Текст книги "Пещера Рыжего монаха"

Автор книги: Герман Коробейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Глава XXII, где из рассказа Рыжего монаха выясняется кое-что о происхождении монастырских сокровищ

Часы текли за часами. Из-за непрекращающейся вьюги дверь была постоянно закрыта, и пещера во все время суток освещалась или пламенем очага, или тусклым светильником. Кроме того, в углу теплилась лампада, вызывая из темноты лица святых, глядевших с икон. Часов не было, и не будь рядом Ионы, Федя давно бы потерял представление о том, когда день сменяется ночью.

В последующие дни жар уменьшился и кашель стал слабее, но сил хватало только на то, чтобы сидеть в постели.

Иона продолжал пичкать его настоями из трав. Феде уже не нужен был постоянный уход, и монах мог отлучаться для работы по хозяйству. Он выходил, чтобы кормить и доить козу, нарубить дров. Кроме этих обычных дел, из-за непогоды он то и дело расчищал снег: иначе, по его словам, нельзя будет выбраться из пещеры. С улицы монах приходил запорошенный снегом, продрогший, но неизменно возбужденный и довольный: видно было, что он рад присутствию живого человека, возможности поговорить, а еще больше послушать. Временами он пытался напускать на себя равнодушие. «Суета сует», – повторял он со вздохом, но не мог скрыть интереса к тому, что происходит в мире, который он добровольно покинул.

Но все это было позднее. А на следующий день после их знакомства, когда Иона, освободившись от дел по хозяйству, сел к очагу латать одежду, Федя напомнил ему об обещании досказать свою историю.

– Да есть ли у тебя охота слушать? – спросил отшельник.

– А как же! Чем все дело кончилось?

– Коли так, слушай. После той истории с книгами старался я не совать нос в дела, которые прямо меня не касались. Но от мыслей своих никуда не денешься: нельзя было не замечать того, что в обители творится.

Месяца через два новое дело со мной приключилось. Обитель наша по уставу не совсем отторгнулась от того монастыря, что в Греции остался, ибо была образована вышедшей из него братией, и в доходах своих наше руководство было обязано перед ним отчитываться и какой-то процент отдавать. И вот приплыли из Греции двое иноков с ревизией. Засели они в нашем казначействе и с неделю все обследовали. А потом что-то их видно не стало. Казначей Евлогий как-то объявил, что монахи те с миром отплыли восвояси.

Довелось мне однажды после этого с дальних огородов возвращаться. Остановился на берегу Монашки – умыться решил. Нагибаюсь, а к ногам что-то черненькое струей прибило. Вгляделся, а это монашеская скуфейка. Достал я ее, рассмотрел. И вижу: метка на ней того греческого монастыря. Страх обуял меня от смутного предположения. Однако пришел в себя и стал гнать грешные мысли. А они не давали покоя. И стал я обиняком расспрашивать братьев; трое из них показали, что видели, как ревизоры в сопровождении нашего инока направлялись обследовать пасеку, что в горах находится. Долго я ждал случая и наконец, оказавшись поблизости, завернул к пасечнику – брату Варсонофию. И вот тут-то в разговоре с ним выяснил, что уже с год как никто из посторонних к нему не наведывался. Крупно, значит, согрешили в нашем казначействе, если концов в воду не смогли упрятать и на смертоубийство пошли. Завелся у меня к тому времени дружок в обители. Пробовал я с ним посоветоваться. Так он меня и не дослушал: молчи, говорит, враз из обители вылетишь, а то и похуже чего будет.

Иона уже давно оторвался от своего занятия и весь отдался воспоминаниям. Взгляд его точно ушел за пределы тесной пещеры, и голос звучал так, точно это был не рассказ, а исповедь.

То, что рассказывал сейчас Иона, могло показаться невероятным, если бы мальчик сам не был свидетелем жуткой сцены у костра.

Но как ни велико было доверие к Ионе, следовало пока молчать. Федя только сказал:

– Так ведь монаху, я слышал, не то, что человека – насекомое убить грешно.

– А они сами не убивали, упаси бог! Мало ли здесь лихих людей шатается: за золотую монету кого хочешь прирежут.

«Если бы только так…» – подумал Федя.

– Ну и что дальше? – нетерпеливо спросил он.

– А ничего, – глухим голосом отозвался Иона. – Грех на моей душе вечно будет лежать за то, что об истории сей умолчал.

– Все же расскажите, как вы монастырь покинули, – тихо попросил Федя.

Монах с трудом оторвался от горестных мыслей.

– Ладно. История, которую сейчас поведаю, тебе наверняка больше других понравится. Жизнь в обители своим чередом шла – благочестивая внешне, в трудах и молитвах. Прошло еще какое-то время, я свыкся с этой жизнью, а о прошедшем старался не вспоминать. Но провидение, как видно, избрало меня в участники необычных дел и готовило новое испытание.

Ты, конечно, знаешь старую крепость и колодец на Святой горе. В те времена воду из колодца уже давно объявили святой. Но паломники приходили редко: уж очень труден был путь на гору. И вот монастырский совет принял решение проложить к вершине дорогу, а возле колодца выстроить часовню.

Дорогу быстро проложили: в помощь монахам человек по восемьдесят – сто паломников снаряжалось. Теперь путь к колодцу намного облегчился. Больных и увечных стали на мулах доставлять.

Приспела пора часовню возводить. Недолго думая, приказал настоятель разбирать для строительства часовни старую крепость. Братья – народ не бог весть какой грамотный, а и то засомневались: стоит ли губить памятник архитектуры, построенный еще при римлянах? Прослышал игумен о тех разговорах, но решения своего не отменил.

Ну ладно, пришлось ломать стену и одну из башен с восточной стороны. А дело оказалось ой, каким нелегким! – на века сооружение возводилось. Стены толщиной в метр…

«Знаю!» – хотелось крикнуть Феде. Уж кто-кто, а он успел убедиться в прочности стен. Лихорадочный интерес овладевал мальчиком, он не пропускал ни слова.

– Прошло так с неделю, а потом попался нам особенно трудный участок. Решили рвать динамитом.

– Это там, где высохший дуб стоит? – спросил Федя.

– А ты почем знаешь?

– Играли там в войну… Что же дальше?

– Разбирать камень после взрыва решили утром. Братия в обитель отправилась, а я задержался – любопытно было на взрыв посмотреть. Подрывники динамит заложили, по бикфордову шнуру огонь пустили. Взрыв грянул, часть башни точно кто-то изнутри гигантской кувалдой вышиб. Подрывники ушли. Остался я один. Вижу, в одном месте кусок стены после взрыва едва держится. Так и просит, чтобы его обрушили. Взял я лом, ударил раз, другой и отбежал. Обрушилась стена. Когда пыль улеглась, вижу, за отвалившейся стенкой ниша открылась, вроде кельи монашеской, сундук кованый стоит, мешки кожаные, бочонок… Один мешок, видать, камнем царапнуло, и из прорехи звяк, звяк – золотые монеты падают. Я не то чтобы обрадовался деньгам, а уж больно неожиданно получилось. Другие всю жизнь клады ищут, а тут не ждал, не гадал – само пришло.

Помолился, залез в нишу, сундук открыл, мешки развязал. Все уж ветхое стало – давно клад упрятан. Но содержимое – горит, переливается. Монеты такие, что теперь не встретишь, оружие, посуда, украшения разные – все из золота и серебра. Многие вещи дорогими камнями украшены: алмазами, сапфирами, рубинами, аметистами…

Сел я посреди этого богатства и думаю: как дальше быть? Первой мыслью было – идти в обитель и обо всем отцу Илиодору рассказать. Однако, пораздумав, отказался от этого: монастырь и без того богат, да и прежних чувств к святым отцам я уже не испытывал. Вспомнилось, как помешал мне настоятель погорельцам помочь, и решил на этот раз по-своему сделать. А как?

Собрался с силами и, чтобы братия утром на сокровища не натолкнулась, перетаскал их на новое место, которое облюбовал среди развалин. Как ни поздно было, по возвращении в обитель сразу попросился на прием к настоятелю. Предстал пред его очи и доложил, что волею божьей стал обладателем немалых ценностей и хотел бы передать их обители, если она обязуется построить для абхазцев школу, больницу и часть раздать бедным. Предлагаю это с целью возвысить обитель в глазах верующих. Что бы ты думал: обвел меня игумен вокруг пальца, как последнего дурака. И верно: дурак я и есть, что задумал в хитрости с ним тягаться.

Выслушал меня настоятель и, подумав, ответил: «Намерение твое богоугодно, но приходи утром, обо всем поговорим».

Я почти не спал, едва утра дождался. Заутреню выстоял и снова к настоятелю. Ждать приема на этот раз пришлось долго, и душа от этого ожидания не на месте была.

Наконец принял меня игумен. «Как, – спрашиваю, – решили, владыко?» А он совсем не такой, как вчера: ходит по приемной, посмеивается. «Откуда, – говорит, – у тебя такие деньги завелись, наследство, что ли, получил?» – «Нет», – отвечаю. Но про сокровища молчу. А он и не допытывается. «Видать, – говорит, – тебе голову вчера напекло. Отдохни несколько дней – освобождаю тебя от послушаний. Иди с богом».

Вышел я от игумена и скорей на гору, к тому месту, куда клад перепрятал: так и есть – пусто.

– Да что же случилось, куда он делся? – не выдержав, воскликнул Федя.

– А то, что люди игумена к этому времени его уже вывезли. Это я по своей простоте решил, что все хитро задумал. А он сразу смекнул, откуда у меня богатство взялось. Знал, где я в то время работал, знал, что, согласно преданию, клад в крепости спрятан. А я к нему пришел возбужденный, даже рясу, перепачканную камнем, не догадался сменить. Игумену все эти обстоятельства нетрудно было сопоставить и свои меры принять.

Сел я на камень, и такая тоска на меня навалилась, что впору в пропасть бросаться. Братья видят, что неладно со мной, собрались вокруг, стали выспрашивать: не болен ли? А я, и вправду, что-то несуразное бормочу. Двое взяли меня под руки и отвели в обитель, в больницу. Признал доктор нервное расстройство. Выпустили меня только через месяц, хотя я на другой день в себя пришел. Много за это время передумал.

После освобождения призвал меня игумен. «Помню, – говорит, – ты про какое-то богатство толковал, понятно – нездоров был. А здоровому было бы грех такие речи говорить. Предположим, ты бы клад нашел. Так, во-первых, тебе по уставу своего иметь не положено, а во-вторых, опять же на монастырской земле добро находится. Так вправе ли ты им распоряжаться и условия ставить?»

– А разве нельзя было пожаловаться? – спросил Федя.

Монах добродушно и снисходительно посмотрел на него.

– А кому? Отец Илиодор самому наместнику Кавказа – духовный отец. Как же, станут меня слушать… А на мне еще клеймо сумасшедшего. «Иди с богом, – говорит мне игумен, – о земном меньше думай, помалкивай да молись почаще».

А я уж давно по-своему решил. Прощайте, думаю, души заблудшие, чем дальше от вас, тем лучше… «Нет, – говорю, – святой отец, я в горы удалюсь, отшельником стану». Игумен, конечно, рад-радехонек от такого беспокойного инока избавиться. Для прилику отговаривал немного, а потом отпустил. Так и оказался я здесь, так и стал один жить.

– И сколько же вы здесь один?

– Восьмой год живу, не ведая тревог. Дни провожу в трудах и молитвах, и сон мой спокоен.

На этом закончился разговор. Но Федя еще не раз возвращался к нему, расспрашивал о кладе, и беспокойство снова овладевало им. Сколько еще продлится его выздоровление? В городе его, конечно, хватились, и, надо думать, Аджин рассказал, зачем понадобилось Феде идти в горы. Возможно, его уже разыскивают, несмотря на непогоду. Но только чудо может привести людей к затерянному в горах жилищу отшельника. А что, если монахи все выпытали у Василида и сейчас пробираются сквозь вьюгу к пещере, где спрятан клад, чтобы перепрятать его заново?

Самой же тягостной была мысль об отце. Ведь у него есть все основания думать, что Федя уже покоится где-нибудь под каменной лавиной или на дне Монашки.

Мысль обратиться к помощи отшельника все чаще приходила Феде в голову.

Как-то вечером, когда Иона, усевшись у очага, занялся приготовлением ужина, Федя заговорил о том, что волновало его. Но начал он издалека:

– Дядя Иона, а кем был отец Георгий, когда вы в монастыре жили?

– Уставщиком был, а настоятелем, говорил я тебе, отец Илиодор… А что, отец Георгий сейчас обителью правит?

– Последние годы был во главе монастыря, а недавно умер.

– Мир праху его, хороший человек был. Будь он в то время настоятелем, может, и история с кладом сложилась бы иначе. А кто же теперь в настоятелях?

– Я слышал, что казначея Евлогия на это место прочат.

Иона пришел в сильнейшее возбуждение.

– Да неужто? – горячо воскликнул он. – Неразумно было его при деньгах ставить, а уж иметь такого человека над всей братией – не приведи господь! – Иона схватил кочергу и с ожесточением, изумившим Федю, начал колотить ею по затухающим головням, высекая из них снопы красных искр. Умерив свой гнев, он застыл в понурой позе. Наступило молчание.

– Дядя Иона! – вдруг сказал Федя. – Та история с сокровищами еще не закончена.

– Откуда тебе знать об этом, отрок?

– Да уж так случилось…

Волнуясь и торопясь, Федя начал рассказывать о голоде в Поволжье, о скупости монастыря, о правительственном декрете.

Отшельник с жадным вниманием слушал мальчика.

– Так почему власти не отнимут золото? – спросил он.

– В том-то и дело, что о тех сокровищах мало кто знает: Евлогий припрятал их, а когда декрет вышел, его сподручные все из монастыря вывезли и в горах захоронили. Теперь даже обыск в обители не поможет… – Федя сморщился, поняв, что сказал больше, чем намеревался.

– Не хочешь ли ты сказать, что знаешь, где находятся ценности?

Таиться дальше не имело смысла.

– Да, знаю! Я обманул вас вначале, что от взрослых отстал.

– Я и сам это понял.

Наступило долгое молчание. Федя понимал, что слово теперь за Ионой.

– Ты хочешь, – спросил монах, – чтобы я пошел в город?

– Да, я бы письмо с вами отправил.

Если бы Федя знал, какое смятение овладело отшельником!

– Вот оно как… Господи, за что мне сие? – пробормотал он.

– Там люди гибнут, – сказал Федя. Иона долго не отвечал.

– Знаешь что, – наконец заговорил он, – утро вечера мудренее, я молиться буду, подумаю…

Остаток вечера прошел как обычно. Они коротали время у огня и, точно условившись, говорили лишь о незначительных вещах. Поужинали кашей из гоми[60]60
  Гоми – злак, выращиваемый на Кавказе.


[Закрыть] и выпили по кружке компота из диких яблок и алычи. Затем в пещере воцарилась тишина.

От мыслей, теснившихся в голове, Федя не мог заснуть, а, как и в первые дни болезни, погрузился в какое-то лихорадочное состояние. Но под утро он крепко заснул, и сон, пришедший к нему, был сладок. Он снова видел себя вместе с друзьями: с Аджином и Василидом. Затем к ним присоединились Тагуа и Рыжий монах. Охотник что-то рассказывал, ему вторил отшельник.

Федя вдруг проснулся и открыл глаза. Неужели к нему вернулась болезнь? – он по-прежнему слышал голос Тагуа. Мальчик повел глазами и увидел на стене висящую бурку. Все еще не веря себе, он приподнялся на локте: охотник и отшельник сидели рядом у пылающего очага и мирно беседовали.

Федя все лежал и смотрел, а сердце полнилось радостью, и от нее вдруг навернулись слезы. Он справился с ними и позвал:

– Тагуа!

Охотник встал и быстро подошел к нему:

– Живой, джигит?

Не в обычае абхазцев-мужчин было целоваться – он взял мальчика за плечи, потом обнял.

Иона со своего места, улыбаясь, наблюдал за ними.

Тагуа помог Феде одеться и встать на ноги, хотя тот уже в этом не нуждался – от ночного болезненного состояния не осталось и следа.

Иона, поддавшись общему возбуждению, был подвижен и разговорчив, как никогда.

Феде не терпелось узнать, что происходит в городе, но Тагуа, выехавший почти следом за ним, и сам ничего не знал.

Над очагом в котле уже попыхивала мамалыга. Сели за завтрак. Дальнейшие события развивались стремительно.

– Ну как, друг, ехать можешь? – спросил Тагуа.

– Ехать? – Федя вскинул удивленные глаза. – На чем?

– Не на мне, дорогой, – лошадь за дверью ждет.

– Тогда конечно! – воскликнул Федя.

– А не простудится отрок? – с сомнением произнес Иона.

– Не бойся, у меня для него такая бурка есть! В Сибирь можно ехать.

Через час Федя с охотником готовы были пуститься в дорогу. За дверью всхрапывала и била копытом оседланная лошадь. Федя закутался в знакомую бурку, Тагуа облачился в другую.

Иона приготовил им в дорогу узелок с провизией. Когда уже собирались прощаться, он отошел в угол и достал из сундучка какую-то вещь, завернутую в тряпку и перевязанную бечевкой.

– Возьми, – сказал он, подавая ее Феде. – Когда приедешь в город, сдай в ту комиссию, о которой рассказывал.

– В ПОМГОЛ, – напомнил Федя. – А что это?

– Посильная лепта – фамильная вещь. Хоть и говорится: «Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои», взял я ее, когда из мирской жизни уходил.

В тумане своего счастья, вызванного скорым возвращением в город, Федя не замечал, что творится с Ионой. Только теперь он услышал, как дрожит его голос, увидел печаль в глазах.

Федя кинулся к отшельнику на грудь и едва не заплакал. Одно утешало: он не сомневался, что они еще встретятся.

Все трое вышли за порог.

Боже, до чего изменилось все вокруг! Горы сверху донизу оделись праздничной, сверкающей белизной. Небо рядом с нетронутым, девственным снегом казалось еще синее. От свежего воздуха, как от вина, кружилась голова.

С помощью охотника Федя взгромоздился на лошадь. Тагуа взял ее под уздцы и двинулся вниз по склону. Иона пошел проводить их. Минут двадцать они преодолевали довольно опасный спуск между скалами, потом вышли на тропу.

Остановились попрощаться.

– Ну, дай вам бог удачи! – Иона перекрестил Федю и Тагуа. – Авось встретимся. А до того часа я буду молиться за вас.

Перед тем как свернуть за гору, Федя оглянулся. Рыжий монах стоял на том же месте, и его неподвижная фигура в сером балахоне среди сплошной белизны походила на статую.

Глава XXIII, в которой всё идёт хорошо и ничто не предвещает грома среди ясного неба

Федя проснулся в чистой, беленой комнате. Вчера, при свете керосиновой лампы, он мало что увидел. Впрочем, и сейчас рассматривать было нечего: крашеная железная кровать под казенным одеялом, на которой он лежал, тумбочка и табуретка – вот и все. Если сесть на кровати, можно выглянуть в окно, что Федя и сделал немедля. Теплый ветер, врываясь в комнату, вздымал марлевую занавеску. За окном, из-за семейки тонких кипарисов, проглядывала набережная, там сновали люди.

Чудеса! Вчера они с охотником почти весь день были в окружении снегов, а здесь к окну тянулись ветви персика с готовыми распуститься пуговками цветов. Утро переливалось веселыми красками, солнце слепило глаза.

Открылась дверь, и вошла русская девушка в белом халате.

– Здравствуй, больной, – сказала она.

– Здравствуйте! Я уже не больной.

– Это доктор решит. Измерь температуру. – Она протянула градусник и с любопытством разглядывала Федю.

– Правду говорят, что ты клад нашел?

Федя на секунду смешался.

– Это еще проверить надо…

– Почему, тогда как фон-барона в отдельную палату поместили?

Федя скорчил недоумевающую гримасу.

– Ишь ты, скромничает… К тебе посетитель с раннего утра рвется. Пустить?

Нетрудно было догадаться, о ком шла речь.

– Конечно, скорее!

Девушка улыбнулась и вышла. Спустя минуту в комнату влетел Аджин. Несколько мгновений они смотрели друг на друга сияющими глазами. Федя не предполагал, как радостно будет снова видеть это смуглое лицо и лохматую шевелюру. Аджин подскочил к кровати и от полноты чувств тряхнул друга за плечи.

– Как дела, дорогой?

– Хорошо. А у тебя?

Аджин отмахнулся.

– Скажи лучше, нашел, где деньги спрятаны?

– А то, как же! – расплываясь в улыбке, ответил Федя.

– Когда забирать будем?

– Об этом подумать надо. Еще за прежнее от отца влетит. Да и куда мне сейчас – неделю болел.

– Ухацхы! Как здоровье, дорогой? – спохватился Аджин.

– Сейчас-то ничего. Я эти дни в пещере Рыжего монаха жил.

В лице Аджина смешались страх и изумление.

– Чего глаза таращишь? Человек как человек, добрый очень. Он меня умирающим подобрал и выходил. Я же говорил, что все выдумки про него… Эх ты, голова – два уха!

– Что же он от людей прячется?

– Отшельником стал, так у них иногда водится. Скажи лучше, как Василид? Видел его?

Лицо Аджина омрачилось, он отвел глаза.

– Плохо Василид, никто не знает, где он.

Сердце у Феди упало.

– А ты где был? Ведь знал, что за ним монахи охотились. А вдруг… – Он замолчал, испугавшись того, о чем подумал.

– Слушай, дорогой, ты еще ничего не знаешь. Я все сделал, что надо, только, может быть, немножко поздно. Ревком в монастыре заговорщиков арестовал, потом обыск делал, склад оружия нашли. А Василида не нашли. Некоторые монахи говорят, что его родственники к себе забрали…

– Вранье это! – перебил Федя. – Нет у него никаких родственников… Постой, постой! – Он хлопнул себя по лбу. – Кажется, я знаю, где его искать!

Но тут в палату вошел отец:

– Здравствуйте, заговорщики!

Аджин поздоровался и вскочил, уступая табуретку. А затем счел за благоразумное тихонько выйти из палаты.

Вчера поздно вечером Тагуа доставил Федю в больницу, а потом известил об этом Ивана Егоровича. Радость встречи с пропавшим сыном отдалила неприятный разговор. Но повторной встречи Федя побаивался. Отец не сел – нервно ходил по комнате.

– Как себя чувствуешь? – хмуро спросил он.

– Хорошо.

– Хорошо… А мне-то каково было! – вскричал Иван Егорович. – Ведь тебя все считали погибшим…

– Я сознаю, виноват… – с трудом выдавил Федя. – Но ты же знаешь, зачем я в горы ходил.

– Знаю, что тебя сто человек в горах искали. В такую-то пургу! Неужели нельзя было обойтись без этой самодеятельности?

Отец снова заходил по комнате.

– Ваш друг послушник исчез. Ты зачинщик всего дела – может быть, знаешь, что могло с ним случиться?

– Мы как раз об этом с Аджином говорили. Я объясню, где искать. Только Аджина нельзя без взрослых пускать в монастырь – мало ли что.

Отец вышел и через минуту вернулся вместе с Аджином. Федя начал с описания места, где следовало перелезть через монастырскую стену. Отец остановил его:

– Постой! Не хватало меня в ваши проделки втягивать. Скажи, как туда через монастырские ворота пройти.

Оставшись один, Федя съел без аппетита завтрак, принесенный сестрой милосердия. Он с тревогой думал о Василиде. Хорошо, если он прячется в тайнике, а если – нет?

Его беспокойные думы были прерваны голосами за дверью. Вслед за этим в палату вошли двое – председатель ревкома и чекист Эшба.

– Вот он, наш герой-анархист, – весело сказал Лоуа, подходя и протягивая Феде руку. – Здравствуй, дадраа! Ну как, теперь ты знаешь, что такое горы?

Федя покраснел и кивнул. Лоуа отогнул угол простыни и сел в ногах у больного, чекисту указал на табурет.

Феде было не по себе от столь важных посетителей. Лоуа понимал его состояние и, давая прийти в себя, говорил вначале о пустяках. Потом перешел к делу:

– С другом твоим, Аджином, уже беседовали, знаем кое-что о ваших подвигах. Скажи-ка для начала, правда ли, что настоятель письмо нам пытался переслать?

– Да, это точно знаю.

– А как сам думаешь, почему он в ревком не пришел, вместо того чтобы письмо писать?

Федя ответил так, как слышал от Василида:

– Неловко было перед своими, вот и решил, чтобы после его смерти вы про ценности узнали.

– Но почему ты думаешь, что в письме речь шла о ценностях?

– Василид слышал, как перед этим у настоятеля с казначеем разговор был. Отец Георгий предлагал отдать ценности для голодающих, а Евлогий протестовал, грозил ему… Они, видать, сильно повздорили, настоятелю даже нехорошо стало.

Лоуа покачал головой.

– Плохо мы о нем думали – вон как все не просто, оказывается. Ну, а теперь о главном: ты уверен, что выследил, куда монахи ценности спрятали?

– Да, – твердо сказал Федя.

– Можешь рассказать все подробно?

Поначалу Федя был скован, но потом освоился и говорил связно, с увлечением. Передал со слов Василида о том, что произошло в монастыре, а затем о вывозе сокровищ и о событиях в горах, которым сам был свидетель. Председатель и чекист слушали внимательно, иногда прерывая вопросами.

Когда он закончил, Лоуа повернулся к Эшбе:

– Видал, какие дела под боком творились?

– Да-а, кто бы мог подумать…

Председатель спросил Федю:

– Так ты сам видел, как монахи груз в пещере прятали?

– Нет, этого момента не дождался: если бы я остался, то себя обнаружил бы. – И Федя снова рассказал, на этот раз подробно, о последних минутах перед тем, как потерял сознание.

– Повезло тебе с этим Рыжим монахом…

Эшба достал из планшета карту и карандаш.

– Давай, друг, нарисуй дорогу от Медвежьей горы до пещеры.

Склонившись над тумбочкой, Федя, как мог, обозначил свою дорогу. Указывая на плато, он сказал:

– Это место называется Урочищем Больших Камней. Я от охотника позднее все названия узнал. Подниметесь на плато и пересечете его прямо на север. Когда выйдете к обрыву, увидите долину. На противоположном склоне – пещера. Там ручей с горы падает, так от него слева. Запомните: слева от водопада.

– Понятно, – сказал Лоуа. – Ты, я вижу, заправский кладоискатель. Сам, небось туда хотел бы вернуться?

– Я бы пошел, да отец не позволит.

– Верно. Выздоравливай, твоей славы не убудет. Кстати, как это в голову вам пришло охотиться за ценностями?

– Сначала в крепости клад искали… ну так, для забавы. Потом Василид про монастырские ценности рассказал – стали к обители приглядываться. А когда про декрет узнали, то поняли, что дело нешуточное. Так и случилось… А что вы теперь будете делать?

– Экспедицию в горы снарядим из представителей ПОМГОЛа, охрану дадим. Так ведь? – спросил он, обернувшись к чекисту.

– Конечно, не медля.

На прощание Лоуа сказал:

– Твоей удаче можно позавидовать, если забыть, во что она тебе обошлась. Выздоравливай. Только вот что: обо всем, что случилось, прошу помалкивать, иначе можешь делу повредить.

Они пожали Феде руку и вышли.

Этот визит наполнил его гордостью. Но вот он вспомнил о послушнике, и сердце у него снова заныло. Прошло еще томительных полчаса, как за дверью послышался топот и в комнату влетел Аджин. Вид у него был ликующий.

– Нашелся! – еще с порога крикнул он. – Живой. Только худой, как щепка, и ненормальный немного: не хотел идти и плакал. А чего плачет – сам не знает.

– Где он сейчас?

– Здесь, его доктор смотрит.

– Что с ним случилось?

– Не знаю, доктор меня прогнал.

Вошел Иван Егорович:

– Крутую же вы кашу заварили. Дай бог расхлебать. Ну да ладно, главное – жив ваш друг. Теперь давай так условимся, – сказал он, обращаясь к сыну, – у меня сейчас дел невпроворот, я вечером зайду, со мной до дома доберешься. Там за тобой хозяйка присмотрит. Мест в больнице не хватает.

– Мне бы с Василидом поговорить…

– Ему пока не до бесед. А через день-два встанешь на ноги, навестишь его.

Оставшись один, Федя стал перебирать новости, которые сообщил ему Аджин. Разгромили белогвардейцев, что в горах прятались и готовились к мятежу. Вот здорово!

Федя не подумал, что в разгроме мятежников есть и его доля участия, – ведь это он сообщил в ревком о световой сигнализации монахов, и Эшба со своими помощниками, наблюдая за этими сигналами, своевременно узнали о готовящемся контрреволюционном заговоре.

Вечером Иван Егорович зашел за сыном. Облачившись в принесенную им одежду, Федя подивился своей худобе – все висело на нем, как с чужого плеча.

Тинат ждала их к ужину. На радостях она расплакалась.

– Как я соскучилась, пусть я умру! – сказала она.

Последующие дни Федя был под ее надзором. Впрочем, большой необходимости в этом не было, так как возле мальчика, согласно ачапчара[61]61
  Ачапчара – абхазский обычай, согласно которому кто-нибудь из родственников или соседей проводит время возле больного, своего рода дежурство.


[Закрыть], почти все время находился Тагуа. Он приходил в начищенных до блеска сапогах, с туго закрученными усами.

И Федя вспомнил, как «вручил» Тинат медвежью шкуру.

…Шкура была хоть куда: черная густая шерсть мягче любого ковра, голова выделана как настоящая – с красной оскаленной пастью и стеклянными глазами.

Федя выждал, когда Тинат ушла в свою комнату на послеобеденный отдых, и спустя некоторое время заглянул в дверь. Убедившись, что Тинат спит, он на цыпочках приблизился к ней и бесшумно расстелил шкуру возле тахты. Он был уверен, что таинственное появление шкуры произведет на суеверную хозяйку должное впечатление.

Ко времени обычного пробуждения Тинат Федя занял наблюдательный пост в саду за деревом.

Прошло несколько минут, потом с полчаса. В доме стояла тишина, дверь не распахивалась, Тинат не выбегала на галерею с воздетыми руками, с воплями и причитаниями.

Призывая хозяйку, в стойле замычала буйволица, ей откликнулись козы в козлятнике. Федя забеспокоился: уж не перемудрил ли он? В конце концов, тревога заставила его подняться на галерею и приоткрыть дверь. Тинат сидела на тахте и гладила лежащую на ее коленях страшную медвежью голову.

Этого Федя никак не мог предположить. Он хотел тихо улизнуть, но Тинат увидела его. Оба смутились.

– Я… там скотина ревет, – пробормотал Федя. Она сухо спросила:

– Зачем ты принес это?

Федя пожал плечами:

– Почему я?

– А что, она сама пришла?

– Может быть, это Рыжий монах принес? – с невинным видом спросил Федя.

– Унан! Усы скоро вырастут, а глупым остаешься!

– Вы же сами говорили… – пробормотал Федя.

– Говорила, чтобы напугать, чтобы ты в горы не ходил. Я, дорогой, даже в бога не верю, скоро учительницей буду работать – твой папа звал. Так кто тебе шкуру дал?

– Это охотник Тагуа просил вам передать.

– Так я и знала! – воскликнула хозяйка.

Вслед за тем она надела чусты[62]62
  Чусты (абх.) – домашняя обувь.


[Закрыть] и, не сказав больше ни слова, спустилась во двор. Вид у нее был очень возбужденный. Вечером она решительно сказала Феде:

– Возьми шкуру и отнеси назад. Вот и весь ответ.

– Разве она вам не нравится?

– Мне не нравится охотник, – отрезала Тинат. Она яростно скоблила обеденный стол и не поднимала глаз.

– Все говорят, что он очень хороший охотник.

– Охотник-то охотник, да бродяга порядочный. От дома совсем отвык.

– Вот и приучите его к своему дому, – брякнул Федя.

– Что-о? – воскликнула Тинат. – Пусть хоть совсем в город не приходит, мое какое дело… Зачем ты все это мне говоришь, нан?

– Я так… к слову пришлось.

– Не говори больше, иди гулять.

Он спустился на Приморскую улицу, так и не решив, стоит ли ему повидать Тагуа. Но тот, как будто нарочно, ждал его под навесом духана. Они пошли вместе вдоль моря.

– В общем, так… Шкура ей очень понравилась, – неожиданно для себя сказал Федя, – она застелила ею тахту.

Тагуа кашлянул.

– Добро тебе видеть! А что еще она говорила?

– Велела передать спасибо. Приглашает вас в гости.

– Ты думаешь, я могу прийти?

– Еще бы! Хоть сегодня.

Тагуа взглянул на него с сомнением, но ничего не сказал. Они договорились встретиться завтра, чтобы вместе отправиться к Тинат. Весь следующий день Феде было не по себе, он с беспокойством ждал вечера.

Они встретились у духана. Тагуа был чисто выбрит и одет в новую, бордового цвета черкеску.