Текст книги "Жребий. Рассказы о писателях"

Автор книги: Глеб Горышин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Так всегда у Соколова-Микитова: куда бы ни заносила его судьба, то есть целенаправленная воля искателя сокровищ человеческих душ, одной ногою он остается в родной деревне, на той самой почве, из которой произрастает русский народный характер, лучшее, доброе в нем (но и плевелы тоже; любя деревню, Соколов-Микитов никогда ее не приукрашивал).

В конце жизни, обращаясь памятью к людям, отмеченным высшей в понимании писателя добродетелью – верностью долгу, И. С. Соколов-Микитов написал очерк об И. А. Бунине. Я приведу заключительные строки очерка, важные для понимания жизненной и писательской позиции самого Соколова-Микитова: «Бунин прожил долгую, толстовскую, редкую у писателей жизнь. В записках своих, жена Бунина вспоминает, что умирал он, терпеливо перенося страдания, выполнив до конца долг, подобно моряку Бернару, о котором писал Мопассан. И до последней минуты вспоминал Россию».

В сочинениях И. С. Соколова-Микитова нам дано повстречаться с великим множеством светлых личностей, деятельных во благо жизни натур, наделенных той же неуемной страстью к деянию, мужеством, творческой жилкой, что и сам писатель. Одни из них, как художник, полярный исследователь Н. В. Пинегин, стали товарищами-спутниками Ивану Сергеевичу на долгие годы; другие, как председатель Новоземельского Совета ненец Тыко Вылка, оставили по себе веру в неиссякаемую доброту человеческой души; третьи, как охотник-писатель Н. А. Зворыкин, подали пример благоговейного отношения к русской природе. Героев книг Соколова-Микитова, любимых автором, объединяет непременное, на одном из первых мест в шкале ценностей стоящее качество: скромность. Так решал для себя писатель актуальную и в наше время проблему «положительного героя». Тут есть чему поучиться каждому взявшему в руки перо.

Самое дорогое детище у Соколова-Микитова – повесть «Детство» (писатель не раз признавался в том, и еще любил некоторые свои морские рассказы), положившая начало большому циклу «На теплой земле». Здесь истоки творчества, личности, очень русского национального таланта Ивана Сергеевича; во весь голос звучит в «Детстве» признание в любви своей малой родине – Смоленщине, справляется празднество детской «языческой» (любимое словечко Соколова-Микитова) слиянности с природой; отсюда звуки, краски, лад всей поэтики писателя, его удивительного, родниково-чистого, напевного, верно звучащего в каждой ноте языка, нигде не перебитого местной «дремучестью» или же «иностранным» словечком, лишь иногда, в нужном месте приправленного перцем, солью крестьянского разумения. Из этого микрокосма Вселенной Иван Соколов-Микитов юношей унес с собою в большой мир на всю жизнь чувство сыновней любви к России «полей и лесов, народных песен и сказок, живых пословиц и поговорок, родине Глинок и Мусоргских, вечному чистому источнику ярких слов, из которого черпали ключевую воду великие писатели и поэты, а терпеливые ученые люди составляли бесценные словари». В этом основа основ его миропонимания, жизненного поведения, эстетической и нравственной программы.

Здесь же, в лесной российской глубинке-глухомани, в детском (и взрослом: Соколов-Микитов начал писать «Детство» в 1929 году в Кислове, закончил в Гатчине) восприятии избяной, крестьянской, «мужичьей» жизни на сломе вековечных ее устоев, в «крутую пору», – истоки болей, скорбей, тревог впечатлительной души. В «Детстве» есть строки об этой очень органической для психологического настроя писателя черте: «В часы беспредметной детской тоски мучительно сжималось мое сердце. Воображением постигал я муки одиночества, остроту и несправедливость обид. Я воображал себя одиноким, видел обиженных близких людей. В этом детском неосознанном чувстве не было и капли сентиментальности, слащавого сюсюканья, которое я всегда ненавидел. Чувство жалости, которое я всегда испытывал к людям, – была любовь. Чем сильнее, мучительнее была эта любовь – острее испытывал я чувство жалости, захватывавшее меня с почти невыносимой силой. Любовь и была тот сказочный плотик, на котором, минуя опасности, свершил я многолетний жизненный путь».

В дневнике второй половины пятидесятых годов (собственно, это записные книжки: постоянного дневника Соколов-Микитов не вел; они хранятся в архиве писателя, в Пушкинском доме) есть размышления о любви-жалости. Их суть такова: «любить» – в деревенском, крестьянском быту – всегда означало «жалеть». Любви-жалости достоин тот, кто неустроен, обделен судьбою, младше годами, слаб. Дело здесь не в народной этимологии, гораздо глубже, в чем-то очень национальном, русском, историческом.

В повести «Детство» детские жалости-страхи объясняются не только подсознанием, но и вполне конкретно-исторической социальной подоплекой: «Сквозь туман отжитых годов я вижу много печального. Я вижу узенькие жалкие нивы, засеянные крестьянским хлебом («Колос от колоса – не слыхать человечьего голоса!» – говаривали, бывало, в деревне). Боже мой, сколько бесхозных, запустелых, заросших сорняками вдовьих нив! Множество васильков синевеет по бесчисленным межам. А как жалки покрытые ветхой соломой, по брюхо вросшие в землю хатенки деревенских безземельных бедняков-бобылей. Убоги деревянные сохи, за которыми, переступая по сырой борозде босыми, залубенелыми ногами, ходили длиннобородые «пахари», не раз воспетые поэтами в стихах. Допотопны еловые рогатые бороны, которыми наши смоленские мужички еще при царе Горохе ковыряли «неродимую» тощую землицу...»

Здесь мы, кажется, подошли к первопричине сопутствия в творческой личности И. С. Соколова-Микитова его жизнелюбия, оптимизма, – «солнцепоклонничества» – и трагических нот, печалей, нерадостной судьбы. Крестьянское, мужицкое, собственническое, рабское, не из одних «маслениц» состоявшее, из глубин русской истории донесенное, историей обреченное на слом Иван Сергеевич увидел не из окошка вагона, не с балкона дворянской, пусть захудалой, усадьбы, а унаследовал плоть от плоти. Это ему дало право на склоне лет (в автобиографическом рассказе «Свидание с детством») сказать: «Я знал и видел Россию кровью моего сердца; жестокие, трагические недостатки, пороки, которыми болел народ, я чувствовал в самом себе». (Вспомним, что Россия в ту пору, когда вступал в жизнь будущий писатель, была страной, главным образом, крестьянской.)

Цитата как будто прервана в важном по смыслу месте, но если ее продолжить, все равно останется ощущение недоговоренности. В высказываниях Соколова-Микитова о его отношении к России, к судьбе народа нет концептуальной закругленности. Какое бы то ни было учительство, указующий перст, равно как и утешительство, пафос, чужды Соколову-Микитову. Писатель всегда полемичен. Выход из «трагических недостатков» он видит в преодолении их очистительной силою правды, верит в уроки самопознания (как верил в них А. П. Чехов). В этом его позиция художника-гражданина.

В автобиографии 1932 года, находясь во власти впечатлений от работы над повестью «Детство» (она задумывалась как первая часть трилогии), Соколов-Микитов писал: «Период самого раннего детства описан в повести «Детство», которая является первою главою книги о замечательной жизни человека, начавшего сознательное существование в эпоху умирания старого мира, пережившего войну, революцию и продолжающего жить. Трагедия этого человека в том, что он многое помнит. Автор уверен, что от физической и духовной гибели героя книги спасло хорошее здоровье и здоровая подлинная любовь к жизни».

Подобных «заявлений для печати», самоистолкований у Соколова-Микитова не так много, тем более ценно каждое из них, когда вглядываешься в творчество, в судьбу писателя, «много помнящего» из того, что ныне принадлежит истории (ох, труден предмет: чем глубже ныряешь, тем кажется недостижимее дно!). Трагическая окраска соколовско-микитовского «многое помнит» нуждается в объяснении с позиций современного понимания нашей исторической памяти. Это сказано писателем в ту пору, когда с превеликим трудом преодолевалась пролеткультовско-рапповская доктрина о непроходимом «рве», отделяющем одну историческую эпоху от другой. Нужны были мужество, прозорливость, чтобы остаться в те годы представителем «пушкинской, единственной нашей здоровой традиции» – так характеризовал Соколова-Микитова по выходе в свет его книжки сказок «Кузовок» в 1922 году в Берлине редактор журнала «Новая русская книга» профессор А. Ященко.

Соколов-Микитов был «открытый» писатель, как нынче принято классифицировать, однако многое, многое, самое сокровенное, не вмещающееся в созданный литературоведением образ, оставалось для «вечерних дум», записывалось на страницах блокнотов или кануло в вечную немоту (Соколову-Микитову мило словечко «немь»). Большая часть записей сделана (и сохранилась) в пятидесятые-шестидесятые годы в Карачарове, в «карачаровском домике», на берегу Волги, – Иван Сергеевич нашел, облюбовал это место в лесном краю, построил домик на свой вкус и лад. Соколов-Микитов сдержан в выражении чувств, абсолютно объективен в изображении действительности, ему мила чеховская печаль, подобная печали русской природы с ее бесконечными осенними сумерками, глухими ночами и зимней стужей. Исполнена печали высокая музыка...

Сам он прожил «долгую, толстовскую, редкую у писателей жизнь», побывал в том веке и в этом, знал старую царскую Россию и новую, социалистическую, знал, чего стоит каждый шаг завоевания нового, «небывалого» мира, все помнил... Чего не было в его творчестве и судьбе, так это безысходных тупиков, роковых финалов. И умел он – вместе с народом – отряхивать с плеч груз прошлого, выходить из кризисов-потрясений возмужавшим, обновленным, принимать новое, как почва семена. Долгая жизнь И. С. Соколова-Микитова являет нам пример удивительной цельности личности-судьбы, нерасторжимости внутреннего мира в его поступательном движении. У него не было противостоящих один другому этапов, противоборствующих устремлений. Хождение души по мукам, натруженная совесть, диалектика сознания, критицизм интеллекта, даже сюжет биографии, с головокружительными завихрениями, бросками, – все подчинено однажды выбранному курсу; одни и те же ориентиры во веки веков: Россия, природа русская, народ русский, благо народа, любовь, революция, верность долгу художника-гражданина, служение русской литературе, вера в историческую неизбежность и благодетельность нового мира…

–

Однажды, в самую, может быть, сумеречную пору своих скитаний, оказавшись в английском порту Гулле отрезанным от родины, «инородным телом» (это – выражение самого Ивана Сергеевича), без средств к существованию, в состоянии крайней душевной депрессии, писатель (тогда он был матросом на пароходе; пароход хозяева продали) пристроился за столиком в портовой пивнушке и написал рассказ «Фурсик», о крестьянской лошади, – пронзительной силы, печальный и светлый рассказ. Иван Сергеевич умел соединять печальное со светлым только ему и доступным образом, так, что изображаемая картина наполнялась внутренним, каким-то матово-переливчатым, одной ей свойственным светом.

В рассказе «Фурсик» И. С. Соколов-Микитов не то чтобы полемизирует с толстовским «Холстомером», но «дополняет» его, в том смысле, как сам понимает «историю лошади». В «Холстомере» у Льва Толстого господские лошади хотя и выше нравственно своих хозяев, но тоже развращены, поскольку – господские; их жизнь посвящена, главным образом, забавам, далеким от первоосновного труда жизни с его нравственностью. В «Холстомере» – помните? – крестьянская лошадка появилась на мгновение, откликнулась на ржание господской красавицы кобылы (той захотелось ее подразнить), получила мужицким лаптем в живот – и умолкла. В «Фурсике» дается история крестьянской лошади – мерина Фурсика, всю жизнь пахавшего (на нем пахали) «неродимую» ниву, возившего рожь, дрова – не за страх, а за совесть, до последнего шага...

Призвание, талант, верность русской реалистической прозе – в этом движущая основа собранной, мобильной духовной личности И. С. Соколова-Микитова. Здесь и его утеха, «непотопляемость» в любой кризисной ситуации. В одном из писем своему сердечному другу К. А. Федину, помеченном 1925 годом, из деревни Кочаны на реке Невестнице, неподалеку от родного Кислова, в Ленинград есть строки, вообще редкие у Ивана Сергеевича, пронизанные чувством обретенной гармонии с самим собою: «Я пишу помаленьку. На мой «масштаб», пишется ничего. Скоро закончу рассказ листа на 2 1 /2 – «Чижикову лавру». Будет все по старинке, но из сердца, и ни единым словечком не поглумлюсь над человеком».

«Чижикова лавра» стоит особняком в творчестве Соколова-Микитова; это – исповедь русского человека, заброшенного злым роком на чужбину, беспомощного перед лицом буржуазного «молоха», никому не нужного в этом мире, живущего только мечтою о возвращении на родину.

В другом письме Федину этой поры подводится черта под целой – самой бурной, переломной – исторической полосой в жизни русской деревни, в судьбе крестьянства, а стало быть, и в собственной Ивана Сергеевича судьбе. Соколов-Микитов делится с другом главным итогом: ломка трагична, но без этого дальше было нельзя; старое поле изработано, бесплодно; революция открыла крестьянину новое поле жизни; «зазеленела душа»…

Годы жизни на Смоленщине после тягостных скитаний за границей (1922 – 1929 гг.). наиболее плодотворны для писателя. В Кочанах он пишет циклы рассказов «На реке Невестнице», «На теплой земле», «На своей земле», лучшие свои вещи: рассказ «Пыль», повесть «Елень», «Чижикову лавру», многое другое. Он охотится в полных дичи лесах, учительствует, хлопочет об отведении родительского дома в Кислове под первый «Дом творчества писателей» – без проку; ходатайствует о предоставлении визы для заграничного плавания – и уплывает корреспондентом «Известий» вокруг Европы; возвратясь в Кочаны, покупает лодку с мотором, отправляется на ней путешествовать по рекам и озерам (в письме к Федину – приглашении к путешествию – есть такая фраза: «Все бессмертное – от Христа до Дон-Кихота и Чичикова – от человеческих странствований»); он подозрителен местным властям как «нетрудовой элемент», что в конце концов вынудило Ивана Сергеевича с семьей уехать из Кислова в Гатчину.

В Кислове началась семейная жизнь Ивана Сергеевича: сюда приехала к нему из Москвы Лидия Ивановна (они познакомились в московском издательстве). Родилась дочь Ирина, потом Елена (в семье их звали Ариной, Аленой), Лидия... Младшую вскоре унесла болезнь. Через десять лет не стало старшей. Вся сила любви родительских сердец пролилась на среднюю дочь Алену... Она утонула в озере на Карельском перешейке в 1951 году...

В летописи жизни Соколова-Микитова – в уже упомянутой мною книге воспоминаний о нем – смерти каждой из дочерей отведена одна строчка, в ряду других фактов и дат... Какая из потерь тяжелее, больнее для любящих, осиротевших родителей? Едва ли есть такая мера. И у меня нет слов, чтобы взвесить пережитое Иваном Сергеевичем и Лидией Ивановной... Я только хочу напомнить, какое содержание вкладывал писатель в сорвавшееся с уст в конце пути признание: «Я сам был... человек с печальной, нерадостной судьбою».

В дневниковых записях пятидесятых годов – самого горестного в долгой жизни Ивана Сергеевича времени, – сделанных во врачующей тишине глухого в ту пору леса на берегу Волги, в карачаровском домике, один только раз говорится о личном, семейном: «Боже мой! Какая лютая непроходимая тоска, тяжкая душевная боль. И эти видения: глаза Аринушки, Аленино обреченное лицо...»

«Карачаровский отшельник» пишет дневники, чтобы справиться с горем-несчастьем, преодолеть его твердостью духа, мужеством, и горе-несчастье трактуется им не в личном – в общечеловеческом, философском плане. Вот одна из записей той поры, вообще принципиально важная для понимания философской основы жизненной позиции Соколова-Микитова, природы его человеколюбия:

«Никогда не думай о себе, о своих несчастьях. Как бы ни были велики эти несчастья, всегда помни: кто-то несчастнее тебя! И никогда не любуйся собственными несчастьями. В этом и есть твердость духа...

Только в редкий час можешь рассказать другу. Но ведь таких часов почти нет. И, разумеется, нет таких друзей.

Истинное горе должно быть молчаливо.

В чем смысл потрясающих нас несчастий? Большим несчастьем испытывается человек... Постигшее несчастье или убивает, или возвышает...»

Иван Сергеевич Соколов-Микитов как будто всю жизнь готовил себя (если мы обратимся к свидетельствам его внутренней жизни) к тяжелым душевным испытаниям, закалял свою душу, как закаляют тело физическими нагрузками, вырабатывал целую программу духовной устойчивости перед лицом невзгоды. Ему чужды поэтизация, обожествление страдания, неприемлема какая бы то ни было капитуляция перед канонизированной религией неизбежностью «воздаяния». В его дневниках мы находим отповедь евангелическим устрашающим пророчествам: «Крестные муки! Искупление кровью! Обреченность человека на крест и на крестные муки. Какой странный, жуткий смысл в этих словах!»

И. С. Соколов-Микитов в дневниках полемизирует с Ф. М. Достоевским; не все идеи «самого петербургского писателя» ложатся ему на душу.

«Не верю, не верю выдуманному <...> «православию» нашему, не верю Федору Михайловичу Достоевскому <...>, его героям, прославлявшим «русского» Христа. Верю толстовскому Алеше Горшку. Да и почти все русские простые люди, лучшие из них, которых знавал, были равнодушны к религии и, если ходили в церковь, соблюдали праздники, то по-язычески <...>, лишь обычай и старину. Никаких «христианских» идей у них не было, молились, как Алеша Горшок, «только руками». Подавали нищему, помогали слабому, кормили сирот – и все это не зная «церковного писания, без поповских нравоучений (попы-то обычно и бывали жаднее всех)...»

Неприятен Соколову-Микитову и какой бы то ни было «олимпизм» – парение «над схваткой», органически невозможны для него непричастность чужому горю, бессердечие, самодовольство, равно как и беспочвенное прекраснодушие. Всю жизнь писатель искал – у себя в душе, в поступках людей, в истории, в любимых книгах – действенный противовес человеческому страданию, будь то война, насилие, недород, стихийное бедствие, потеря близкого человека... Святая святых Ивана Сергеевича – это «участие, милосердие и любовь», не отвлеченно-евангелические категории, а норма поведения для мужественного человека.

В этом качестве с наибольшей полнотой проявил себя писатель во время экспедиции по спасанию ледокола «Малыгин» в 1933 году, описанной им в документальной героической эпопее «Спасание корабля». Ледокол спасли, но на обратном пути от берегов Шпицбергена в Мурманск погиб в штормящем студеном море маленький вспомогательный пароход «Руслан». Часть команды ушла в пучину вод сразу, несколько человек держались на шлюпке шестеро суток. В живых осталось трое – их подобрал норвежский рыбачий бот.

Соколов-Микитов записал рассказ выжившего сигнальщика Бекусова. В этом рассказе все правда, все так и было: прыгнули в шлюпку без запаса еды, без теплой одежды, пресной воды; умирали один за другим; мертвых сбрасывали за борт, они плыли вслед за лодкой, в струе... Писателем только лишь найден ключ для рассказа (только лишь!), но рассказ в этом найденном ключе обретает свойство высокого искусства: звучит как реквием, как патетическая поэма, хотя слова просты, без малейшей претензии на литературный эффект. Страдания людей невыносимы, надежды на спасение нет никакой, но никто не предается отчаянию, не делает попыток приобрести хотя бы малейшую выгоду за счет своего ближнего; смерть принимают с каким-то безотчетным мужеством. Можно это назвать «героизмом», «самоотвержением», «верностью долгу»... Слова как будто незаметны в рассказе об экипаже «Руслана»; это написано сердцем, как почти все у И. С. Соколова-Микитова. Рассказ потрясает высотою духа, степенью сопричастности рассказчика подвигу-трагедии. Даже не хочется называть это литературным мастерством.

Мастерством владеет немалое число писателей, но ведь надо было оказаться в том месте, где участие, милосердие и любовь необходимы как воздух и пресная вода...

Я думаю, эта потребность быть вместе со своими соотечественниками в самых «горячих точках» побудила молодого Ивана Соколова-Микитова уехать из своей лесной Смоленщины к морю, ступить на палубу корабля, в первую мировую войну уйти медбратом в окопы, в гражданскую войну отправиться с продовольственной делегацией Западного и Северного фронтов на Украину, во второй половине жизни стать участником арктических экспедиций...

По окончании экспедиции по спасанию ледокола «Малыгин», в мае 1933 года, Ивана Сергеевича Соколова-Микитова пригласили в Кремль на беседу с И. В. Сталиным и членами Политбюро – об обстоятельствах гибели вспомогательного судна «Руслан» и спасении ледокола «Малыгин». В экспедиции участвовали сотни людей, но пригласили в Кремль Соколова-Микитова как самого беспристрастного, все видевшего, все помнящего, ни разу в жизни не покривившего душой, не позволившего себе самой малой толики лжи свидетеля.

Таким абсолютно правдивым участником-свидетелем эпохи является для нас писатель И. С. Соколов-Микитов.

Сам Иван Сергеевич выражал несогласие со своими биографами, когда те нарекали его «путешественником», «землепроходцем», «охотником»; он всегда был писателем, крестьянским по корню; владел всей палитрой русской реалистической прозы, начиная со сказки, притчи, этюда-были («былицы»), написал тончайшие по словесному рисунку, по-чеховски грустные, по-бунински полнозвучные, исполненные толстовского человекознания, горьковского социального провидения рассказы, повести, придал очень личное, соколовско-микитовское выражение традиционному жанру путевого очерка…

–

В критико-литературоведческих оценках творчества И. С. Соколова-Микитова не раз встречаешься с утверждением, что имя его не попало в кассету «модных» имен. Возможно, так оно и есть, но что значит «мода», как понимал ее сам писатель? От самооценок, пусть даже косвенно высказанных, он воздерживался, разве что в дневниках, письмах касался этой тонкой материи, демонстрируя всегда крайнюю скромность в отношении собственных литературных заслуг. Вышедшие из-под его пера рассказы он редко называет рассказами, чаще рассказиками...

В дневниках Ивана Сергеевича есть рассуждение касательно славы А. П. Чехова (чаще всего он обращался мыслями к А. П. Чехову как писателю в высшем смысле). «Не будь коротких «эстрадных» рассказиков (подчас очень глубоких и печальных) да чеховских пьес с говорливыми интеллигентами, тоскующими дамами, офицерами и профессорами, – Чехова, пожалуй, и не прославили бы. Ну кто из «широких» читателей Чехова помнит «Студента» или «Архиерея»? Знают «Налима», «Хирургию», «Вишневый сад»... Чехов умер давно, но и поныне современен! И какой зоркий глаз, какой точный и чистый язык!»

Я думаю, размышляя о славе Чехова, Иван Сергеевич имел в виду вообще судьбу русского писателя – и свою собственную тоже.

Биография И. С. Соколова-Микитова настолько богата яркими событиями, что в любой критико-биографической статье о нем собственно путь писателя, становление, движение таланта остаются как бы в тени...

Надо сказать, что первые шаги в литературу совсем еще молодой Иван Сергеевич Соколов-Микитов совершил при наиблагоприятном расположении звезд на его небосклоне. В 1910 году он приехал в Петербург (будучи исключенным из 5-го класса Смоленского реального училища «по малоуспеваемости и за дурное поведение», по «подозрению в принадлежности к ученическим революционным организациям»); в столице его как-то необыкновенно скоро пригрели писатели: А. М. Ремизов, А. И. Куприн, А. С. Грин, М. М. Пришвин. По-видимому, дело тут не столько в первых пробах пера смоленского неофита, сколько в чертах его характера, открытого, доброжелательного, мужественного. В Петербурге ему помогли самобытность, непохожесть, особенный, со своими выразительными средствами говор. Ну и талант, конечно!

Иван Соколов-Микитов ехал в Петербург поступать на сельскохозяйственные курсы; встреча с путешественником Сватошем, с писателями необычайно скоро меняет его жизненные планы (очевидно, семена пали на созревшую почву). Юноша Соколов-Микитов делает свои первые опыты на литературной ниве, мечта о странствиях обуревает его. Он уезжает в Ревель, недолгое время сотрудничает в «Ревельском листке». Здесь в первый раз ступает матросом на палубу корабля – и до конца жизни сохранит светлую, не замутненную тяготами морской службы благодарную любовь к морю, раздвигающему горизонты человеческой личности.

Как мы уже знаем, в первую мировую войну Соколов-Микитов уходит на фронт добровольцем, «братом милосердия» (перед отправкой на фронт покупает на рынке шинель и саблю; в этом деле вольноопределяющемуся помогает Александр Грин). В окопах бессмысленной империалистической бойни он получил уроки «участия, милосердия и любви»; все это прозвучит в его корреспонденциях с фронта (впоследствии в сочинениях) в особой соколовско-микитовской, сдержанной, мужественной, берущей за душу тональности.

Не только море, но и небо притягательно для выходца из смоленской лесной глухомани. Еще в родном своем Кислове он построил планер, попробовал полетать. В последний год войны закончил в Петрограде курсы авиамотористов, обнаружил способности в обращении с мотором, совершил боевые вылеты на русском бомбардировщике «Илья Муромец» вместе со знаменитым летчиком Г. В. Алехновичем, знакомым еще по Смоленску. Иван Соколов-Микитов подружился с Глебом Алехновичем, как дружил с каждым встреченным на жизненном пути значительным, незаурядным человеком, написал о нем очерк, в ряду корреспонденций с фронта, – «Глебушка».

В сказках, рассказах («рассказиках»), очерках, репортажах, корреспонденциях Соколова-Микитова этой поры – их печатают некоторые петроградские журналы, газеты – заметны не только «свой голос», словесная изобретательность, но и социальная чуткость. Интерес к «злобе дня», чувствительность к «нерву времени» дадут о себе знать и в двадцатые годы, и в начале тридцатых не только в художественных произведениях, но и в многочисленных «письмах из деревни» – о разнообразных острых проблемах складывающегося на селе нового строя жизни.

В канун Октябрьской революции И. С. Соколов-Микитов приезжает в Петроград солдатским депутатом, становится членом «совдепа». Революцию он встречает опять в матросской бескозырке (служит в морском экипаже), балтийским «братишкой»... Потом – демобилизация, поездка в родную деревню (живы отец с матерью) и – бросок на юг за хлебом для армии... В ноябре 1919 года в Одессе, в редакции «Южного слова», Соколов-Микитов встречается с И. А. Буниным – эта встреча много значила для молодого писателя; в конце жизни, в очерке «И. А. Бунин», Иван Сергеевич приводит письмо к нему вдовы Бунина Веры Николаевны Буниной-Муромцевой – и в нем такая строка: «Иван Алексеевич всегда отзывался о Вас хорошо и как о человеке и как о писателе». Эта по-бунински сдержанная похвала дорога была Ивану Сергеевичу; ее нельзя обойти при исследовании нравственно-художественных принципов, стилистических особенностей, манеры письма Соколова-Микитова.

Речь идет не о подражании Бунину; каждый самоценный художественный талант – в любом роде и жанре – неповторим, невоспроизводим, неподражаем; речь идет о школе, то есть о традиции русской реалистической прозы, которой, как уже говорилось, был верен И. С. Соколов-Микитов с первых шагов на писательском поприще до последнего вздоха.

Об этом, с сердечной симпатией к Ивану Сергеевичу, написал в предисловии к двухтомнику его избранных сочинений 1959 года А. Т. Твардовский: «Характером своего письма – неторопливого без топтания на месте, обстоятельного без мелочных излишеств детализации, певучего без нарочитой ритмической «озвученности» – более всего он обязан классической русской традиции – С. Т. Аксакову с его «Семейной хроникой», И. С. Тургеневу с «Записками охотника» в первую очередь, отчасти И. А. Бунину...»

Однако вернемся к фактам жизни И. С. Соколова-Микитова, к сюжету его биографии (понимая, как фрагментарны, поверхностны упоминания фактов в сравнении с тем, что стоит за ними). В 1920 году Соколов-Микитов отправляется рулевым на пароходе «Омск» в плавание вокруг Европы. Мы уже знаем, чем кончилось это плавание... После томительной отсидки на чужой земле, вынужденной «эмиграции», долгим тернистым путем возвращается писатель на родину. В Берлине знакомится с Алексеем Толстым, встречается с Горьким. Здесь же он получает письмо из Парижа от А. И. Куприна... Иван Сергеевич сохранил на всю жизнь трогательно-нежное отношение к Куприну; глубоко уважал его как писателя. Очерк о Куприне назвал: «Золотое сердце»... Письмо Куприна Соколову-Микитову такое:

«...Я очень ценю Ваш писательский дар за яркую изобразительность, истинное знание народной жизни, за крепкий, живой, правдивый язык. Более же всего мне нравится, что Вы нашли свой собственный, исключительно Ваш стиль и свою форму, и то и другое не позволяет смешать Вас с кем-нибудь, а это самое дорогое».

По возвращении в 1922 году в Петроград И. С. Соколов-Микитов близко сходится с К. А. Фединым, с первой встречи – и на всю жизнь. В этом существенная особенность натуры Ивана Сергеевича – горячая, доверчивая, откровенная потребность в дружбе, готовность к дружбе с близким по духу человеком, поражающее постоянство этого довольно редкого, пугливого чувства. Дружеские чувства к Федину выражены в письмах Соколова-Микитова с несвойственной его прозе импульсивностью; писем наберется на целый том...

Приметную грань в судьбе-личности Ивана Сергеевича представляет собою его проникновенная (не могу найти другого слова) дружба в последние два десятилетия жизни с Александром Трифоновичем Твардовским...

Иван Сергеевич Соколов-Микитов был хорошим охотником...

В этом месте сами собой просятся в ряд имена великих предшественников... Предшественники предавались, со всею увлеченностью своих натур, той самой русской охоте, что и их даровитый потомок, но... едва ли им когда зашла в голову мысль об охоте как о средстве прокормления...

Соколова-Микитова (и его семью) охота кормила, надежнее, чем литературные заработки: и в первые после революции голодные годы, и во время «сидения в Кочанах и в Кислове» в 1922 – 1929-м, и в тридцатые годы, когда писатель с семьей, вместе с В. В. Бианки, подолгу живал в лесной Новгородчине, и в войну – в Пермской области, и дальше, покуда хватало сил. Ружье служило Ивану Сергеевичу в его арктических экспедициях: в ту пору хозяевами льдов были белые медведи; в хождениях по горам и лесам Памира, Тянь-Шаня, Закавказья, по тундрам Таймыра, Кольского полуострова. Бывало, его посылали в командировки как знатока облавных охот на волков, в такие места (например, в Каменную степь), где волки опасно умножались...