил погрешности против Правды в им же сделанном, написанном, поставленном на экране. И тотчас принимался за новое, чтобы было по Жизни, то есть по Правде.

Вскоре после выхода в свет кинофильма «Живет такой парень» Шукшин написал статью «Нравственность есть Правда», и в ней еще одно суждение о герое фильма: «...я хотел рассказать о хорошем, добром парне, который как бы «развозит» на своем газике доброту людям... Ну и делай – не кричи об этом, рассказывай... Нет, мне надо было подмахнуть парню «геройский поступок»... Сработала проклятая въедливая привычка: много видел подобных «поступков» у других авторов, и сам «поступил» так же...»

Примерно в это же время Шукшин пишет рассказ «Сураз», держа в памяти «Классного водителя» (возможно, и подсознательно). Спирька Расторгуев тоже алтайский шофер, как Пашка Холманский, он тоже красивый («маленький Байрон» – так звала его в детстве учительница «из эвакуированных», до тех пор звала, пока маленький Спирька не обложил ее матом) – и злой, до зверства безудержный в злобе, уже наказанный – по статье. И – добрый, как Пашка: привезет машину дров беспомощным деревенским старикам и ничего с них не возьмет, разве стакан водки. Свою красоту Спирька поистрепал, оделяя добротой одиноких бабенок во всей округе. Тоже, поди, порывался «обнаружить в жизни гармонию», как Пашка, но Пашке немного за двадцать, а Спирьке уже тридцать шесть.

И тот же, что в «Классном водителе», традиционный в литературе треугольник: одна женщина, двое мужчин. Ирина Ивановна – учительница пения, Сергей Юрьевич – учитель физкультуры и Спирька Расторгуев. Интеллигентная супружеская пара и простой шофер. Ну, конечно, учитель физкультуры – это не рафинад интеллигентности, но, если взять в скобки слово «физкультуры», останется слово «учитель». Значит, интеллигент. Опять судьба свела на узкой дорожке «простого» с «интеллигентным».

Главная, все решающая сцена в рассказе «Сураз», так же как и в рассказе «Классный водитель», – это приход красивого, по-суперменски уверенного в своем праве мужчины – незваным – к чужой женщине. У Спирьки еще и опыт, и смертная обида на свою, так и не улыбнувшуюся ему судьбу. И какая-то подлая, бесстыдная торопливость – взять свое. И... «Он молил в душе: «Господи, помоги! Пусть она не брыкается!» Он повлек к себе женщину... И поцеловал. И погладил белое нежное горлышко... И тут вошел муж...»

Мы знаем, что было дальше, давайте еще раз прочтем у Шукшина:

«Вышли на крыльцо. Шатун сработал, Спирька поле: тел вниз с высокого крыльца и растянулся на сырой соломенной подстилке, о которую вытирают ноги».

Потом...

Спиридон Расторгуев ночью, с ружьем, крадется в жилище учителей – отомстить; но не выстрелил, пожалел. И это еще не все: Спирька рисует в своем воображении (по инерции, вяло) сладостную картину мести. Вот он подвешивает учителя к потолку, за ноги, а его жену, учителку, «исцеловывает всю... до болячки, чтоб орала». Вот она – бездна, «фильм ужасов», вот куда может завести, в общем, здорового человека простодушное вначале его суперменство. Шукшин прослеживает, проигрывает до конца такую психологическую, нравственную эволюцию своего героя (от «развозчика добра» до сеятеля зла).

Однако нарисованная Спирькой в воображении картина не вдохновляет его, не побуждает к действию. И еще всплывает другая картина: вот его, связанного, ведут, чтобы затем расстрелять – поделом. Ему-то ладно, ему все равно, а мать будет плакать.

«Зло» борется с «добром» в Спирькиной душе, победить не может ни то, ни другое. В крайнем отчаянии, унижении, раскаянии, не в силах поладить с собою, Спирька бежит на кладбище, прижимая к груди двустволку...

Но стреляться на кладбище – это противно характеру Спирьки (книга, в которой напечатан «Сураз» – при жизни автора, – названа «Характеры» не зря; у Шукшина все не зря, из его песни слова не выкинешь). Спиридон Расторгуев не только не застрелился на кладбище, но еще и обругал безответных мертвецов, сам же отправился ночевать к буфетчице Верке. Утром он еще раз навестит учительскую пару, пообещает учителю «уработать» его – и не поверит в свое обещанье. Он упьется унижением при встрече с дружками-односельчанами, возьмет путевку в дальний рейс и уедет...

Последние страницы в рассказе «Сураз» бессобытийны, бесфабульны, что, в общем, не очень характерно для прозы Шукшина. Герою дается возможность побыть наедине с самим собою, а нам, читателям, – заглянуть в «бездны» его... хочется сказать «духа», но это слово не то, не годится оно для Спирьки, не подходит к нему. Вводя нас во внутренний, подспудный, подсознательный мир своего героя, Шукшин подымается до откровений и мастерства психологической прозы, соизмеримых с классикой. И все по-шукшински предметно, зримо, без внутренних монологов персонажа, без авторского указующего перста. Доброе противоборствует злу не в рассуждении, не в диспуте, а как-то так, опять же стихийно...

В этом месте моих рассуждений я хотел бы сказать и о том, что «Сураз» написан в традиции «Преступления и наказания». Едва ли бы Спирька вышел из-под пера Шукшина таким, каким мы знаем его, если бы не было Родиона Раскольникова. Там – Родион, здесь – Спиридон; там – Раскольников, здесь – Расторгуев.

...Я вижу, как задвигались желваки на скулах у Василия Макаровича. Будь он жив, он бы мне возразил: «Не надо!» Это его любимая, много значащая для него, остерегающая фраза: «Не надо!»

Но вернемся к рассказу «Сураз»...

Еще полстраницы дается Спирьке, чтобы напоследок пожить, посмотреть на цветы и на пташек. Это нужно ему, он не только итог военного лихолетья, безотцовщины – мать в подоле принесла, «сураз», – но и дитя природы... Далее следует, как в кино, смена планов. Спирька удаляется от нас. Он «...долго сидел неподвижно. Может, думал, может, плакал». О чем он думает? Это оставлено автором нам, читателям, – додумывать Спирькины думы.

Спиридон Расторгуев умирает, как занедуживший зверь, уносит свою душевную боль и смерть с глаз долой, подальше от стаи, сворачивает с тракта в лес, на полянку. «Вот где стреляться-то, – вдруг подумал он спокойно. – А то – на кладбище припорол. Здесь хоть красиво». Такой характер у Спирьки. Такой рассказ написал Василий Шукшин.

Короткий рассказ вместил в себя целую психологическую драму. Спиридон Расторгуев и преступник и жертва. Он может преступить человеческий закон, но гораздо сильнее и непреложнее в нем потребность вершить над собою нравственный суд.

«Спирьку нашли через три дня в лесу, на веселой полянке. Он лежал уткнувшись лицом в землю, вцепившись руками в траву. Ружье лежало рядом. Никак не могли понять, как же он стрелял? Попал в сердце, а лежал лицом вниз... Из-под себя как-то изловчился.

Привезли, схоронили.

Народу было много. Многие плакали...»

Учитель физкультуры победил Спирьку в самом прямом, кулачном смысле. Буквально как в известном поэтическом постулате: «Добро должно быть с кулаками». Но учителю не дано стать главным героем рассказа или хотя бы сколько-нибудь значительной личностью.

А Спирьку жалко...

Шукшина упрекали: «Зачем так грустно? Откуда ваши герои? Мы знаем других. Для чего теневые стороны жизни, неужели не видите светлых?» Шукшин стискивал зубы и отвечал работой, наращиванием художественной убедительности, мастерства. Иногда отвечал впрямую, писал статьи, давал интервью. «Честное, мужественное искусство не задается целью указывать пальцем: что нравственно, а что безнравственно, оно имеет дело с человеком «в целом» и хочет совершенствовать его, человека, тем, что говорит ему правду о нем». Это из статьи «Нравственность есть Правда». Шукшин ее написал не для последнего тома собрания собственных сочинений, а выступил, оборонился, святая святых защитил...

Давайте перечитаем всего Шукшина (это не так просто сделать: полное собрание его сочинений не издано) – и мы попадем в мир... хочется сказать: «странный», так принято говорить о шукшинском мире. Но лучше сказать: внезапный. Мир, открывающийся в книгах Шукшина (и в фильмах), внезапен, как самая судьба автора. (Помните, он сам хотел назвать свои рассказы «внезапными»? ) Это – мир подвижный, развивающийся во все стороны, дисгармоничный или, лучше, диалектичный, как мыслящая, ищущая, строящая себя человеческая личность. И это – очень сообразованный, волею художника управляемый, по-своему цельный мир; не строительный материал, а здание... Все сделанное Шукшиным в литературе можно представить себе как один роман (увы, недописанный). Рассказы его – это главы романа: в одном рассказе завязка, в другом кульминация, в третьем финал. Рассказы Василия Шукшина очень нуждаются друг в дружке, опять же, как главы романа. Вынутый из цикла, из сборника, единственный рассказ Шукшина сам по себе сразу что-то теряет, какие-то нити оказываются оборванными.

Героя в рассказе Шукшина могут звать Пашкой, Спирькой, Гринькой, но, вчитываясь в Шукшина, мы вдруг откроем в сонме выводимых на сцену персонажей какие-то родовые черты национального характера, уходящие корнями в подпочву истории. Тут и разинская вольница, и великий путь из серединной нищей России к сибирским тучным землям, и обживание Сибири для России, и унаследованная от предков строгость, мудрость крестьянской трудовой нравственности, и шрамы, вывихи от невзгод, скоморошество, и – дальше, ближе к нам – гражданская война, коллективизация, раскулачивание, Отечественная, послевоенное лихолетье, безотцовщина, массовое переселение сельских жителей в города. И многое другое. Шукшин – современный писатель. И в то же время исторический. Его творчество художественно воссоздает бытие народа – в исторической перспективе; объективное, общее в нем тесно сопряжено с личным, родовым, семейным.

Я помню, близкий Василию Макаровичу человек вскоре после его смерти сказал мне так: «Хочешь понять Васю, прочти «Я пришел дать вам волю» – в Разине очень много его личного, шукшинского...»

Шукшин – закодированный писатель. Затронутые им проблемы, загадки человеческого духа и дают работу нашим уму и сердцу – для самопознания и самовоскрешения; не устаревают, они вечны.

И тут, в заключение, надо оговориться. Нужен постскриптум, что ли, к написанному. Как пишут в газетах: «Когда верстался номер, мы узнали о том, что...».

Когда-то я прочел рассказ «Сураз» в книге «Характеры», изданной в 1973 году. Шукшин тогда был жив, он мне подарил эту книгу с дарственной надписью. И все суждения о «Суразе», приведенные выше, в статье, и все цитаты – оттуда, из этой книги.

Но вот читаю «Сураз» в другом издании: «Молодая гвардия», 1975 год. Василий Шукшин. Избранные произведения. Двухтомник. Том первый. Дошел до страницы 199. На ней окончание рассказа «Сураз»: «Сильно, небольно толкнуло в грудь, Спирька упал навзничь... Показалось ему, что темное небо мягко упало на него. И все-таки в последнее мгновение успел подумать... Не подумал даже, а удивился: «А не больно!» И все.

Здесь оборвалась недлинная, путаная дорожка Спиридона Расторгуева на земле».

Что за чертовщина? Ничего этого не было у Шукшина. «Сураз» в книге «Характеры» кончается по-другому. «Недлинная, путаная дорожка... на земле» – таких самооправдательных оговорок для издателей Шукшин себе не позволял.

В двухтомнике Спирька стреляется на кладбище. Финал получился демонстративный, мелодраматический, как в плохом театре. Из рассказа выпало несколько страниц высочайшей прозы. Шукшин явился неподготовленному, впервые берущему его в руки читателю адаптированным, урезанным, спрямленным.

Как это делается? По-разному. Иногда усекается всего-навсего одна буковка в слове. Вроде как корректорская ошибка, корректор проглядел. Вот, пожалуйста:

« – Я предупреждал: я тебя работаю, – сказал Спирька. Хотел оттянуть курок двустволки, но они были уже взведены...»

Это в двухтомнике (том 1, стр. 198).

А вот как в «Характерах» (стр. 82):

«Я предупреждал, я тебя уработаю...»

Улавливаете разницу? «Я тебя работаю» – сказать нельзя, даже владея всеми диалектами и жаргонами, включая «феню». «Я тебя уработаю» – только так мог сказать Спирька, «пыхтевший» пять лет в местах заключения за злостное хулиганство.

Герои Шукшина изъясняются на том языке, уроки коего им преподали место и время их родового и социального обитания. Здесь мы имеем дело с языковым абсолютом – первоосновой искусства и мастерства Шукшина. К этому прикасаться нельзя, иначе мы потеряем мастера.

Можно предположить, что в двухтомнике напечатан один из авторских вариантов рассказа «Сураз». Возможно, были у автора варианты. Но автор сам выбирает, включает в книгу, держит корректуру своих рассказов, подписывает в печать – и текст становится единственным, каноническим. Именно таковым и является текст рассказа «Сураз», напечатанного при жизни Шукшина в книге Характеры».

Кажется, ясно...

И все равно проходятся по тексту с перышком в руках, поправляют, спрямляют, придают шукшинской Правде ласкающее взор благообразие, обкарнывают, искажают смысл, стиль, язык превосходных, еще при жизни автора прочитанных, в память сердца врезавшихся рассказов...

А для чего?

Вопрос в пространство...

И еще один вопрос.

Почему до сих пор не издано полное собрание сочинений Василия Шукшина, ну, скажем, в пяти томах, при сведущей редколлегии, с соблюдением авторского права, правил текстологии?

Нам очень его не хватает.

5

Осенью 1976 года ранним утром я приехал в Бийск.

Стало развидняться, я помаленьку двинулся, пока что без определенной цели (то есть цель у меня была, но рано, рано еще) в пределы города Бийска. Город переменился, конечно, за двадцать лет, но что-то в нем сохранилось из моей молодости: запах сгоревшего в топках кузбасского угля, перемешанный с терпким привкусом тополиной смолки; тополя вымахали, взматерели; и прохлада, снежная свежесть близких предгорий, и дыхание хлебных степей. Я вплывал в город моей молодости, как в знакомую воду, примечал не только общее, но и частности...

Подымалось солнце, позвякивали трамваи, двери трамваев выстреливали наружу трудовой люд. Ночное, сумеречное рассеивалось, на берегах Бии занимался по-сибирски погожий, обыкновенный – и непредвидимый, как сама жизнь, – осиянный лазурным небесным куполом день.

Я быстро отыскал нужный мне подъезд, поднялся по лестнице, позвонил в квартиру с хранящимся в памяти номером... По тому, как звучит звонок, безошибочно можно предвидеть, откроют ли, выйдут ли, есть ли кто дома...

Я приехал в Бийск с единственной целью: повидаться с Марией Сергеевной Шукшиной, матерью Василия Макаровича. Пока не поздно…

Звонок ввинчивался в пустоту.

Списаться бы вначале с Марией Сергеевной, договориться о встрече. Но что-то удерживало меня вот от такой предназначенности событий…

Не застав дома Марию Сергеевну Шукшину, я отправился в Сростки. Языки легко довели меня до заметного на угоре дома под четырехскатной шиферной крышей. В доме кто-то жил, огород был возделан, в палисадничке желтели золотые шары и лиловели астры. Я помялся у калитки, опасаясь собаки. Меня должны были увидеть из окон, но наружу никто не показывался. Преодолевая себя (всю жизнь только и делал, что преодолевал), я вошел в ограду, постучался в дверь; не получив ответа, вошел в сени и дальше, в глубь помещения. Навстречу мне выступила женщина, невеселая на вид, понурая. Она как будто не удивилась незнакомому лицу в своем доме, знала, зачем я пришел, пригласила меня в боковуху, потупясь выслушала мои сбивчивые объяснения, вздохнула и выложила мне свое самое главное, чем жила, то есть то, что мешало ей жить, как все люди живут.