Текст книги "В бурях нашего века (Записки разведчика-антифашиста)"

Автор книги: Герхард Кегель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

Итак, я действительно появился на свет в 1907 году. Это произошло в затерявшемся уголке кайзеровской Германии, в Пройсиш-Херби, в небольшом доме железнодорожной станции на тогдашней германо-российской границе. Совсем рядом в направлении на восток находилась пограничная станция России Русские Щербы. Мой отец, Пауль Кегель, выходец из семьи железнодорожника-стрелочника, тоже стал железнодорожником и ко времени, когда я появился на сцене всемирной истории, дослужился до начальника станции Пройсиш-Херби. Моя мать, Элизабет Кегель, происходившая из многодетной семьи крестьянина, владельца небольшого сельского трактира под Познанью, занималась только домашним хозяйством, как это бывало тогда обычно в семьях прусских чиновников с минимальным жалованьем. Всю свою жизнь она с огромным самопожертвованием стремилась свести концы с концами, чтобы на скудные доходы скромного железнодорожного чиновника прокормить семью, в которой скоро стало пять человек.

Неподалеку от германо-российской границы тогда пролегала и германо-австрийская граница. На одной из железнодорожных станций там за несколько лет до меня родился мой старший брат Курт, а младший брат Рудольф появился на свет в находившемся в Верхней Силезии Катовице.

В таких условиях, естественно, в Верхней Силезии было место, где Австрия, Россия и Германия соприкасались. Здесь, говорят, когда-то состоялась встреча монархов трех европейских великих держав – все они были самодержцами милостью божьей, вполне по-земному наживавшимися на результатах трех разделов Польши. Понятно, что в целях процветания в этой глуши туризма предприимчивый хозяин местного кабачка дал ему высокопарное название "Уголок трех императоров".

После первой мировой войны и возрождения польского государства Пройсиш-Херби и Русские Щербы были объединены в один поселок – Великие Щербы. В 1939 году, накануне второй мировой войны, станция Великие Щербы вдруг получила известность. Ее название даже мелькало в заголовках польских, немецких и французских газет, так как именно здесь начиналась первая железная дорога, связывавшая верхнесилезскую промышленную область Польши и очень еще молодой тогда польский порт на Балтийском море Гдыню. Строительство указанной железной дороги, имевшее чрезвычайно большое политическое и экономическое значение, было осуществлено при значительном участии французского капитала. Сегодня эта узловая железнодорожная станция называется просто Щербы – так, по крайней мере, она значится в моем польском автодорожном атласе.

Так обстоит дело с моим действительным местом рождения, Пройсиш-Херби, находившимся в Верхней Силезии и располагавшимся на бывшей германо-российской границе, поблизости от Русских Щербов и монархической Австро-Венгрии. И хотя я не провел там даже полного первого года своей жизни, одно тогдашнее событие, о котором я знал по рассказам, живо сохранилось у меня в памяти – в этом событии я играл пассивную роль. Когда моя мать бывала в приподнятом настроении, она описанием этого события веселила наших родных и знакомых. Чтобы немного разгрузиться от повседневных дел, она иногда прибегала к услугам соседской девочки, которой едва исполнилось пятнадцать лет. За довольно скромное вознаграждение она отправляла с этой девочкой на прогулку лежавшего в коляске младенца. Как-то мать обратила внимание на то, что после таких выездов я вел себя необычно мирно. О причине этого феномена мать догадалась лишь постепенно. Сообразительная девочка прибегала к довольно простому, но, говорят, широко применявшемуся в тогдашней Верхней Силезии средству успокоения строптивых младенцев. Когда мне почему-либо становилось не по себе и я начинал орать, то вместо соски она совала мне в рот маленький полотняный мешочек с сахаром, предварительно обмакнув его в водку. Своей стойкостью в более зрелом возрасте по отношению к крепким спиртным напиткам я, очевидно, обязан и этой столь рано начатой интенсивной тренировке. Однако моя мать сочла ее почему-то совсем нецелесообразной и рассталась со смышленой помощницей.

Военные и первые послевоенные годы в Катовице

Затем моего отца перевели в Катовице, где он получил место в управлении железной дороги и где я в августе 1914 года, через несколько дней после начала первой мировой войны, пошел в первый класс местного реального училища. Известие о начале войны застало моего старшего брата Курта и меня в Бенчене (теперь Збоншинь) недалеко от Позена (теперь это Познань), где мы проводили каникулы у дедушки и бабушки.

Сохранившееся в моей памяти возвращение в Катовице оказалось довольно сложным из-за множества военных составов на железной дороге. И когда мы с опозданием на сутки вернулись домой, отца уже не было. Его призвали сразу же, как только объявили мобилизацию. Три года он провел на различных фронтах, пока его в 1917 году из-за тяжелой малярии не отправили домой с Балканского театра военных действий. Эта малярия еще многие годы давала о себе знать частыми и неприятными приступами.

Мои воспоминания о годах в Катовице тесно связаны с первой мировой войной и послевоенными неурядицами. В первый год войны для нас, первоклашек, было очень увлекательно торчать часами у железнодорожного переезда, наблюдая за состоявшими в основном из товарных вагонов эшелонами, увозившими пушечное мясо на фронт, на империалистическую войну. Многие товарные вагоны с пометкой "8 лошадей или 40 человек" были украшены "патриотическими" лозунгами вроде: "Мы одержим победу над Францией", "Пусть бог накажет Англию" или "Что ни выстрел – то русак, что ни удар штыком – то француз". Мы радостно махали ручонками солдатам. Но когда один из мальчиков в нашем классе рассказал, что все письма его матери к отцу вернулись обратно с пометкой "получатель пал на поле чести", это перестало доставлять нам удовольствие.

Поначалу по случаю крупных побед на войне, которых в первое время было немало, нас отпускали домой из школы на несколько часов раньше, что нам очень нравилось. Потом этот обычай постепенно забыли, потому что хвалиться победами уже не приходилось. Веру населения в скорую победу и чудесный победоносный мир все более подтачивали публиковавшиеся ежедневно в газетах списки погибших и многочисленные сообщения о смерти раненых, которые занимали целые страницы. Но для нас, школьников, было еще предостаточно праздников – по поводу дня рождения кайзера, победы под Седаном или основания империи. По таким поводам директор школы произносил речи, в которых прославлялась война, а школьники выступали с "патриотическими" песнями и стихами. Время от времени устраивались проводы на фронт учителей и старшеклассников.

Как ни странно, у меня не осталось в памяти никаких личных впечатлений о Ноябрьской революции в Германии. Я, кажется, тогда что-то слышал о предшествовавшей ей революции в России, о свержении царя. Но это интересовало меня лишь постольку, поскольку мои родители говорили в этой связи о том, что, вероятно, теперь скоро кончится война. Они вообще не беседовали с детьми на тему о революции. В школе на это также был наложен запрет. Мы даже не знали, что главная ставка Вильгельма II, верховного главнокомандующего Германской империи, в течение какого-то времени располагалась неподалеку от Катовице, в замках и имениях высокородного князя Плесса. Князь фон Плесс являлся главой, пожалуй, самой богатой тогда семьи промышленных и земельных магнатов кайзеровской Германии. Он один из тех, кто больше всех нажился на первой мировой войне и был в ней заинтересован. Он обеспечил главной ставке кайзера все необходимые условия для работы и времяпровождения, изысканный стол и напитки, угодья для охоты и прочие приятные вещи. И все это в таком изобилии и в условиях такой роскоши, что мне вполне понятно заявление ставшего позднее президентом Германии генерал-фельдмаршала фон Гинденбурга о том, что он перенес войну как лечение на водах.

Отречение Вильгельма II от престола и его бегство, а также распад австро-венгерской монархии не произвели на меня в то время особого впечатления. В отличие от этого глубокий след в моей памяти оставили польские восстания в Верхней Силезии, которые в 1919, 1920 и 1921 годах неоднократно захватывали также Катовице и его окрестности. Целью этих восстаний было добиться присоединения Верхней Силезии к возродившемуся в 1918 году польскому государству.

Мы с удовольствием шныряли вокруг баррикад, пока нас не прогоняли молодые повстанцы, которые иногда ради забавы стреляли в воздух. Случалось, что они из озорства даже бросали ручную гранату, не причиняя этим какого-либо ущерба, так как, прежде чем бросить гранату, они громко и разборчиво оповещали всех о необходимости очистить место для этого. К нашему великому сожалению, каких-либо сражений у этих баррикад не происходило. Когда трескотня становилась слишком громкой, приходил пожилой польский офицер, который наводил на баррикадах тишину и порядок. Или появлялся французский военный патруль, который обычно ограничивался серьезным предупреждением. Дело в том, что в начале 1920 года в Катовице были введены французские войска. Они отвечали за соблюдение тишины, порядка и за безопасность в своей зоне вплоть до плебисцита, в результате которого должен был окончательно решиться вопрос о будущем Верхней Силезии.

В Катовице и других населенных пунктах промышленно развитой Верхней Силезии царили тогда странные порядки. Державы – победительницы в первой мировой войне ввели в Верхнюю Силезию свои воинские контингенты. Промышленно развитые верхнесилезские районы входили в состав французской зоны, в другой важной части Верхней Силезии хозяйничали англичане я пребывание там итальянцев носило в основном символический характер. Я, во всяком случае, ни разу не видел у нас итальянцев.

В некоторых районах между подразделениями польских повстанцев и нелегальными, но более или менее открыто финансировавшимися Берлином и чаще всего организованными и руководившимися из Бреслау немецкими добровольческими отрядами происходили кровавые схватки. Немецкие добровольческие отряды составляли ядро германской контрреволюции. Их цель состояла в ликвидации польских повстанцев в Верхней Силезии еще до референдума. Правительство в Берлине, связанное условиями капитуляции и мирным договором, делало вид, что об этих нелегальных военных действиях ему ничего не известно.

Присутствие войск держав – победительниц в первой мировой войне ограничивалось в основном крупными городами промышленной области. Сельская равнина, особенно районы, население которых почти исключительно составляли поляки, контролировалась польскими повстанцами. В Катовице, например, это привело к возникновению следующей ситуации: французские власти не допускали появления в черте города польских повстанцев или их баррикад. Контролируемая повстанцами зона начиналась прямо у городской окраины, и ее границу можно было определить по упоминавшимся уже баррикадам на ведущих из города дорогах.

Я хорошо помню начало первого польского восстания в Верхней Силезии в августе 1919 года. В тот день меня и некоторых других школьников вызвали по поводу "телесных повреждений", нанесенных "опасными инструментами".

Произошло следующее. В реальном училище Катовице имелось спортивное общество, и я являлся его членом. Занятия мы проводили в школьном спортивном зале несколько раз в неделю по вечерам. Учитель, который отвечал за проведение спортивных занятии, присутствовал на них редко, но и тогда он бывал не совсем трезвым. Но он научил нас основным начальным упражнениям на снарядах, хорошо подобрал команды и их капитанов, дал нам необходимые знания по оказанию первой помощи, так что мы вполне могли заниматься самостоятельно и у нас долгое время не было никаких происшествий. Но вот в те неспокойные дни во время вечерних спортивных занятий кто-то начал бросать камни в окна спортивного зала. Мы все никак не могли поймать злоумышленников. Но как-то вечером мы устроили засаду и нам наконец удалось захватить на месте преступления одного из бросавших камни. Трое других скрылись. Мы привели его в спортивный зал – учитель, как нередко бывало, отсутствовал, – положили на коня и слегка проучили. Один из нас действовал концом висевшего поблизости каната. Это и был "опасный инструмент". Парню досталось не так уж сильно. Не оказалось у него и телесных повреждений. Но его отец все равно обратился в суд с жалобой на "телесные повреждения", а какой-то прокурор начал в связи с этим разбирательство в суде по делам несовершеннолетних. "Преступникам", среди которых находился и я, было всего лишь по 12 – 14 лет. Нас вызвали в суд к 9 часам утра именно в тот самый день, когда началось упомянутое польское восстание.

История с нами, конечно, породила в училище ужасный переполох. Для директора и некоторых учителей мы стали, так сказать, осквернителями чести училища. Но большинство учеников выражало нам свое восхищение и всячески превозносило нас. Подумать только – настоящее судебное обвинение в нанесении телесных повреждений, да еще "опасным инструментом" – такого не сотворил еще ни один ученик реального училища в Катовице. Родители и учителя были встревожены, и кое-кто уже видел нас за решеткой. Мой отец хотел во что бы то ни стало сопровождать меня в суд.

Но когда настал день суда, на улицах вспыхнула дикая стрельба, которая продолжалась несколько часов. Мы не знали, что произошло. Используя короткие перерывы в стрельбе, мы, пригнувшись, быстро перебегали от одного парадного к другому, чтобы вовремя добраться до суда. Там мы прождали около двух часов. Служитель при суде был на месте, но прокурор и судья так и не появились. Выходить из дома при такой стрельбе им показалось слишком рискованным делом, и судебное разбирательство не состоялось.

Примерно через месяц нас снова вызвали в суд. Нам был учинен придирчивый допрос. Всех нас, включая бросавшего камни мальчишку, самым серьезным образом предупредили, чтобы впредь мы вели себя более миролюбиво. В остальном дело признали мелким гражданским спором и прекратили его. Мы были чрезвычайно разочарованы. О "мелком гражданском споре", конечно, сразу же стало известно в училище, и из героев мы превратились в мишень для насмешек. Какой же это "мелкий гражданский спор"!

К гораздо более серьезным последствиям наш молодой задор и жажда деятельности могли привести в другой проказе. Один из моих дружков видел, как несколько прятавших свои лица мужчин тайком бросали с пешеходного моста в мутную воду Равы какие-то маленькие свертки. Это был вонючий ручей на краю города, в который сбрасывалась вода с промышленных предприятий. Поскольку таинственные фигуры появлялись у ручья неоднократно, это вызвало у нас любопытство, и в конце концов мы достали из воды несколько таких свертков. В них оказались пистолеты различных марок, а также патроны. Мы нашли и несколько штыков, но не проявили к ним интереса.

Дело было в том, что французские оккупационные власти расклеили по городу плакаты, в которых населению предписывалось немедленно сдать на определенные сборные пункты и в установленное время все оружие, особенно огнестрельное. Тем, кто не сдал оружие, грозил расстрел. Понятно, что многие люди побоялись сдать привезенное ими с войны оружие оккупационным властям, а пытались как-нибудь незаметно избавиться от него. Таким образом, у нас, 12 14-летних мальчишек, оказались пистолеты и патроны. Мы устроили на мусорной свалке увлекательные соревнования по стрельбе. Поскольку стрельба шла повсюду, наши выстрелы не привлекали внимания. Как-то отец одного из ребятишек стал разыскивать свое чадо и застал нас за нашей интересной игрой. Соревнования по стрельбе, разумеется, сразу же прекратились. Счастье, что наши родители быстро обнаружили у нас пистолеты. Ведь если бы мы попали в руки французского военного патруля, это могло бы иметь серьезные последствия для наших отцов. Но мы были еще слишком малы, чтобы понять это.

Занятий в училище было тогда немного. К бесчисленным шалостям и забавам, подобным описанным выше, следует добавить и другие дела, например подготовку к референдуму в марте 1921 года. Большинство умевших читать и писать учеников получили задание писать адреса и рассылать пропагандистские материалы. Кроме того, нас по нескольку раз в неделю собирали на посвященные референдуму митинги, устраивали пропагандистские шествия по улицам, посылали на собрания протестовать против чего-нибудь или кого-нибудь и т.д.

В "лагере беженцев" Ламсдорф

В результате плебисцита город Катовице с наиболее важными промышленными районами Верхней Силезии отошел к вновь возникшему польскому государству. Жители могли, независимо от их национальности, остаться и стать гражданами Польши или перейти в немецкое гражданство и переселиться в Германию. Поскольку мои отец и мать являлись немцами и ни слова не понимали по-польски, они, само собой разумеется, выбрали Германию. К тому же отец должен был получить место в железнодорожном управлении в Оппельне (теперь Ополе). Но там поначалу не хватало жилья для множества семей переселенцев. И вот мы оказались в так называемом "лагере беженцев". Лагерь был расположен в казармах и бараках бывшего артиллерийского полигона около деревушки Ламсдорф (теперь – Ламбиновице) у железной дороги, связывавшей Оппельн и Нейсе (теперь – Ныса). В школу мы ходили в Оппельн, где было создано новое железнодорожное управление и куда после примерно полуторагодового пребывания в "лагере беженцев" переселилось большинство живших поначалу в Ламсдорфе семей железнодорожников. Оппельн входил еще в верхнесилезский административный округ и, как и Катовице, во французскую зону, но так и остался после референдума в составе Германии. А лагерь Ламсдорф, напротив, находился уже за пределами Верхней Силезии.

Если происходили какие-либо политические или иные инциденты, то контроль со стороны французских постов на "границе" несколько усиливался. Для нас это было весьма желанным, так как ученики, приезжавшие из Ламсдорфа, могли тогда, проявив некоторую ловкость, отлынивать от занятий в училище.

Жизнь в лагере Ламсдорф была для нас, детей и подростков из верхнесилезской промышленной области, непривычной. Прежде всего, и днем и ночью здесь было чрезвычайно тихо, спокойно. Тут не стреляли, не раздавались взрывы гранат. Подавляющее большинство временно размещенных в лагере переселенцев смогли забрать с собой всю свою движимость – особенно это относилось к семьям железнодорожников, для переезда которых было предоставлено много транспорта. Поэтому почти у всех имелись вещи, которые можно было легко обменять в близлежащих деревнях на молоко, яйца, масло и колбасу.

Однако все более давала себя чувствовать инфляция. Постепенно становилось целесообразным делать необходимые закупки сразу же после выплаты жалованья, потому что несколькими днями позже все становилось дороже. Когда инфляция достигла своей наивысшей точки – мы уже жили в Оппельне, – моя мать в дни получки приходила к отцу на службу и забирала у него только что полученные деньги. Затем она кидалась за покупками в лавки, ибо уже после обеда все вновь становилось дороже.

Мы, дети и молодежь, в лагере Ламсдорф ощущали тяготы инфляции меньше. Вскоре мы установили, что на бывшем военном полигоне лежали неведомые никому сокровища, которые можно было легко добыть и превратить у любого старьевщика в Оппельне в звонкую монету. И мы центнерами таскали из давно заброшенных окопов и артиллерийских огневых позиций гильзы от патронов и снарядов, латунь, медь, сталь и железо. И постоянно возраставшие закупочные цены на них занимали нас, к сожалению, нередко гораздо больше, чем задачи по математике и таблицы логарифмов. Конечно, случалось, что мы находили и боеприпасы, с которыми производили опасные эксперименты. И когда неразорвавшимся в свое время снарядом было убито двое мальчишек и четверо или пятеро тяжело ранено, среди родителей и детей начали проводить разъяснительную работу, а на бывшем стрельбище искать и обезвреживать неиспользованные боеприпасы.

Потом, когда прошло уже немало времени, один молодой железнодорожный служащий надумал основать для предприимчивых ребят в лагере Ламсдорф спортивное общество и соорудить спортивную площадку с футбольным полем, беговой дорожкой и сектором для прыжков. Мы с огромным энтузиазмом участвовали во всех работах, потом усердно тренировались, и у нас всегда было достаточно латуни, меди и железа для покупки гандбольного и футбольного мячей и всех необходимых спортивных снарядов. Постепенно нас захватила игра в ручной мяч, и вскоре у нас уже возникла команда, которая прославилась в округе; она распалась, когда большинство обитателей лагеря переселились в Оппельн.

Когда мы приступили к строительству нашей спортивной площадки, к нам стал подбиваться какой-то фронтовик из так называемого "национального движения". Вначале ему удалось завоевать симпатии у многих ребят благодаря своему умению устраивать великолепные костры по поводу праздника солнцестояния, он был горазд и на другие подобные выдумки. Но его попытки пленить нас военной маршировкой и кровожадными песнями во славу "национального движения" провалились с треском – прежде всего потому, что игра в ручной мяч была для нас куда привлекательней, чем маршировка и военные игры. Многие из нас также отвергали – скорее инстинктивно, нежели по политическим соображениям – тогдашнюю самую любимую песню членов "национального движения" о "свастике на стальной каске", которую мы должны были до одурения петь во время маршировок, добавляя к ней припевы вроде "ведь нам не надо республики евреев, которая повинна..." или "хорошо, когда еврейская кровь капает с ножа!".

Нам, подросткам, совсем не приходилось иметь дело с организациями демократов или социалистов или с их представителями. Не могу также припомнить, чтобы в реальном училище в Оппельне хоть кто-то сказал что-нибудь доброе о Ноябрьской революции или о Веймарской республике. Возможно, среди учителей и были демократы. Но если это так, то они умели мастерски скрывать свои демократические взгляды от вверенных им учеников.

"Безнадежный" ученик Кегель

В то время меня можно было назвать как угодно, но только не так называемым примерным учеником. Если не брать в расчет упражнения на снарядах и другие спортивные дисциплины, по которым я получал самые высокие оценки, то лишь по немецкому, математике и физике я имел отметки "хорошо" и "удовлетворительно". Несколько двоек и не в последнюю очередь плохие отметки за прилежание и поведение были причиной того, что не раз возникал вопрос об оставлении меня на второй год. Пребывание в этой школе не доставляло мне просто никакого удовлетворения, я стал там непослушным и равнодушным ко всему. Постепенно к этому добавилось мнение коллегии учителей Оппельна о том, что я – безнадежный случай, о чем мне было прямо сказано. Некоторые учителя относились ко мне с таким предубеждением, что даже когда я старался и учил уроки, то, ставя мне хорошую отметку, они с пренебрежением спрашивали: "У кого же вы снова списали это?" Я мог стараться вовсю, но уже просто не способен был изменить сложившееся обо мне плохое мнение.

С большим трудом мне удалось добиться перевода в десятый класс. Эта школа настолько мне опротивела, что я твердо решил по окончании десятого класса оставить ее и по возможности изучить профессию электрика.

"Чудо" Бреслау

В это нелегкое для меня время отца неожиданно перевели в Бреслау, и семья должна была как можно скорее последовать за ним. Мы получили квартиру на улице Гётештрассе. Мои учителя в Оппельне, которые были рады отделаться от меня, выдали мне отвратительный аттестат. Ознакомившись с ним, директор реального училища в Бреслау, в которое меня поначалу определили, предложил мне вновь учиться в девятом классе. В его училище, сказал он, требования высокие, и я вряд ли смогу успешно окончить десятый класс. Я с возмущением отказался, сославшись на то, что в десятый класс меня все же перевели и у меня нет причин отменять это.

И вот для меня снова наступили нелегкие времена в новом училище, где ко мне сразу же сложилось предвзятое, даже враждебное отношение. Но через полтора месяца меня перевели в полную среднюю школу им. Герхарта Гауптмана, где старшие классы не были столь многолюдными, как в реальном училище.

В школе им. Герхарта Гауптмана, которая в те двадцатые годы считалась одной из самых прогрессивных школ в Бреслау, я попал в совершенно новую для меня атмосферу. Здесь ценились и поощрялись самостоятельное мышление, формирование и открытое высказывание собственного мнения, критический подход к обсуждавшимся на уроках вопросам и к жизненным проблемам, а также готовность к участию в спорах и дискуссиях. Я был приятно удивлен тем, что меня встретили здесь без какого-либо недоверия и предубеждения, чего я как раз ожидал из-за плохих отметок в выданном мне в Оппельне табеле успеваемости и нелестной характеристики.

Уже через несколько недель я считался одним из самых хороших учеников школы. Это, конечно, окрылило меня и чрезвычайно благотворно повлияло на мои прилежание и усидчивость. К тому же, после того как я расстался со своими друзьями в Оппельне, я меньше отвлекался от учебы.

Неподалеку от нашего жилья находился великолепно оборудованный спортивный зал, в котором кроме упражнений на снарядах и гимнастики можно было заниматься также легкой атлетикой (прыжками в высоту и длину, толканием ядра) и другими видами спорта. Там имелись просторная раздевалка и душевые помещения. Этот спортивный зал, где царила приятная атмосфера, по вечерам охотно и регулярно посещало множество юношей и девушек, которые с увлечением занимались там спортом в различных возрастных группах.

Когда я записался в спортивное общество "Форвертс" – так назывался этот клуб, – мне пришлось пройти проверку на всех спортивных снарядах, после чего меня определили в одну из самых слабых групп. Однако, настойчиво занимаясь, я довольно быстро многое освоил и был переведен в более сильную группу. В двадцатые годы в Бреслау ежегодно проводились гимнастические соревнования реальных училищ, гимназий и лицеев. В ходе учебы в двух последних классах школы мне впервые довелось участвовать в спортивно-гимнастических соревнованиях. Особенно гордился я своим третьим местом в многоборье на снарядах.

Что касается моих спортивных успехов, то по окончании средней школы после недолгих занятий греблей и лыжами я остановился наконец на легкой атлетике и в этом виде спорта добился неплохих результатов, выступая на студенческих соревнованиях, прежде всего по многоборью. Для нынешних спортсменов, может быть, интересно узнать, что тогда студенты занимались и давно уже забытым ныне академическим десятиборьем, в которое входили легкая атлетика, упражнения на снарядах и плавание. Это предъявляло значительные требования к разностороннему развитию спортсменов, что мне особенно импонировало. У меня, собственно, было тогда намерение специализироваться на таком десятиборье.

Но политические события последних лет Веймарской республики, профессиональная и политическая деятельность отодвинули мои спортивные увлечения на задний план. Тем не менее, насколько мне позволяли возможности, я никогда не бросал занятий спортом. Своим упорством в этой области я в значительной мере обязан, несомненно, наглядным урокам, преподанным мне в молодости ветеранами спортивного клуба "Форвертс" в Бреслау.

Лишь принявшись за работу над своими воспоминаниями, я стал задумываться над тем, почему я, собственно, в молодости, испытывая влечение к занятиям спортом, даже не подозревал о существовании рабочего спортивного движения. Возможно, что главной причиной подобной неосведомленности был тот факт, что тогда мой политический кругозор, мои политические интересы являлись чрезвычайно ограниченными. Лишь позднее, начав работать, я прямо столкнулся с непреложным фактом существования классовой борьбы.

В одиннадцатый класс меня перевели с хорошими отметками, что явилось неожиданностью не только для меня самого, но прежде всего для моих родителей, которые были совсем не избалованы в этом отношении. В моем табеле красовались сплошные пятерки и четверки, никаких замечаний, одни лишь похвалы и благодарности. Переезд в Бреслау, говорили мои родители, обернулся для меня чудом.

Закончил я школу в 1926 году, как говорят, с блеском. Меня даже освободили от устных экзаменов. И лишь незадолго до окончания школы я понял причину того, почему произошла столь разительная перемена в оценке моих школьных успехов и поведения – от крайне неудовлетворительной до очень хорошей.

За несколько дней до акта торжественного вручения нам аттестатов зрелости, то есть когда итоги уже были подведены, меня вызвали к директору. Несколько смутившись, он сказал мне, что мой аттестат реального училища в Оппельне куда-то исчез. Может быть, он затерялся во время пересылки моих бумаг при переводе из реального училища в среднюю школу им. Герхарта Гауптмана. Отсутствие аттестата было обнаружено еще во время перевода меня в одиннадцатый класс. Но поскольку я хорошо успевал по всем предметам, в нем не видели особой необходимости. Надеялись, что он когда-нибудь где-нибудь обнаружится. А теперь он нужен для оформления моего аттестата зрелости. Я просто не знал, какому ставшему мне теперь таким симпатичным чиновнику, канцелярскому бюрократу – а может, это был какой-нибудь жалевший меня учитель или сам директор – я обязан тем, что упомянутый малоприятный для меня документ, очевидно, затерялся где-то в кипе бумаг и его никак не могут отыскать. В ответ на сообщение директора мне оставалось лишь с сожалением пожать плечами и, не греша против истины, заявить, что я тоже не знаю, куда запропастился аттестат. Но ведь это, добавил я, теперь не так уж важно. Директор, которого я очень ценил как прогрессивного педагога, в конце концов согласился со мной.

Я был искренне удивлен, когда через несколько лет случайно повстречался на Фридрихштрассе в Берлине с его сыном, который вместе со мной окончил школу им. Герхарта Гауптмана в Бреслау. Теперь на нем была парадная форма офицера СС среднего ранга. Эта встреча оказалась для меня совсем некстати, я направлялся на нелегальную явку. Но он уже узнал меня и во всю глотку приветствовал возгласом: "Хайль Гитлер! Ведь ты же Герхард Кегель из Бреслау! Давай выпьем вместе по стаканчику вина!" Мне стоило немалого труда убедить его в том, что у меня назначена срочная встреча по служебным делам и я никак не могу пропустить ее. В конце концов мне удалось отделаться от него. Но, расставаясь с ним, я ради осторожности сел в электричку и проехал несколько остановок, сменив затем маршрут. И лишь окончательно убедившись, что за мной никто не следил, я направился на условленную нелегальную встречу.