Текст книги "Жребий. Рассказы о писателях"

Автор книги: Глеб Горышин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Мы, наша семья, Шукшина не знаем. (В подтексте, в выражении глаз, в интонации читалось: «И знать не хотим».) Мы из другой деревни. Дом купили у Марии Сергеевны за семь тысяч, а теперь готовы его отдать, ну, конечно, за ту же цену... Вы знаете, – женщина обращалась ко мне не только с истовой русской потребностью излить душу, но и с надеждой на помощь в какой-то крайней нужде, – жить стало нельзя, ну просто никакой нету жизни. Мой муж больной лежит, дети в школе, а я как собака, к дому привязанная, сижу. Дня не было, чтоб кто-нибудь к нам не пришел, и все спрашивают про Шукшина. Ну вот прям с ножом к горлу... Давеча два автобуса школьников привезли. Они высыпали наружу да прям через ограду к нам в огород, всю морковку повыдергивали... Муж болен, и я больная совсем. Как на осадном положении живем... Им говоришь, что мы Шукшина не знаем, а они обижаются, будто мы что скрываем от них. Знали бы, что так получится, и не поехали бы сюда...

Я постарался утешить женщину тем доводом, что вот ужо дом откупят под музей Шукшина, она резонно мне возразила:

– А мы-то куда же, мы-то при чем?

Оставаться долее в доме Шукшиных было решительно незачем. Дом на бугре в селе Сростки, как и надлежало ему, служил пристанищем для людей, им владела семья человеческая, в доме топилась русская печь. Но простой этот сельский дом (избою его не назовешь) не давался в руки хозяевам, созывал к себе на подворье чужих людей со всего бела света, и каждый из приходивших и приезжавших считал себя вправе войти в него, минуя его законных хозяев. Так получалось, что прежний владелец наприглашал к себе гостей, бесчисленных друзей, да еще с женами и детьми, а сам взял да и помер...

Вот какая история, прямо шукшинский рассказ.

Я живо представил себе Василия Макаровича, как бы он вдруг явился с того света, вошел неузнанным в свой, то есть материнский, дом, как бы серьезно, обстоятельно, поигрывая скулами, выслушал хозяйку и обязательно написал бы рассказ. Писать рассказы, как он писал, – о чем-то таком человеческом, и трагическом, и смешном, одинаково важном для каждого из нас, – никто другой не умеет.

Объяснить хозяйке, в чем сокрыта загадка этого дома, я бы не сумел, она бы и слушать не стала. Я извинился, наскоро с нею простился и поспешил уйти за порог…

Старая, грузная, ширококостная женщина повернула к той самой парадной. Я последовал за ней. На той самой площадке мы поравнялись. Она вставляла ключ в ту самую дверь.

– Здравствуйте, Мария Сергеевна. – Я назвал себя.

Из потемок глубоких глазниц на меня глянули внимательные, пристальные, серые с прозеленью шукшинские глаза. Женщину мучила одышка.

– Здравствуйте. Вы писали, в прошлом году приедете. У меня много кто побывал, а вы не приехали...

– В прошлом году не смог, вот собрался.

– А я уж думала... Написал, что приедет, и не приехал. Здоровье мое совсем никуда – давление очень большое.

Мы вошли в жилище Марии Сергеевны и вскорости принялись распивать некрепкий чаек с печеньем. Между нами сразу же воцарилась какая-то родственность, будто я доводился Марии Сергеевне, скажем, двоюродным племянником, во всяком случае человеком свойским, домашним, а не казенным. И так хорошо, душевно мне было изживать этот день заодно с Марией Сергеевной Шукшиной.

И страшновато за нее было: как же она одна-то, с ее по-крестьянски большим, грузным телом, с ее давлением, в этой квартире-ящике, среди множества, может быть, любопытствующих, но отчужденных людей, без березок и яблонек под окошком...

В кармане у меня лежало письмо Марии Сергеевны, она прекрасно помнила, что мне писала и что я ей писал. И разговор наш как будто уже начался, продолжать его было легко.

Вот, кстати, это письмо, написанное рукою, не шибко наученной грамоте, в двухклассной-то школе... Не столько даже рукой, сколько душой...

«Добрый день дарагой чилавек глеп по батюшки ненапишиш вот приходица полуименем величать. Вы же хотели приехать и не приехал ну я ришила дарагой чилавек побиспокоить. Я вас прошу несочтите затрут ради бога пришлите мне адрес союс писателей куда абратитца к кому. Вы глеп знаете напишу сама своей малограматной рукой насчет памятника. Когда на похоронах я просила мертвое тело сына моево милова сына мне ниаддали сказали поставят памятник. Вот прошло два года третий идет и низвука. Мнежы хочетца пока жива посмотреть хоть памятник и тобы была рада. Здоровья совсем не осталось жызнь наваласке потом он мне не нужен будет. Писала директору студии и бондарчуку и никто не отвечает. Господи если вы еще неответити тогда не знаю куда кому написать. Я видала в Москве у скульптора он слепил господи я даже испугалась. Метра 3 вышыны весь сморщенный сутулый руки согнул как подбитый питух крыльи атпустил. Стрась глядеть насмех что-ли. На родине его таким не видали. Ну глеп милый чилавек убидительно прошу постарайся ради бога. Буду ждать ответа хоть бы я пришла к памятнику посидела посмотрела может мне лекче бы было».

...Чего не было в глазах у Марии Сергеевны, так это старческой потусторонности. Мать Василия Шукшина сознавала себя не только обиженной судьбой, безвременно потерявшей любимого сына (и двух мужей) старухой, но и распорядительницей, хозяйкой сыновнего наследства – не материального, а духовного. Она освоила и цепко держала в уме то, что пишут про Васю, как пишут и почему, улавливала тонкости, оттенки, подтекст множащихся мемуарных и критических высказываний о ее сыне, знала критиков пофамильно и по почерку. На некоторых она сетовала, других хвалила:

– Лев Аннинський все жгёть и жгёть Васю... Чего ему Вася-то худого сделал, этому Льву? Вроде хвалит, а сам подъелдыкивает: того Вася не успел, того не сделал, того не докончил. Он же не виноватый, сынок-то, што не успел. Он, бывало, приедет в Сростки и все-то в комнате сидит, пишет. Мужички, которые его еще молодым знали, заходют, зовут его пойти с имя выпить, а он ни-ни. Денег им давал, кому сколько – я и не знаю. Он и в детстве добрый был мальчик и уж такой работящий. И все бы ему книги читать. Учительница у нас в Сростках была, в войну из Ленинграда эвакуированная, она Васю любила и выбирала ему, что почитать. Бывало, мне скажет: «У вас мальчик особенный. Он далеко пойдет...» Вот и пошел... И нету больше моего Васеньки, и не увижу я милова сына. За что его так-то? За что? Лучше бы мне помереть. Кому я-то, старая, нужна?

Мария Сергеевна плакала, но недолго, не позволяла горю осилить себя. Опять говорила про Васю. Иные люди, предметы, оценки всплывали в ее сознании только в связи с Васей.

– Ко мне все идут, идут, чего-то хотят от меня. Я уж и отличить не могу, кто по доброте душевной, а кто из корысти. Все чего-то хотят от меня, а чего с меня взять, со старухи?

Мария Сергеевна посмотрела на меня изучающе, строго, будто даже с укоризной. Но я не чувствовал за собой ни вины, ни корысти; мне приходилось выдерживать тяжеловатый, как у матери, взгляд из глубоких глазниц самого Василия Макаровича. И слезы, пролитые мною над гробом так нужного мне человека, все еще не простыли в моих глазах.

Со стен однокомнатной квартиры на нас смотрел Василий Макарович, разный на всех портретах, как и в жизни, и в кино: совершенно счастливый, смеющийся – с детьми, с друзьями; сощурившийся, нацеленный, как ружье, – в кожаном пиджаке Егора Прокудина; безмерно усталый – в солдатской пилотке, в просоленной гимнастерке; простоволосый, по-крестьянски собранный, ладный – с косою в руках в алтайской степи; в черном костюме, с черными провалами глазниц, глядящий в глаза своей смерти, – с таким Шукшиным прощались те, кто пришел проводить его в последний путь.

– Коробов хорошо написал про Васю, – говорила Мария Сергеевна. – И тут он жил у меня – плохого об ём не скажу, по-человечески относился. А иные – не приведи господи...

Мы распивали чаи. Пришел Саша Лукиных, славный малый, бийский журналист, совсем еще юный, но успевший поработать у Шукшина в съемочной группе и напечатавший про это очерк в журнале. Он принес что-то съестное. Мария Сергеевна поворчала на него. Он был своим в этом доме.

Время утекало незаметно, уже и в окнах стало темно. Странное чувство владело мною: хотелось вот так просто жить вместе с этой женщиной, в том самом, единственном и все убывающем мире, откуда произошел Василий Макарович, жить у истока таланта и личности Шукшина, внимать журчанью истока и обновляться, как в тополевой роще над Катунью...

До поезда оставалось всего только ночь. Я заикнулся было, что мне пора... Мария Сергеевна замахала руками:

– Куда ты пойдешь на ночь глядя. У меня ночуй. Вокзал-то под боком. Посидим, потолкуем ладком.

Этого мне и нужно было. На это я даже надеяться не смел. Сразу же согласился.

И опять зажурчал исток, заговорил – своим единственным голосом.

Мария Сергеевна вспоминала Васино детство:

– Васю маленького я брала с собою на пашню... От этой... от Катуни его увести, потому что там – страшное дело. Катунь такая бурная. И они купаются и за собой маленькую сестренку ведут. Спасибо бригадиру... Я говорю, можно мне его брать, я прямо сознавала положение... что меня беспокоит. Я даже не слышала порой... вот рядом со мной люди работают, говорят, я их не слышу, у меня свое на уме, как бы там чего не случилось, думаю... Вот только думаю... Он разрешил, говорит, от, бери пожалуйста, пусть он здесь и ночует. Он-то радехонек, Вася... А эту, маленькую-то, одну оставляли... она в огороде сидит, в избе боится, в огороде сидит, в ботве, в картошке. А его верхом посодют, и ешо кто с им сядет, он-то маленький... И так он привык и привык и так полюбил... Даже вот в армии четыре года служил, приходил в отпуск, и то... ходил в бригаду... «Я вот на одну ночку, мама». Я говорю: «Ну уж, сыночек, только на одну ночку, чего же я тебя ждала-ждала, ты пробудешь опять там, мне хоть охота с тобой...» – «Да я понимаю, милая», – он любил меня... А вот увезли, уехал и три ночи ночевал. Книг набрал с собой, газет набрал – заехали на почту. И там это... никак не отпускают. Он и с косцами, и со жнецами, на беседочку их посодит, им охота... Никак не отпускают... За им повариха заехала дня через три: «Поедем, Вася, ешо хоть на одну ночку к матери...»

Мария Сергеевна рассказывала о Васиной юности и взрослом Васе. Детство, юность, московская взрослая жизнь сыночка переплелись в сознании, сохранились в сердце матери неподеленными; все это было ее единственным, ею взращенным, отпущенным в жизнь – и не убереженным Васей.

– Я когда увидала «Калину красную» первый раз – он на тракторе едет, – у меня, я думала, сердце лопнет... «Миленький, говорю, самостоятельно сидишь – едешь...» Тогда-то его эти... трактористы с собой посодют, он едет с ими на тракторе... А тут один... Так он привык, привык и привык... Давече долгие ночи сидел с бригадиром, от, все у него выспрашивал: когда какая культура сеется, когда она выспевает, когда наливается – все... и как почву готовить, и зябь, и пары, и все, чтобы он до основания знал. А это бригадир дядя Ермолай... ешо он писал – читали рассказ «Дядя Ермолай»?.. Ну вот, он маленький был – и взрослый. Он его переспросил, бригадир говорит: «Вася, и зачем уж тебе теперь это... крестьянство?» А он говорил: «Это мне все нужно будет, это все нужно мне... это... чтобы мне все знать, не ошибиться ни в одном слове». Ну вот, это он имел в виду все...

Которые побогаче жили в селе, выбились, это... я им даже завидовала. «Ну вот видишь, говорю, как они одеваются, живут вот, а мне вас прямо жалко, детей моих родных...» А он говорит: «Не завидуй, мама, не надо завидовать, а это... они попозже, говорит, нам позавидуют...» Это он мне велел...

А тут уже... когда в скольких картинах снялся... В «Два Федора» он студентом снялся... Там же это... студентам плотят половину, что вот артист за такую работу получает. Ну и то, он так хорошо обзавелся, даже письмо мне прислал, оно у меня целое, письмо-то это... «Ну, мама, не беспокойся, я прибарахлился, так что у меня с избытком всего. Все я накупил себе и сестре даже стал присылать...» Она ешо в Новосибирске училась в пединституте. Он ей даже стал присылать...

Потом только его при Москве оставили, квартиру получил. Правда, без квартиры он много помучился. Прописаться некуда было…

–

Потом прошли годы. Мария Сергеевна умерла. Все быльем поросло.

И опять всплыло в памяти, всколыхнулось в душе, когда я увидел фильм «Праздники детства», по рассказам Шукшина снятый в Сростках, по-шукшински пристально вглядывающийся в человеческие лица, вдумывающийся в судьбу крестьянской семьи, сопряженную с судьбою Родины, одухотворенный высокой правдой народной жизни, красотою и мощью алтайской природы, естественный в каждом слове и эпизоде, задушевный. Его поставили режиссеры Григорьевы, Ренита Андреевна и Юрий Валентинович, они учились вместе с Васей во ВГИКе, вместе отправились в свою первую творческую командировку – в Сибирь, на Алтай, в Сростки. Снимая фильм, год прожили в Сростках, побывали в каждом доме. Примером истового служения своему делу, открытостью, человечностью убедили жителей Сросток в том, что искусство такой же труд, как труд хлебороба, и нужно людям, как хлеб насущный, как мясо и молоко, как хмель, конопля и махорка. И те даже поверили в то, что Васина слава не зря, не от лукавого. Уж на что они были скептики, Васины односельчане, зная Васю с пеленок... Поверили наконец: «Да, что-то есть...» Их в этом удостоверил фильм «Праздники детства», им первым показанный. Они увидели в нем самих себя, свою жизнь, село свое Сростки. Искусство соединилось с жизнью, возвысило ее: красиво, трогательно до слез – и все по правде, как есть...

На соискание Государственной премии СССР создателей «Праздников детства» выдвинул Сросткинский сельсовет.

Весной 1983 года киногруппа студии имени Горького приехала в Сростки, как в дом родной, – снимать документальный фильм «На родине Шукшина». Днем работа, а по вечерам беседы, песни – те самые, какие любил слушать и петь Василий Макарович... Мелодии этих песен вошли в музыку фильмов Шукшина. Помните, в фильме «Живет такой парень» лейтмотивом прозвучала старая шоферская песня: «Есть по Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шоферов...»? Музыку к фильмам Шукшина писал Павел Чекалов; музыка много значила для Шукшина; сам Василий Макарович отличался редкой музыкальной одаренностью, абсолютным слухом... И в «Праздниках детства» звучит музыка Павла Чекалова, и в документальной ленте «На родине Шукшина»...

Есть в этом фильме кадры, снятые с вертолета: снежный купол вершины Горного Алтая – гора Белуха, ледник, носящий имя Шукшина; отсюда, из озерца во льдах, берет начало Катунь. Эти кадры сопровождаются песней: поет сам Василий Макарович; когда-то мечтал он взойти на Белуху к истоку Катуни, да не успел...

Величественные, неприступные горные кряжи, пустынные заснеженные распадки, ледники – и толпы охваченных одним чувством людей на улицах Москвы: минуты прощания с Шукшиным, поистине всенародного признания, скорби...

Фильм «На родине Шукшина» дает нам случай поглядеть в глаза неутешной в горе по сыну и по-сибирски крепкой, несломленной женщине-матери Марии Сергеевне Шукшиной, познакомиться с любимой сестрицей Василия Макаровича Натальей Макаровной, услышать, что говорят про Васю его родственники-земляки, товарищи по охоте-рыбалке.

Есть в картине новелла о сросткинской бабушке Марии Микитишне Емельяновой – вдове дяди Ермолая... Помните, как размышлял писатель над могилой своего односельчанина, великого труженика, – чего стоила жизнь дяди Ермолая?.. А Мария Микитишна все живет, уж ей за девяносто перевалило, а и дрова колет, и хлеб печет. Рассказ Шукшина она не читала, но рассказала перед: кинокамерой о дяде Ермолае то самое, что знал про него Шукшин.

Фильм «На родине Шукшина» сняли в мае, и надо было очень спешить, чтобы показать его в июле на Шукшинских чтениях в Сростках. И спешили. Успели...

24 июля я приехал в Сростки, зашел в музей Шукшина, узнал, где квартируют режиссеры Григорьевы; оказалось, тут же, рядышком. Часа через два я сидел в кинозале Дома культуры... (Смотреть фильм «На родине Шукшина» в Сростках – иное дело, чем где-нибудь в нашем далеке, как говорят на Алтае: «в России» или еще «на Западе». И принимают здесь фильм по-другому, потому что сидящие в зале вдруг находят себя на экране, весь зал оказывается вовлеченным в общее действо...

В картине «На родине Шукшина» есть сцена из «Праздников детства», в Сростках снятая, без репетиций и актеров: проводы на войну мужиков летом сорок первого года... Ренита Андреевна Григорьева рассказала мне о волнениях и сомнениях, предшествовавших этой массовке: в ней пригласили участвовать жителей Сросток и окрестных деревень. Что значит «пригласили»? Нужно было войти в каждую избу, позвать, растолковать, убедить. Придут ли? Сумеют ли? Сохранила ли память боль, слезы, объединившее всех патриотическое чувство защитников Родины? Дошло ли все это до поколения, ныне живущего в алтайских селах? Ведь минуло сорок лет...

Пришли... В тех самых одеждах, в каких уходили на войну отцы и деды, в каких провожали их бабки и матери. Заиграли те самые гармони. И неподдельные, в памяти сердца сохраненные слезы пролились из глаз. Только старые машины ЗИС-5 собирали по всему Алтаю, гнали в Сростки, а люди пришли и сыграли то, что требовалось от них‚ – на пределе правды, истинности, с каким-то врожденным талантом. Жизнь, из которой вышел Василий Шукшин, талантлива сплошь. И жива память сердца.

Сцена проводов на войну прозвучала в «Праздниках детства» пронзающей душу нотой. Она уместна и в документальной картине «На родине Шукшина», поскольку так было на самом деле.

...Двадцать пятого июля рано утречком с восходом солнца я поднялся по обильной росе на гору Бекет, увидел парящую, взблескивающую на перекатах Катунь, розовеющие от невидимого пока солнца горы вдали, просыпающееся внизу, разводящее огонь в очаге большое село Сростки, услышал мычание и блеяние выгоняемых на пастбища стад. На вершине Бекета уже стучали топоры: сооружали помост для празднества. В катунской пойме раскинулись палаточные городки; если бы походить и поспрашивать, кто откуда приехал, получился бы целый географический атлас. К подножию горы Бекет съезжались машины; по дорогам, тропкам и так по траве, по росе отовсюду тянулись люди, целыми семьями от мала до велика, местные и издалека. Разворачивались на горе Бекет торговые ряды – целая ярмарка.

В полдень открылись чтения. Солнце припекало, обдувал прохладный речной ветерок. Говорили речи, читали стихи; народные хоры исполняли красивые песни. Люди сидели на траве, слушали и не слушали, думали о чем-то своем, завороженные высотой, красотой этого отовсюду видного места, проникшиеся торжественностью, небудничным смыслом этого дня. Одна бабка, я слышал, сказала, как вздохнула: «Это у нас теперь престольный праздник – поминки по Васе...»

Иные откочевывали в подвижную на ветру тень удивительно белостволых, чистых здешних березняков; образовывались сообщества, перетекали из одного в другое. В назначенное время праздник переместился с горы Бекет в Дом культуры. Режиссер Ренита Андреевна Григорьева, разрумянившаяся от переполнивших ее чувств, счастливая, пригласила всех на премьеру своего фильма «На родине Шукшина»...

Я долго еще лежал на траве, сощипывал ароматные клубничины, глядел на небо и вспоминал... Проветренное, студеное, с быстро летящими облаками небо над высоким береговым угором, далеко внизу остро синеющая Пинега, словно обуглившиеся от долгожительства стены изб деревни Веркола. Салют над только что вырытой могилой. Удары комьев земли о крышку гроба. Великое множество лиц – будто одно, очень серьезное лицо задумавшегося о чем-то самом главном человека. Похороны Федора Абрамова у него на родине... Отныне родине русского писателя Абрамова суждено стать навсегда обозначенной на карте священных, памятных мест – для тех, кто истинно любит нашу большую общую Родину.

Это произошло у нас на глазах: наши современники, недавно сидевшие с нами за столом писатели Шукшин, Абрамов, уйдя из жизни, оставили нам в наследство каждый свою малую родину – Сростки, Верколу, затерявшиеся в бескрайних просторах России...

...Вечером накрыли столы под яблонями в саду над Катунью – и зазвучали те самые песни, которые любил слушать и сам певал Василий Макарович. Воздух на Катуни чистый, хороший. Хотя и грустно, но – праздник, в Сростках, на родине Шукшина…