Текст книги "Жребий. Рассказы о писателях"

Автор книги: Глеб Горышин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Василий ждал меня у избы, сидел на бревне и курил. Взглянул на меня, по своему обыкновению, несколько сумеречно, но в то же время и светло, сказал:

– Я уж тебя искать собрался... Баня истоплена. Ты, как, париться любишь?

– Люблю.

– Ну дак чего? Пошли.

Мы пошли и попарились. И вся недостача тепла, калорий – в связи с поворотом лета на осень – возместилась сторицей. Василий охаживал меня веником, новым, прямо с березы. Себя же он сам и стегал.

За ужином я спросил у Василия о резонансной харовской ели, знают ли местные люди особые свойства и ценность своего болотного сокровища с чахлой хвоей.

– А как же, – сказал Василий, – вот мы парились в бане, ей уже семьдесят лет. Ее срубили из мелкослоистой, как ты говоришь, резонансной елки. Другое бы дерево сгнило давно – от перепада температур и от сырости. А в нашей бане даже нижних венцов не меняли. В ней парься еще хоть семьдесят лет.

...Ну вот, пожалуй, и все. Можно ехать домой. Можно поставить точку в последней главе – путешествии на родину харовских резонансных елей, из которых делают деки для пианино. И еще строят бани.

«Где-нибудь на Руси...» Василий Шукшин

1

Кто знал Шукшина, тот помнит его постоянную сосредоточенность, серьезность, углубленность, некоторую даже исступленность, которая стала особенно заметна в последнее время. Василий Шукшин словно чувствовал пределы отпущенного ему срока, он постоянно подгонял себя: «Надо работать!» Именно этой мыслью пронизаны его неоконченные разговоры, последние интервью, появившиеся в печати...

Василий Шукшин торопился, укорял себя в том, что мало сделал, мало знает. Все сказанное им незадолго до кончины – записанное, зафиксированное – отдает горечью и в то же время проникнуто решимостью исполнить главные дела, откинуть второстепенное... «Я многое упустил в жизни и теперь только это сознаю. Играл в кино почти пятнадцать лет... Неустроенная жизнь мешала мне творить, и я бросался то туда, то сюда, потратил на ненужное много сил и теперь должен их беречь. Создал три-четыре книжечки и два фильма: «Печки-лавочки» и «Калина красная»...»

Три-четыре книжечки... два фильма... Шукшин недоволен тем, что сделал. Он предъявляет себе строгий счет. В то время как нам, современникам Шукшина, его читателям, зрителям, казалось, что все дается этому человеку, что этот художник отмечен знаком удачи... Шукшин стал актером, режиссером, кинодраматургом, писателем – и в каждом жанре, в каждом роде искусства сказал свое слово, заставил заметить, услышать себя. Нам казалось, что он достиг столь многого, – сделанного им хватило бы на несколько жизней в искусстве.

Судите сами: только закончен фильм «Печки-лавочки», вскоре следом за ним – «Калина красная». Шукшин ставит эти фильмы как режиссер, исполняет в них главные роли, он пишет эти роли, эти сценарии – для себя, чтобы сказать свое слово, донести до людей свои мысли о жизни. Но этого ему мало. Он работает над сценарием фильма о Стеньке Разине – «Я пришел дать вам волю», делает режиссерские разработки будущего фильма-эпопеи о безудержности русской вольницы – предтечи грядущих революций. Сначала сценарий, потом роман... И в это же время выходит одна из лучших книг Шукшина – «Характеры».

При жизни автора мы как-то стеснялись прилагать к этой книге те же, мерки, что к книгам, ну, скажем, Лескова, Бунина, даже и Чехова. Только теперь, когда Шукшина нет с нами, мы начинаем осознавать, что самые высшие мерки впору и по плечу Василию Шукшину.

Подобно Чехову, Шукшин не делил своих героев по ведомственному принципу на «ученых» и «неученых», на «рабочих» и «нерабочих», на «деревенских» и «городских». Его интересовали нравственные начала, на которых строятся отношения людей в наши дни, когда ученые степени, должности, ранги и прочее решительно теряют свои преимущественные права, прежде всего именно в нравственном смысле, и, наоборот, заново освящаются отцовские, дедовские, национальные, исторические нравственные начала, истоки. В рассказах Шукшина истовость, готовность поклониться святыне – и понимание слабости, несовершенства своего героя, а стало быть, и себя; потребность в покаянии – и сомнения, сомнения; поиски истины – и опять-таки невозможность ее найти...

Откуда все это? Где берет начало талант Шукшина, в чем его своеобычие и непохожесть на другие, соседствующие дарования? Ответ в самой общей форме может быть один: талант Василия Шукшина – это русский национальный талант, в том же смысле, как мы говорим о русской национальной изначальности в таланте, например, Достоевского или Чехова.

Что мы разумеем под этим, может быть слишком общим, достаточно примелькавшимся определением: «русский талант»? Толкование его может быть разным применительно к разным авторам. Когда речь идет о русском национальном таланте Василия Шукшина, то прежде всего имеется в виду его живая, отзывчивая, обнаженная, натруженная до болезненности совесть. «Как мы живем? Что с нами происходит?» – эти вопросы иной раз звучат у Шукшина в истинно трагедийном тоне. И рядом – усмешка или, вернее сказать, мягкая улыбка. Любовь к людям, понимание, сочувствие им – и при этом ясновидение, проникновение в самую суть человеческой природы со всеми ее несовершенствами и озарениями, пусть маленькими, чуть заметными вспышками. Понимая сущность народного, непридуманного юмора как необходимого фермента жизни, Шукшин заставляет смеяться своего читателя и зрителя, будь зритель профессор или крестьянин. Но смех его неподалеку от трагедии – так бывало в лучших классических произведениях, так бывает и в жизни.

Давайте вспомним «Калину красную» – любимый фильм, самим Шукшиным прежде всего любимый, и, в свою очередь, зрителями, и даже критикой, даже прессой, – давайте вернемся в кинозал, когда мы впервые увидели на экране нечто необычайное для нас, непохожее на все то, чем нас потчует наш кинематограф, и вдруг, еще не зная отчего, засмеялись и вскоре почувствовали подозрительную влагу в глазах. И когда зажегся свет, мы не глядели по сторонам, не спешили поделиться впечатлениями, мы еще долго вглядывались, вслушивались в самих себя: какие струны задели в нас, в наших душах образы, мысли, искусство Василия Шукшина? Потом начались разговоры, разборы, анализ и прочее. Вначале было счастье свидания с настоящим искусством. Счастье подлинных смеха и слез, воскрешения чувств...

Творчество Василия Шукшина – писателя, режиссера, актера являет собою пример поразительной цельности, триединства. Герои в его рассказах выходят на сцену без экспозиции, без описательных, объяснительных абзацев и периодов – автор довольствуется короткими ремарками; герои в рассказах Шукшина живут, действуют, они говорят не много, но при чтении видишь их мимику, жест; наполнены содержанием, чувством не только реплики, монологи, но и паузы меж репликами. Каждый рассказ Шукшина при чтении на сцене звучит как пьеса. Рассказы эти можно играть – они написаны превосходным актером; Шукшин-режиссер доверяется Шукшину-прозаику – в его фильмах слово самоценно, оно естественно, взято в жизни, а не придумано, не навязано персонажам. У Шукшина каждая фраза бьет в точку, в яблочко. Фильмы Шукшина можно слушать, как превосходную прозу. И это в то время, когда в десятках, сотнях фильмов слово нивелировано, функционально, обезличено.

Талант? Да, талант. Учеба у первоклассных. мастеров современного искусства? Да, и учеба: Но чуда шукшинского обаяния нельзя понять (если вообще можно понять чудо), если не заглянуть в предысторию Шукшина-художника, в ту обычную жизнь, откуда он вышел совсем недавно, принес с собою главное знание, которого нельзя приобрести, главный опыт, которому нельзя научиться, – человеческий, родовой, социальный опыт бывалого человека, коренного сельского жителя, сибиряка, затем матроса на Черноморском флоте, строительного рабочего в Подмосковье, директора вечерней школы и, наконец, артиста, удостоенного высших премий.

О Шукшине написаны книги и монографии, охвачен, кажется, каждый этап его пути из обычной жизни в мир искусства. Я бы не стал в этих коротких заметках, посвященных памяти Шукшина, касаться его биографии, если бы, волею судеб, мне не пришлось в свое время жить и работать неподалеку от его родного села... И так прекрасны, привольны родные края Шукшина, столько в них запечатлено дивной мощи, заметной и в людях, его земляках, – словно ждал этот край своего художника: сказать наконец о себе.

И художник пришел, появился. Никто вначале и не заметил, не подумал о том, что художник таится в обыкновенном парне из Сросток, малость скуластом на сибирский манер, с глубокими глазницами, мощными дугами бровей и подбородком, зорко глядящими из глубины, зеленоватыми, как вода в Катуни, глазами – Васе Шукшине.

Таких, как Василий, парней можно было встретить на Чуйском тракте, в кабинах грузовиков, – я всегда дивился мужеству, силе духа, особому таланту – да, да, именно таланту этих парней, годами ездящих краем пропасти, через заоблачные перевалы. Я думаю, если бы судьба Шукшина сложилась как-то иначе, то он стал бы шофером на Чуйском тракте...

Как бы там ни было, первый свой фильм (и рассказы – тоже) Шукшин посвятил Чуйскому тракту – «Живет такой парень». Герой этого фильма – шофер, Пашка Колокольников; лейтмотивом в фильме звучит шоферская песня: «Есть по Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шоферов... Но средь них был отчаянный шофер, звали Колька его Снегирев...»

Во время съемок фильма «Живет такой парень» я и познакомился с Василием Макаровичем Шукшиным. Фильм снимали в Горно-Алтайске. Как-то я возвращался из долгой командировки по дальним таежным районам Горного Алтая. Остановился в гостинице Горно-Алтайска, вечером зашел в буфет попить чайку. Некий человек, по виду нездешний, столичный, заговорил со мною, пристально вглядываясь при этом в меня (в таежных странствиях я оброс, одежда прогорела у костров, сапоги поизносились). Он спросил, не смогу ли я сняться в эпизоде, в кинофильме. Человек этот оказался ассистентом режиссера, а с режиссером-постановщиком Василием Макаровичем Шукшиным я встретился уже на съемочной площадке...

Мне предстояло сыграть в этом фильме эпизодическую роль, которая называлась в сценарии «здоровый мужик». Ну что же... Горно-Алтайск – городок тихий, сколько-нибудь значительного производства в нем нет. Население его, не занятое неотложными делами, расположилось вокруг съемочной площадки, как в театре. Съемки происходили на окраинной улочке Горно-Алтайска, ничем не отличающейся от улицы сибирского села...

Снимали эпизод со «здоровым мужиком». Режиссер Шукшин совершенно не походил на того режиссера кино, каким мы его себе представляем, главным образом по снимкам в журнале «Советский экран». Он был в галифе, в сапогах, в ватнике, в кепке с длинным козырьком и решительно ничем не отличался от горно-алтайских мужиков, пришедших посмотреть это кино (что, может быть, и было самым для них удивительным). Все обращались к режиссеру: «Вася». И я тоже, едва познакомившись, стал называть его Васей. Такой он был человек. Таким остался для меня на долгие годы (хотя какие же долгие, всего-то чуть больше десятка лет).

Эпизод был такой: герой фильма Паша Колокольников (эту роль исполнял Леонид Куравлев), парень шебутной и отчаянный, шофер на Чуйском тракте, шел сельской улицей и вдруг заметил, что очень пригожая молодайка выбивает перину на ограде. А у ног ее возится в песке мальчонка... И вот Паша Колокольников опустился на корточки, заигрывает с мальчонкой, умильно смотрит на маму, облизывается и бормочет: «А глазки мамины...»

Режиссер похаживал по нагорной улице, избранной под съемочную площадку, пощелкивал кедровые орешки и поплевывал. Лицо у режиссера было широкое, с челюстями-лемехами, с лощиной посередине подбородка. Режиссер был похож на того шофера, который недавно вез меня по Чуйскому тракту из Бийска в Чибит. Он был похож на своего родственника, который сроду растил махорку и хмель в Майминском совхозе под Горно-Алтайском, а теперь приехал побыть заодно с Макарычем и тоже похаживал рядом с ним и поплевывал орешной скорлупкой.

...Гримерша одернула на мне выданную накануне в костюмерной, в клеточку, застиранную рубаху, пригладила мне волосы. Она подняла с колеи на дороге ком ссохшейся грязи и немножко помазала мне лицо, чтобы добавить лицу угрюмости.

Режиссер взял меня под руку и увел на усадьбу местного жителя, за пятистенную хату.

– Хозяйка! – крикнул режиссер.

И хозяйка, давно уже стоявшая у окна, готовно явилась на крылечке.

– Топора у тебя не найдется или молотка?

– Найдется. А как же? Вон в стайке у мово целый склад.

Пошли в стайку. Режиссер приглядел среди хлама ножовку и дал ее мне.

– Сценарий ты прочел? – спросил он.

– Прочел.

– Знаешь, в чем суть эпизода?

– Знаю.

– Ты хозяин этого дома. Ты что-то пилил, работал. Услышал, кто-то чужой у ворот, пошел поглядеть... А там, вон, видишь, твоя жена-молодайка перину развесила выбивать. Как она первый раз ударит палкой по перине, так ты сразу идешь к калитке. Ясно?

– Ясно.

...Уже работал движок, установленный в кузове автофургона. Проложены были рельсы, на них поставлен съемочный аппарат. Оператор был в кожаной куртке и в синем берете, как должно быть оператору.

Все ассистенты носились, старались, таскали жестянки с пленкой и водружали «юпитеры» там и здесь. Под рябиной стоял директор фильма, человек пожилой, полный и несколько иронический.

Посмотреть, как снимают кино, прибывали все новые праздные жители Горно-Алтайска. Они располагались на бревнах, лузгали орешки, сполна отдавались блаженному любопытству...

Улица одним своим концом упиралась в сопки, там оранжево цвел березняк. Другим концом сваливалась она к речке, в заросшую ивой лощину; река вся расчесана была на прядки торчащими по руслу каменьями.

...Старичок в сапогах, с мешком, набитым буханками хлеба, шел по улочке. Режиссер пересек старичку дорогу и что-то ему зашептал на ушко. Старичок закивал и опустил свой мешок на землю...

Мальчонка ехал, просунув босую ногу под раму велосипеда. Режиссер изловил мальчонку и тоже что-то ему нашептал.

Он подошел к совсем уже крохотному мальчику, который играл у калитки с лохматым щенком, присел и погладил мальчика и щенка...

– Попробуем! – громко сказал режиссер.

...И главный герой, – фуражка с красным околышем, пиджак и цветная рубаха, ворот навыпуск, – пошел вдоль по улице. И, согнувшись скобой, поехал мальчонка на велосипеде. Затрусил старичок с полным мешком для скотины купленного хлеба. Заюлил и запрыгал щенок...

– Мотор! – скомандовал режиссер-постановщик.

Оператор приник к своему аппарату и покатил его по рельсам вперед.

Зрители замерли все от мала и до велика.

Молодайка занесла над периной палку... Я вышел из-за избы, остановился в калитке и насупил лицо...

Кто-то прыснул из зрителей. Кто-то гыкнул.

– Стоп! – скомандовал режиссер. – Еще раз попробуем.

Он подошел ко мне и сказал:

– Пилу ты, пожалуй, брось. Это слишком уже. Перебор получается. Хватит того, что есть.

Он близко смотрел на меня. На скуластом его, шершавом мужичьем лице глаза были ярки и зелены.

– Знаешь что, – сказал я режиссеру, – ты дай мне кедровых орешков. Я буду щелкать и плевать. Так натуральнее будет.

– Держи, – сказал режиссер и достал из большого кармана ватника пригоршню зажаренных до черноты орешков...

Спустя какое-то время я увидел себя в фильме «Живет такой парень».

Потом встречался, от случая к случаю, с Василием Шукшиным – то в Москве, то в Хабаровске, то где-то еще. Но это были незначительные встречи, о которых нечего и говорить. Я встречался с Василием Шукшиным на страницах журналов: если в номере есть рассказы Шукшина – значит, радость открытия, праздник, слезы и смех, и надо заглядывать вперед, много ли еще осталось этого счастья свидания с талантом дерзостным, самобытным... Увы, помногу Шукшин не писал, не хватало его... Я встречался с Василием Шукшиным в кино, это случалось, конечно, реже...

Иногда я писал Васе письма...

Всякий раз приходили ответы на них, трогательно-заботливые, сочувственные, полюбовные.

«Глебушка!

Здравствуй, родной. (Знаю, что тебя нет дома, но, должно быть, письмо перешлют. Кстати, пользуюсь случаем – передаю привет супруге твоей. И еще раз кстати: ты не находишь, что ничего более поганого нет в русском языке, чем – СУПРУГА. Как подпруга. Это тут мещанин разгулялся. Есть еще супружница.) Передай, пожалуйста, привет – жене. Так оно лучше.

Спасибо тебе за добрые слова!

Глеб, я уже начинаю привыкать, как ты отнесешься к тому или иному моему «произведению». Не балуй меня. Но, правда, дорого: ты единственный, кто понял, что «соль» в единственном рассказе – «Вянет, пропадает». Я в полном недоумении, когда этого не понимают, – там ведь очень грустно! Но разве ты можешь представить меня, доказывающего, что именно этот рассказ – что-то тут есть. Стыдно ведь! Вот и – спасибо тебе, что дождался я «одного голоса».

Глебушка, мне почему-то очень нужны твои письма, пиши, ради бога! Не поленись. Правда, – помогаешь. Дай бог здоровья тебе.

Шукшин».

«Глебович!

Что это ты загрустил там, верста коломенская? Жизнь так прекрасна! И удивительна. Смотри, как я: попишу, попишу – выйду на балкон, повою – и опять писать. Такая бодрость охватит, что сил нет. Хочется рвать и метать. Метать – это не знаю, что такое, а рвать – пожалуйста, корзина рядом. Рвем. Или включи радио – тоже успокаивает. Или... Ну, это ты сам знаешь.

А чтоб серьезно, так «я уже тебе скажу»: хорошо, если бы мы все-таки выдюжили. Не видал, как дуги гнут? Березку распаривают и – осторожно, постепенно сгибают. Бывает – ломается. Мужик матерится и запаривает новую.

Очень меня как-то тронуло твое письмо. И – сижу и думаю: как же нам быть? И ничего не могу придумать, кроме как – выдюжить.

Милый мой, понимаю тебя всего от пят до макушки. А если учесть твой рост, то выходит, что понимаю много.

Насчет кино, детишек и лирической прозы – это ты себе славный мир выдумал! А магазин далеко? Надо, чтоб магазин был рядом.

Не тоскуй, Глебушка. Работай – в этом наше спасение. Будешь в Москве, не проехай, прошу тебя. Ехать ко мне просто: от метро ВДНХ – авт. 117 (до конца). Дом с магазином.

Дай бог тебе здоровья. Поклон жене. Будет не лень, пиши.

Василий».

«Глебушка!

Мне сказали так: ты был пьян, и тебе в руки «попался» номер «Мол. гвардии» с моей повестью. Она тебе понравилась, и ты даже слегка отрезвел.

А у меня так:

я был трезв, когда мне сказали, что повесть тебе понравилась, – я пошел и напился.

Дай бог тебе здоровья, друже! С Новым годом!

Чего же не заехал? Обещал ведь.

Шукшин».

И еще одно письмецо, ранее приведенных написанное, в конверт почему-то так и не вложенное, до почтового ящика не донесенное. Оно нашлось в бумагах Василия Макаровича, после его смерти. Его мне передала Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина.

«Глебушка!

Ты вот там в Варшавах и т. д., а сам очень русский. Тоска твоя русская. Ну, пей, пой, декламируй – а все русский. Люблю твои письма – длинноногие, нескладные, умные. Все заботятся о земле Русской, кроме ее истинных сынов!

Пожалуйста, пиши мне.

А у меня родилась дочка Мария. А я рад, как дурак. Глебушка, пьян. Люблю твою честную прозу».

Когда я стал работать в журнале «Аврора», мне захотелось, в первую очередь, видеть в числе авторов журнала Василия Шукшина. Я обратился к нему с письмом: «Вася, есть рассказы?»

С ответом, как всегда, Шукшин не замедлил:

«Глебушка!

Хотел, хихикнув, поздравить тебя с назначением, но ты вовремя помянул наши годы: правда, черт возьми, годы грустные. (Шукшину тогда было 42 года. – Г. Г.)

Рассказы-то? Они есть, но ты мне объясни сперва: а преследует журнал какую-то свою тему (ну, «невскую», что ли)? Или – не обязательно? Я его (журнал) как-то не очень хорошо знаю. Если он все же ленинградский преимущественно, то будет сложно помочь.

Напиши.

Адрес у меня другой:

129 085, Москва, ул. Бочкова, д. 5, кв. 121.

С Новым годом и тебя! И пожелания такие же – всего доброго!

В. Шукшин».

Я обращался ко многим авторам, более или менее знаменитым, – все они, как правило, оказывались связанными договорами, запроданными на много лет вперед. Ни у кого рассказов не находилось. У Васи нашлись рассказы. Вскоре он прислал мне «Осенью» – рассказ, проникнутый грустью и одновременно непреклонностью духа. Жестокий рассказ – и по-шукшински сострадательный, мягкий; короткий рассказ – и емкий, как притча о зле и добре, о жизни и смерти, о правде и неправде, об измене и возмездии.

Рассказ «Осенью» был напечатан в «Авроре», вслед за ним Шукшин прислал «Кляузу» – сам он отнес это произведение к жанру «документального» рассказа. В «документе» Василий Шукшин свидетельствует против одного конкретного человека, получившего в свои руки крохотную долю власти – право дежурной у дверей «пущать» или «не пущать», и творящего этой своей «властью» зло, и не ведающего о том, что творит... «Кляуза» – не только документ обвинения, но еще и крик души, взывающей к совести: «Как мы живем? Что с нами происходит?»

И еще один маленький праздник, ну, если не в журнале, то у меня в душе: конверт с шукшинским почерком...

«Глебушка! Вот – подсылаю еще один р-з «Рыжий», он тоже такого же плана – документально-биографический, в паре они смотрятся лучше. (В паре с «Кляузой». – Г Г.) Тут, видно, напрашивается некое общее название для обоих... Дай подумаю. Вот как, Глеб: я когда-нибудь намерен собрать книгу с таким названием: «Внезапные рассказы». Цикл р-зов с таким общим названием я уже публиковал в журн. «Сибирск. огни» (№ 11 за 1973 г.) – ничего, неплохо, по крайней мере, понятно. Предлагаю так же:

«Внезапные рассказы»

1. «Рыжий».

2. «Кляуза». (Но уже без подзаголовка, что «Опыт...» ).

Что касается Васи Белова, то... Я, правда, его не видел (я лежу опять в больнице, в другой уже, за городом), но просил жену рассказать ему, в чем дело (он приезжал на пару дней), он сказал, что «это ему (мне, в смысле) виднее, – на его совести». (Речь идет о рассказе «Кляуза», в котором упоминается В. Белов. – Г. Г.) Моя совесть чиста – там все правда. Да и мы ли выдумали порядок, в котором, соблюдая его, выглядишь идиотом? Чего тут стыдиться-то? Ничего, Глеб! Если один лакей может уделать с ходу 3-х русских писателей – разве это так уж плохо? В этом есть смысл.

Прошу тебя, откликнись, как получишь это! В любом случае.

Обнимаю. В. Шукшин».

«Рыжий» не догнал «Кляузу»: рассказы Шукшина с ходу шли в производство. «Рыжий» – внешне, как говорится, «скромный», но со взрывчатой внутренней силой шукшинский рассказ. Что значил Шукшин для журнала, об этом можно судить по читательским письмам. Приведу одно такое письмо: «Что за прелесть этот рассказ В. Шукшина «Рыжий». Впрочем, не рассказ, а именно беседа, как определяет сам автор свой жанр. И поэзию рождает не созерцание, а движение жизни. Наслаждение читать – почти физически ощущаешь емкость образов, энергию стиля. Язык искусства В. Шукшина лаконичен и тем выразителен. У него особый жанр и стиль. Его рассказы хочется читать не про себя, а вслух и, даже разыгрывать. Благодарим и ждем новых...»

2

В последние годы жизни Шукшина его рассказы щедро печатались во многих журналах (я имею в виду творческую щедрость В. Шукшина), выходили на экран его фильмы. Василий Шукшин готовился к главной своей работе в кино – к роли Степана Разина, к постановке фильма «Я пришел дать вам волю» (эта работа – увы – все откладывалась). Во что обходилась Шукшину его щедрость, мы не знали и не думали об этом. Мы задумываемся об этом только теперь, когда его не стало...

Он присылал в «Аврору» свои рассказы (успевая при этом сотрудничать практически во всех наших журналах) – и рекомендовал новых, неизвестных авторов. Обнаружив в той или иной рукописи признаки таланта, верности жизни и, главное, писательской дерзости, непохожести на других, он загорался, писал рекомендательные письма. Одно из них, последнее письмо, полученное от Василия Шукшина, написано на мосфильмовском бланке с грифом «Калина красная», торопливой нервной рукой.

«Глебушка!

Держу в руках прекраснейший рассказ Артура Макарова – и есть искушение опередить чванливые московские журналы – прочитай! Автор на распутье, есть смысл заполучить его. Рассказ удивительный, ты сам увидишь. Что не первый экземпляр, в том моя вина; время не ждет, я взял на себя ответственность перед автором и перед вами: охота «обскакать» московских «толстых» бояр.

Жму руку!

В. Шукшин».

Ну, разумеется, Василий Шукшин никоим образом не собирался унизить московские журналы именно за то, что они московские. Ведь и сам он стал москвичом – в высшей степени, как носитель, что ли, столичного знака качества. Столица вбирает в себя лучшее, наиболее талантливое, рождающееся в стране. Она помогает таланту осуществиться, обрести голос. Шукшин мог стать Шукшиным-художником того масштаба, каким его узнала и полюбила вся страна, только в Москве.

Но Василий Шукшин сохранял за собой и право на некую провинциальную «автономию». Самые задушевные его друзья проживают вдали от столицы. Ну вот, например, в Вологде...

Будучи москвичом на все сто процентов, Шукшин превосходно видел и негативные стороны столичного литературного, окололитературного быта и вообще быта (давайте вспомним хотя бы рассказ Шукшина «Жена мужа в Париж провожала»), и сердце его тосковало по родимым российским далям и весям. И еще постепенно в нем вызревал образ будущего героя, любимого героя – смутьяна Стеньки Разина. Вот и хотелось порой Василию Шукшину «обскакать» этих «толстых московских бояр». То есть хотелось ему поиграть – бессознательно, безотчетно: он был великим актером нашего времени, проигрывал в творческом воображении одну за другой различные по самой сути роли, прикидывая «pro» и «contra».

В опубликованной в «Литературной газете» статье «Несостоявшийся диалог» ленинградский литературовед профессор Борис Иванович Бурсов поведал о своем несбывшемся желании повстречаться с Василием Шукшиным и поговорить о том насущном, что занимало ум профессора литературы. Именно с Шукшиным поговорить, именно его выбрал Бурсов из всей плеяды современных литераторов первой величины. И, как явствовало из письма Шукшина, предваряющего статью Бурсова, Шукшин и сам был расположен к этой встрече, к этому разговору. И дело здесь не только в том, что «диалог» был нужен «Литературной газете». Взаимное тяготение меж Бурсовым и Шукшиным возникло после выхода в свет романа-исследования Бурсова «Личность Достоевского», ну, и, разумеется, после выхода в свет книг Шукшина, в особенности его последней книги – «Характеры».

Бурсова с Шукшиным сблизил Федор Михайлович Достоевский, будучи близок – каждому на свой манер – двум этим столь различным по возрасту, по жизненному опыту и сфере применения сил литераторам. Диалог в «Литературной газете» не состоялся. Шукшин так и не встретился с Бурсовым. Но я знаю, мне говорил об этом Василий Макарович Шукшин: образ Достоевского маячил в воображении, тревожил его мысль. Нет, нет, Шукшин не собирался экранизировать тот или иной роман Достоевского. Его увлекал иной роман, иной образ: безудержность натуры, роковой трагизм судьбы русского гения...

Профессор Бурсов мечтал, фантазировал: «Вот если бы сделать фильм о Достоевском, судьба коего драматичнее и сложней всех его романов... Кому это по плечу? Кто бы смог сыграть Достоевского? Шукшин. Больше некому...»

Но это мечтания. Сбыться им не дано.

3

Летом семьдесят третьего года я был в Вологде по делам журнала: работал с Василием Беловым над рукописью его повести «Целуются зори». То есть что значит «работал»? Белов повесть сочинил, он и колдовал над рукописью. Я же прочитывал сделанное им – с деликатным карандашом в руке. Белов мне сказал, что неподалеку от Вологды Шукшин снимает свою «Калину красную». Неподалеку —это если глядеть из Ленинграда. Шукшин снимал «Калину красную» в Белозерске; я сел в Вологде в самолет местной линии и часа через два шел по дороге берегом Белого озера; правой моей щеки касалось дыхание большой, еще не прогревшейся воды, в левую щеку дул легкий ветер с зацветших лугов, над головою играли жаворонки. Я думал: господи, как же много дивного вольного места у нас на Руси...

Для съемок Василий Шукшин облюбовал деревеньку Садовую, километрах в десяти от Белозерска. Деревенька на круглой горке по-над озером вся утонула в садах. Как раз цвели яблони. Вот ведь куда забрался Василий Шукшин, сибиряк, уроженец предгорных степей, где в долгие зимы против морозов и буранов выстаивают только малорослые яблоньки, рождающие мелкую жесткую китайку.

Первым человеком, которого я встретил на деревенской улице, был Василий Шукшин, в кожаном пиджаке, в кепке, в русских сапогах – таким мы вскоре увидели героя «Калины красной», непутевого и бесконечно небезразличного нам Егора Прокудина. Режиссер Шукшин выбирал съемочную площадку для очередного эпизода, в котором предстояло сниматься актеру Шукшину. Рядом, об руку с ним находился оператор Анатолий Заболоцкий – единомышленник, друг, помощник, ученик Шукшина, воспреемник его творческих идей (оператор Заболоцкий снимал и фильм «Печки-лавочки»). Шукшин был до крайности занят, сосредоточен, он был тут, рядом, на улице деревеньки Садовой, пожимал мне руку, непрестанно курил, присел со мною на бревна, на одно мгновенье присел, – и был он где-то недосягаемо далеко, за чертой, которую не переступить никому, – в себе, в подспудной работе ума, сердца, воображения...

В тот день снимался эпизод «у баньки», когда муж Любы, пустившей к себе в дом вышедшего из тюрьмы вора Прокудина, вместе с дружками является проучить новоявленного жениха. Сцена, в которой бушуют страсти и слышится скрежет зубовный, – и вокруг благолепие: жаворонки поют, церковка на горе над озером. И все население, старое да малое, деревни Садовой сползлось посмотреть «кино», как некогда, десять лет тому назад на окраинной улочке Горно-Алтайска. И я в ряду зрителей. И явилась такая мысль: удастся ли сочетать эти страсти, этот сюжет с кровавой развязкой – и эту натуру, проникнутую духом умиротворения, праведности?

Вечером, в Белозерске, когда закончился долгий-долгий день трудов, мы с Василием Шукшиным вышли на берег Белого озера, то есть на берег канала, отгороженного от озерных штормов каменной дамбой, и пора уже наступила для ночи, но было по-северному светло, в сизых сумерках медленно шлепали по каналу буксиры, плыли плоты, гонки сосновых бревен, рдели ходовые огни. Шукшин говорил:

– Все это будет в картине... Мы снимали прямо вот здесь, на берегу... Вон видишь, столовая... Здесь мы сняли сцены в ресторане. Хотелось, чтоб был второй план – озеро, плоты идут, простор, нечто вечное.