Текст книги "Пещера Рыжего монаха"

Автор книги: Герман Коробейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Все дальнейшее сложилось не так уж плохо. Тинат поздоровалась с гостем, хотя и без большой сердечности. Все же из страха перед разоблачением Федя предпочел вначале провести охотника в свою комнату – показать, как они с отцом устроились.

Вернулся с работы Иван Егорович. От сына он не однажды слышал об охотнике и дружески приветствовал его. Вскоре между ними завязалась оживленная беседа: уж кто-кто, а Иван Егорович умел ладить с людьми.

Пришло время ужина. При виде стола, уставленного закусками, он воскликнул:

– Ого, у нас сегодня настоящее пиршество!

Между мужчинами весь вечер шел оживленный разговор. Но Тинат вела себя странно: отказалась ужинать вместе со всеми, почти все время пропадала на кухне, на стол подавала с каменным лицом, на Тагуа не глядела вовсе.

Поздно вечером Федя вышел за калитку проводить охотника.

– Я же говорил – все будет здорово! – храбро сказал он. Но Тагуа поглядел на него недоверчиво:

– А не морочишь ли ты мне голову, дадраа? Почему она молчит, на меня не смотрит?

– Стесняется – понятное дело. Вы приходите почаще, пусть она освоится, привыкнет…

Он убеждал охотника, что холодность хозяйки – одна видимость. И Тагуа сдался. За первым визитом последовали второй и третий. Федя считал, что сильно продвинулся в своей добродетельной миссии.

…И вот Тагуа снова в доме Тинат. Ясно было, что ачапчара уже ни к чему – Федя выздоровел, дома его удерживала лишь небольшая слабость. Но обычай есть обычай.

В первый раз он пришел с подстреленной козой. Тинат вынуждена была принять этот дар, так как аппетит у выздоравливающего был как у голодного волчонка, и скудного ревкомовского пайка явно не хватало для восстановления его сил.

Произошло ли объяснение, Федя не знал, но в поведении хозяйки явно наступила перемена: она не избегала Тагуа, все чаще перекидывалась с ним словом и благожелательно улыбалась. А когда Тагуа снова собрался на охоту, Тинат напутствовала его традиционным: «Да ждет тебя дичь, смерть которой настала!»

…Через день после возвращения Феди домой отец сообщил, что экспедиция, снаряженная ревкомом для возвращения монастырских ценностей, отбыла в горы.

А потом настал день, когда доктор разрешил навестить Василида. В больницу Федя с Аджином отправились в сопровождении Тагуа.

После всего пережитого нервы маленького послушника были напряжены, и друзей предупредили, что в разговорах с ним надо соблюдать осмотрительность.

Боже, до чего он был худ и бледен, как мало места занимал в кровати! Щеки совсем запали, нос заострился, и от этого голубые кроткие глаза его стали еще больше.

При виде друзей Василид разволновался: лицо у него сморщилось, в глазах задрожали слезинки.

Друзья приподняли его на подушках; удобно примостившись, он, наконец, улыбнулся. Тогда все разом заговорили, и только охотник, видевший послушника впервые, молча наблюдал эту сцену.

Василид не успевал отвечать на вопросы. Потом он стал рассказывать о своих злоключениях с самого начала. Его слушали не прерывая.

При воспоминании о том, как умирал вызволивший его незнакомец, глаза Василида снова наполнились слезами.

– Жалко дяденьку… Если бы я той каши побольше съел, то тоже умер бы, – заключил он, всхлипывая.

– А какой он был из себя, этот человек? – спросил Федя.

– Маленький, щуплый такой, в клетчатых брюках.

– Так это мой гость! – воскликнул Тагуа. – А я думаю: куда он запропастился? Эх, горемыка!

– Все разбогатеть собирался, – добавил Аджин.

– А ты знаешь, что Евлогия белогвардеец убил? – спросил Федя Василида.

– Знаю, мне сестра милосердия рассказывала.

– Собаке собачья смерть! – запальчиво выкрикнул Аджин.

– Не надо говорить о мертвых дурное, это не по-христиански, – попросил Василид.

Присутствующие промолчали, как видно, не разделяя этого всепрощения.

Федя начал было рассказывать о том, что случилось в горах, но вошла сестра и, увидев возбужденное лицо послушника, потребовала немедленного прекращения свидания. Федя только успел шепнуть Василиду, что сокровища скоро будут доставлены в город.

– Долгих лет тебе, здоровья бычьего пожелаю, – сказал Тагуа, прощаясь с мальчиком.

Из больницы Федя и Аджин, расставшись с Тагуа, направились по тихой улочке к морю.

– Здорово ему досталось, – сказал Федя.

Аджин понял, что он говорит о Василиде, но никак не отреагировал на это замечание, и Федя взглянул на него. У Аджина был какой-то странный вид.

– Ты чего молчишь?

Аджин отвернулся, закрыл лицо руками. Федя не знал, что и подумать. Аджин – этот сорвиголова – вдруг плачет. Потребовалось немало времени, чтобы добиться ответа.

– Он рассказывает, ты рассказываешь… А я что расскажу? Ничего не делал, мешал только.

Федя опешил, потом рассмеялся.

– Смейся, – сказал Аджин. – Завтра золото привезут, еще больше можешь смеяться.

– Ну и чудак же ты! Ведь если бы монахи вывезли сокровища через главные ворота, ты бы их выследил. А потом, если бы ты Тагуа не предупредил, что со мной было бы? Сегодня мне повезло, завтра – тебе. Мы еще поинтереснее что-нибудь придумаем!

К великому облегчению Феди, Аджин утер слезы. Но его глаза, обычно плутовские и насмешливые, на этот раз еще долго оставались печальными.

Весенний вечер дышал подсоленным морем, ароматом цветов. На бульваре похрустывал гравий под ногами гуляющей публики, возле духанов и кофеен толпились горцы.

Федя переживал восхитительные часы. Никогда жизнь не улыбалась ему столь щедро.

Памятуя о наказе председателя, ребята в разговорах с посторонними помалкивали обо всем, что знали. Но слухи о найденных монастырских сокровищах уже бродили по городу. Взрослые с интересом приглядывались к друзьям. Что же касается городских мальчишек, то они толпой ходили за ними следом.

Приятели подолгу просиживали у постели Василида.

Как-то, оставшись наедине с послушником, Федя поведал ему о переживаниях Аджина. Василид понимающе кивнул, потом сказал:

– Я бы с удовольствием отдал ему все свои приключения, вот уж не думал, что на меня их столько свалится.

От этого разговора мысли его перенеслись в будущее:

– Уж если в монастыре нет покоя, как же я в миру буду жить?

– Что-нибудь придумаем, – заверил его Федя. Но, хоть убей, он и сам не знал, что делать с Василидом после выхода его из больницы. Проще всего было бы устроить его в колонию-школу, что откроется на днях в помещении монастырской гостиницы, но Федя понимал, как в ней придется бывшему послушнику с его робким характером и привычкой к обительской жизни.

Федя не подозревал, что и ему судьба готовит неожиданное испытание. С галереи его дома проглядывался кусок дороги, уходящей в горы, – по ней должен был вернуться ревкомовский караван с ценностями.

На пятый день он встал пораньше с намерением сразу после завтрака отправиться в ревком за новостями. В это время Иван Егорович, не ночевавший дома, вошел в калитку и, пройдя через двор, поднялся в комнату. В лице его было нечто такое, что заставило Федю насторожиться. Он поднялся вслед за отцом.

– Ты не пойдешь на работу? – спросил Федя.

– Пойду позднее: почти не спал сегодня, отдохну часа два… А ты не в ревком ли собрался?

– Да.

Иван Егорович помолчал.

– Знаешь, я уже был в ревкоме. Ты пока туда не ходи. Дело в том, что экспедиция вернулась ни с чем.

Федя долго молчал. Наконец едва внятно спросил:

– Что, пещера оказалась пустой?

– Они не нашли никакой пещеры…

Больше не было сказано ни слова. Тихонько, как незрячий, Федя пересек комнату и вышел. Спустившись с галереи, он ушел в дальний угол сада; там лег под зацветавшей грушей и, заложив руки под голову, уставился в небо.

Спустя несколько минут его нашел отец и сел рядом.

– Выслушай меня, – сказал он. – Не надо принимать все так близко к сердцу. Не твоя вина, что… ты был нездоров.

Федя будто не слышал. Потом до него дошел смысл, заключавшийся в этих словах, и он спросил:

– Ты думаешь, я не соображал в тот момент?

– Может, и так. В жизни случается такое, чему не сразу найдешь объяснение. Горы – это не шутка. Будь спокоен, монахов все равно поймают и ценности никуда не денутся. Четыре человека с мулами – не иголка в стоге сена. В пограничных районах уже предупреждены, там дежурят милиция и ЧК. Рано или поздно, в пещере ли, в другом ли месте, но ценности найдутся. Ох уж эти сокровища! – вздохнул он.

Федя молчал и смотрел в сторону. На сердце давила непомерная тяжесть. Наконец он сказал:

– Когда я видел пещеру, то не был в беспамятстве.

– Ты не можешь ручаться.

Послышался голос хозяйки, звавшей к завтраку. Подчиняясь желанию отца, Федя сел к столу, но есть не мог.

Иван Егорович, стараясь вывести сына из оцепенения, рассказывал о своей поездке по уезду. И так как Федя внешне держался мужественно, ушел из дома несколько успокоенный.

Федя уединился в комнате. Необходимо было собраться с силами и поразмыслить обо всем, что произошло.

Он снова представил себе, как два монаха разгружали мулов, двое лезли по склону, туда, где явственно чернело отверстие пещеры. Но может быть, они спрятали сокровища не в пещере? Тогда почему экспедиция не нашла пещеру?

Пришел Аджин. Он уже обо всем знал, как, наверно, знал и весь город. Федя с тоской подумал о том, что, по крайней мере, в ближайшие дни он не посмеет высунуть носа на улицу.

Но Аджину и в голову не приходило усомниться в рассказе друга, все негодование он обратил на экспедицию.

– Хайт! – запальчиво говорил он. – Им козу пропавшую искать, а не золото. Кто туда ходил? Тот ходил, кто совсем гор не знает. Их начальник Вакуа в городе жил, революцией занимался. Очки носит, как сова, днем ничего не видит… Русские красноармейцы – хорошие люди, но что они в наших горах понимают? Пусть мне обреют голову, если я неправду говорю!

Федя впервые за все это время улыбнулся:

– Уж ты скажешь…

– Конечно, так! Ты ведь сам видел пещеру? Видел! Тебе верю, им – не верю.

– Я правда все хорошо помню, сам видел эту пещеру, – дрогнувшим голосом сказал Федя.

– Слушай, друг, – понизив голос, заговорил Аджин, – ждать хуже, чем не ждать. Когда сами пойдем искать?

– Нет, больше так нельзя, и без того наломали дров. Теперь без нас обойдутся. Отец говорил: приняты меры, скоро тех монахов и так переловят, у них о кладе и дознаются.

Федя говорил твердо, но не было, наверно, сейчас на свете человека несчастнее, чем он. Аджин посмотрел на него с сожалением.

– Ты подвиг совершал, чуть не умирал… Почему теперь так говоришь? – Он не знал, какую борьбу его другу пришлось выдержать с самим собой.

– Нет, подождем, – твердил Федя.

Но Аджина не так-то легко было успокоить.

– Слушай, друг, – заговорил он вкрадчиво, – Василид свое дело сделал, ты сделал, давай теперь я один пойду. Ты мне расскажешь, как идти. Вернусь, тебе одному скажу, где золото нашел.

Федя с минуту подумал, потом сказал:

– Нет. Хватит глупостей. Хорошо еще, что мы с Василидом живы остались. Одному туда ходить нельзя.

Вдвоем, выбирая окраинные улочки, они отправились к Василиду. Послушник тоже был в курсе печальных событий.

– Так, видно, господу было угодно, – сказал он уныло.

Глава XXIV, где мы расстаёмся с полковником и вновь встречаемся с Тагуа

Нежинцев смотрел в зарешеченное окно, облокотившись о высокий подоконник. Тюрьмы в городке не было, и для арестованных приспособили полуподвалы красноармейской казармы. На допросы полковника водили в помещение штаба.

Чекисты знали о его деятельности на побережье почти все: захваченные в ту же ночь князья и дворяне, заботясь о своей судьбе, не скупились на показания. От допроса к допросу полковник был вынужден подтверждать новые подробности готовящегося мятежа.

Теперь чекистов интересовало его прошлое: деятельность во время гражданской войны и во врангелевской разведке. Нежинцев своими показаниями всячески запутывал следствие, стремясь оттянуть печальный конец.

Он не переставал удивляться тому, какую неожиданную шутку сыграла с ним судьба. Легче всего было свалить неудачу мятежа на вероломство Евлогия, но подсознательно Нежинцев понимал, что причина не в этом. О том, что он рассчитался с жадным попом, полковник, конечно, не жалел.

Как всякий смертный, Нежинцев испытывал страх за свою жизнь, но опыт подсказывал ему, что нельзя терять надежду на освобождение, пока есть хоть малейший шанс.

Он усиленно занимался гимнастикой. Кормили сносно. Пища была простая, но сытная. Благодаря ежедневным хождениям на допрос в соседнее здание Нежинцев хорошо знал расположение казарменного двора и что улица за воротами переходит в горную дорогу.

Большую часть времени полковник проводил у окна, наблюдая за жизнью казармы. Особенно его интересовала коновязь. Изо дня в день натренированным взглядом наездника он выбирал себе лошадь по вкусу. Сегодня присматривался к гнедой кобыле, что стояла у ближнего конца коновязи. К седлу ее была приторочена скатанная бурка.

Приникнув к решетке, Нежинцев увидел приближавшегося красноармейца. Судя по времени, шел его конвоир. Сердце дрогнуло от проблеска надежды: в конвоире полковник узнал своего бывшего денщика. Оба служили в белой армии. Два года назад пути их разошлись, и дальнейшая судьба солдата не была известна полковнику. Непривычно было видеть на нем красноармейскую форму. Обдуманная маскировка или Жигунов в самом деле переметнулся к красным? В свое время это был хороший служака – георгиевский кавалер, добросовестный и исполнительный, разве только чересчур замкнутый.

Спустя минуту прогремел засов – у распахнутой двери стоял красноармеец.

– Да это Иван Жигунов, черт меня подери! Кто бы мог подумать! – с хорошо разыгранным изумлением воскликнул Нежинцев. Он сидел на табуретке и теперь встал навстречу конвоиру, разведя руки, словно хозяин, приветствующий дорогого гостя.

Красноармеец нахмурился и пристально вгляделся в арестанта.

– Господин полковник? Вот те на!..

– Какими судьбами, ты хочешь сказать? Я-то понятно, а вот что означает твой маскарад? – проговорил Нежинцев, понижая голос и многозначительно оглядывая красноармейскую форму.

– Да уж как есть, ваше благородие: второй год на службе в Красной Армии, сдался добровольно под Харьковом… Однако время не ждет, извольте идти, куда приказано.

Нежинцев лихорадочно соображал, каким образом затянуть беседу.

– Что-то не возьму в толк: как же ты, голубчик, решился на такое дело? – заговорил он с ласковой укоризной. – Я-то считал тебя преданным служакой.

– Извиняюсь, господин полковник, но только что вы можете знать о нас, солдатах? Если сапоги вам чистил исправно да за водкой вовремя бегал, то уж и предан, значит? Тут дело посложнее. А что против своих братьев шел, так не один я – многим вы головы заморочили. Слеп был.

Нежинцев чувствовал, как уходит из-под ног почва.

– Не вижу смысла в твоих словах, – сказал он. – Должен бы догадываться, что такое положение не будет продолжаться вечно – со дня на день все переменится. Ты не знаешь, как сильна сейчас белая армия, да и наши западные союзники не потерпят у власти большевиков. Будь я на твоем месте, я бы призадумался. Ты выбрал неудачный путь. Но у меня хорошая память: сослужи мне службу и можешь быть спокоен за свое будущее.

Жигунов усмехнулся:

– На белое воинство я и сам насмотрелся, оно – что покойник, не воскресишь. Да и ваше благородие за решеткой неспроста оказались. Уж если в восемнадцатом году у вас не вышло, то сейчас не выйдет и подавно. На Антанту[63]63
  Антанта (франц.; буквально: «Согласие») – империалистический блок буржуазных стран, организовавших антисоветскую интервенцию в 1918–1920 гг.


[Закрыть] тоже не очень кивайте, ей в наши дела не время лезть. Мы ведь политграмоте учимся и смекаем, что к чему. Мне ваши речи непригожи, хоть озолотите, за вами не пойду. Смиритесь, примите свою кару, как должно солдату.

От столь неожиданной отповеди кровь прилила к голове, но Нежинцев вовремя пересилил свой гнев и, понизив голос, вдруг произнес:

– А не забыл ли ты, как пленных красноармейцев шашкой рубил?

Жигунова даже передернуло:

– Что еще за шутки! Не было в моей жизни такого!

– А вот поручик Махортов писал, что мой бывший денщик лютует, даже пленных своей волей казнит.

– Не знаю я никакого Махортова! – вскричал Жигунов. – Ложь это: видать, сильно смерти боитесь, если такое на меня решили возвести.

– Махортов дворянин и мой приятель, у меня нет оснований ему не верить. Твои командиры будут довольны, узнав подробности твоей биографии.

– Вам не поверят, – произнес красноармеец дрогнувшим голосом, – только честь свою замараете.

Но обстоятельства были не из тех, чтобы полковник мог разжалобиться.

Нежинцев продолжал следить за красноармейцем.

А Жигунов был подавлен и, не думая об опасности, вошел в камеру. Угол около двери, в котором он оказался, не давал ему свободы движения. Нежинцев не упустил этого из виду.

– Ну, так как же? – спросил он.

Точно устыдившись своих колебаний, Жигунов глухим, но твердым голосом ответил:

– Нет – вот мое слово! Пусть даже смерть приму от своих, а под вашу дудку снова плясать не стану.

Нежинцев весь подобрался и, нарочито сгорбившись, направился к двери. Поравнявшись с конвоиром, точно рассчитанным движением он метнулся на него, и прежде чем тот успел вскинуть винтовку, сильные руки железной хваткой сжали ему шею. Убедившись, что красноармеец не в состоянии крикнуть, Нежинцев вдруг отступил на шаг, рванул его тело на себя и с размаху ударил затылком об стену. Почувствовав, как жертва оседает под его руками, Нежинцев вырвал винтовку и кинулся к лестнице.

Взбежав по ступеням и миновав отрезок коридора, Нежинцев остановился и выглянул из-за угла. Отсюда было видно крыльцо: часовой стоял, привалившись к столбу, глядя в сторону. В несколько мгновений Нежинцев преодолел разделявшее их расстояние и взмахнул прикладом. Но ему не повезло: услышав шаги, часовой отшатнулся, и удар пришелся по плечу, лишь сбив красноармейца с ног. Времени на то, чтобы покончить с ним, у беглеца не было.

Двор был пустынен, гнедая стояла оседланной на том же месте. Распуская узел уздечки, полковник краем глаза наблюдал за часовым у крыльца, и когда тот, поднявшись с земли, вскинул винтовку, он пригнулся. Две пули просвистели над головой, а в следующее мгновение Нежинцев вскочил в седло. Кобыла, почувствовав опытного наездника, с места взяла галопом.

Когда беглец вырвался на простор улицы, вслед ему снова ударили выстрелы. Но не достали его.

Улица стремительно летела назад, копыта били по каменистой дороге, высекая искры.

У поворота в гору Нежинцев оглянулся: из ворот казармы один за другим вылетали конармейцы. Однако время было выиграно. Еще один поворот, и дорога, миновав последние дома, побежала белыми известковыми изгибами в горы. Склон горы скрыл его от преследователей. Когда же дорога снова выровнялась, сзади послышались выстрелы, но расстояние между ним и погоней было уже такое, что он даже не слышал свиста пуль.

Тагуа спустился к шумной Монашке и по тропе, вьющейся среди бархатно-мшистых камней, достиг места переправы. Несчетно много раз возвращался он этой дорогой, напевая благодарственную песню божеству охоты. Он и сейчас мурлыкал ее под нос, хотя давно уже полагался лишь на свой опыт и умение. Но песня досталась от предков и вошла в его жизнь.

…Не разуваясь, Тагуа перешел вброд Монашку и сбросил на землю тушу молодого кабана. Добыча к концу дороги изрядно натрудила плечи, и перед последним переходом следовало сделать короткий привал. Прежде он бы не торопился и отдохнул бы как следует. А сейчас неумолимая сила тянула его домой, хотелось прийти засветло, пока жена не улеглась спать и огонь в очаге не потух. Тогда можно будет зажарить хороший кусок мяса, а после ужина посидеть рядом с Тинат у догорающего огня и, млея от блаженной усталости, отвечать на ее расспросы и потягивать трубку. Мысль об этом наполняла его душу покоем. Он сел на землю, привалился спиной к валуну и вытянул ноги.

Кругом было безлюдно и тихо. Только перекатывала через камни свои воды Монашка. Садилось солнце, под его лучами пурпурным цветом наливались облака. В такие минуты Тагуа особенно хотелось, чтобы не только он – все были бы счастливы и довольны жизнью.

Отдаленные выстрелы, перекрывшие рокот Монашки, прервали неторопливое течение его мыслей. Тагуа насторожился.

Прошла минута, другая, и на дороге показался всадник. Хотя до него было еще далеко, охотник видел, что наездник опытен: лошадь под ним, летящая крупным галопом, без труда одолевала опасные повороты. Спустя немного следом показалась группа конников в буденовках. Они отставали метров на полтораста, и расстояние продолжало увеличиваться: в седлах красноармейцы держались неважно и ездить по горным дорогам, как видно, не умели. «Уйдет, – подумал Тагуа, – клянусь покойным отцом – уйдет! Хорошие ребята – красноармейцы: крестьянам в свободное время помогают, ходят по домам, рассказывают о революции, о новой жизни, а стреляют плохо. Да и немудрено: сами недавно землю пахали».

Беглец выехал на открытый склон горы, замедлил бег лошади и, почти не целясь, выстрелил из винтовки. Один из красноармейцев припал к лошадиной холке и стал сползать набок.

«Хайт цараби! – пробормотал Тагуа. – Хорошо стреляет, дьявол, гром его разрази!» Но грома не последовало, всадник продолжал уходить от погони.

Не меняя позы, Тагуа потянулся к ружью. Стрелять было неудобно – приходилось целиться под крутым углом вверх. Держа ружье на весу, он ждал. Вдруг ему мучительно захотелось домой. «Боже, когда это кончится?» – тоскливо подумал он.

Беглец вновь оказался в поле его зрения. Тагуа вскинул ружье к плечу и нажал курок. Всадник вылетел из седла и покатился вниз. Тагуа вскочил на ноги, перебросил кабана через плечо и скрылся в кустах, окаймлявших речку. На дорогу он выбрался далеко позади красноармейцев. Перед тем как направиться к городу, он выглянул из-за скалы. Красноармейцы толпились у края обрыва и смотрели на распластавшееся внизу тело полковника. Тагуа поудобнее пристроил на плечах свою добычу и торопливо зашагал к дому.