355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гиви Карбелашвили » Пламенем испепеленные сердца » Текст книги (страница 28)
Пламенем испепеленные сердца
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 00:43

Текст книги "Пламенем испепеленные сердца"


Автор книги: Гиви Карбелашвили



сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

– Начало царского вашего рода почти совпадает с началом моего царствования, тяжкие для вас дни чем-то напоминают черные дни моей страны, хотя основа сути у этих двух мучений разные.

– Всякие царские дворы схожи думами об изменах и двоедушии, коль царь в силе; коварством, фарисейством, развратом да усладами – когда царь глуп… Так и начались муки Романовых во имя да на благо Руси. Опорой моей и, наверное, потомков моих будто бы должны быть бояре, которым ниспослано быть посредниками меж династией Романовых и народом. Еще с воцарения родителя моего на престол бояре оговаривали себе особые привилегии, потребовав денег из казны, – мы, мол, понесли большие убытки, усмиряя народ. Каждый тянул к себе – чем ближе был ко двору, тем волей-неволей стремился и урвать больше. Утратилось чувство умеренности, возбудились волчьи аппетиты… На охоте под каждой волчьей пастью видится мне живой боярин, и чем ненасытнее тянется он к казне ли, к привилегиям ли, тем безжалостнее истребляю загаданных на них волков. Но вот горе-то – волков на Руси столь же несметно, сколь несметно и дармоедов. У родителя моего они не просили, а, считай, угрожали, что в случае отказа выведут на дороги страны своих людей и начнут грабить купцов, казначеев либо духовенство. Разбой на дорогах в те времена был в порядке вещей. И родитель мой и управители его вынуждены были считаться с их требованиями, однако опустошенная казна принудила их расквитаться с потерпевшими боярами земельными наделами да тяглыми людишками. Созрел и плод сего: подневольность крестьян, о коих в смутные годы никто и не помнил, заново восстановлена была да узаконена как основа государства. Быстротечное время дало созреть и иному плоду – в противовес крестьянским бунтам обрисовался злобный лик жестокой и черствой знати, дабы… сын мой Ираклий, напомни имя придворного стихотворца вашего, ясновидящего мудреца, о коем ты мне говаривал…

– Шота Руставели, Руставский, – не замедлил с ответом Ираклий.

– … Дабы, как изрек мудрец ваш Руставский, страх порождает любовь. В том-то и сила мудрости, что она одинаково гожа для всяких государств или народов… Строгостью да жестокостью бояре породили страх в народе. Плодом же того страха была смиренность простолюдин, без коей не бывать миру да покою в государстве. Коль народ одолеет сей страх, коль знать даст волю черни, снова настанут смутные времена, и вместо тыщи охочих до богатства бояр накинется на государя и трон бесчисленная изморенная чернь, противу коей не устоит ни единый царь. Потому-то светлой памяти батюшка мой и не пытался накинуть узду на бояр, ибо ведал, что без помощи бояр да свиста их кнутов не управиться ему со страной. Народ почитал его, воздавал хвалу, бояр же страшился и люто ненавидел. Управители царского двора не уступали боярам, изводили народ. Если припомнить и то, что балтийские цари да великие князья старались ослабить Русь, урезать себе от российского пирога, легко понять, что родитель мой не мог ублажить многие ваши желания и протянуть дружескую длань, ибо сам пребывал в затруднении, в коем и я пребываю ныне. Во времена светлой памяти родителя моего почти дотла сгорело множество городов, да и град наш престольный Москва был наполовину разрушен. Надобно было вдохнуть силу в казну, дабы оградить государство и от доморощенных недругов и от чужаков, а особенно от разохотившихся до чужого добра шведского и польского монархов, разорявших окраину и Малороссию. Батюшке моему ничего не оставалось делать, как вводить повинность за повинностью, налог за налогом, на что отощавший да измученный народ отвечал неутихавшими бунтами. Выходит, не меж двух, а меж трех огней жарился батюшка мой и в году тысяча шестьсот сорок пятом испепелился вконец. Тогда-то и возвели на престол меня, второго представителя Романовых, – царь тяжко вздохнул и коснулся пальцем чела, как это делал Теймураз. – Не могу ведать, что станут говорить потомки о царствовании Романовых и сколь продлится наша управа, не ведаю, что скажут о батюшке моем да обо мне, одно знаю – счастье да удача не были написаны на роду ни его царствованию, ни моему. Вот ныне, сынок Ираклий, дедушка твой пожалел Ивана, снадобье на увечья наложил. Глядел я, и зависть меня добрая брала, что ужасными муками пытанный да истомленный царь сберег в себе душу человеческую. Меня же столько дум и забот одолевает, со столь великим злом доводится ратоборствовать, что окаменело сердце мое. В каждом боярине, даже в самом святом, видится мне вор и грабитель, готовый в любое удобное мгновение кровушку мне пустить, ежели узрит он в том выгоду для себя хотя бы ничтожную.

– Ираклий, сынок, уведоми государя, что по душе мне мудрые слова его о схожести наших судеб. Разница в числе подданных, и только. – Теймураз призадумался, провел пальцем по челу и коротко добавил: – Да еще… в тверди земной, в нещадности здешней зимы.

Выслушав Ираклия, государь не стал медлить с ответом:

– Царю Теймуразу не доводилось видеть российскую весну, а равно и лето, да поля наши в цвету, леса благоухающие… Ждущему поддержки да подмоги доброжелателю, может, и не пристало мне говорить о тяготах моей страны, однако же как раз привольем и величьем нашими приучен говорить я истину, ибо сама твердь российская суть божественная истина. Справедливость творить тяжело, ибо палка творящего ее о двух концах, знать да говорить истину – то первейший дух наш русский. И ежели когда русский человек утаит правду, а то и солжет, ведай, что не по доброй воле, а по принуждению содеял он сие, ибо ложь ему не в радость и не в потребу.

Разнузданность шведского да польского царей вынудила меня искать пути к пополнению казны для ратоборства с ними. По совету Морозова, Плещеева, Траханётова и прочих моих приближенных, мелкие пошлины заменил я единой да назвал ее соляной, рассудив, что без соли ни один человек негож, всяк ее в пищу употребляет, покупает да продает. Так вот, на каждую меру соли учредил такую-то пошлину. Полагал я тем самым и множество мелких пошлин снять, и казну набить, дабы внутри государства дела уладить да супостатов встретить подобающе. Дело же по-иному обернулось.

– Да, человек предполагает, а бог располагает, – не удержался Теймураз.

– Прежние пошлины я-то заменил, однако же бояре и близкие мне люди, будто с цепи сорвались, поотбирали все у люда в счет неуплаченных за три прежних года налогов. А тут еще соль вздорожала небывало. До того дошло, что на Волге да на прочих реках рыбари, коим несть числа на Руси, разоряться начали, ибо без соли улов на зиму не сбережешь. А ведь рыба у нас добрую службу служит в пропитании русского человека. Вышло так, что ни речную да озерную, ни лесную добычу нечем было солить и вялить, пропадали и драгоценные меха без соли… Вконец озлобился люд, когда иные стали помирать от непросоленной рыбы… Торговля совсем было прекратилась… – Царь расстегнул ворот сюртука, передохнул и продолжил: – Тогда-то и случись соляной бунт. Первого дня июня, когда возвращался я в Москву из Троице-Сергиевской лавры, обступила меня толпа московской черни, жалуясь, что грабят их бояре и знать. Стражники попытались разогнать толпу, да не тут-то было – взбунтовались черные люди. Ничего не оставалось мне, как укрыться в Кремле. Ведал я, что правда на стороне черни, однако, накажи я знать, расшатал бы опоры под тропом своим. Наутро и стрельцы присоединились к черни. Ворвались смутьяны в Кремль и потребовали выдать им Плещеева, ведавшего Приказом тайных дел. Требовали также Морозова и Траханётова, однако им велел я укрыться от глаз смутьянов, а Плещеевым вынужден был пожертвовать, другого выхода не было, к тому ж, воров преследуя, сам он был вором великим, как то часто случается. Вывели сего законника да забили до смерти камнями и палками, хоромы же прочих разорили, целиком спалили Китай-город да Белый град, где проживала придворная знать. Пятого дня перепуганный Траханётов попытался бежать из Москвы, однако схватили его и отсекли главу.

– Осмелюсь спросить, великий государь, что, в том возмездии, кажется, и ваша карающая длань замешана? – смиренно спросил Ираклий, которому в свое время царь Алексей сам поведал втайне, как подкинул он справедливо взъярившейся толпе еще одного вора и пройдоху, чтобы мучительная смерть его послужила уроком боярам.

– Да, – с улыбкой подтвердил царь, – не обошлось и без этого, ибо в открытую противостоять ворам не всегда может и государь. За Морозова тоже не стал я убиваться, напротив, возрадовался, что избавлюсь и от сего дошлого вора – о, как гнусны и трусливы возгордившиеся спесивцы, коль дело коснется их жизни и смерти! Когда облачили его в монашескую рясу и повелел я верным стражникам водворить его в Белозерский монастырь для пострижения в монахи, чтоб жизнь ему сохранить, пал он предо мной на колени и ноги стал лобызать, а дней за десять, когда, едва ль не преследуемый смутьянами, вошел я в палаты и накинулся на него – до каких, мол, пор будешь народ грабить, так он волком глянул и бросил нагло: «Неужто забыл ты клятву, данную твоим батюшкой на вечные времена, что вместе с нами будет править Русью род Романовых?» А июня двенадцатого дня с трудом отнял его от ног своих – все б верности клялся, без тебя, мол, и жизнь не мила... В мутной воде всяк горазд рыбку выловить. Вот и мелкие князья да дворяне, кои не успели себя запятнать, пожелали возвыситься на ступеньку-две в иерархии. Потребовали они, чтоб созвал я Земский собор, наделил их землей, жалованье положил, продлил срок поимки беглых людей и в прочем уступил. К московским бунтовщикам примкнули новгородцы и псковитяне, потому вынужден был я уступить кое в чем, упразднить соляной указ, продлить срок отдачи долгов, однако же и кнутом поугощал, не то одни пряники не дали бы пользы и до добра бы не довели. Стрельцам положил двойное жалованье деньгами и хлебом, одних приголубил, иных – вожаков бунта – перепоручил вновь созданному Приказу тайных дел, дабы поучить уму-разуму.

– О возвращении Морозова не поведаете родителю моему? – спросил Ираклий.

– Поведаю, а ты переложи. Морозова вернул я три месяца спустя, ибо был он натурой сильной, неуемным да волевым человеком, царствие ему небесное. Все одно в монастырской келье не удержать его было. Сбежал бы да натворил дел тяжких, потому и предпочел я держать пса злого на привязи у трона, ибо спущенным он когда кого разорвет, бог весть.

Дошло и до того, что псковитяне прислали гонцов – в управлении страной, мол, и чернь должна участвовать. На это я твердо ответствовал, что ни прежде – при наших предках, ни ныне – при моем царствовании, ни впредь – при царствовании потомков моих чернь не была, не есть и не будет ровней знати. Ответствовал я так и послал в Псков стрельцов под началом князя Хованского. Приблизясь к Пскову, князь отправил к смутьянам дворянина Бестужева, тот предложил псковитянам покориться, однако же был убит ими. За те несколько дней, что длилась осада, псковитян одолел раздор. Крепость, как заведено, изнутри рушится, ибо трудно людям делиться добычей, она-то, добыча, и сеет смуту в душах человеческих. Поразмыслил я да предпочел благоразумьем смирить бунтовщиков, а не силой истребить, пообещал помиловать всех, вот и покорился Псков.

– Тяжка и твоя ноша царская, высокочтимый хозяин мой! – вздохнул Теймураз.

– Была, есть и пребудет тяжкой, ибо пестр мир наш, многолик и многосущ человек, сын Адама. Править Русью суть тяжкое ярмо фамилии царствующей, и хочу заветно молвить пред тобой и твоим потомком, что страна моя тогда будет неодолима, когда на романовский престол взойдет муж великой прозорливости и мудрости, стойкий, яко кремень, беспощадный, закаленный в извечном ратоборстве жизни и смерти, и держать он должен в одной длани черпак с медом, а в другой, нет, не плеть иль кнут, – палицу, палицу! и не для устрашения, а для битвы и крови! Всякое сострадание, жалость да страх равны поражению, а я и поныне не излечил себя от недуга сострадания да жалости, раз уж приятна была мне твоя, царь грузинский, жалость к Ивану да волчатам. Править страной не сердцем должно, а мудростью да твердостью только, сердце же про себя оставить надобно, ибо мало оно и сию исполинскую страну в него не уместишь. Царю ясный ум и холодная голова надобны, а не добрая улыбка да мягкое сердце. И если я, повелитель Руси, Алексей Михайлов Романов, не могу ныне стать с тобой плечом к плечу, то только потому, что я лишь наполовину повелитель, ибо связан по рукам и ногам коварством знати да великой болью простолюдин, не говоря уж о шведском и польском царях, что держат меня на прицеле, как поутру мы с тобой держали волков. Так вот, если к тому же добавить направленный на нас блеск кривых сабель крымского да татаро-монгольского ханов или шамхалов, нетрудно понять сокровенные мои думы и голос разума, не позволяющий мне наживать еще двух врагов – преисполненного злобы персидского шахиншаха и коварного османского султана, да и тебе не будет пользы от моих ружей и пик. Единая вера народов наших станет краеугольным камнем единства нашего и первейшим знаком воистину великой помощи, как только у нас, русских, появится такая возможность. Не скажу точно, когда случится сие – при моем ли царствовании или при моем потомке, однако же случится непременно. То говорят мне и разум, и душа. Я ныне в большей силе, нежели был мой батюшка, наследник же мой станет еще могущественней, и если не ныне, то завтра протянем мы вам дружественную длань помощи, без которой вам трудно живется, и нам не радостно.

Царь Алексей передохнул, – тяжело, очень тяжело было ему признаваться в своих трудностях, но светлая миссия, с которой явился к нему грузинский Багратиони, его праведное сердце требовали от него праведного же слова и дела, а не фальши. Потому-то и раскрыл перед ним тайники своей души, куда никого никогда не допускал, потому-то и поведал свои сокровенные мысли, невзгоды и радости. Хотел с миром пришедшего отпустить – с миром и с тем светом надежды, погасить который можно было, но это вызвало бы обоюдную боль. К тому же отпустить пришедшего за помощью, не вселив в него надежды, было если не во зло, то и не на пользу Руси.

Воцарилась тишина.

Студеный ветер завывал за окнами. Огонь в печи почти угас, в палату закрался холод. Слабели, истощались язычки пламени в лампах, окна усеялись белыми звездами, какие русские женщины мастерски вышивают на холстах.

В палате все стояла цепенящая тишина.

Царь Алексей встал, выпрямился. Сначала глянул на Ираклия, потом зорко посмотрел в глаза Теймуразу.

Теймураз понял государя и не заставил себя ждать:

– Ясно мне все, повелитель великой Руси. Понимаю тебя и верую. Слова твои, если коротко сказать, таковы: «Вижу, мол, что в яму угодил, да нет у меня веревки, чтоб вызволить тебя, потерпи немного, добуду веревку и вмиг вытащу на свет божий». Так что ждать придется, выхода иного не вижу, ибо из той ямы, куда угодил я с моей отчизной, не выбраться без дружеской десницы, а помимо Руси ни от кого не ожидаю ее, поскольку вера и бог у нас едины. Не дано ведать мне, когда завершится мой бренный путь на земле, однако знаю, верую и веровать буду, что Ираклий мой при твоем дворе должен мостом подняться, мостом братского дружества народов наших.

– А не проломится ли витязь наш, мостом поднявшись? – улыбнулся государь и с любовью глянул на склонившего голову царевича.

– Не должен, великий государь великой Руси, проломиться сей мост надежды, коль плечо твое рядом будет.

– Я-то да, однако же кто ведает… что случится?

Что может случиться? – встревожился Теймураз, которого пронзила боль от одного только прикосновения к этой надежде.

– Люди мы ведь, – уклончиво ответил царь Алексей.

– А все же? – не отступался Теймураз.

Алексей Михайлович зашагал взад-вперед. Потом остановился, заглянул в глаза Ираклию, дал знак – переведи, мол, но то, что говорил он, предназначалось скорее для самого царевича:

– Молод он да горяч! К сердцу своему более чуток, нежели к разуму. Ничего не подметил пока за ним, однако недругов у меня много, боюсь, не сбили бы с пути истинного. Или, может статься, не поймет меня, ну, хотя бы то, что не могу пока помочь тебе и… ожесточит душу свою…

Государь помедлил, и Теймураз, воспользовавшись этим, вставил:

– Не стану молить да просить. Воля твоя. Неволить государя – все одно что себя же плетью огреть. Однако сказать тебе обязан я, что тот же шведский король, польский первый пан да и персидский шах, османский султан или крымский хан еще больше будут считаться с тобой, еще больше станут страшиться и жаловать тебя твои доморощенные иноземные недруги, когда всем им вместе силу свою покажешь. Возвышение властителя над иноземными ворогами всегда приумножит преданность и низкопоклонство доморощенных.

– Известно то мне, – поспешил государь, – однако же не токмо не победишь иноземного ворога, а и на поле брани не схлестнешься с ним, коль не воцаришь дома мир да покой. Ну какая польза идти походом за Кавказ, коль по сю сторону Кавказа, на юге Руси сила моя едва простирается до Астрахани, а окраина да Малороссия разоряемы набегами? Доверься мне, Теймураз, – впервые назвал он гостя по имени, и в этом обращении прозвучала схожая с мольбой нотка. – Будь ныне на московском троне не я, а самый многомудрый муж, и он бы ничем не смог помочь тебе, кроме как надеждой на будущее.

– Знаю, чувствую и понимаю. Воля твоя! На том и завершим ныне нашу беседу, – коротко молвил Теймураз, въяве представив все терзавшие Русь тяготы, как только вспомнил, что и сам по такой же причине не внял мольбам армянского епископа спасти Армению после выигранных сражений в Барде. – Ясно мне все, государь, и да расстанемся с верой в день грядущий. Об одном лишь хочу попросить тебя, на сей раз то последний моя просьба.

– Проси, и заранее даю слово, что просьбу сию выполню непременно, – царь, казалось, проник в сокровенные думы гостя.

– Скорее, то две просьбы…

– Проси.

– Первая моя просьба о том, чтобы Ираклий всегда был при грузинской чохе, дабы всяк ведал, что при дворе повелителя Руси – грузинский царевич.

– То я уж обещал тебе и подтверждаю, что, пожелай Ираклий облачиться в другие одежды, воспрепятствую, не позволю. Боле того, вся его свита, будь то грузин или русский, останется при чохе, а на каждом чествовании да молебне третьим лицом будет называться царевич единой Грузии Ираклий.

– Благодарствую! – сдерживая слезу, вымолвил Теймураз, а Ираклий смотрел на деда исполненным любви взглядом.

– Верь мне, дедушка! Памятью отца и твоей любовью клянусь, что никогда не изменю отчизне нашей!

– Благодарствую! – повторил Теймураз внуку идущее из сердца слово. И лишь переведя дух, продолжил: – Вторая просьба тоже известна тебе, государь, однако же повторю ее и ныне – породниться желаю с тобой, дабы кровное родство навечно стало для моих и твоих потомков побуждением к единству, верности и равенству.

Удовлетворение, отразившееся на лице царя Алексея при словах «единство» и «верность», исчезло, как только Теймураз произнес «равенство», но в ответ сказал лишь:

– Ираклию говорил и тебе повторю – согласен я на породнение, дело теперь за Ираклием самим.

– Не тороплюсь я, дедушка, обзаводиться семейством.

– Коль ты не торопишься, я тороплюсь, да и отчизна твоя торопится, сынок.

– И более того скажу. Дочь у меня, царевна Софья, – улыбнулся, продолжая свою мысль, царь Алексей. – Правда, старше она Ираклия, однако то в делах таких важности не представляет. Да и царица Мария, супруга моя, не против свадьбы.

Теймураз выразительно глянул на внука, но Ираклий отвел глаза.

– Годов на десять Софья старше, однако сие ему на пользу: уму-разуму научит да ублажать будет в страхе, чтоб не сбежал молодой супруг, – снова озарился благосклонной улыбкой царь. – А он и пошалить иной раз может, как то заведено на вашем Востоке, никто ему препятствовать не станет.

Ираклий понурил голову. Теймураза же занозой кольнули слова «уму-разуму научит».

– У нас не принято, чтоб царица уму-разуму учила царя. Не думаю, чтоб и у вас было то принято.

– Нет, и у нас не принято. К слову пришлось. Жена да убоится мужа своего… А потому муж время от времени и поколотить ее должен, – засмеялся государь.

– Колотить, конечно, не дело. Совет же разумный владыка приемлет не только от царицы, а и от чужака. И об измене мысль не должна прокрасться в сердце любящего мужа, – твердо произнес Теймураз, а сам вспомнил вдруг Джаханбан-бегум, подумал: «Где она сейчас?» Потом заботливо обратился к внуку: – Ты что скажешь, сынок? Что удерживает тебя?

Ираклий еще ниже опустил голову, не стал переводить вопрос деда. Царь Алексей, как бы поняв слова Теймураза, сам попытался ответить на них:

– Верно и то, что Софья своевольна, упряма да норовиста, однако ж при тебе лишнего не позволит.

Ираклий и эти слова не стал переводить и смиренно обратился к государю:

– Родителю своему ничего не скажу, а тебе, великий государь, осмелюсь молвить… Софья к стрельцам похаживает втайне…

– Знаю… Не она, а стрельцы к ней похаживают.

– Возразить осмелюсь, великий государь. И сама она похаживает к ним, – упрямо, с детской почти обидой ответил Ираклий, не понимая, что ранит сердце своему покровителю.

– Ты-?? откуда ведаешь про то? – сурово спросил государь.

– Ведаю… Недавно, когда отправил ты нас, молодых, в Коломенское, велела стрельцам привести цыган в палаты. Пели да плясали…

– Что в том дурного?

– В том ничего, да вот после выдворила всех, а одного цыгана оставила у себя до утра… Видного такого.

А наутро одарила лучшим скакуном из коломенских конюшен.

– Которым? – будто молнией пронзили государя слова о скакуне.

– Жеребцом тем, что в дар прислал вам татарский хан минувшим летом.

Царь всполошенно сорвался с места, зашагал по палате, так же внезапно остановился и сурово подступился к Ираклию:

– Федор ведает про то? – спросил он о сыне.

– Ведает, но что из того, Софью-то он побаивается.

– Пошто не дал знать до сих пор?

– Про что?

– Про жеребца!

Простодушная улыбка мелькнула на лице Ираклия:

– Тяжко было мне про Софью слово молвить.

– Ты бы про жеребца дал знать, а уж потом я и до Софьи бы добрался! Я ей покажу! Сей же ночью переворошу все покои, с постели подниму!

– Воля твоя, великий государь.

Царь не стал больше задерживаться. Внезапно вспыхнувший гнев столь же внезапно покинул царя, он ласково потрепал Ираклия по плечу и сказал смеясь:

– Передай родителю своему, что коль внук его отвергает дочь мою старшую, то пусть погодит немного, может, и объявится у меня другая.

Пожелал обоим покойной ночи и скорым шагом вышел в коридор, где стояли в ожидании замершие слуги, чтобы сопроводить царя в спальные покои.

Как только царь Алексей покинул палаты и стих шум шагов его слуг, Теймураз облачился в шубу и вышел вместе с Ираклием во двор подышать.

Некоторое время они молча шли нога в ногу.

Леденящий ветер все завывал в верхушках сосен, отдаваясь понизу тем слаженным гулом, что услышишь разве только на русской земле с ее взметнувшимися ввысь сосняками. И впрямь величествен зимний гул тех сосен, и нет во всем свете голосов звучнее его… Снежное серебро слегка поскрипывает под ногами, а в душу умиротворяюще проникает тот гул, освобождая ее от скорбей и печалей. Именно это легкое, чуткое покачивание, это величественное дыхание исполинских существ и творит ту неповторимую гармонию на земле Руси, которая озаряет душу вечным светом жизни.

Долго молчали дед и внук, наслаждаясь околдовывающим гулом зимнего бора, впитывая в себя величие природы, чары которой развеяли все их мысли. Наконец Теймураз одолел забытье и тихо спросил внука:

– Что, не по тебе царевна?

– Догадываешься о чем-нибудь? – уклонился Ираклий, которому хорошо была известна сокровенная дума деда и взлелеянная им надежда, которую юный Багратиони не спешил развеять.

– Догадываюсь, сынок. Сердцем своим родительским вычитал в твоих очах.

– Скрывать не стану, дедушка, да зачем скрывать, коль уж ты и сам все понял без слов. Сладострастница она, к тому ж спесива и надменна. У государя двое сыновей, Федор и Иван, да оба мягкотелы… Второй, тот для престола вовсе негож, хотя и первого господь не миловал. Да и самого государя то и дело хворь одолевает. Может, приметил, как чело его пот прошибает? И руками потлив, потому что он болезненный.

– А ты откуда знаешь, что потливость рук признак болезни?

– Мать говаривала. Так вот, Софья знает о батюшкиной хвори, ведает она и о том, что братья для престола негожи, потому и своевольничает часто. Даже сама царица не может ей прекословить. Батюшке же, как изволил ты, наверное, приметить, не до нее, хотя ныне намнет он ей бока, в этом сомнений быть не может. Зятя-то он все же ищет, пристроить ее стремится, пока время еще есть. Я же… Ну как тебе сказать? Время быстротечно… Как знать, может, еще появится у государя добрая наследница. А коль не появится и страну эту необъятную приберет к рукам Софья? Что тогда поделать твоему Ираклию, мужу той сумасбродной царицы, – тут оставаться, под боком сладострастной супружницы да на потеху боярам или по-воровски сбежать от тех, к кому явился за дружеством да помощью, и за страной своей горемычной приглядывать? Что на это скажешь, как рассудишь по праву родителя моего и царя Картли и Кахети?

Теймураз оторопел. Не ожидал от видевшегося ему все еще дитем Ираклия мудрости зрелого мужа.

– Подобно отцу своему, рано взошел ты под сень мудрости, сын мой. Ничего не скажу боле.

– Тогда я скажу, дедушка. Царь Алексей не может помочь нам, как изволил сам поведать тебе о том, ибо много у него своих забот и печалей. Ясны мне и мудрые мысли твои о том, что без Руси не в силах мы не только собраться воедино, но и устоять, даже существовать. А потому надобно выдержать нашествия персов и османов, еще немного напрячь разум и силы, дабы сберечь голову до той поры, покуда Русь, великая мощью своей и несметным народом своим, изыщет возможность протянуть нам руку помощи. Единая вера суть дело доброе, однако же только ее для этого недостаточно. Настанет время, не ведаю когда, но непременно настанет то время, когда Русь великая братски подставит нам плечо и избавит от истребления и насилия чуждой верой, а до тех пор принудим себя, как и допрежь, раздвоить лик свой перед шахами да султанами на горе иль на радость народу нашему. Я останусь здесь, ты же пригляди за страной. Прояви усердие в примирении княжества Дадиани с Имерети, смири Гурию, не дай отатариться Картли и Кахети. Духом ты силен, крепись и телом, не дай ослабнуть ему, потерпи еще, а я останусь здесь и сделаю все, дабы не осрамить тебя, укрепить мост братства, кровного родства, обратить его в крепость неприступную на благо страны нашей.

– Да возрадуется душа твоя, сынок, как возрадовал ты меня своей мудростью и мужеством, – с мольбой вырвалось у Теймураза, и он прижал к груди Ираклия, верного потомка грузинских Багратиони. – Здесь, посреди российской стужи, помог ты мне обрести надежду и утешение, помог обрести ту силу великую, которая не даст погибнуть нашей горемычной Грузии.

Долго еще ходили дед и внук по благодатной земле российской, что вдохнула в них животворящее тепло, несмотря на лютый мороз и снегопад, согрела, как согревает тепло надежды, что исходит из отеческих рук.

* * *

Теймураз в Москве более задерживаться не стал, боялся, что перевалы закроются от снежных обвалов, да и Хорешан он оставил совсем хворую, нездоров был и маленький Луарсаб – вредил ему климат Имерети.

С большими почестями проводили из Москвы Теймураза, который горько переживал потерю надежды на немедленную военную помощь. Ираклий и однорукий Гио сопровождали его до Астрахани, оттуда он под охраной небольшого отряда русских добрался в Терки и наконец со свитой своей прибыл в Имерети.

…Кутаисский дворец встретил его трауром.

Умер от лихорадки маленький Луарсаб, оставшийся без матери и отца.

Присутствовавшая при кончине внука Хорешан потеряла сознание и с постели больше не встала…

Облаченная во все черное Дареджан, рыдая, жаловалась отцу:

– Что за грех на нас такой давит, что хоронит нас заживо, кто проклял нас и за что? Если действительно есть бог на свете, то почему он хоть один раз не помилует, не пощадит хоть в чем-то нас! Бедняжку так трясло, что дышать было трудно… От отчаяния не знал, что делать, на помощь звал деда Теймураза и отца Датуну… Помогите, молил, обессиленный, я весь горю, умираю! В восемь лет рассуждал как мудрец, все понимал. Мы, глядя на него, сами горели без огня, мучились и страдали, вот и не выдержала мать! – Дареджан впервые помянула Хорешан матерью. – Когда она уже обессилела и сама свалилась у его ног, он меня обнимал и просил: тетушка, спаси меня, не дай мне умереть, иначе дедушка приедет и с вас спросит. Господи, почему не умерла его несчастная тетушка!

И опять покатилась слеза по лицу Теймураза, горько оплакал он малого внука и верную супругу тоже.

Поднялся в Гелати и чуть не испустил дух, упав на могилы жены и внука, которые покоились рядом друг с другом. Но, скорбя над этими двумя могилами, старый Теймураз вдруг заметил, что, лишившись Датуны, он уже легче переносит потери, ибо ни одна из них не могла сравниться с утратой любимого сына и последней опоры.

…Дни шли за днями, недели за неделями, месяцы за месяцами, беды за бедами…

Из Кахети приходили ужасные вести. Так Аббас Второй решил осуществить замысел Аббаса Первого. Отнял Кахети у престарелого Ростома, бегларбегом вновь посадил Селим-хана. Всю страну велел очистить от местных жителей и заселить своими людьми. Селим-хан послушно приступил к делу: вырубил виноградники и превратил благодатные земли Кахети в пастбища для хлынувших с юга стад. Селим-хан захватил Бахтриони, укрепился в Алаверди, осторожно подбирался и к другим крепостям.

А тут еще с кавказских гор участились разбойничьи набеги, банды рыскали по Алазанской долине, по склонам Гомбори, уводили людей в полон, скот угоняли целыми стадами, людей Селим-хана не трогали, зато кахетинцев, ингилойцев, тушннов и пшавов грабили нещадно, охотились за молодыми юношами и девушками, захватив пленных, требовали выкуп подороже.

Да и в Картли было не так спокойно, как казалось кое-кому. Еще больше осатаневший от старости Ростом объявил наследником своим Вахтанга Мухран-батони, ибо он, мухранский Багратиони, ненавидел Теймураза, Ростома же почитал чуть ли не за родного отца.

Шло время, Вахтанг, на которого работало время, все ближе подбирался к картлийскому трону, картлийские же тавады и азнауры не находили себе места – каждый из них спал и видел на троне самого себя или своего отпрыска. Вахтанга же признавать царем никто не желал. Больше других возмущался арагвский Эристави – Заал.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю