Текст книги "Пещера Рыжего монаха"

Автор книги: Герман Коробейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Федя выбрался на дорогу и поспешил в город, размышляя над тем, куда могли направляться всадники.

В двух окнах ревкома горел свет, на крыльце, как всегда, дежурил красноармеец. Набираясь храбрости, мальчик прошел туда и обратно мимо крыльца.

– Эй, чего тебе? – окликнул его часовой. Федя подошел.

– Мне бы кого-нибудь из начальства увидеть, – несмело сказал он.

– По какому делу?

– Дело важное, секретное.

Часовой немного помедлил.

– Ладно, – сказал он, – проходи, – и провел Федю в полутемный коридор.

– Видишь, из-под двери свет идет? Постучись туда, – сказал часовой и вернулся на крыльцо.

В кабинете за столом, где горела настольная лампа, сидел абхазец средних лет в гимнастерке с портупеями. Фамилия этого человека была Эшба. Каждому мальчишке в городе было известно, что он возглавляет местную ЧК.

– Здравствуйте! – сказал Федя.

– Здравствуй! – с веселым удивлением отозвался сидевший за столом. – Смотри, какой поздний гость! А вернее, ранний…

– Я по делу.

Чекист приподнялся и указал на кожаное кресло у стола:

– Садитесь, молодой человек, слушаю вас.

Федя сел и провалился в кресло. Стало очень неудобно, сидеть приходилось в нелепой барской позе, а ноги оторвались от пола. Пришлось выбраться и сесть на краешке, по-человечески.

– Итак?.. – сказал чекист.

Федя порядком волновался, и рассказ его был сбивчив. Собеседник не прерывал его. Наконец спросил:

– А может, это ничего не означает? Ведь если ты видел, любой мог увидеть…

– Я над этим думал, – горячо ответил Федя. – От города огни заслонены развалинами, я бы и сам не рассмотрел, если бы не знал о них прежде. А с колокольни они видны. Опять же и огни на колокольне загораются со стороны, обращенной к крепости… Вы дальше послушайте! – И он рассказал о бумагах, найденных в тайнике. Теперь-то стало ясным, что означали непонятные знаки в кожаной тетради: с их помощью сигнальщик определял в каком порядке следует зажигать и гасить огни.

– Что-то вроде азбуки Морзе, – добавил Федя.

– А бумаги в папке для чего? – спросил Эшба.

Федя досадливо махнул рукой:

– Они вовсе ни при чем, просто для растопки лежат…

– Минуточку, – сказал чекист. Он покрутил ручку телефона и сказал в трубку несколько слов по-абхазски. Потом, прервав разговор, обратился к Феде: – В седле держаться можешь?

– Еще бы! Да мы с отцом…

– Три, – сказал Эшба и повесил трубку.

Они поговорили еще несколько минут, потом Эшба взглянул на часы и поднялся.

– Едем! – сказал он.

– А куда?

– К дольмену. Посмотрим на месте, как это выглядит.

Федя помедлил с ответом: мысль об Асиде всплыла в его памяти. Впрочем, до утра еще было время.

– Что, разве у тебя есть поважнее дела?

– Нет, нет! – поспешно отозвался Федя.

У крыльца их ждал красноармеец с тремя оседланными лошадьми. Федя как заправский конник вскочил в седло. Лошадь сама вслед за спутниками рванула галопом. Эх, хорошо – только ветер засвистел в ушах! «Это тебе не ишак, чтобы пятками молотить», – подумал Федя. Жаль только, что рано, и никто из горожан не видит его.

До места, где они с Аджином подкарауливали Асиду, домчались за какие-нибудь пять минут. Когда спешились у дольмена, Эшба спросил:

– Как же ты в такой поздний час здесь оказался?

– Так… случайно, – пробормотал Федя. – Вы только отцу об этом не говорите. Ладно?

– Идет, – усмехнулся чекист. – А ты обещай молчать о нашем разговоре и обо всем, что знаешь.

С места, где вечером сидел Федя, Эшба смотрел, переводя взгляд с монастыря на крепость. В этот момент до их слуха донеслось несколько выстрелов. Стреляли в той стороне, куда проехал отряд. Федя взглянул на Эшбу, он решил, что они с красноармейцем тотчас кинутся к лошадям.

– Я видел, как в ту сторону отряд проехал, – возбужденно сообщил он. Но чекист не выразил никакой тревоги, только оглянулся на выстрелы.

– Я знаю… А дальше в горах ты огней не видел?

– Нет. Когда монах в крепости шуровал с огнями, от нас горы были скрыты развалинами, иначе я бы еще раньше обо всем догадался. Конечно, в горах эти сигналы принимают и дальше передают… так и идет по цепочке.

– Все верно. Молодец, соображаешь, – серьезно сказал чекист. – Будь у меня такой сын, я бы им гордился.

Спустя несколько минут они снова въехали в город. На углу Приморской улицы Эшба остановил коня:

– Простимся, дружище. Боец проводит тебя.

– Мне рано домой, – ответил Федя и соскочил с лошади.

– Ну и деловой ты парень, как я погляжу! – рассмеялся Эшба.

– Ты что, совсем не спишь? – с серьезным видом спросил красноармеец.

– Нет, вообще-то сплю… – Федя замолчал, потому что его спутники захохотали, раскачиваясь в седлах.

В это время на дороге появился давешний конный отряд. У одного из всадников голова была забинтована, его придерживал в седле ехавший рядом красноармеец. Конники двигались медленно: они конвоировали трех человек в штатском. На одном из арестованных была турецкая феска.

Ехавший впереди командир отряда, узнав Эшбу, свернул к нему и взял под козырек:

– Разрешите доложить…

– Отставить! Доложите в ревкоме, – прервал его чекист. Вместе с сопровождавшим его красноармейцем он присоединился к отряду.

Федя остался один. Утро наступило, и сердце его заныло от тоски. Что подумает о нем Асида, проснувшись в мрачных развалинах? Он не шел, а почти бежал к бухте, напрягая все силы. А сил было мало: в который раз за сутки проделывал он этот путь! Ко всему еще бессонная ночь и столько волнений.

В домах уже вовсю дымили очаги, в листве гомонили птицы. Отдохнувшие собаки осатанело лаяли Феде вслед, некоторые норовили вцепиться в пятки. Он отгонял их палкой.

Наконец он вышел на место, откуда открывались башня и берег бухты. Вокруг было тихо и пустынно, но в свете утра башня выглядела куда приветливее. Тревога за Асиду начала было оставлять Федю, как вдруг он вспомнил про выстрелы, услышанные под утро, про всадников и раненого красноармейца. Не помня себя, он сбежал к берегу, не раздеваясь, бросился в воду. Предчувствие не обмануло его. Асиды не было. Обследовав узкое пространство суши, окружавшее башню, Федя обнаружил среди камней пустые револьверные гильзы. Они еще пахли порохом. Догадка его превращалась в страшную очевидность. Но что: похищена или убита? Она доверилась ему, а он…

Федя, как лунатик, сошел в воду, поднялся на берег и побрел в город. Глаза его застилал туман.

Когда до города осталось с полкилометра, утомление окончательно сломило его. Федя свернул с дороги и прилег в тени густолиственной орешины. Все треволнения этих суток дали себя знать – не прошло и минуты, как он уже спал.

Он проснулся от удара в лоб. Вскочил, огляделся. Рядом – никого. Тишина. Вдруг он уловил шорох над собой. Из глубины ветвей, посверкивая бусинками глаз, на него смотрела белка. В лапках она держала грецкий орех. Другой орех Федя увидел у своих ног. «Бог троицу любит», – усмехнувшись, мрачно подумал он.

Солнце прошло уже треть своего пути, когда он приближался к повороту на улицу, где жила Асида. На углу он вдруг столкнулся нос к носу с Аджином. В тоскливом взгляде Феди был вопрос, который он страшился задать.

– Крепись, – сказал Аджин, кладя руку ему на плечо. – В другой раз так спрячем, что она и дороги назад не найдет.

«О чем он толкует?» – подумал Федя. С трудом разжав пересохшие губы, он спросил:

– Где Асида?

– Ты разве не знаешь? Дома, конечно: пришла утром, наелась и спать легла. От бабушки, говорит, привет вам… Это она матери и деду говорит, а со мной не разговаривает.

«Жива!» – Федя чуть не задохнулся от радости.

Аджин понял его состояние по-своему и продолжал горячо:

– Ну, я ей покажу, как джигита обманывать, обычаи нарушать! Украдена – сиди! – Он еще что-то возбужденно говорил, но Федя его почти не слушал.

Удивительно, как устроен человек, а в четырнадцать лет особенно. Минуту назад он готов был умереть от отчаяния, а теперь, при известии, что его избранница жива и невредима, мысли его приняли совсем другое направление. «Вот каковы эти женщины! Вот какова их награда за любовь и преданность! Как хорошо им было вместе минувшей ночью, а стоило ему отлучиться, она сбежала. Вещички тоже не забыла прихватить… Что там Аджин толкует – снова похищать? Нет уж, дудки!»

Так стоял он, упиваясь этими мыслями, разжигая в себе обиду, как вдруг за спиной друга увидел Асиду.

– Вот она, сама идет, – мрачно прервал он Аджина.

– А-а, идет, – отозвался тот со злорадством. – Сейчас узнает, что значит мужчина в доме, а то думает, если отца нет, так все ей сходить будет…

Асида между тем, увидев друзей, вдруг свернула с дороги так, что за выступом забора ее не стало видно.

– Видишь, боится, клянусь нашим скотом!

Асида вновь показалась на улице; она шла, опустив глаза, и что-то в ее поведении показалось Феде странным. Но что за расправу готовит ей Аджин? На всякий случай Федя попросил:

– Ты не очень-то… ведь слабое создание все же… Аджин стоял с торжествующей усмешкой на лице, скрестив руки на груди и пошевеливая пальцами отставленной босой ноги.

– Кец, кец[51]51
  Кец, кец (абх.) – зов, на который идут козы.


[Закрыть]! – приговаривал он негромко.

Асида приблизилась. Как ни странно, она не пыталась их обойти.

Дальше произошло и вовсе неожиданное. Аджин сделал шаг ей навстречу. Но раньше, чем он успел что-нибудь сказать, Асида распахнула бешмет и выхватила из-под него увесистый стебель кукурузы. Трах! Она взмахнула им как дубинкой и опустила на брата с оглушительным треском. Тот опешил. Град ударов обрушился на его голову, плечи, спину… Удивительно, до чего ловко она действовала своим орудием!

Аджин наконец догадался броситься наутек. Следующий удар пришелся Феде по лбу. О, его бедный многострадальный лоб! Поистине это было уже слишком. Благо на этот раз Федя оказался проворнее Аджина и, не мешкая, бросился вслед за ним.

Он нагнал друга в конце улицы. Убедившись, что погони нет, они остановились, с трудом переводя дух. Потом оторопело уставились друг на друга.

– Ну и вид у тебя был… – сказал Федя и, корчась от смеха, сел на землю.

Аджин попробовал обидеться, но вместо этого упал рядом и, держась за живот, стал кататься по земле. Оба хохотали до изнеможения.

Сделав обстоятельный доклад о захвате пассажиров турецкой фелюги, чекист Воронец, командовавший операцией, спохватился:

– Да, ты знаешь, товарищ Эшба, ведь все дело могло завалиться.

– Это почему же?

– Приезжаем к месту засады, входим в башню, а в ней, представь, человек спит… и помещение обставлено, будто живут там.

– Ну и новости! Ведь ты перед этим обследовал место засады?

– В том-то и дело, что еще вчера никого не было! Слушай дальше. Я, конечно, первым делом подумал, что это кто-то из здешних встречать фелюгу пришел. Окружили. Поднимаю бурку, которой человек укрыт, и на тебе – девочка!.. Ну, подросток лет пятнадцати. Абхазка. Что ей там понадобилось – ума не приложу. Спрашиваю: кто такая? Она, понятно, испугалась сначала: как-никак мужики вооруженные кругом. Но отвечать – не отвечает. Пробовали абхазцы с ней по-вашему говорить, то же самое – молчит. А время идет, того и гляди, фелюга появится. Что делать? Решил ее к вам отправить. Не тут-то было! Она, как кошка, разъярилась: кусается, царапается… И все молча, заметь. Вот, видишь? – Чекист показал ладонь, на которой, и вправду, были свежие царапины. – Ну ладно, одолели, конечно. Пришлось для нее бойца выделить, Тихонова. Завернули в бурку и на седло к Тихонову посадили. Потом уж он рассказал, как дальше дело было.

Приехал с ней в город, и тут ее точно прорвало. На улице Красных Партизан она так заголосила, что конь под ним – на дыбы, собаки отовсюду сбежались. Такой тарарам поднялся, что боец с перепугу ее выпустил. Да и то, правда: что люди подумали бы… Ведь, следуя вашим обычаям, его бы на месте прирезали.

– И то, правда! – Эшба расхохотался. – А дальше что?

– Понятное дело: она наутек по улице, а он, не дожидаясь, пока народ сбежится, галопом ко мне.

– Ну и дела! А еще, говорят, абхазские женщины – народ забитый. Так и не знаешь, кто она?

Чекист пожал плечами.

– Ладно, бог с ней. Сейчас давай о деле поговорим. То, что арестованные – не контрабандисты, уже ясно. Кстати, видел мальчугана, который со мной на улице был? Он кое-что интересное разузнал… Вот она, необразованность наша.

– К чему ты клонишь?

– К тому, что историю знать надо. Знаешь ли ты, к примеру, что еще в Древнем Египте люди между собой на дальние расстояния с помощью горящих костров связь держали?

– Нет, не слыхал.

– А надо бы знать. В общем, дел у нас теперь будет предостаточно. Похоже, что ниточки, за которые мы ухватились, тянутся к монастырю. Для начала оденься попроще, чтобы на паломника смахивать, и на Святую гору поднимись: там тайник монашеский в крепости есть…

Воронец придвинулся к столу, и оба чекиста надолго углубились в разговор о предстоящей операции.

Глава XIV, о событиях печальных, в результате которых одно становится понятным, а другое усложняется

С того момента, как игумен подарил Василиду краски, для мальчика наступили необыкновенные дни. Будто вместе с красками, выдавленными на палитру, расцвел всеми цветами и окружающий мир. Природа, как бы увиденная заново, превратилась в постоянный источник радости и удивления. И занятие живописью стало бы единственным увлечением послушника, если бы события, происходившие в монастыре, не отвлекали его от этой страсти.

Недомогание отца Георгия, последовавшее за его приездом из Сухум-Кале, через несколько дней, казалось, прошло. Старец встал на ноги, но перемены в его внешности не сулили добра: волосы сплошь побелели, глаза запали, дышал он тяжело.

Среди рядовой братии царило уныние. Отец Георгий правил ею мягко и благодушно, подавая пример святости и бескорыстия. Проповеди его собирали тьму народа.

Как же случилось, что, вызывая всеобщую любовь, в это трудное время он оказался в окружении холодности и непонимания со стороны ближайших сподвижников? Шаг за шагом ему раскрывалась вся система обмана, опутывавшая его. Внешне все выглядело как прежде: прислушивались к каждому его слову, почтительно подходили под благословение, а за спиной творили черные дела. Его желание именем обители помочь голодающим натолкнулось на глухую стену недовольства.

Первое время отец Георгий особенно пугал Василида рассеянностью и отрешенностью взгляда, но по прошествии нескольких дней выражение его лица стало умиротворенным. Василид немало был удивлен переменой. Что за этим крылось?

Однажды мальчик вошел в приемную, когда игумен с большим усердием что-то писал. Подняв глаза от бумаги, он спросил:

– Как там, на митинге говорилось про кощея?

Детская память Василида хранила все.

– Это какой-то крестьянин выступал. Сидят, говорит, церковники на своих сундуках, как кощеи, в то время как народ христианский мрет от голода.

– Так и сказал?

– Так, владыко.

Игумен скорбно покачал головой:

– Ох, грехи, грехи! Ладно, ступай с богом. – Он снова потянулся к бумаге.

Пролезть сквозь кусты, закрывавшие вход в пещеру, где послушник устроил себе мастерскую, старец, конечно, был не в силах и судить об успехах своего подопечного мог лишь с его слов. Вот и сегодня они толковали о живописи, сидя рядышком в беседке по соседству с розарием. Наступившая зима давала себя знать: кусты стояли голые, земля под ними была усыпана увядшими лепестками. Розарий, казалось, одряхлел вместе с хозяином. Но все же благодатный климат побережья и в эти декабрьские дни одаривал людей райской погодой.

Созерцание природы чудесно преобразило лицо игумена: оно смягчилось и просветлело; нежность светилась в его взгляде, когда он обращался на Василида. Старец положил ему руку на плечо и, как бы продолжая свои мысли, сказал:

– Вижу, сыне, какой огонек горит в твоих глазах, когда о живописи толкуешь. Уж близок мой жизненный конец, скоро сам свою судьбу решать будешь. Поступай так, как подсказывают тебе сокровенные желания души.

Этим словам Василид изумился: сам настоятель подсказывал ему мысль покинуть монастырь.

Пользуясь благодушным настроением старца, Василид решился задать мучивший его вопрос:

– Что случилось в обители, святой отец? О каких деньгах все толкуют?

Отец Георгий после недолгого колебания начал говорить:

– Так случилось, что господь сподобил обитель особой милости. Будто с неба упало к нашим ногам изрядное сокровище: золото, серебро, драгоценности разные. Многие годы прошли с тех пор, и нужды в том богатстве пока не было, до сих пор лежит оно втуне. Но, кажется, пора то золото на доброе дело пустить… Не знаю, воля ли людская мешает, дьявол ли к этому делу руку приложил, а только нет у меня сил по-своему сделать. Достигнув последних часов жизни, вижу, что и сам грешен: не умел отличить друзей от врагов, истинных христиан от фарисеев.

Впервые игумен, говорил с послушником, как со взрослым.

После этого разговора настоятель совершил с мальчиком свою последнюю прогулку. На этот раз он вышел за пределы монастырских стен и обошел кладбище. Подолгу стоял возле могил: всякий ее обитатель уходил из жизни на его памяти. Подошел он и к часовне, где покоились останки его предшественника – первого настоятеля. Над ее входом были выбиты из камня посох и митра[52]52
  Митра – позолоченный головной убор представителей высшего духовенства.


[Закрыть] – высокие знаки христианской власти.

Лицо игумена было печально: понимал, что недолгий срок отделяет его от переселения в такие же тесные стены.

Два дня спустя у Василида появился новый повод для тревожных раздумий. С утра он был в келейной, выполняя мелкие поручения отца Георгия, а к полудню, отпущенный им, отправился в свой тайник, чтобы продолжить начатую картинку. Кроме того, у Василида на этот день было назначено свидание с Федей.

В начале парковой аллеи он натолкнулся на старого монаха – брата Платона. Несмотря на разницу в возрасте, оба благоволили друг к другу и при встрече рады были перекинуться словом. Брат Платон был освобожден от тяжелых послушаний и занимался починкой сетей. Вот и сейчас, примостившись в тени, он работал, напевая что-то стариковским дребезжащим тенорком. Василид присел рядом на траве.

– Как наш владыко себя чувствует? – спросил монах.

– Плохо ему, о смерти поминает.

– Жаль. Дай ему господи телесного здравия и душевного спасения. Я хоть и креплюсь пока, а тоже, видать, на этом свете долго не засижусь. Жаль только, что кости мои в чужой земле лежать будут.

Брат Платон был родом с Урала и всегда поминал этот край в своих рассказах.

– Если бы не нужда, я бы еще в миру пожил, – мечтательно продолжал он. – Пришлые люди говорят, что и вправду большевики помещичью землю крестьянам отдали. Будь я помоложе – дня бы здесь не остался.

– Чего так о мирской жизни сладко говоришь? Разве монастырская не хороша?

– Была хороша, да по будням изношена…

– Голодно, говорят, сейчас в миру.

– Ничего, со своей-то землицей народ скоро встанет на ноги, никакой голод ему не будет страшен. Только ты молчок, не то меня за такие речи живо из обители вон. А перед смертью с сумой бродить неохота.

– Что я, доносчик какой-нибудь?

– Вот и ладно. Скажи, как там наш казначей здравствует?

– Злой, аки пес.

Брат Платон хитро улыбнулся:

– Что, не любишь? И то сказать – злокозненный характер.

– Зачем ты о нем вспомнил?

– Да так… Я не ясновидец, а только смекаю, что не все ладно у нас в обители. Владыко наш простоват малость, прости господи, и уж раз ты при нем состоишь, держи открытыми глаза и уши, с оглядкой все делай. У этого благочестивца-казначея всюду свои люди есть, каждый шаг игумена у него на примете.

Послушнику стало не по себе. Теперь он и сам кое-что припомнил. Вот во время прогулок с настоятелем нет-нет, а рядом окажется фигура в рясе. А памятный разговор игумена с казначеем? Ведь Евлогий тогда понял, что Василид все слышал. Какой взгляд метнул на него. Боже, а вдруг его подручные обнаружили тайник? Уж теперь-то надо быть начеку.

– Спасибо, брат Платон, – с чувством сказал Василид.

– Ладно, чего там… Иди, отрок, у тебя, небось, поважнее дела есть, чем со стариком лясы точить. – И он снова принялся за сеть, затянув вполголоса какой-то псалом.

Василид отправился в глубину парка. У поворота к своему тайнику он оглянулся. Что за притча! Неподалеку снова маячила фигура в рясе. Василид узнал его. Это брат Агавва, келья которого была по соседству с кельей послушника.

Василид сделал несколько шагов вперед и, когда ствол платана заслонил его от монаха, юркнул в кусты. Спустя минуту монах рысцой выбежал на аллею. Он топтался, озираясь, вид у него был растерянный, комичный, и Василид едва не прыснул в своей засаде – ловко он одурачил казначеевского прислужника. Но вслед за этим настроение у него испортилось: теперь он твердо знал – за ним следят.

Немного помедлив, брат Агавва побежал дальше.

В пещере Василид постепенно пришел в себя – запахи красок и лака действовали на него успокоительно.

Помещение за недолгое время приобрело жилой вид. Посередине стоял мольберт с незаконченной картиной, к стенам были прислонены остальные работы. Сознание того, что он один может распоряжаться здесь, побудило мальчика создать некоторый комфорт. В углу лежала небольшая козья шкура, на которой он мог прилечь в минуты отдыха; камни, служившие сиденьями, покрывали тряпицы. В трещины стен он вбил клинья и подвесил на них две полки: на одной лежали материалы для живописи, на другой – книги, раздобытые с помощью отца Георгия, преимущественно те, в которых было много иллюстраций. Кроме того, с разрешения игумена, Василид держал в мастерской кое-что из еды.

Федя мог прийти с минуты на минуту. Василид прибрал мастерскую и разложил вдоль стен картинки в том порядке, в каком собирался показывать их другу.

Василид давно не виделся с мальчиками. Сегодняшняя встреча была для него знаменательной: впервые он решился вынести на чужой суд свои живописные творения. Однако, боясь насмешек со стороны Аджина, он пригласил пока одного Федю.

Едва Василид закончил приготовления, как снаружи донесся стук упавшего камня: было условлено, что Федя отыщет провал в монастырской стене и, давая знать о своем приходе, бросит в него камень. Василид выбежал в парк и, взобравшись на стену, помог другу влезть на нее с той стороны. Потом провел его через кусты в пещеру.

От пещеры Федя пришел в восторг. Он всю ее обошел, все осмотрел. Только после этого Василид поставил на мольберт свою первую картину.

– Ух ты! – сказал Федя. С минуту он рассматривал ее, а Василид, замирая от волнения, стоял рядом. – Неужели сам рисовал? – спросил Федя.

– Сам, кто же еще…

– Здорово! – сказал Федя с глубоким убеждением. – Я так не смогу. А кто это рядом с медведем?

Василид покраснел от удовольствия.

– Это человек божий Алексей, он в лесу жил, к нему все звери ходили, любили его… Здесь он медведя кормит.

– Понятно. А где у медведя вторая задняя лапа?

– Как где? Она за первой спряталась.

– Как же она могла спрятаться?

– Вот чудак! Смотри! – Василид отошел на несколько шагов. – Если я боком к тебе встану, будет видна вторая нога?

– И правда, не видно, – согласился Федя.

На следующей картине была изображена лань с теленком у ручья. Теленок пил, а мать тревожно смотрела в сторону. Дальше следовали: рысь, притаившаяся на суку; караван ослов на горной дороге; кобылица с жеребенком, резвящимся на лугу.

– Ты и коней рисовать умеешь! – удивился Федя. – Слушай, взял бы и нарисовал красноармейца на коне, в буденовке, с саблей и пикой. Знаешь, как красиво может получиться!

– Ладно, я попробую. Только у меня люди хуже выходят.

– А ты людей учись рисовать, с ними интереснее будет.

Друзья уселись на камнях.

– А вообще-то как дела? – спросил Федя. Лицо Василида опечалилось.

– Плохи дела.

– А что?

– Казначей на меня, видать, злобствует; если, не дай бог, что с отцом Георгием случится, съест он меня.

– Ты, Василид, потерпи. Пока время голодное, здесь отсидись, а там что-нибудь придумаем. По новому декрету попам запрещено детей воспитывать: если невмоготу станет, всегда тебя можно забрать.

– А куда я денусь? Пропаду я в миру: кругом безбожники, смеяться надо мной станут.

– Да ты что! – горячо воскликнул Федя. – Мы с Аджином рядом будем – пусть только посмеют тебя обидеть!

Василид слегка повеселел:

– Ладно, там видно будет…

– А чего ваши попы не поделили? – спросил Федя.

– Не попы, а отец Георгий с святыми отцами, – поправил недовольно Василид. – Я же говорил, что отец Георгий хочет деньги на голодных пожертвовать, а Евлогий со своей шайкой тому противятся. По всему видать, замышляют что-то недоброе, смерти его жаждут. – Василид понизил голос: – Я тут кое-что узнал: деньги-то, о которых речь идет, – не просто деньги, а целое сокровище.

– Сокровище? – Федя насторожился.

– Да, сокровище, – повторил Василид, придав как можно больше значительности своему лицу.

– Может, пустяки какие-нибудь, безделушки?

– Как бы не так! С чего бы тогда сыр-бор разгорелся. Мне сам отец Георгий рассказал: золото, серебро, драгоценности.

– Откуда же оно взялось, сокровище?

– Этого он не сказал. Знаю только, что давно это было.

– А остальная братия про него знает?

– Сомнительно. Как я смекаю, оно даже не записано нигде, а так, само по себе хранится.

– Да, что-то здесь нечисто. А в ревкоме о нем знают?

– Нет, конечно.

– Вот здорово! – вскричал Федя. – Пойти в ревком да рассказать обо всем. Уж будь спокоен, там разберутся.

– Нет, ты не горячись. Может, отец Георгий по-своему повернет, он что-то замышляет против своих недругов.

– Ну ладно, подождем, – неохотно согласился Федя. Он говорил так, словно был уже причастен к делу. – Но ты следи за всем этим и, если что случится, мне сразу дай знать.

Василид спохватился:

– Следить, говоришь? Да за мной самим уже следят!

– Ишь ты… С чего бы это?

– Пока сам в толк не возьму. Может, на всякий случай, раз я при игумене состою.

– Вот и хорошо! Они за тобой, а ты за ними следи. Кто кого перехитрит.

Василид довольно улыбнулся:

– Я их теперь сколько угодно за нос водить могу. А когда надо будет, всегда убегу.

– Не очень-то хорохорься, будь осторожен. Святые отцы шутить не станут, если дело золота касается.

– И то, правда.

Василид стал собираться – пора было вернуться к игумену.

Федя бросил последний взгляд на картины послушника. В глазах его мелькнула какая-то мысль.

– Слушай, – помедлив, сказал он. – А ты бы мог с карточки портрет нарисовать?

– Тебя, что ли?

– Нет, не меня…

– Я же говорил, что людей еще плохо рисую.

– Уж как получится… Знаешь, чтобы тебе интереснее было, нарисуй ее с буйволенком.

– Кого ее?

– Потом скажу. – Лицо у Феди порозовело.

– Ладно, принеси карточку.

Василид проводил друга до монастырской стены. По дороге условились о ближайшей встрече.

Когда вихрастая Федина голова скрылась за стеной, Василид поспешил в келейную. За разговорами прошло немало времени. Беспокойство за здоровье игумена вернулось к послушнику, и он попенял себе за долгую отлучку.

Но то, что его ждало, превзошло все опасения. У лестницы, ведущей к покоям настоятеля, толпились иноки. Они разговаривали вполголоса, тревожно поглядывая на дверь келейной. При появлении Василида все молча расступились. Вне себя от мрачного предчувствия он взбежал по лестнице и распахнул дверь. И тут, словно его в грудь толкнули: в келейной сидел Евлогий.

– Где тебя нечистый носит? – злым шепотом спросил он. – Владыко который раз уже спрашивал.

Василид рванулся было в покои.

– Стой, посиди пока здесь, доктор там.

Они молча сидели рядом. От такого соседства мальчику было не по себе. Наконец доктор вышел. Евлогий остановил его и стал расспрашивать. Василид проскользнул в спальню игумена. Уже в приемной пахло лекарствами. Отец Георгий лежал в постели, рядом сидел брат милосердия. При появлении мальчика отец Георгий тихо сказал:

– Брат Стратоник, оставь нас, выйди в келейную.

Монах подчинился, но от двери кинул подозрительный взгляд.

Игумен слабым движением руки поманил мальчика, и тот присел на место ушедшего.

– Что, хуже стало, святой отец?

– Да, брат, и рука левая отнялась, и нога. – Говорил он тоже с трудом и не очень внятно. – Теперь ясно, что близок мой конец. – Он движением руки остановил мальчика, когда тот хотел возразить. – Слушай, что я скажу. Так уж случилось: не знаю теперь, на кого мне, кроме тебя, положиться… – Он перевел дыхание. – Под головой у меня лежит письмо. Достань.

Василид приподнял с краю подушку и достал конверт.

– Так вот, – продолжил игумен, – спрячь его надежно, а как узнаешь о моей кончине, выжди момент, когда глаз за тобой не будет, и отнеси письмо в ревком. Постарайся отдать лично председателю. Известие, что в письме, его обрадует. А в обители пусть ни одна душа об этом не ведает… Все ли понял?

– Да, святой отец.

– Ну, вот и ладно, спрячь письмо. Храни тебя господь и пресвятая богородица. Уйду из этого мира со спокойной душой. – Он с нежностью смотрел на мальчика. – Будешь обо мне помнить?

От его слов на глазах у Василида выступили слезы.

– Буду, вечно буду помнить и в молитвах поминать, – прерывающимся голосом ответил Василид. – Благословите и простите, если не угодил чем-нибудь.

– Благослови тебя господь и пресвятая богородица! Веди его, господи, на путях твоих. Прощай, сын мой. – Он притянул мальчика к себе и поцеловал. Затем последним усилием перекрестил его. Вслед за этим рука его бессильно скользнула по одеялу, взгляд начал тускнеть. Он впадал в беспамятство.

Сзади, без стука открыв дверь, вошли казначей и брат милосердия. Евлогий взял Василида за руку и вывел за дверь. Слезы застилали мальчику глаза.

В приемной сидел прибывший из Сухума иеромонах Николай, избранный умирающим в духовные отцы и исповедники.

Василид вышел на галерею. Свежий воздух немного придал ему сил и заставил вернуться к мысли о последнем поручении отца Георгия. Необходимо было поскорее спрятать завещанное письмо. Мысль о тайнике в парке мелькнула в уме мальчика, но ее пришлось отогнать: уходить в такую минуту – значило вызвать подозрение, а заодно и слежку.

Василид направился в свою келью. Она сохранилась за ним с тех времен, когда он еще не был послушником у игумена.

У поворота галереи мальчику вдруг преградил дорогу пьяный инок. Это был брат Иван, получивший среди братии прозвище Бурдюк. О том, что он лентяй и выпивоха, известно было всем, но напиться в тот час, когда игумен лежал на смертном одре, – это ли не святотатство! Испытывая брезгливость, Василид хотел обойти его, но Иван-Бурдюк обнял его за плечи и, толкая мальчика в соответствии с колебаниями своего непослушного тела, зашептал:

– Не гневись, отрок, пожалей грешную душу – спрячь в своей келье, а то до своей не добраться.

Василид устремился было вперёд со словами:

– Не до того мне, брат Иван, отец Георгий помирает. Хочу один быть.

Но монах еще крепче вцепился в него.

– Выручи, не бросай одного, вместе помолимся за спасение души нашего владыки, – бормотал он. Рука его скользнула по груди мальчика, под рясой хрустнула бумага. Василид судорожно вырвался из объятий монаха и припустил бегом по галерее. Он вбежал в свою келью, плотно прикрыл дверь, прислушался. К счастью, пьяный отстал. Да и был ли он пьяным?