Текст книги "Пламенем испепеленные сердца"

Автор книги: Гиви Карбелашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Утром третьего дня явился к Ростому.

Ростом только что позавтракал и собирался в путь, когда Парсадан почтительно попросил выслушать его наедине. Правитель Картли немедля выполнил его просьбу и всех удалил. Когда они остались вдвоем, спросил:

– Что ты хотел сказать?

Парсадан сначала вилял и так и сяк, долго уклонялся и юлил, наконец приступил к главному:

– Государь, народ тебя любит и ценит, князья и дворяне тоже добра не забывают, тебя выше всех ставят по уму, просвещенности, отваге, щедрости и доброте, одно лишь нас всех тревожит…

Ростом, казалось, понял, о чем речь, вперил в глаза Парсадана свой спокойный взор, столь выразительный, что тот решил быть откровенным до конца.

– Что же волнует князей? – спросил Ростом, подбадривая разговорившегося хозяина дома.

– Бездетность твоя, государь… Ты как правитель мудрый и проницательный лучше меня знаешь, что никто на этом свете не вечен. А верность отнюдь не в том заключается, чтобы скрывать от царя мысли свои и тревоги. Сын Теймураза – племянник царя Луарсаба… Вы с царицей Мариам еще не подарили Грузии наследника… Дидебулы тревожатся, народ ропщет – мы, дескать, Ростому верны были и будем, но упаси бог, что случится, на кого он нас покинет… Ведь тогда за верность Ростому истребят нас беспощадно Теймураз и его отпрыск…

– Верно ты говоришь, я тоже думал об этом. У любого царя, да и у всякого человека, чем больше земель и подданных, благожелателей и друзей, тем больше у него тех, кто взирает на него с надеждой в ожидании милостей, – не только от него, но и от сыновей или дочерей его. Меня же аллах не удостоил этого счастья… ни родней, ни наследником не пожаловал… Даже дочери мне не послал, чтобы я хотя бы зятем и его родней разжился на старости. В старости большая у меня забота… – признался в печали своей Ростом.

– Может, усыновить кого… – осторожно вставил Цицишвили, который в глубине души мечтал подсунуть своего собственного сына бездетному Ростому.

– Кого же?

– Оглянись вокруг, государь! Выбери достойного юношу, доброго сына доброго отца, Теймуразу неугодного, но при этом ничем не уступающего Датуне, ибо сын Теймураза и собой хорош, и умом удался… Мудрецом прослыл.

Ростом нахмурился, не понравились ему речи о достоинствах Датуны, но чтобы не обижать Цицишвили, тотчас сладко ему улыбнулся, ибо показалось, что откровенность Парсадана прежде всего на его же, Ростома, благо направлена.

– Я уже думал об этом, мой Парсадан, и еще буду думать, потороплюсь с решением.

…Не прошло и двух недель после этой беседы, как Ростом созвал дидебулов в Тбилисский дворец и объявил своим названым сыном и наследником картлийского престола внука царя Вахтанга, царевича Луарсаба.

Замялись тавады и азнауры, но промолчали.

Попросил слова мцхетский католикос Евдемоз Первый, Диасамидзе.

– Поскольку здесь не присутствует сейчас наследник престола и ваш приемный сын и поскольку сказанное на совете – дарбази слово не должно выноситься из дворца, я хочу высказать свое мнение, государь, высказать без всякой утайки перед богом и тобой.

Не понравилось царю вступительное слово «козлинобородого», как он называл католикоса Евдемоза Диасамидзе, не понравился и тон начала его речи, и дерзость, ибо не жаловал он его вообще как духовного предводителя отвергающих его христиан. Однако прерывать старика тоже не стал.

– Дело в том, государь, что земли деда Луарсаба, блаженного Вахтанга, отданы церкви, часть же разделена меж сидящими здесь дидебулами. Как только господь всеблагой того пожелает и твой приемный сын станет законным наследником престола, снова начнутся раздоры и междоусобицы, распри и ссоры, – мир и покой в стране, твоими усердными стараниями достигнутые, снова будут нарушены, – под конец подсластил пилюлю Евдемоз, желая польстить царю.

Ростом вспыхнул, сверкнул глазами, но он сдержался и скорее для членов дарбази, чем для католикоса, задал вопрос:

– Тогда кого же вы хотели бы видеть на престоле?

Католикос, который не успел сесть, вдруг продолжил так бойко, будто вопрос относился к нему одному:

– Дело в том, государь, что в роду истинных Багратиони бездетных царей никогда не было. – Глаза у Ростома выкатились из орбит, но Евдемоз поспешил закончить свою мысль: – Потому и у тебя должны быть дети… В бесплодии вашего брака повинна царица, а поскольку вера твоя позволяет тебе это – возьми себе другую жену. – Католикос умолчал о вывезенном из Персии гареме, который Ростом, считаясь с христианским окружением, прятал где-то в горах..

– Да какое тебе дело до веры моей, козлинобородый!.. – взорвался Ростом, порываясь вскочить со своего трона, но и на сей раз сдержался, встретив спокойный, но твердый взгляд царицы Мариам, с которой Ростом считался всегда, ибо признавал в ней мудрейшую женщину.

– Да сбудется воля господа и воля твоя, государь. Я на все согласна, – смиренно произнесла царица и умолкла. Ростом же понял, что эти слова были сказаны ею скорее для собственного успокоения. Мариам Дадиани так легко не примирилась бы с соперницей, ни с кем не стала бы делить ни мужа, ни трона, ибо в бездетности царя она была совершенно неповинна, – напротив, и муж и жена прекрасно знали, что ни одна из красавиц в гареме Ростома уже не родила бы ему ни сына, ни дочери…

Под разумным давлением Мариам Ростом сумел несколько подавить в себе вспышку гнева, но не успокоился и грозно отрезал:

– А ты, козлинобородый, возьмись за ум и прикуси язык, я ведь знаю, что за червь тебя точит и почему ты хочешь разделить Мегрелию с Картли! Имерети и Теймураз у тебя на уме! Так помни, я выпотрошу эти мысли из твоей гнилой головы, а язык велю вырвать, как поганый сорняк!

Члены дарбази молча разошлись.

…Католикос Евдемоз первый дал согласие на усыновление христианина Луарсаба мусульманином Ростомом, а также на провозглашение его наследником престола.

Зароптали тавады и азнауры. Ростом сам их навел на мысль, которая прежде им и в голову не приходила: отказавшись от Луарсаба, они могли угодить Теймуразу и тем самым наладить отношения с Имерети… Избавились бы и от тяжелого, непреклонного правителя, который непременно бы стал угнетать и притеснять всех дидебулов, мстя за своего отвергнутого отца, – все припомнил бы им, став царем, Луарсаб…

И сердце католикоса следовало бы таким путем завоевать, ибо известен он был своей мудростью, преданностью Теймуразу и Имерети.

Потолковали князья, пораскинули умом и так, и этак и решили наконец: после смерти Ростома Луарсаба к престолу не допустим, сами выберем нового царя и оповестим шаха о нашей воле. Обращение к шаху было упомянуто в расчете на тот случай, если бы слух о княжеском сговоре достиг ушей Ростома, ибо они все как один знали, что сидящие в Кахети Теймураз и Датуна после смерти Ростома к картлийскому престолу никого не допустят.

Парсадан Цицишвили по-прежнему не находил себе покоя. Планы князей, о которых он знал, лишали его сна, бередили душу, еще хлеще будоражили его, будили заветное желание. Не мог он расстаться с мечтой возвести на престол сына, а более подходящего случая ему вовек не дождаться. Он строил всевозможные планы и тут же рушил их, перебирал различные способы и тотчас их отметал. Он с нетерпением ждал от судьбы знака и наконец получил его.

…Осень была на исходе.

Ростом охотился на кабанов в низовьях Куры. Как магометанину ему запрещено было есть свинину, но царица Мариам любила шашлык из молодых кабанчиков, нагуливавших жирок на лесных желудях. Однажды и царь изволил отведать кусочек и с тех пор пристрастился к запретному яству. «Если вино можно пить воровски, почему свинину нельзя есть?» – подумал он. Поводом для охоты всегда служило желание царицы, лакомились же добычей они оба.

Пушистый, словно облако, туман, окутавший лиственный лес, пронизывал охотников до костей. Звуки рожков были едва слышны, поглощаемые густой пеленой, и лай собак доносился откуда-то издалека.

Луарсаб, окруженный своими дружками-сверстниками, гнал кабана из чащи леса на берег Куры. Ломались и трещали кусты под копытами горячих коней. На краю леса, вдоль Куры были расположены три засады, в средней из которых находился Ростом со своими приближенными.

К засадам постепенно приближались человеческие крики и лай собак. Охотники на лошадях преследовали перепуганный кабаний выводок. На выбегающих из леса зайцев, лис и шакалов сидящие в засаде не обращали внимания, все ждали кабанов.

Парсадан Цицишвили, притаившийся в засаде справа, вскоре понял, что в его сторону зверя наверняка не погонят. Он покинул свое укрытие и с пищалью в руках, держа указательный палец на курке, медленным шагом пошел вдоль опушки леса.

Его познабливало, ломило суставы, все тело ныло от сырого холода и усталости.

«Ослаб я с годами, да и простыл, видно. Не нужна мне их охота, того и гляди захвораешь. И до каких пор этот старикан будет резвиться, словно мальчишка! Сам покоя не знает, и нам житья не дает. Коли кабаны ему нужны, послал бы своих кизилбашей, а те, если угодно, целое стадо пригонят. Вот незадача-то – плов у одного, а аппетит у другого! Подпусти моего Автандила к царице Мариам, так, пожалуй, она сразу двух молодцов золоточубых на свет произведет. Старик-то уже ни на что не способен, небось иссяк в персидских гаремах, и лицо словно в нарывах все, говорят, кровь у него негодная, отравленная».

Б такие размышления был погружен Парсадан, когда на соседнюю тропку выскочила кабаниха. Парсадана удивило то, что она бежала не очень быстро, трусцой. Он старательно прицелился и только собирался спустить курок, как заметил поросят, с визгом следовавших за перепуганной маткой.

«Она потому так медленно бежит, что боится поросят растерять», – мелькнуло в голове у Парсадана, и он с приглушенным шиканьем махнул пищалью, чтобы спугнуть кабаниху с тропы, ведущей к другим засадам.

Уловка его удалась.

Только скрылась кабаниха, как послышался стук копыт и показался Луарсаб на своей Тетре, продирающейся сквозь густые заросли.

Парсадан невольно спрятался за стволом осины.

Прогремел выстрел, сопровождаемый истошным визгом раненого кабанчика. Вслед за первым раздалось еще два выстрела. Тетра наконец выбралась из зарослей, и Парсадан из своего укрытия разглядел фигуру Луарсаба.

Снова прогремел выстрел – в общей суматохе никто не услышал выстрела Парсадана.

Оставшаяся без седока Тетра понеслась в чащу.

Парсадан медленно пошел по тропинке, вернулся в свою засаду, укрепленную бревнами и прикрытую ветками, и стал в ожидании зверя заряжать пищаль.

– Жаль, промахнулся, старость подвела, – проговорил он, чтобы слышал сидевший рядом Роин Павленишвили.

К их засаде кабаны так и не вышли.

Уже смеркалось, когда кто-то поднял тревогу – белый конь царевича, мол, без седока бродит по лесу.

Охота прекратилась… Убитый наповал Луарсаб вскоре был найден.

Смерть его приписали шальной пуле…

···················

…Могила в ограде храма Светицховели еще не была насыпана, когда Ростом отошел в сторону и шепнул своему верному Парсадану Цицишвили:

– У покойного был брат, его, кажется, Вахтангом зовут?

– Вот он, стоит рядом с князем Бараташвили.

– Так я теперь его усыновлю, – произнес вслух свое решение Ростом, – будет он наследником моего престола.

– Все равно его убьют, государь, – незамедлительно вставил помрачневший от злобы Парсадан. – Луарсаба ведь не шальная пуля настигла.

– Эх, не все так чистосердечны и правдивы, как ты, мой Парсадан, – сощурил глаза Ростом и велел позвать католикоса, сам же вошел в сторожевую башню крепостной ограды храма Светицховели.

Католикосу, только что отслужившему панихиду по усопшему, доложили о повелении Ростома. Евдемоз сдвинул косматые брови – после дарбази он с Ростомом не встречался. Моментально мелькнула мысль: не подозревает ли он меня в убийстве наследника своего?

Однако первосвященник Картли счел любую проволочку бессмысленной.

Ростом в сторожевой башне беседовал с мцхетским цихистави. Заметив католикоса, беседу прервал и грубо бросил ему в лицо:

– Ну что, сбылось твое заветное желание?

– Мое заветное желание и моя вечная молитва всевышнему – о благоденствии народа и страны моей, государя моего, ибо плох народ без царя и плох царь без народа.

– Я позвал тебя, чтобы предупредить: не вздумай перечить мне на дарбази. – Ростом понизил голос, чтобы окружающие не могли его слышать, хотя и в этом полушепоте ясно чувствовалась его железная воля. – Воля моя должна выполняться беспрекословно и тобой, и другими. – Затем снова заговорил громко: – Завтра я еду благословлять караван-сарай и новый мост на Дебеде, тот, что построен выше Горбатого моста по дороге в Гянджу, и ты должен поехать с нами. Вернувшись оттуда, соберем дарбази, смотри не повтори прежнего промаха, – опять же шепотом добавил последнюю фразу.

– Да свершится воля божья, аминь! – воздел руки католикос, на сей раз избежав царского гнева.

…Ростом более всего заботился о развитии торговли. Старался во всем идти купцам навстречу: улучшал дороги, думал об их ночлеге, возводил мосты и переправы через реки, по возможности не облагал высокой пошлиной товары, пекся о безопасности купцов. В особом почете были у него торговые пути из Персии в Грузию, где он усердно восстанавливал разрушенные крепости и возводил новые, а строительство караван-сараев и мостов стало первейшей потребностью у царя, не пустившего в Картли прочных корней. Он желал, чтобы народ, не принимавший его сердцем, разумом признал бы его заслуги, хотя, и явно чувствовал, что достигнуть этого ему было не суждено.

К новому караван-сараю и мосту на реке Дебеде, Гостом прибыл в сопровождении чуть ли не всего города, с многочисленной свитой и царицей Мариам. Он щедро наградил строителей, не поскупился на угощение, а на следующий день отправился в Гянджу навестить тамошнего бегларбега и заодно удивить грузинских вельмож мощью шахской власти. Знал Ростом, что, зачарованные неприступностью крепостей и численностью кизилбашских войск, картлийские князья станут покорнее и дух сопротивления потеряет привычную силу.

Гянджийский бегларбег устроил пышный прием в честь именитого гостя, щедро одарил дидебулов, сопровождающих его, всем оказал достойные почести, никого не забыл и никого не обидел.

За столом Ростом объявил во всеуслышание, что место покойного Луарсаба в его семье и на его картлийском престоле займет брат покойного Вахтанг.

– Вахтанга узаконю, усыновлю, женю его на вдове Луарсаба, как по нашему мусульманскому обычаю положено, ибо оба брата – рабы аллаха!

Картлийские дидебулы лишились дара речи, куска проглотить не могли, куда глаза девать, не знали.

И снова отличился Евдемоз, сказал слово честное, правдивое:

– То, что положено у вас по исламским обычаям, не положено в Грузии: женившийся на вдове брата человек не может быть царем Картли! Церковь не допустит этого, а в, мечети грузинский царь не может быть помазан на царство.

Ростом побелел, оттолкнул руку царицы, пытавшейся его утихомирить, загрохотал как гром:

– Убрать отсюда этого козлинобородого! Посадить его в темницу, голодом уморить!

Повеление царя было тотчас исполнено.

Гянджийский бегларбег дал знак музыкантам погромче петь и играть. Персидские баяти[73]73
  Баяти (арабск.) – лирическая песня.


[Закрыть] бальзамом проливались на душу кизилбашей и грузин-мусульман.

Ростом сидел мрачный, насупленный. На Мариам не глядел, женщин-танцовщиц, казалось, вовсе не замечал, не сводил глаз с того места, откуда кизилбаши только что увели строптивого католикоса.

И после пиршества не сумела развеять Мариам его мрачного настроения, хотя она скорее попрекала его, чем успокаивала.

На следующий день прибывший из Мегрелми скороход доставил Ростому письмо от Левана Дадиани. Письмо это привело Ростома в доброе расположение духа, и наконец прояснилось чело царя, потерявшего покой еще с первого выступления дерзкого католикоса на совете, второе же, во время обеда у бегларбега, вовсе вывело его из себя. Если бы злонравный и злоязычный старец сидел ближе, Ростом собственноручно отсек бы ему голову. Он сделал бы это с великим удовольствием еще тогда, когда старик в первый раз посмел ему возразить, но в ту пору обстоятельства складывались не в его пользу – в Кахети самовольничал Теймураз, в Карабахе султан бесчинствовал, Ростом-хан Саакадзе только что был изгнан из Картли, да и в самой Картли было не очень-то спокойно.

В письме шурина сообщалось о важных событиях, которым от души обрадовался Ростом, ибо они развязывали ему руки для свободных действий.

Леван Дадиани сообщал, что в результате пленения царя Георгия и двухлетних переговоров с нынешним имеретинским царем Александром ему удалось сломить Теймуразова зятя. «Он вынужден за освобождение отца дать большой выкуп: драгоценную корону, всю золотую и серебряную посуду, несчетное множество драгоценных камней, ценное оружие. Кроме того, он отказывается в нашу пользу от пастбищ, граничащих с нашими владениями, передает нам земли князей Чиладзе и Микеладзе, а также армянских купцов, поселившихся в Чхари, передает под наше начало. Заполучив армян на нашу землю, мы всех пригоним сюда и без особого труда восстановим на их средства Рухскую крепость в Одиши».

Получив известие о том, что Леван Дадиани одержал верх над имеретинским царем, Ростом приободрился.

В ту же ночь он велел свите трогаться из Гянджи. Прибыв в Тбилиси, приказал заключить в монастырь Джвари тайно привезенного католикоса.

Чувствуя, что пора возмездия близка, царь не пожелал долго задерживаться в Тбилиси. На третий же день сам поднялся в Джвари и велел вывести католикоса из подземелья.

При виде ослабевшего от голода картлийского первосвященника Ростом не мог скрыть злорадной улыбки. Он приблизился к узнику, у которого связаны были за спиной руки, и дал звучную оплеуху. Эхо пощечины раскатилось под высоким куполом собора. Евдемоз покачнулся, но устоял на ногах.

– Я же велел тебе молчать!

– Ты велел молчать на совете, я же позволил себе заговорить в Гяндже, – вразумительно, спокойно отвечал оскорбленный до глубины души католикос. – Потом, какой же я доброжелатель твоей царицы, если не буду говорить правды и по примеру двуликих, окружающих вас, скрою истину, о которой другие думают, но не осмеливаются говорить вслух.

– А в чем заключается истина? – прорычал Ростом, и снова вторил ему эхом гулкий монастырский купол.

– Истина заключается в том, государь, – начал католикос, который словно ждал этого вопроса, – что Грузия ни тебя, ни царицу Мариам ни за что правителями своими не признает, ибо ты – вероотступник, а Мариам, став супругой твоей, тоже стала частью вероотступника и тем самым истинную веру свою предала. Что с того, если она священникам и монахиням помогает, церквам и монастырям пожертвований не жалеет, ведь иногда и чужие протягивают чужим руку помощи…

Еще много другого сказал католикос. Ростом молча внимал его речам, пропитанным болью и горечью.

Высказав все, что накипело на сердце, католикос заключил:

– Так будь же ты проклят, окаянный отпрыск Багратиони! Шах Аббас с родиной нашей не справился, и тебе не одолеть нашей веры, народа нашего! Гнилью останешься в истории Багратиони как лицемерный, двуличный трус и бездетный лжец-вероотступник. Будь проклят вовеки, аминь!

Ошеломленный Ростом молчал. На лбу его выступила испарина, а в глазах вспыхивала ненависть и злоба. Каждое слово католикоса дрожью пробегало по его телу, но он терпел, принимал их как яд, как отраву, ибо надеялся, что обреченный, проговорившись, скажет что-нибудь такое, что откроет ему глаза, поможет отличить друзей от врагов, принесет хоть каплю пользы.

Но католикос не сказал ничего из того, что он надеялся услышать.

– Сбросьте его со скалы, – может, тогда покинут его глупую башку поселившиеся там шайтаны… Но прежде вырвите каждый волосок из его бороды! Пусть не останется ни единого волоса ни на голове, ни на лице, ни на теле!

К рассвету пытка была закончена.

Ростом с молчаливым удовольствием наблюдал за муками узника. Недаром он вырос в Исфагане, там-то знали толк в высшем искусстве нечеловеческих пыток.

Не проронил ни слова и первосвященник. Только стон вырывался иногда из его стиснутых губ.

На рассвете старца подвели к скале, возвышавшейся над слиянием двух рек – Куры и Арагвы… Так погибла еще одна живая душа, олицетворявшая совесть и честь народа своего.

Ничем не измерить любви к родине и к родному народу, ни взвесить ее нельзя, ни сосчитать.

Так было всегда, так есть и так будет!..

Святейший церковный собор избрал католикосом Картли Христофора Второго Амилахори, сына Урдубега.

* * *

В Картли управлял Ростом.

В Кахети царствовал Теймураз.

В Имерети в последние годы жизни царя Георгия, дорогой ценой вызволенного из плена, власть находилась в руках царевича Александра; одряхлевший Георгий уже не мог править страной, да и не стремился к этому.

В Мегрелии усиливался Леван Дадиани, опиравшийся на свои родственные связи с Ростомом и на поддержку шаха Сефи, столь усиленно стремившегося вытеснить султана из подопечных ему владений.

Князья Гуриели по-прежнему якшались с султаном, а Левана Дадиани сторонились, с имеретинскими царями тоже особенно не считались.

Шах Сефи чувствовал беспочвенность и бесперспективность царствования Ростома, видел стойкость Теймураза и пребывал в большой тревоге. Заключив мир с султаном, страстно желал окончательно присоединить к своим владениям Картли и Кахети. Потому-то он за спиной Ростома затеял переписку с Теймуразом, обещая ему отозвать Ростома и вернуть картлийский престол.

Теймураз чувствовал, что русский царь не торопится помочь Грузии, а потому не хотел и шаха Сефи лишать надежды, пытался обуздать распоясавшихся разбойников-горцев.

Хорошо осведомленный о заветной цели Исфагана, Теймураз после долгих раздумий и размышлений подписал «Клятвенную грамоту» царю Михаилу Федоровичу, после чего взамен обещанного войска и оружия получил двадцать тысяч ефимок[74]74
  Ефимка – денежная единица, соответствовавшая пятидесяти копенкам, которая по-грузински называлась «марчилли·».


[Закрыть] и мехов на две тысячи рублей золотом. Деньги эти предназначались для вооружения и содержания грузинского войска. Государь писал, что если кахетины и собственного войска прокормить не в силах, то русские воины сначала в дороге повымрут, а на месте и вовсе с голоду сгинут. «Вы говорите, – писал царь, – что у вас много золота и серебра, – покажите мне ваше богатство, тогда и поглядим».

Теймураз раздал из полученных денег долги, чтобы открыто показать всем, как милостив к нему русский царь. На остальные деньги он щедро одарил преданных друзей, желая укрепить их веру и уважение к себе. Исфагану, требовавшему в знак покорности отправки в Персию Ираклия, сына Датуны и внука Теймураза, наотрез отказал: я, мол, уже послал туда двух сыновей. Шаху же ответил так: Ираклия я обещал отправить к Московскому двору, и нарушать слово, данное великому другу твоему, мне не к лицу.

Ростом тоже знал о несгибаемой стойкости и проницательности Теймураза, знал, что главной надеждой и опорой его был зять – имеретинский царь Александр. Пронюхал хитрый старик и про тайные переговоры Теймураза с шахом. Потому сам написал Теймуразу письмо – оставь, дескать, меня в покое, я тебя не трогаю, и ты меня не трогай, а шурину своему Левану Дадиани велел в знак преданности ему и шаху почаще нападать на Имерети. Повеление это было нацелено на то, чтобы ослабленная соседом Имерети не очень-то могла поддерживать Теймураза в случае надобности. Тем самым Ростом рассчитывал обескуражить соперника, тогда и двуличные картлийские тавады перестали бы тянуться к Теймуразу, и шаткое положение Ростома в Картли было бы несколько упрочено.

И получил Ростом ответ от Левана: «Напали мы на царя Александра в Кутаиси. Город сожгли, разорили и с победой возвращались. Брат царя Мамука перерезал нам путь, мы схватились, я самолично пленил его…»

Порадовался Ростом разорению Кутаисского дворца.

Снова закручинился Теймураз. «Грех совершил этот безбожник Дадиани», – подумал он и отправился тайно из Имерети в Мегрелию. Вперед послал князя Чолокашвили с предупреждением: не делай родине зла, не радуй врагов, не огорчай друзей и родных. Оборотите друг к другу лица и сердца, ибо и Имерети и Мегрелия – суть одна страна, одна родина наша.

Выехавшего из Кутаиси Теймураза по дороге встретил огорченный Чолокашвили, возвращающийся из Мегрелии, который рассказал подробно о злодействе Левана Дадиани.

Тот, оказывается, привязал пленного царевича Мамуку к лошади и волоком дотащил до своего дворца, потом выжег ему глаза – слишком, говорит, красивые они у тебя, а затем отдал несчастного на растерзание голодным псам…

Содрогнулся Теймураз, повернул вспять, ибо не мог ничего хорошего сказать о снедаемом злобой мтавари, а плохого – и так достаточно было сделано и сказано.

Когда Ростому сообщили о мученической кончине царевича Мамуки, он тоже не одобрил поступка своего шурина: одно дело – пленить, а совсем другое – замучить. Он понял, что злодейство мтавари бросит тень и на него, ибо Картли и Кахети были потрясены случившимся, а царица Мариам открыто осудила жестокость брата, немедленно оделась в траур, оплакала царевича Мамуку.

Матери и жены картлийских князей последовали примеру царицы: объявили о скорби своей, оделись в черное и сделали то, от чего сама царица воздержалась: посылали проклятья на мтавари, называя его зверем.

И снова чередой потянулись кровавые убийства, измены и предательства, злодейства неслыханные, месть праведная и неправедная, впрочем, бывает ли месть неправедная, или – лишь мера мщения разная?

Шаха Сефи отравила жена Имам-Кули-хана. Португальцы, усилившиеся в Индии, через миссионеров-католиков подослали эту отраву.

Одну грузинку, уцелевшую из гарема Имам-Кули-хана, сумели уговорить ферейданские грузины, о которых так заботился ширазский бегларбег. Они преданностью оплатили за добро своему славному соотечественнику тем, что подослали к его мучителю и палачу самую красивую и любимую из его жен с отравой.

Звездочет был почти прав – недолго властвовал шах Сефи. Престол унаследовал старший сын.

Ростом поспешил к новому правителю. Подробно рассказал об упорстве Теймураза, о том, что, надеясь на него, картлийские князья не до конца признают шахскую власть. Доложил и о набегах лезгин и дидойцев, подстрекаемых султаном, о посольстве Теймураза к русскому царю и полученной им от Московского двора помощи и еще о многом другом. Ростом просил шаха прислать в Грузию многочисленное кизилбашское войско.

Шах Аббас Второй, назвавшийся так в честь своего прадеда, знал о переписке между отцом и Теймуразом. Покойный отец объяснял неудачи Ростома отсутствием у него наследников, близких и друзей. Ростом-хан Саакадзе тоже много рассказывал о двуличии, лицемерии и трусости царя Ростома. Потому-то шах Аббас Второй отклонил просьбу старого коршуна, ему, мол, сейчас не до этого, а сам тайно послал гонца к Теймуразу с требованием прислать в Исфаган внука Ираклия. «Мы вырастим его, как подобает наследнику престола Картли и Кахети», – писал шах.

Шах из доноса Ростома знал, что старшего сына Датуны, Георгия, уже нет в живых, потому требовал следующего внука Теймураза Ираклия.

Не доверял Теймураз отпрыску рода Сефевидов. «Ираклия и его мать Елену я послал к Московскому двору, – ответил он шаху, – ибо по обоюдной договоренности Ираклий должен стать зятем русского царя».

Шаху Аббасу Второму тотчас доложили, что Теймураз собирается отправить внука в Москву, но пока не сделал этого: семья Датуны находилась в Имерети.

Шах убедился, что Теймураз ему не доверяет. Московские послы передали шаху просьбу русского царя: оставь Теймураза в покое, и братство наше возвысится. Понял шах смысл государевой просьбы: он не желал, чтобы шах вмешивался в дела Грузии.

Не давали покоя шаху и отношения между Леваном Дадиани и имеретинским царем Александром.

Учитывая создавшееся положение, шах склонился в сторону Ростома и велел ему еще раз доказать свою верность Сефевидам: изгнать Теймураза и его потомков из Кахети, но сделать это так, чтобы имя шаха нигде при этом не упоминалось, а потому он тайно снабдил Ростома оружием, порохом и пулями, бегларбегам Гянджи и Карабаха велел послать Ростому на помощь свои войска.

Ростом приступил к сборам…

…Царь Свимон, муж Джаханбан-бегум, приходился Ростому племянником. За это и уцепился Ростом. Бросил вызов Теймуразу – ты, дескать, велел своему зятю убить «Свимона…

Теймураз ответил: во-первых, я не повелевал убивать Свимона, это сделал Зураб Эристави по своей воле и своему усмотрению, но если ты меня винишь в гибели племянника твоего, то не забывай о том, что убийцу Свимона, зятя моего, я сам же велел убить.

Спор затянулся, запутался.

Ростом собрал кизилбашское войско, призвал картлийских князей с дружинами и с двух сторон подступил к Кахети… Со стороны Кизики наступало войско из Гянджи и Карабаха, сам Ростом поднялся в Тианети, чтобы перерезать Теймуразу путь в случае его отступления в Имерети.

В Кахети началось неслыханное кровопролитие.

Изнуренный тяжелыми боями и подавленный превосходством противника, Теймураз позвал к себе Датуну, верного ему Гио-бичи и сыновей Давида Джандиери:

– Задержите кизилбашей на два дня и две ночи, я же с семьей и казной буду пробиваться через Гомбори в Тианети, а оттуда опять переберусь в Имерети.

– А может… нам все-таки продолжить бой, отец? – осторожно спросил Датуна.

– Много их, сынок, очень много, и к тому же старого сыча нигде не видать: значит, он постарается перекрыть нам путь через Гомбори.

– Но если даже ты прорвешься и уйдешь отсюда, Тианетскую дорогу он все равно перекроет.

– Это я знаю, сынок, но, сражаясь здесь, мы ничего не добьемся, это будет бессмысленная резня, надо обязательно прорваться через Тианети, иначе мы можем оказаться в ловушке. Заал Эристави будет ждать меня возле Гомбори. Другого пути у нас нет.

Датуна с самого начала чувствовал правоту отца, не знающего усталости в борьбе с бесчисленными врагами, но душой и телом жалел дорогого ему старика, который вновь вынужден был искать приюта в Имерети.

В ту же ночь Теймураз двинулся в путь.

Когда он вывозил семью из Сигнахи, сверху поглядел на Бодбийский монастырь, где он был венчан на царство. Царь замедлил шаг коня и, взглянув на ехавшую верхом Хорешан, знаком предложил ей спешиться.

Теймураз подошел к Датуне, младшему, последнему сыну своему, обхватил огромными ручищами его голову и заглянул в ясные, сверкающие, словно звезды, глаза.

– Сын мой Датуна! Ты один у меня остался – единственная надежда моя и утешение. Не знаю, какой еще подвох готовит мне судьба, но знаю, что без тебя трудно мне станет дышать, кусок в горло не пойдет, и сердцу моему настанет конец. Но не буду многословен в этот час расставания, сын мой. В этом монастыре благословила меня на царство твоя бабушка, и здесь же я хотел передать тебе этот тяжкий венец отечества. Но я жалел тебя, родимый, ибо думал: сначала укреплю престол, а затем передам его сыну. Знает господь бог, знаешь ты, что я собирался отправить тебя в Россию, но ты не захотел… Боже великий, не разлучай отца с сыном, удовлетворись душами матушки моей, моих сыновей Александра и Левана!