Текст книги "Пещера Рыжего монаха"

Автор книги: Герман Коробейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Глава III, рассказывающая о взрослых обитателях города и монастыря

Председатель Новосветского волостного ревкома Ефрем Лоуа прошел по главной улице к повороту на монастырскую дорогу. Здесь, у подножия святой горы, в тени платанов его ждал человек в парусиновом костюме, с большим портфелем в руке. По бледному, еще без загара, лицу и по тому, с каким восхищением он смотрел вверх, в горы, где поднимались золотые купола монастырского собора, было ясно, что он здесь впервые.

– До чего красиво! – воскликнул он, пожимая Лоуа руку.

– Еще бы! – откликнулся председатель. – Открытки с этим видом я даже за Уральским хребтом встречал, потому и тянутся к нам паломники отовсюду.

Председатель говорил на правильном русском языке, но голос его – гортанный и резкий – выдавал кавказское происхождение, как, впрочем, и вся внешность. Был он черноволос, узок в талии и широк в плечах. В его традиционном горском костюме не хватало лишь кинжала.

– Идемте, товарищ Гольцов, – предложил он, – а то самое жаркое время дня наступает.

Они пошли по широкой, крытой щебнем дороге. Гольцов с любопытством присматривался ко всему.

– Необычная страна, – заговорил он, – нахожусь здесь пятый день, а до сих пор не видел ни хлеба, ни картофеля. Зато лавровый лист – сколько угодно, рви прямо с дерева. Тепло, солнце, море – благодать! Настоящий курорт!

Гольцов не знал, что каждого второго жителя этого «курорта» трепала лихорадка, что девяносто процентов населения были неграмотны, что ревкому трудно работать в этом многонациональном, разноязыком городе, населенном мелкими торговцами, рыбаками, кустарями, что волны контрреволюции, отступая, оставили на этих берегах зловещую пену: черносотенцев, остатки дворянского ополчения, белых офицеров – кто знает, сколько их, припрятавших английское и французское оружие, затаилось в ожидании подходящего для себя часа. Обо всем этом председатель подумал, но вслух сказал совсем другое:

– Между прочим, кукуруза превосходит по калорийности пшеницу… Но трудно: рабочего класса в городе почти нет; на заводиках и в мастерских, реквизированных у монастыря, работают вчерашние крестьяне да монахи, порвавшие с обителью… Впрочем, давайте поговорим о деле. Вы, вероятно, догадываетесь, товарищ Гольцов, что миссия, с которой мы идем в обитель, чрезвычайно трудна. Полгода назад, после установления в крае Советской власти, большая часть монастырского хозяйства и угодий были реквизированы в пользу государства. Так что, сами понимаете, особых милостей от святых отцов ждать не приходится.

– Осталось ли что-нибудь у них от прежних богатств? – спросил Гольцов.

– Несомненно. Доходы монастыря трудно учесть… К примеру, видите то сооружение на вершине горы? Это абхазская крепость шестого века. Есть там осадный водоем; откуда в него вода поступает, ученые до сих пор не знают. Так вот, монахи как приехали, объявили эту волу святой и по сей день ею торгуют…

Они ступили на просторный четырехугольник монастырской площади, образованный стенами двухэтажных зданий, в которых размещались кельи, трапезная, гостиница, канцелярия, хозяйственные службы. Углы ансамбля венчались маковками небольших церквей; посреди площади светлой каменной громадой высился собор.

Пройдя под аркой, они поднялись на второй этаж к настоятельским покоям. Появившийся на их стук монах сказал:

– В этот час владыко обычно в саду работает. Соблаговолите подождать, я пойду извещу.

Лоуа попросил:

– Разрешите пока монастырскую гостиницу осмотреть. Если можно, дайте провожатого.

– Извольте. Я вызову гостиника…

Время от заутрени до полудня было любимым временем отца Георгия – архимандрита[13]13
  Архимандрит – второй после патриарха монашеский сан.


[Закрыть], настоятеля Новосветской святой обители. Ночь уже давно не приносила покоя: мучимый ревматизмом и болями в сердце, он почти не спал и в часы бессонницы заново переживал все дневные заботы. С близкой кончиной игумен[14]14
  Игумен – глава монастыря. То же, что и настоятель.


[Закрыть] смирился, но вот кто возглавит обитель, объединит братию духовно? Найти бы достойного преемника, да, видно, провидение по-своему хочет распорядиться – навязало в помощники человека мрачного, с совестью темной…

Переоблачившись после службы, удалялся игумен в дальний конец монастырского парка, где благодаря соседству ущелья дольше сохранялась ночная свежесть и утренний воздух полнился запахами цветов и гомоном птиц. Шел, ступая медленно, в сопровождении своего келейника – послушника [15]15
  Послушник – воспитанник в монастыре.


[Закрыть] Василида. Здесь на время игумен обретал душевный покой. Вел себя раскованно, по-стариковски: снимал клобук[16]16
  Клобук – у монахов высокая цилиндрическая шапка с покрывалом.


[Закрыть], запихивал в него покрывало, расстегивал крючки рясы, удобно усаживался в беседке из затейливо перевитых стволов японской глицинии. Ее густая пахучая листва затеняла скамью и стол, за которым игумен почитывал светские книги, разбирал и перечитывал дорогие сердцу, пожелтевшие письма.

Время от времени он поднимался и обходил свой уголок: кормил золотых рыбок, что плавали среди гротов и диковинных водорослей в искусно оборудованном небольшом бассейне; обрывал головки увядших роз, рыхлил землю и поливал кусты. Разумеется, основную работу по уходу за розарием делал один из садовников, но хоть в малом деле старцу было приятно сознавать свою причастность к бытию. Розы поднимались на клумбах, вились по стене, вползали на подпоры и стволы деревьев, образуя навесы и арки. Розарий был предметом гордости и забот настоятеля. По его указу добыли невиданные здесь дотоле сорта из Египта, Франции, Испании. Сам, благодаря многолетним стараниям, вывел два сорта.

А его келейник Василид скучал, часы безделья проходили томительно. Единственное развлечение – рыбки, но, сколько можно смотреть на них, погонять прутиком… Коротая время, послушник сидел на массивной каменной стене, окружавшей монастырский парк. Отсюда хорошо был виден городок под горой и море с толпящимися у берега корабликами. Василид всматривался в город, ловил идущие оттуда звуки.

Жалость к себе овладевала Василидом, как только он оказывался здесь. Какой святостью ни обладай, а трудно в тринадцать лет привыкнуть к мысли, что жизнь так и пройдет в каждодневных поклонах и молитвах, в заучивании бесконечных книжных текстов, в беспрекословном подчинении всем и каждому, кто старше его в монастыре. Хотелось какой-то другой жизни – свободной, радостной.

Настоятель понятия не имел о "греховных" мыслях, осаждавших послушника. Он не заметил, как задремал над книгой. После беспокойно проведенной ночи эти несколько минут сна приободрили, и он очнулся с просветленной душой. Хорошо: тепло, тихо. Сонно гудят над цветами пчелы, да воркует родниковая струя.

Хоть и бренна жизнь, а жаль с ней расставаться. Один за другим уходили из нее старые товарищи. Ширится за стеной монастырское кладбище: одни по древности лет ушли, других в первые неласковые годы унесла лихорадка. Сегодня, как никогда, хотелось поведать вслух то, что запало в памяти и чем полнилась душа.

А Василид, будто почувствовав, что старцу не хватает собеседника, подошел и сел рядом.

– Отче, в раю такие же деревья, цветы и рыбки, как в нашем саду?

Игумен улыбнулся:

– Доподлинно, сыне, это неведомо и мне. Еще могу сказать: не всегда здесь было такое благолепие. Прошло почти пятьдесят лет, как приплыли мы к этим священным берегам, имея на борту утлой греческой ладьи всего-навсего тридцать человек братии. Монастырь наш Старосветский, здравствующий и поныне на Халкидонском полуострове в Греции, выделил нас по высочайшей просьбе русского царя для устройства обители на северном побережье Черного моря…

Ко времени нашего прибытия население этого края в большинстве своем было языческим, частью же исповедовало мусульманскую веру. Благословясь, решили мы здесь обосноваться. Место сие поименовали в отличие от Старого Света – Новым Светом, ибо несли мы туземцам свет новой веры.

Но в этом крае нас ждали великие испытания. Оказалось, что местность эта, столь красивая со стороны моря, сплошь заболочена. Ядовитые миазмы выделялись из застоявшихся вод, и тучи комаров реяли в воздухе. Леса были непроходимы: дерево теснилось к дереву, бурелом и кустарники с острыми шипами преграждали путь. Неисчислимые труды пришлось вложить для приведения в порядок столь гиблого места, многие из братьев умерли от лихорадки, цинги и прочих болезней. Шакалы выли под окнами наших временных жилищ; брат Евлампий умер от змеиного укуса, бедный Никодим на глазах у товарища был растерзан медведем. А бывало и так, что спускались с гор и нападали на обитель лихие люди – абреки. Захватывали добро, уводили скот.

Старец замолчал, закрыл глаза, сидел неподвижно.

Василид даже подумал, что он опять задремал. Но вдохновленный воспоминаниями, игумен заговорил вновь с пафосом, проникновенностью, которые за многие годы составили ему в крае славу непревзойденного проповедника:

– Глаза страшатся, а руки делают. Расчищали землю: рубили лес, корчевали пни. В болотистых местах рыли канавы. На отвоеванных участках поднимали пашню, сажали сады. Паломники стекались со всех концов земли русской, чтобы приобщиться к благодати. А в 1888 году сам государь император Александр III с августейшей семьей удостоили монастырь своим посещением.

Чтобы лицезреть государя, в монастырь съехались лица высших сословий, белое и черное духовенство со всей Абхазии. Надо было чем-то угощать нежданных гостей. А чем прикажешь, если их добрая тысяча собралась? И представь: волны начали прибивать к берегу оглушенную штормом рыбу. Ее оказалось двадцать пудов! Это ли не чудо божье?!

Из почтения к старцу мальчик подивился вслух, а про себя подумал: «Эко, чудо! Шторм всегда выбрасывает рыбу на берег».

Игумен продолжал:

– Но не забывали мы и главного нашего назначения – словом и делом распространяли веру христову среди туземцев. Заботами нашими была создана монастырская школа, где изучали азы христианства отроки абхазцев.

Василид слушал рассеянно, но тут вставил слово:

– Вот, наверно, хорошо-то было – не скучно!

– Знаю, нелегко тебе одному. Но крепись: дух твой, приобщенный с младенчества к иноческой[17]17
  Иноческий (от слова «инок» – монах) – монашеский.


[Закрыть] жизни, в дальнейшем укрепится, в молитвах и труде будет утешение находить.

– Легко ли, отче… Вот третьего дня хотел я со щенком поиграть, так отец Евлогий щенка ногой пнул, а меня прогнал.

Игумен нахмурился. Опять этот казначей! Мало того, что злобствует на всех – теперь и к отроку придирается, хоть знает, что благоволит к нему настоятель. Но вслух сказал:

– Отец Евлогий строгих правил… Будь благочестив и кроток, никто тебя не упрекнет.

Василид давно приметил, что настоятель и сам недолюбливает казначея, но почему-то предпочитает не выказывать этого.

– Рисовать люблю, – вздохнул Василид, – коней, зверей разных. Да много ли нарисуешь, когда красок, кисточек нет…

– Ладно, что надо для рисования – раздобуду. Когда в город поеду, напомни. Только отцу Евлогию про то не говори. – Он легонько толкнул в бок мальчика: – Ишь, пострел, разжалобил старика…

Зной подступал к обители; утренние краски стали выцветать.

В дальнем конце аллеи показалась тучная фигура иеродиакона Космы. Не дойдя шагов пяти, он, по обычаю, низко поклонился игумену, произнес сквозь одышку:

– Прости, владыко, что беспокою. Дело важное: пришел в обитель председатель здешнего ревкома, просит тебя, владыко, принять его. С ним еще какой-то из руководящих… с портфелем.

Вот это новость! Игумен давно искал повода познакомиться с главой местной власти, а тот, гляди, и сам пожаловал в монастырь. С добром ли только?

Словно отвечая его мыслям, брат Косма добавил:

– Пока пожелали осмотреть нашу гостиницу.

– Ах, господи! К чему бы это?

Чтобы скрыть подступившее волнение, отец Георгий с нарочитой медлительностью стал надевать клобук, застегивать рясу. Монах ждал в почтительной позе.

– Ступай, – обратился к нему игумен, – разыщи отца казначея, пусть незамедлительно идет ко мне. – Потом обернулся к Василиду: – Идем, сыне, поможешь мне переоблачиться.

Башенные монастырские часы начали бить полдень. И под звук их ударов настоятель пошел по аллее.

Полчаса спустя монах открыл перед посетителями дверь в настоятельские покои. Сначала пришедшие оказались в келейной. Свет сюда попадал лишь через маленькое, подобно тюремному, окошко в следующей двери; было сумрачно, и Лоуа не сразу разглядел в углу комнаты мальчика в одежде послушника. Тот поднялся с лавки и молча поклонился вошедшим. Был он мал, тщедушен, и лицо, оттеняемое черной скуфейкой, казалось бескровным.

Жалостливое чувство подкатило к сердцу председателя, точно он увидел себя в этом иноке.

Монах распахнул вторую дверь. В приемной было просторно; три спаренных окна давали много света; прохладный воздух благоухал смирной и лавандой. Дальний угол занимал богатый иконостас. Под ним во главе длинного дубового стола восседал настоятель. На фоне мерцающей позолоты окладов его фигура казалась внушительной, величавой, а лицо – спокойное, в ореоле седых волос – располагало к себе.

Поодаль стоял еще один монах.

При появлении посетителей игумен вышел из-за стола.

– Во имя господа нашего приветствую вас, любезные!

Лоуа церемонно склонил голову и произнес:

– Рады видеть вас, отец Георгий, в добром здравии. Мир вам! Давно собирался навестить вашу обитель, да все недосуг было.

Игумен сделал жест в сторону монаха:

– Отец казначей иеромонах[18]18
  Иеромонах – монах, имеющий право справлять богослужение в церкви.


[Закрыть] Евлогий. Если вы не против, он будет присутствовать при нашей беседе.

«Очень кстати», – усмехнулся про себя председатель, оглядывая высокого осанистого монаха и обмениваясь с ним поклоном.

Настоятель пригласил прибывших сесть и сам опустился в кресло; Лоуа и Гольцов сели справа от него на стулья с высокими резными спинками.

– Ну, как чувствует себя народная власть? – начал игумен. – Со вниманием следим за ее деятельностью.

– Что греха таить – успехи пока не велики, хозяйствовать еще не научились. И время трудное – разруха, голодно…

– Ничего, бог милостив. Захочешь добра – не пожалеешь труда; трудитесь, и воздастся сторицей.

Молчавший до сих пор казначей добавил:

– Наше хозяйство – тому пример.

– Что ж, отдаю должное трудолюбию братии и организаторским способностям отца настоятеля. – Председатель знал, что ответить. – Но лукавить не будем, святые отцы: не обязательно изучать «Капитал» Маркса, чтобы понять, откуда достаток у обители. Вспомните, какую субсидию от царя получили. Земля вам даром досталась, и чудом было бы, если б вы эту землю сами обработали. Но чуда не было: ведь ежедневно у вас на работу выходили сотни богомольцев.

– Да-а, – невесело протянул настоятель, – осведомленность ваша достойна удивления. Могу только заметить, что благочестивый люд считал за благо потрудиться во славу божию. Ко всему, он обеспечивался пищей и ночлегом. И доходы монастырские на братии мало сказывались: у монаха по уставу нет личной собственности, едим и пьем за общим столом пищу самую простую…

– И все же монастырь, как говорят, с кухни строится… Вот мы и подошли к вопросу, ради которого явились к вам. – Председатель взглянул поочередно на насторожившихся монахов. – Надеюсь, вы следите за событиями в стране и знаете, что жестокий неурожай поразил земли Поволжья…

– Свят господь наш, – сказал игумен, – он даст день, даст и пищу.

– Бог терпел и нам велел, – подхватил казначей. – А голод – за грехи. И призвание наше на сей день – молиться, чтобы исторгнуть прощение согрешившей земле, звать народ к покаянию.

– За грехи, говорите? – недобрым голосом отозвался председатель. – Уж не то ли вы грехом считаете, что народ дал по шапке царю?

Его тронул за локоть Гольцов:

– Ефрем Григорьевич…

Лоуа насупился. Ненадолго наступило тяжелое молчание, которое нарушил Гольцов:

– Для ликвидации голода в Поволжье организована Центральная комиссия помощи голодающим – ПОМГОЛ. Я – ее представитель в Абхазии. Комиссией организован сбор пожертвований в фонд помощи. Собранные продукты распределяются среди голодающих, а на деньги покупается хлеб у нас в стране и за границей…

Лоуа плохо слушал. Хмуря лоб, вглядывался в лицо казначея: «Он или не он?» – задавал себе вопрос председатель.

И действительно, трудно было узнать в осанистом, благостном иеромонахе того тощего, долговязого, потерявшего от злости человеческий облик послушника. Как неистовствовал он тогда! Было это пятнадцать лет назад. Крестьянское восстание в Гудаутах захлебнулось. И их, организаторов этого восстания, – Серго Орджоникидзе, его, Лоуа, тогда молодого партийца, и других – арестовали. Отправили этапом в Сухумскую тюрьму. По дороге на ночлег разместили в подвале брошенного монастырского строения.

Услышав, что привели политических, сбежалась монастырская братия, бросив все дела и молитвы. Обступили тесным кольцом, оттеснили конвой. Зверея на глазах, выкрикивали ругательства, наскакивали с кулаками, рвали одежду, плевали в лица…

Особенно бесчинствовал долговязый монах – собратья в криках повторяли его имя: Евлогий. А он, заходясь в ненависти, призывал ослепить «слуг сатанинских». И шло к тому, если бы кто-то из арестованных не выкрикнул: «Разве этому вас учит Евангелие?!» – и тем внес разлад в доселе единую в своей злобе толпу. Конвой с трудом выпроводил из подвала осатаневших монахов[19]19
  Подлинное событие.


[Закрыть].

От воспоминаний у Лоуа по спине пробежал неприятный холодок. Он еще раз остро взглянул на казначея, подумал: «Он, он! Ишь разъелся на монастырских хлебах! Глаза тусклые, бесцветные, в лице что-то хищное… Чекистов не мешает предупредить».

А Гольцов тем временем говорил:

– …Заводы и учреждения открывают на свои средства детские дома для детей, вывезенных из Поволжья, оборудуют бесплатные столовые и больницы в голодных районах.

И опять почему-то ответил не игумен, а казначей:

– Гражданин уполномоченный, всецело разделяю вашу заботу, но скажу: ведь голой овцы не стригут. Председатель местной власти изволит знать, что государством у нас отобрано более двух третей хозяйства. Доходов имеем ровно столько, сколько нужно, чтобы содержать братию. Все-таки могу вам сообщить, что мы решили организовать тарелочный сбор[20]20
  Тарелочный сбор – сбор денег с прихожан в церкви, которых обходит церковнослужитель с металлической тарелкой или подносом в руках.


[Закрыть] в пользу голодающих.

– Но это же значит опять с простого народа возьмете, – мягко возразил Гольцов. – Неужели монастырь не располагает средствами, чтобы внести ощутимую лепту?

– Не скупитесь, благочестивые отцы, – вмешался Лоуа, – ведь дело идет о жизни и смерти ближних ваших. Рука дающего да не оскудеет: вспомните, немалые суммы жертвовали и царю, и Временному правительству.

– Цари брали, да давали, – негромко произнес настоятель. Председатель не сдержался, вспыхнул:

– Да, давали! И цари, и князья, и помещики… Им легко было жертвовать на церковь добро, награбленное у народа.

– Суесловие все… Чужие деньги считать – не разбогатеть, – промолвил Евлогий.

– Неприятное дело, а приходится.

В этот момент тонко звякнул невидимый колокольчик и все посмотрели на дверь. Вошел давешний мальчик-келейник, отвесил поясной поклон, произнес:

– Там солдат пришел, спрашивает председателя ревкома.

– Извините. – Лоуа выбрался из-за стола, вышел на галерею.

За дверью ждал вестовой; гимнастерка на его плечах потемнела от пота. Он шагнул навстречу:

– Товарищ предревкома, прислан с донесением от вашего заместителя, товарища Зайченко…

– Подожди. – Лоуа оглянулся. Проходивший по галерее монах замедлил шаги, но председатель так зыркнул на него, что тот моментально исчез.

Вестовой тихо продолжал:

– Банда из «Армии возрождения» захватила на побережье ближнее село. Телефонная связь прервана.

– Откуда известно?

– Крестьянин прискакал. Говорит, видел ихний разъезд в пяти верстах от города.

– От Зотова известия есть?

– Пока нет.

Председатель задумался. В городе после ухода зотовского отряда едва ли наберется с полсотни бойцов…

– Гони в ревком, – сказал он вестовому, – передай Зайченко, пусть разъезжаются по окрестным селам, сзывают крестьян из «Киараза». Место сбора у красноармейских казарм. У арсенала усилить охранение. Сам возьмешь в городе мою лошадь и возвратишься сюда. Да в монастырь не въезжай, жди у ворот.

Красноармеец сбежал вниз и скрылся за углом собора. Согнав с лица тревогу, Лоуа прошел в приемную. После галереи здесь показалось душно: сгустившийся запах лампадного масла, шедший от иконостаса, перекрыл запахи смирны и лаванды. Что-то долго и монотонно продолжал говорить Гольцов.

«Как же так? – думал Лоуа. – Лишь позавчера разведка выследила банду Фостикова далеко в горах, Зотов выступил туда с отрядом, а банда тем временем оказывается на побережье, минуя наши дозоры? О предстоящей операции знало лишь несколько членов ревкома. Загадка, что и говорить».

Лоуа поднял голову и встретил взгляд Евлогия. Что за черт! – под усами отца казначея ему почудилась усмешка. Неужели что-то знает? Но монах отвел глаза и, обращаясь к Гольцову, сказал:

– Мы будем совершать богослужения во здравие голодных…

Председатель прервал его:

– Как вижу, дело не подвинулось. Предположим, монастырь не располагает денежными средствами. Но молиться ведь можно и перед иконами без золотых риз, служить можно без драгоценной утвари. Святые отцы, в храме, по сторонам алтаря, стоят два серебряных паникадила[21]21
  Паникадило – люстра или многогнёздный подсвечник в церкви.


[Закрыть] по 200 фунтов каждое. На деньги, вырученные от продажи паникадил, можно купить десять тысяч пудов хлеба. А им можно прокормить до нового урожая две тысячи человек. Ясно?

Но ожидаемого эффекта не получилось. Настоятель хотел было что-то сказать, но смешался и взглянул на казначея. А тот в наступившей тишине направился к стоявшему в углу ореховому секретеру:

– Вот, извольте ознакомиться.

Перед посетителями лежало, отпечатанное на гектографе[22]22
  Гектограф – простейший прибор для размножения текста и иллюстраций.


[Закрыть], послание патриарха[23]23
  Патриарх – высший духовный сан.


[Закрыть] Тихона. Нужные строки были предусмотрительно отчеркнуты карандашом. Они гласили: «…Мы не можем одобрить изъятие из храмов, хотя бы и через добровольные пожертвования, священных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами вселенской церкви и карается ею как святотатство, мирянам – отлучением от нее, священнослужителям – низвержением из сана…»

– Понятно! – резюмировал председатель. – Опередил нас его святейшество. Между прочим, знакомая личность: если не ошибаюсь, это бывший вдохновитель ярославских черносотенцев[24]24
  В 1918 году в Ярославле белогвардейцы и эсеры при участии церковников и иностранных дипломатов подняли антисоветский мятеж, который был ликвидирован Красной Армией.


[Закрыть].

– Не могу знать. Только обязаны мы чтить его слово, иначе совершим грех неповиновения, – сурово проговорил Евлогий, протягивая руку к бумаге.

– Минуточку! – Лоуа прихлопнул лист ладонью и некоторое время сосредоточенно разглядывал его. – Что-то не припомню такого документа ни в официальных поступлениях, ни в газетах; не датирован, без печати… Откуда он у вас?

– Из Москвы прислано.

Председатель достал из кармана галифе сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его, положил рядом с первым.

– Так и есть: отпечатано на той же бумаге, на том же гектографе… Прокламация. Доставлена в ревком одним из ваших паломников. – Лоуа стал читать вслух: – «Отбросы русского народа надеются, что, истребив буржуазию, они достигнут общего равенства, общего блага. Им нравится издеваться над теми, кому прежде они должны были кланяться. Во всем этом сказывается злая, черная зависть. Они были недовольны своей скромной долей. Они не хотели трудиться честно и усердно. Они умели только завидовать и искали предлога легко воспользоваться чужим достоянием, как это делают обыкновенные воры и разбойники…»

Лоуа поднял глаза.

– И дальше в том же духе. Схожесть этих бумаг дает основание думать, что обитель причастна к их распространению. Если учесть при этом, что проповеди некоторых ваших служителей больше смахивают на контрреволюционную пропаганду, то делом этим пора заняться нашему отделу ЧК.

Евлогий с подчеркнутым недоумением пожал плечами:

– Послание патриарха мы получили из канцелярии его святейшества. Что же касается прокламации, то впервые о ней слышу: своей типографии, сами знаете, обитель не имеет.

– Что ж, разберемся… Прощайте, святые отцы!

Лоуа, а вслед за ним и Гольцов направились к двери. Игумен наконец словно очнулся от сна и тоже поднялся:

– Гражданин председатель, соблаговолите задержаться! Я своего слова еще не сказал.

Лоуа остановился и хмуро смотрел на приближающегося отца Георгия.

– Мне прискорбно, что беседа наша приняла столь недружественный характер, – сказал игумен. – Не хочу, чтобы вы покидали обитель с ожесточенным сердцем. Обещаю, что в самом скором времени я соберу духовный и хозяйственный совет, дабы обсудить все сказанное вами и, выяснив наши возможности, найти средства для помощи голодным. Что же касаемо прокламаций, то одно могу сказать: к ним не причастен. В том даю слово…

– Отрадно слышать.

– И еще, – продолжал игумен, – прошу извинить за любопытство праздное, но не скажете ли, откуда проистекает осведомленность ваша о делах монастырских, а в языке наблюдается некоторая грамотность церковнославянская?

Лоуа, повеселев, ответил:

– Не ошибаетесь, ваше преподобие, – не случайно это. Еще в бытность вашу в сане иеромонаха в девятилетнем возрасте я был отдан в школу при вашем монастыре. Так вот: знаний больших не получил, но читать-писать выучился, а главное – за то вам нижайшее спасибо – положил основу в овладении русским языком. – Он развел руками: – А священник из меня, уж извините, не получился.

– Да, воистину неисповедимы пути господни! – покачал головой игумен. – Ну что же, рад видеть и рад возвышению вашему на пути избранном, хотя и понимаю, что дороги наши сильно разнятся. Выражаю надежду, что не подвергнете гонениям церковь православную.

– Перед советскими законами все равны, отец настоятель. За религиозные убеждения преследоваться никто не будет. Вас прошу удержать братию от опрометчивых поступков.

– Будьте покойны. – Игумен обернулся к казначею: – Отец Евлогий, сопроводите уважаемых гостей. Но сначала пригласите в трапезную: время обеденное, угостите чем бог послал.

– Спасибо, святой отец, уж не взыщите – недосуг нам рассиживаться.

Лоуа и Гольцов вместе с хмурым казначеем вышли.

Послушник сидел над книгой в углу келейной. «Не забыть посоветоваться в ревкоме, как быть с мальчиком – не место ему здесь», – подумал Лоуа, взглянув на согнутую фигурку.