Текст книги "Пламенем испепеленные сердца"

Автор книги: Гиви Карбелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Воля Ундиладзе в Парсе была законом.

* * *

Сад ширазского дворца погружался в сумерки. Затихла природа, умолкли птицы. Казалось, даже вода перестала журчать в арыках. Лучи заходящего солнца, проникая сквозь кроны густых деревьев, освещали тропинку, по которой двигалась небольшая процессия: слева – Дауд-хан, справа – царица Кетеван поддерживали дубовый гроб, сделанный согласно христианскому обычаю. В гробу покоилось тело царевича Александра. Рядом стояли полумертвые от горя приближенные царицы, молча помогавшие нести гроб. Никто не посмел предложить себя на подмену. Сама она сказала одно: в детстве я много носила внука на руках, сегодня я понесу его в последний раз. До могилы, вырытой под раскидистым дубом, она донесла гроб, не позволив никому сменить ее. На прощанье она молча поцеловала усопшего, бережно поправила спадавшие на лоб волосы и дрожащей рукой натянула парчовое покрывало на бледное, осунувшееся лицо внука.

– Если я останусь жива, внучек… Ты вспоминал Алаверди… Я непременно выполню твою волю – положу тебя рядом с матерью, счастливой уже тем, что не дожила до этого страшного дня… И розы посажу на вашей могиле, внучек, много роз. Сама буду лелеять каждый куст, каждый бутон. Из Гурии привезу цветы, С родины матери вашей, из Гурии, которую ты так хотел увидеть. Я завещаю Датуне посещать тебя почаще, пусть каждый день вспоминает тебя вместе с потомками и наследниками своими. Отца твоего умолю навеки забыть о мягкости, которую ты верно в нем подметил, сын мой! – Царица, сомкнув брови, умолкла, поднялась, бледная как полотно, сгорбившаяся, внезапно постаревшая.

Прежде чем дубовую домовину опустили в могилу, царица вдруг вспомнила что-то, засуетилась, достала из-за пазухи узелок с землей, не постеснявшись при этом расстегнуть ворот, осторожно развязала его и высыпала часть земли на ладонь.

– Я чувствовала, что родная земля пригодится нам, поэтому взяла ее с собой. Я отдаю тебе твою долю земли Греми, Алаверди и Алазанской долины. Наша доля останется пока у меня, прощай, дитя мое, закат, сумерки жизни моей!.. – С этими словами царица приподняла с него парчовое покрывало, раскрыла сорочку на его груди и осторожно высыпала покойнику на грудь горсть родной земли, остаток завязала опять в платок и спрятала у себя на груди.

Обещая внуку перенести его прах на родину, Кетеван говорила со всей искренностью и во исполнение этой клятвы готова была заплатить жизнью, не подозревая даже, что надежда отвезти прах внука на родину была несбыточной мечтой.

Сумерки быстро сгущались.

В ширазском саду становилось прохладно…

Дауд-хан сразу же, как только гроб опустили в могилу, не заходя во дворец, отправился к себе в Карабах. Могилу еще не успели засыпать, как он двинулся в путь, словно спеша приблизиться к родине отца и дедов. Младший Ундиладзе даже не пожелал повидать старшего брата.

Кто-то когда-то будто бы сказал, что младшие из детей более сердечны и чутки.

* * *

Более месяца прошло с того дня.

Кетеван не отходила от Левана.

Когда больной засыпал ненадолго, она ложилась на тахту Александра, которую не велела трогать после смерти внука. Закалившийся в несчастьях дух Кетеван больше не терзали писклявый голос Левана и безусое его лицо, куда сильнее волновал ее помутившийся разум внука.

На совесть старался придворный лекарь, и других целителей-знахарей приглашала со всех сторон Кетеван. Все, однако, оказались бессильны перед душевным недугом царевича.

…И в ту ночь царице не удалось сомкнуть глаз, сон бежал от нее. Впрочем, какой там сон! Мозг ни на мгновение не прекращал своей напряженной работы, нескончаемой чередой проносились тревожные мысли. Достаточно было пошевелиться Левану, едва слышно вздохнуть, чтобы Кетеван тотчас встрепенулась. Она вслушивалась в малейший шорох, чутко реагировала на самый безобидный шум.

Ночная мгла уже вступала в свои права; Тамро только что вышла, когда дверь едва слышно отворилась и на пороге выросла огромная тень. Кетеван тотчас поднялась с ложа и в тусклом пламени свечи, горевшей с вечера до утра, сразу узнала хозяина, которого видела впервые: братья были похожи друг на друга, как две половинки яблока. Имам-Кули-хан отличался от брата лишь густой сединой в волосах и тяжелым, мрачным взглядом темных, выразительных глаз.

«Этот больше горя перенес и больше передумал…» – мелькнуло в голове у Кетеван, и она знаком предложила вошедшему сесть. Имам-Кули-хан тяжело опустился на скамью, поглядел на спящего Левана и негромко проговорил:

– Вечер добрый, государыня!

Кетеван сдержанно кивнула в ответ – приветствовать иначе этого человека ей было невмоготу.

Сделав над собой усилие, Имам-Кули-хан медленно заговорил – чувствовалось, что речь свою он приготовил заранее:

– Мне трудно было прийти к тебе, государыня… Очень трудно, но и не прийти я не мог. Сначала брата прислал к тебе посредником, потом жену. – Он потер лоб, вздохнул тяжело. Вздох этот вырвался против его воли. – Знаю, я виноват перед тобой, но поступить иначе не мог. Он нарочно именно мне поручил это… – он запнулся в поисках слова, нашел: – Это злодеяние. Тяжкое испытание мне устроил и с братом разлучил… на север, ближе к родине нашей послал… Иначе кто знает, что надумали бы мы вместе… Дауд-хан места себе не находил от бешенства… Уехал, не повидав меня… Это первая размолвка меж нами. Но ему проще – он далеко от шахского двора, земли его на северной окраине… Мое же положение совсем иное – я в самом сердце шахских владений… У меня один выход – бежать, бросив все, добытое отцом. – Имам-Кули-хан снова вздохнул и продолжал помешкав: – Я вынужден… против моей воли подчиняться шаху… Потому я делаю то, что делать не следовало, что противно моей душе… Я и сейчас пришел к тебе с большой просьбой… Шах велел передать свою волю: либо царица примет магометанскую веру, либо подвергнется пыткам всенародно… Пытать тебя велено мне… Мне трудно говорить об этом, но я обязан сказать всю правду.

Он торопливо закончил, как будто сбросил с плеч тяжелое бремя, и снова взглянул на царицу.

Кетеван сидела прямая, невозмутимая, величавая. Она недрогнувшим взором встретила взгляд ширазского бегларбега, и он тотчас понял, что напрасны были его старания, тщетны будут все его попытки обратить кахетинскую царицу в магометанство. Понял он и то, что слабая женщина готова была на любую муку. Более того – казалось, она Ждала этих мук, желала их.

– Жизнью своей я вовсе не дорожу, бегларбег. А вероотступничество приравнивала и приравниваю к измене народу. Душа моя с радостью примет любую муку, хотя бы во имя того, чтобы до конца исполнить свой долг перед моей кровью и плотью – детьми, которых я безжалостно отдала в пасть этому людоеду. Делай, что велено тебе, и не жалей о том. Я понимаю думы твои и муки тоже, без слов и без пояснений ведаю о твоем тяжелом положении. Это богатство, власть и почести, обагренные кровью, – плоды мук отца твоего и твоих собственных стараний. И все это может обратиться в прах из-за малейшего промаха твоего, хотя и без всякого промаха это может случиться по велению людоеда. Оттого и понимаю заботу и беду твою… Знаю и то, что добра тебе не видать, даже если ты не тронул бы внуков моих и не тронешь меня… Не ты, так другой выполнил бы волю шаха, свершая злодеяния эти. Откажешься – пострадаешь еще пуще нашего. Я знаю это! Потому выполняй волю твоего, но не моего повелителя. Я готова! От веры и обычая нашего грузинского не отрекусь!

Кетеван говорила спокойно, неторопливо, словно наставляя сына, в ее речах звучала чуть ли не материнская теплота. Мысль ее была, однако, тверда, неколебима.

И понял Имам-Кули-хан, что царица готова на великую жертву, и нет в мире такой силы и такого существа, которые заставили бы ее изменить свое решение.

– Я не спешу, государыня, не спеши и ты, – скорее для порядка сказал он, ибо в голосе его явно не было уверенности. – Не забывай хотя бы то, что Леван нуждается в присмотре. Подумай, не торопись ради него… Попробуй. А что ты потеряешь, приняв их веру? Разве я, став иноверцем, меньше люблю Грузию? Или отец мой ее не любил?

– Ошибаешься, бегларбег! Отречься от веры – все равно что отречься от своего народа. Отступничество равносильно духовной гибели твоей и потомков твоих, безжалостной измене родине! Запомни сам и передай своим потомкам: ислам добр в добрых руках, как и любая другая вера, но нам он не нужен, ибо со времени святой Нино христианство для нас равно грузинству, отказ же от христианства означал бы отказ от родины. Вы – одно, мы – другое! Без шахского покровительства, без вашего фамильного богатства и власти вы ничто, нам же господь вручил судьбу родины, народа нашего, и мы до конца будем нести это благородное бремя. Я и мои внуки приехали сюда не предавать родину, а доказать ей верность свою, принести себя в жертву ей… Лучше смерть, чем такая жизнь, как ныне у Левана. Для него все одно, что ночь, что день, что роза, что сорняк… Об одном лишь тебя молю я – после смерти моей не оставляй его без присмотра… И к отцу не отправляй. Грузия не должна видеть наследника престола в столь плачевном состоянии. Я попрошу и Сакинэ, чтобы она присматривала за ним: пусть живет, пока бог не пожелает прекратить его страданий… И еще… если удастся… если настанет подходящее время… прикажи всех нас перенести в Алаверди… – Царица взглянула на Левана, и голос ее прервался.

Имам-Кули-хан встал, поднял опущенную голову и спокойно проговорил:

– Подумай хорошенько, государыня! Я не тороплюсь, не спеши и ты. Отказом своим ты разъяришь того, кто и так уже вне себя от ярости. Он отомстит не только тебе, но и всей Грузии. Известно мне, что поход замышляет на Кахети… Меня тоже звал с собой… Едва отговорился я, пришлось на болезнь сослаться.

С этими словами Имам-Кули-хан поклонился царице и вышел так же неторопливо, степенно, как и вошел.

Кетеван подошла к внуку, поправила на нем одеяло.

* * *

Шло время. Кровью писалась история Грузии…

Оставив позади Мухрани, Теймураз взял курс на Арагвское ущелье. Свита его состояла из двухсот всадников, а впереди скакали ведущие. По правую руку от Теймураза ехал Йотам Амилахори, присоединившийся к царю возле Игуэтской заставы. Рядом с ним скакали Соломон Чолокашвили и Гуло Вачнадзе, после смерти Давида Джандиери много раз доказавшие полную преданность свою Теймуразу. Слева от царя ехал Датуна в сопровождении своего побратима Гио-бичи, в присутствии царевича всегда обнаруживавшего редкую сметливость.

Отправясь в путь утром, к полудню они уже въезжали в сказочное ущелье Арагви.

Всадники ехали рысью. Ехали молча, глядели хмуро. Изредка лишь Датуна и Гио-бичи обменивались короткими фразами. Датуна попытался было завязать разговор с отцом, но тщетно – царь не размыкал уст. Не добился успеха и Йотам, хотя он не очень и старался, ибо знал Теймураза. Только эти двое знали, зачем ехали к арагвскому Эристави. За Теймуразом следовали цилканский епископ Давид, Эгомо Тогумишвили и Ираклий Беруашвили.

Приближение к Арагви постепенно смягчало полуденный зной. Прохлада реки и лесов, дующий с Кавкасиони легкий ветерок приносили усталым путникам желанную отраду.

Из приарагвийских зарослей взлетела вспугнутая стая уток. Датуна не мешкая вскинул пищаль, сбил одну, вторую сбил Гио-бичи, а третьим выстрелил Амилахори, но промахнулся, так как утки уже успели удалиться на порядочное расстояние.

Мальчики погнали коней в заросли, по пути вспенивая речную воду и поднимая тучи брызг. Йотам добро улыбнулся, когда вернувшиеся ребята горделиво бросили свою добычу слугам.

– Ну что, Датуна, обошел ты меня со своим побратимом?

– Обойти тебя невозможно, батоно Йотам! Просто мы раньше выстрелили, а то нам до тебя еще далеко! – вежливо отвечал Датуна, догоняя царского гнедого на своем вороном, лоснящемся от воды скакуне.

– Ружье надо сразу же перезаряжать, – это были первые слова царя за весь день. Теймураз заметил, что сын не последовал примеру Гио-бичи, а он не хотел, чтобы Датуна свои обязанности перепоручал другим, хотя и сам Датуна редко позволял челяди делать то, что привык делать сам, а уж к оружию своему прикасаться давно никому не разрешал. Датуна немедленно принялся за дело и попутно, воспользовавшись отцовским вниманием, задал вопрос:

– Отчего местность эта называется Сапурцле?[68]68
  Сапурцле – название местечка в ущелье Арагви. Происходит от грузинского слова «пурцели» – «лист». Так же называется я место, где разводят тутовые деревья, чьи листья – пурцели – употребляются для разведения шелковичных коконов.


[Закрыть]

Вопрос не относился ни к кому в частности, поэтому все молчали. Тогда Амилахори, выжидательно взглянув на Теймураза, сам решил удовлетворить любопытство царевича.

– В этих местах, как ты мог заметить, много тутовых деревьев, потому и местность называется Сапурцле. Раньше эти земли принадлежали к Самцхети, но Зураб давно уже присоединил их к своим владениям, как прибрал к рукам и многое другое, кажущееся ему своим.

Амилахори замолчал. Датуна не в первый раз слышал слова упрека в адрес Зураба Эристави, однако в устах сдержанного и немногословного князя порицание это звучало особенно впечатляюще. Довольный собой Амилахори, скорее желавший подчеркнуть свою осведомленность в делах Картли, чем выразить вслух накипевшую на сердце у царя боль, вопросительно взглянул на Теймураза, который в знак одобрения кивнул головой и, натянув поводья, остановил коня. Свита тотчас последовала его примеру. Из всех присутствующих один Датуна понял, что отец пожелал немедля рассеять впечатление от слов Иотама Амилахори, нацеленных против Зураба, у которого наверняка кто-нибудь да был доносчиком в окружении царя.

Сын лучше любого другого знал своего отца.

– Берега реки Нареквави, которая протекает на окраине Мухрани и впадает в Арагви, образуют лощинистую долину, местами покрытую кустарником. – Теймураз обвел рукой оставшиеся позади окрестности. – В нижней части Нареквавской рощи водятся кабаны, всевозможная дичь, фазаны, в верховьях реки отлично плодоносит виноградная лоза, цветут сады. Потому-то и зарится на эти земли наш зять Зураб: хочу, говорит, горцев от жипитаури отучить. А вот эта местность, куда мы сейчас въезжаем и откуда начинается Арагвское ущелье, занимающее весь правый берег Арагви до села Мисакциели, называется Сапурцле. Вон они, тутовники, зеленеют, – царь указал рукой на север, – от подножий гор до самой реки, все это Сапурцле.

– А почему эта местность называется Сапурцле? – повторил свой вопрос Датуна, решив, что отец забыл, о чем он его спрашивал, – в последнее время, как он заметил, с царем это нередко случалось.

Теймураз понял, отчего сын повторно задал вопрос, однако виду не подал и продолжал так же степенно и поучающе:

– Чуть западнее, у подножия той горы, расположена церковь Цилканской божьей матери, церковь купольная, а епископом там – наш Давид, с божьей милостью усердно печется о пастве своей – жителях Мухрани, Базалети, обоих берегов Арагви.

– А церковь ту, – поспешил вставить, воспользовавшись минутной паузой, находившийся поблизости цилканский епископ Давид, почувствовав, что царь пришел в доброе расположение духа, – построил царь Бакар.

Теймураз и этот намек его понял: цилканский епископ давно уже обращался к нему и к Зурабу с просьбой – строить побольше церквей в горах и в ущелье.

– Потому-то и называется эта местность Сапурцле, – продолжал свой рассказ Теймураз, давая понять епископу неуместность его замечания, – что повсюду здесь растет шелковица. Тутовое дерево – это одно, а шелковица – совсем другое. Бесплодная тута называется шелковицей, которая и есть превосходное средство для разведения шелковичного червя. Червь, питающийся тутовым листом, дает нить хуже, чем тот, который питается листьями шелковицы. Шелководство, по преданию, у нас в пятом веке возникло. Царь Вахтанг Горгасал, участвовавший в походе персидского шаха в Индию, привез оттуда индийскую гусеницу, которая сильно отличалась от распространенного у нас в те времена шелковичного червя. В то время в Грузии знавали не шелк, а чичнаури, от которого оставалось много очесов, и он уступал и блеском, и мягкостью настоящему шелку. Грузинское слово «абрешуми» – «шелк» – происходит от персидского «абришуми». Вахтанг Горгасал привез индийскую гусеницу как драгоценную добычу, ибо хотя Грузия и считалась вассалом Персии, никто даром нашим предкам таких сокровищ не раздавал… Индийский шелк к тому же обладал золотистым отливом, был легким в пряже, и ткань получалась красивой и нарядной. Шелк же персидский был белым, имел широкое распространение. А как известно, то, чего много, ценится меньше по сравнению с тем, чего мало. Пряжа и ткань, полученные из персидского кокона, менее прочны, сучить и прясть такую нить гораздо труднее, чем полученную из индийского кокона. Из распространенных в Грузии видов шелка – желто-золотистого кахетинского, зеленого кахетинского, желтого кахетинского, желто-золотистого кутаисского, терекского зеленого – три было чрезмерно трудно выделывать из-за особой тонкости пряжи. Новому шелкопряду необходимо было очень много пищи, потому-то в Грузии и стали разводить и потом всегда разводили тутовые и шелковичные рощи. Само слово «тута» происходит от «сатути» и означает предмет, место или живое существо, с коим надлежит обращаться бережно, нежно… Много воды утекло со времен правления царицы Тамар, и теперь нам, увы, не до шелка и шелковиц! Мы даже просьбу цилканского епископа все никак выполнить не можем!.. А тутовых и шелковичных рощ и по сей день множество у нас… Бог даст, ты, сын мой, или твои дети возьмутся за восстановление этого древнего промысла, ибо он выгоден и полезен как казне, так и народу. – Закончив свой рассказ, Теймураз пришпорил коня.

…На Сапурцлийском холме царя встречали Зураб и Дареджан. Теймуразу отрадно было видеть свою кровь и плоть. Красота наследницы Багратиони показалась ему величественной и совершенной: лицом и улыбкой походила она на царицу цариц Кетеван, царственным был поворот ее точеной шеи, почти до пят спускались две, толщиной с руку, шелковистые косы. Чарующе блестели затененные длинными ресницами глаза под тонко очерченными бровями. Длинные пальцы, унизанные лалами и изумрудами, невольно привлекали взгляд. Теймураз крепко прижал свою Дареджан к груди, нежно поцеловал в чистый лоб и, окинув взором всю ее стройную фигурку, вздохнул про себя с облегчением, словно камень с души свалился. Теймураз холодно кивнул зятю. Зураб тоже не кидался в объятия тестю, держался поодаль, глядел на Датуну, крепко обнимавшего любимую сестру, которую давно не видел.

К приему царя неплохо подготовились и Зураб, и мухранцы, посланные в Эристави загодя. На случай непогоды поставленные добротные шатры у опушки леса оказались излишними, столы, накрытые по случаю ясной погоды на лужайке, ломились от снеди. Чего здесь только не было: забили телят, зарезали молодых барашков, в котлах варилась выловленная в Арагви форель, сваренную рыбу выкладывали на подносы, устланные свежими листьями, бочки с мухранским вином остужались в ямах, специально вырытых на северном склоне горы. Отдельно приготовлялось мясо дикого кабана, оленя и фазанов, убитых на утренней охоте.

Все делалось с пышностью поистине царской, Эристави принимал царя, как зятю подобает принимать тестя, дорогого и почитаемого.

Царский стол был накрыт отдельно, чуть ближе к опушке леса, на обведенной кустарником небольшой зеленой лужайке. Свита располагалась ниже, тоже на траве.

…Теймураз принял на себя обязанности тамады. Иотама Амилахори усадил справа от себя, Датуне велел сесть по левую руку.

Насупился Зураб, озлился, что его рядом с царем не посадили, сам выбрал себе место возле епископа, жену усадил рядом с собой, хотя Датуна звал сестру к себе.

Остальные расположились кто как хотел, не дожидаясь приглашения.

Стол сразу же разделился на две части.

Епископ благословил стол с яствами и преломил хлеб.

Теймураз почуял разлад за столом, пожелал рассеять напряженность, провозгласил тост за благословенную родину, помянул благородных предков, горячо пожелал отчизне объединения, единства и независимости от шаха и султана; стоя выпил за упокой души Давида Джандиери и всех достойных сынов, павших в боях за независимость и единство родины.

Каждый тост сопровождался мелодичным пением монахинь, предусмотрительно приглашенных епископом из Цилканского монастыря.

Песни протяжно и задушевно исполняли и горцы. До полуночи не прекращалось застолье, хотя никто не веселился и не ликовал. Казалось, смех тут находился под суровым запретом. И все же яркое полыхание костров, грустное пение монахинь, проникновенные тосты Теймураза создавали приподнятое настроение, перемешанное с торжеством и грустью. Освещенные светом молодой луны, вершины Кавкасиони бдительными стражами высились над этим благословенным уголком, где в ту ясную ночь даже бурные воды Арагви перекликались с тоской человеческих душ.

Пиршество пошло на убыль сначала там, где расположилась царская свита. Теймураз окинул взглядом собравшихся около него приближенных и медленно поднялся, готовясь произнести последнее слово.

– Прежде чем выпить за всех святых, как это испокон веков положено за нашим столом, я хотел бы сказать несколько слов зятю своему. Хоть я и опоздал с этими словами, но лучше сказать их поздно, чем не говорить вообще. – Царь нахмурил брови и устремил пристальный, испытующий взгляд на Зураба; тот встретил его взгляд дико вытаращенными злыми глазами. – Не удивляйся, зять, столь долгому молчанию моему в отношении тебя. Да, ты славный военачальник, и хозяин тоже, отменный, и в Марабде ты имени своего не посрамил, и в Базалети, как лев, воевал. И глаз у тебя меткий, и ум острый. Только вот… душа кривая. Еще в Гори сообщил ты мне о неверности Саакадзе, будто бы племянника он своего послал к шаху с наветом. – Зураб чуть заметно пошевелился, стал озираться вокруг – хоть и хмелен был, отметил про себя с досадой, что рядом нет преданных слуг и телохранителей. Но с места все-таки не сдвинулся, снова устремил на царя замутненный вином и ненавистью взор.

– Не Саакадзе, а ты сам послал на верную смерть племянника своего, сына твоего ослепленного брата…

– Ты, между прочим, тоже послал туда своих сыновей и мать! – не замедлил возразить Зураб.

– У меня была одна цель, у тебя – совсем иная. Еще с тех времен, когда ты сопровождал в Персию своего зятя Георгия Саакадзе[69]69
  Георгий Саакадзе был женат на сестре Зураба Эристави.


[Закрыть], и тогда еще, когда в Базалети, сам раненный и истекающий кровью, зверем рвался убить его – воспитателя и зятя твоего. Ты день ото дня увеличивал имущество свое, доставшееся тебе от отца Нугзара Эристави, самовольно, без спросу прибирал к рукам царские земли и царских крестьян, от Самцхети отрезал изрядную часть и на Мухрани зарился.

– Перед Базалетской битвой ты сам же мне обещал Мухрани, а отдал сыну своему! – не удержался от ехидного замечания Эристави.

– Я царь и поступаю так, как мне велит мой разум и совесть.

– Нет, Теймураз! И царь ты негодный, и отец, и правитель некудышный! – вытаращив глаза, зарычал Зураб, хмельной не столько от вина, сколько от злобы.

– Эта мысль все время грызла ум твой и сердце твое, она же и погубит тебя, поставив точку на твоем подлом существовании! Мечте о картлийском престоле ты принес в жертву отца, первую жену, брата и племянников своих. Мечтая о воцарении в Картли, ты донес на меня шаху о том, что я к русским за помощью обратился. С помощью Бараты Бараташвили по-разбойничьи горцев прибрал, огнем и мечом пройдясь по их земле, сжег уйму деревень, разрушил много молелен. Однако зря ты старался, тщетны были усилия твои, напрасны злодейства, чванливость, коварство – и подлость твоя. Из-за жестокости твоей многим грузинам пришлось проливать кровь, многих матерей ты заставил плакать горючими слезами и одеться в черное. И мою мать ты тоже не пощадил на старости лет… Выйди вперед, Ираклий Беруашвили!

Сидевший на другом конце стола юноша в мгновение ока очутился перед царем, словно грозное видение, освещенный алыми отблесками костра.

– Скажи, Беруашвили, какой приказ привез ты из Исфагана от царицы цариц Кетеван?

– Мать грузин, царица цариц Кетеван завещала тебе, государь: за измену Грузии твой зять, муж Дареджан, Эристави Зураб должен быть казнен!

– Да исполнится воля божья и воля мученицы Кетеван! – Теймураз поднялся, воздев руки к небу.

В тот же миг Эгомо Тогумишвили, стоявший за спиной Зураба, выхватил кинжал из ножен и опустил его на шею Эристави, не успевшего не то что отклониться от удара, даже пошевелиться.

Кровь мужа обрызгала лицо и белое платье Дареджан, она вскрикнула и окаменела от ужаса.

Эристави дернулся, попытался было встать с места, но тут же упал как подкошенный.

Ираклий Беруашвили схватил его за поредевший чуб левой рукой, а правой отсек голову и бросил ее – с зияющим провалом рта и вытаращенными глазами – к ногам Теймураза.

– Аминь! Свершилась воля божья и святой великомученицы! – осенил все вокруг крестным знамением епископ, медленным шагом удалившись от трапезного стола.

Обезглавленное тело все еще корчилось на земле, когда монашки подхватили обрызганную кровью Дареджан и повели к роднику.

Тогумишвили снял с мертвого Эристави оружие и старательно накрыл буркой все еще истекавшее кровью тело.

Побледневший скорее от злобы, чем от сожаления Теймураз стоял на том же месте, обняв за плечи ошеломленного Датуну. Громко, чтобы все слышали, он обратился к своему младшему сыну:

– Этот человек обрек на погибель твою родину, твоих братьев и мою мать. Изменой и хитростью он хотел взойти на картлийский престол, хитростью же и был повержен, если можно назвать хитростью справедливую кару эту. Знай же, сын мой, что предателю и изменнику счастья не видать вовек, а уничтожить предателя – истинное счастье. Ираклий! – так же громко позвал Теймураз. – Скажи, какую награду прислала царица цариц тому, кто убьет Зураба, и что ты с этой наградой сделал?

Беруашвили удивленно взглянул на царя, но ответил внятно, не мешкая:

– Золотой крест, украшенный рубинами и жемчугами, прислала царица цариц из Исфагана в дар наказавшему Зураба… Этот крест я отдал… тебе, государь, – запнулся на последних словах Беруашвили.

Теймураз достал из-за пазухи крест, засверкавший всеми цветами радуги в алом пламени костра.

– Этот крест по праву принадлежит тебе, Ираклий! А теперь я приказываю тебе омыть отсеченную голову и отвезти в Тбилиси. Найдешь там лекаря, грека Илью, он набальзамирует голову, и ты преподнесешь ее шахиншаху в знак моей верности. – Теймураз горько усмехнулся. – Скажи ему так: Эристави убил твоего преданного царя Свимона, Теймураз же не простил ему этого и в знак верности и преданности посылает тебе голову изменника. – Царь замолчал, потер лоб согнутым указательным пальцем правой руки, потом продолжал так же твердо: – Постарайся через какого-нибудь перса поднести шаху этот дар и через него же передать мои слова… Сам же в пасть дракону не лезь… Ты, я помню, уроженец Марткопи, так вот: если вернешься с миром, я дарую тебе дворянство и Марткопи в фамильное владение… И еще… Возьми с собой Тогумишвили и его людей, пригодятся! А теперь в путь!

Теймураз, не заходя в шатер, велел всем собраться и вскоре со своей свитой уже скакал по дороге в Мухрани, залитой лунным светом и прихотливо извивающейся по благословенной картлийской земле.

* * *

К Мухрани они подъехали на рассвете. Царь поспешил в свои покои и, запершись в одиночестве, не раздеваясь, упал на постель. Утомленное тело его жаждало покоя, но сон бежал от царя, как заснеженная дорога из-под полозьев русских саней. Он лежал, устремив свои выразительные, светлые, редкие среди грузин глаза в дубовый потолок, всецело отдавшись бурному потоку мыслей.

…Первое нашествие кизилбашей на Кахети… Алаверди… Начавшееся в Алаверди восстание кахетинцев… В гостях или, скорее, в нахлебниках у имеретинского царя в Кутаиси… Марабда… В, Исфагане загубленные сыновья… Мученическая гибель матери Кетеван… Базалети… Саакадзе… Зураб Эристави… «Одному мне не справиться, нет! Ничего не выйдет. Может, податься к султану? Но я же был у него в Трапезунде, где он развлекался с женами, согнанными в летний гарем. И чего добился? В помощи он мне отказал, надарил халатов, двух девок из своего гарема „уделил“. Из богатейших наших земель, отторгнутых от нашей же родины после царицы Тамар, вернул Гонио, ахалцихские пастбища „пожертвовал“ от щедрот своих… Но против шаха выступить со мной вместе в союзе не пожелал… Как я его ни уговаривал, какую дань ни сулил, не согласился… Может, именно то и обозлило шаха, что я у султана был? Нет, его взбесила весть о русском посольстве. Он, видно, окончательно решил – или обратить грузин в ислам, или уничтожить. Но и от русского царя пока ничего утешительного не слыхать. Он тоже остерегается обоих – и шаха, и султана… Надо было мне хотя бы одного Левана забрать домой, но как? Ведь Дауд-хан сообщил мне, что Кетеван не желала показывать в таком виде наследника престола его подданным! Этот душегуб шах наверняка не уступит его мне! О, горе мое, сыновья мои! Несчастная моя мать!»

Теймураз хотел было привстать на своем ложе, однако почувствовал, что сил не хватает.

«В свое время царевич Александр, сын царя Георгия, заглядывался на мою Тинатин. Тогда он был еще дитя, а если бы он сейчас увидел Дареджан… Кто знает?.. Может, отправить ее в Кутаиси?.. Отвлечется немного… Александр мог бы и Датуну поддержать при надобности. Выглядит он честным, порядочным… А Датуну лучше подальше держать от Мухрани, вернуть в Кизики, там все родное, привычное и преданных слуг больше… Поехать к султану? Все равно что из огня в полымя угодить!.. Нет, Дареджан не будет оплакивать мужа! Ну и что ж, что плохо ей стало, а как же иначе – человека зарезали на ее глазах. Если бы она любила его, тотчас бы замертво свалилась. Зураб в отцы ей годился и обращался с ней грубо. Помню, как-то Дареджан писала матери, что он заставляет мыть ему ноги каждый день – утром и вечером… Пусть его горький конец послужит поучительным уроком остальным. Пусть все знают, какая кара ждет изменника!.. Не потерплю ни измены, ни лжи, ибо ложь – та же измена, если даже это ложь приятная… „Теймураз плохо управлял царством“, – скажут потомки наши. Эх, люди, люди! Порицать легко, а ну-ка попробуйте сами! Кто знает, как трудно поднимать разоренную, поверженную, обескровленную страну. Воровство, стяжательство, насилие, разбой, алчность, доносительство, измена, трусость, двуличие, мздоимство – с чего начинать, за что браться? Угнетатели научили нас лжи? лицемерию – пьют вино, а выдают за шербет для отвода глаз. Если человек бога своего обманывает, кому же он тогда правду скажет?! Все дурное мы быстро перенимали, легко усваивали, что же тут один Теймураз может поделать, когда пороки, усвоенные князьями, возводятся чуть ли не в обычаи! Отречься от веры, отправиться к шаху, чтобы разделить участь Луарсаба? Нет, веру я не предам! Да и что выиграли те, которые отреклись? Какую пользу принесли себе? Халаты, другие дары, спасение собственной шкуры? А родина, а народ?! Вот Саакадзе дважды веру менял: сначала шаху поклялся в верности, от Луарсаба отошел, потом от шаха отвернулся, перекинулся к султану. А что выиграл? Ничего! С помощью султана он Грузии добра не принес и не принесет! Зря он на османов надеется, ничего хорошего из этого не выйдет ни для него, ни для его потомков, ни для родины его!»