Текст книги "В бурях нашего века (Записки разведчика-антифашиста)"

Автор книги: Герхард Кегель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

Советоваться о моих банальных личных делах с московскими друзьями из Красной Армии, которые, конечно, знали, почему я так стремился выбраться из гостиницы, мне показалось неуместным. К тому же у меня сложилось впечатление: считая военную конфронтацию с фашистской Германией неизбежной, они думали, что дело до этого дойдет лишь года через два-три. На все мои попытки убедить их в том, что вторжения фашистских армий следует ожидать значительно раньше, возможно всего лишь через несколько месяцев, они отвечали недоверчивой улыбкой и приводили свои аргументы. Таким образом, свои жилищные проблемы я должен был решать сам.

Взвесив все "за" и "против" и посоветовавшись с Шарлоттой, которой, конечно, не терпелось вместе с нашим маленьким сыном поскорее перебраться в Москву, я все же решил со всей серьезностью и энергией улаживать свои жилищные дела так, будто я ничего и не подозреваю об изменении общей политической обстановки и день ото дня возраставшей угрозе войны. Я принял все меры к ускорению отправки в Москву моей хранившейся в Берлине мебели и ящиков с домашними вещами, вывезенными из Варшавы. Оплату пересылки вещей должно было произвести германское министерство иностранных дел. К организации переселения моей семьи я подключил также посольство в Москве, чем подчеркнул важность и срочность пересылки мебели и вещей.

Наконец в начале мая 1941 года в Москву прибыл большой ящик с моими вещами, которые были доставлены в новую квартиру. А к этому времени большинство сотрудников посольства ввиду все более явно приближавшейся войны уже отправили в Германию свои семьи и наиболее ценные домашние вещи.

Массовое бегство с объемистым "курьерским багажом"

Работая в Москве, большинство дипломатов довольно дешево приобретали ценные произведения искусства, ковры, украшения из золота, драгоценные камни, иконы. Это все были вещи, вывоз которых из Советского Союза был запрещен и которые поэтому стремились вывозить под видом дипломатического багажа или курьерской почтой. "Канцлер" Ламла, в обязанности которого входило обеспечение технической стороны отправки на родину жен дипломатов, просто стонал от огромного числа документов на багаж этих "беженцев из Москвы". Он должен был готовить для них эти документы как для дипкурьеров или "особых" курьеров. Он жаловался мне на то, что содержимое множества запломбированных мешков, в которых якобы находилась служебная, дипломатическая почта, на самом деле составляли различные ценные вещи. Так, освобожденные от таможенного досмотра, эти вещи, следовавшие с женами дипломатов или с другими "особыми" курьерами, переправлялись в Германию.

Советские службы, конечно, знали об этой массовой эвакуации, о которой и я не раз со многими подробностями рассказывал моему советскому другу.

Генерал Кёстринг, который после нескольких месяцев отсутствия вновь появился в Москве за несколько недель до военного нападения, в донесении своему командованию в Берлине характеризовал эту обстановку следующим образом: "Однако с двумя явлениями в посольстве я не могу примириться и уже высказал на сей счет свое мнение со всей определенностью. Это те же самые явления, свидетелем которых я был в Чехословакии и о которых мне пришлось прямо сказать послу как о недостойных. Поскольку эти явления уже произошли и неизбежно будут иметь последствия, питая различные слухи, мне приходится воздержаться от принятия каких-либо служебных мер. Они вызвали бы в высших инстанциях разговоры и пересуды, которые я считаю в настоящее время вредными. Одно из этих явлений я назвал бы вывозом ценностей. Насколько мне известно, в Германию в течение последних недель вывезено огромное количество чемоданов с ювелирными изделиями, серебром, ценными вещами, например мехами, коврами и другим барахлом. Это – факт. Что же можно сделать теперь, когда все это уже случилось? Ведь в этом участвовали как подчиненные, так и руководители. Последствия таковы, что, поскольку эту переправку ценностей можно утаить разве что от посыльных, но не от русских наблюдателей, она дает пищу самым диким слухам. Как недостойно все это!.. Другие последствия мне представляются еще более серьезными. Как и в Чехословакии, все, что я еще раз называю барахлом, через границу могут переправить лишь те, у кого есть дипломатический паспорт, то есть высокопоставленные чиновники. И еще: почти все жены дипломатов из нашего посольства уже удрали. Кое-кому из них, возможно, действительно нужно выехать, но большинству, конечно, нет. Можно представить себе, что думают жены других служащих и машинистки посольства, когда они видят, как их подруги с дипломатическими паспортами удирают... И хотя мое мнение нередко считают грубым, я, несомненно, прав: "Бабам на войне делать нечего". Нужно ли, чтобы все прибывающие для усиления посольства сотрудники везли с собой семьи? Они приезжают сюда, наедаются до отвала маслом и икрой, увешивают себя мехами и ожерельями, купленными за дешевые рубли, а потом отваливают или по меньшей мере стремятся спасти свое добро в ущерб великому делу, во вред нашим единству и сплоченности... Я испытываю грешное желание, чтобы бомбы англичан попали в те дома, где хранится это вывезенное недостойным путем в Германию добро".

Замечу, что с текстом этого донесения Кёстринга я впервые познакомился в одной из послевоенных публикаций.

К этому написанному в форме личного письма донесению, адресованному начальнику Кёстринга в Берлине генералу Матцки, было приложено примечание полковника генерального штаба Кребса, замещавшего Кёстринга на посту военного атташе в Москве примерно с середины марта до начала мая 1941 года. Кёстринг якобы был тогда болен. В действительности же Кребс, который играл немаловажную роль в конкретной подготовке военного нападения на Советский Союз, явно хотел лично ознакомиться на месте с состоянием обороноспособности Советского Союза. Генерала Кёстринга в Берлине упрекали в том, что он, как и посол фон дер Шуленбург и советник Хильгер, переоценивал обороноспособность Советского Союза и был склонен "принимать советскую пропаганду за чистую монету".

1 Мая 1941 года в Москве

Для Кребса, в соответствии с его заданием, было важно посмотреть военный парад 1 Мая 1941 года на Красной площади Москвы, поскольку ожидалось, что, учитывая столь напряженную обстановку, Советский Союз покажет там кое-что из своей новейшей военной техники. Ведь промышленникам нацистской Германии, которые приезжали в Советский Союз в сопровождении опытных разведчиков, показывали современные заводы. Это производило на членов немецких делегаций большое впечатление. Но сутью выводов, которые делали из отчетов своих людей алчные германские империалисты, было не "Остерегайтесь пожара! Если мы нападем на Советский Союз, то будем иметь дело с чрезвычайно серьезным противником!", а "Все это должно принадлежать нам! Мы должны немедленно выступить, иначе риск нападения станет слишком велик".

После первомайского парада полковник Кребс был на приеме, устроенном послом в связи с его предстоявшим возвращением в Берлин. На этом приеме я воспользовался предоставившейся возможностью и в присутствии некоторых руководящих сотрудников посольства спросил Кребса, как он оценивает парад. Он был чрезвычайно раздражен. Теперь, когда мне известны некоторые взаимосвязи, я хорошо понимаю причины этого раздражения. Парад 1 Мая 1941 года на Красной площади Москвы не согласовывался с официальными оценками военной силы Советского Союза, которые давали фашисты при самом деятельном участии Кребса Германский империализм серьезно недооценивал военную мощь Советского Союза. Того, что было показано 1 Мая на Красной площади, согласно оценкам фашистов, просто не могло быть. Поэтому в ответ на заданный мной вопрос Кребс заорал: "Все вы здесь слишком верите советской пропаганде! Считая нас, немцев, дураками, Кремль хочет заставить поверить, что участвовавшая в параде дивизия действительно оснащена оружием, которое сегодня провезли по Красной площади. Если речь идет о трех показанных на параде длинноствольных орудиях, то они изготовлены на пльзеньском заводе "Шкода". И мы точно знаем, что во всем Советском Союзе имеются всего лишь три таких орудия. Это значит, что современная техника, которую мы видели на параде, собрана со всего Советского Союза, чтобы произвести впечатление на иностранцев, которых здесь считают дураками".

Кребс – полковник генерального штаба, чье активное участие в подготовке нападения на Советский Союз не вызывает сомнений, был затем произведен Гитлером в генералы. Это тот самый последний начальник генерального штаба фашистской армии, который, как и сам Гитлер и как затем Геббельс, покончил с собой в бункере имперской канцелярии.

Кребс, как и Кёстринг, разумеется, знал о том, что военное нападение на Советский Союз произойдет в ближайшее время. Все детали готовившейся преступной агрессии считались в военных канцеляриях Берлина "делом государственной важности", что в фашистской Германии являлось высшей ступенью секретности. И тем большим было смущение упомянутых офицеров, когда они в Москве вновь и вновь убеждались, что о множестве строго секретных деталей планов агрессии хорошо осведомлены не только посол, его заместитель фон Типпельскирх и советник Хильгер. Все это было известно также многим другим дипломатическим сотрудникам и служащим посольства, находившимся в родстве или имевшим иные личные связи с работниками высоких и высших военных штабов. К тому же в ответ на соответствующие конфиденциальные запросы авторитетный чиновник министерства иностранных дел в Берлине дал "зеленый свет" "незаметной" эвакуации из Советского Союза членов семей дипломатов и отъезду других немцев, пребывание которых там в складывавшейся обстановке не представлялось необходимым. Это настолько встревожило полковника генерального штаба Кребса, исполнявшего, как уже говорилось, в то время обязанности военного атташе в Москве, что в своем примечании от 24 апреля 1941 года к уже упоминавшемуся донесению Кёстринга он сообщал о "разнузданном распространении среди немцев и в более широких кругах слухов, что в условиях усиливающейся напряженности чревато особенно опасными последствиями. И поскольку каждый шаг или упущение со стороны немецких инстанций тщательно наблюдаются и фиксируются, необходимо потребовать от всех служащих посольства строжайшего соблюдения дисциплины и сдержанности. Тот, кто преднамеренно или по недомыслию распространяет разные слухи о войне, несомненно, является изменником родины при отягчающих обстоятельствах. По моему мнению, всем немцам, мужчинам и женщинам, надо постоянно разъяснять следующее:

1. Ко всяким слухам следует относиться спокойно и хладнокровно, и не только внешне, но и с внутренним убеждением. Проявлять полнейшее доверие к ожидаемым решениям фюрера. Ввиду жертв, которые несет армия и родина, все даже самые тяжелые возможные лишения и трудности не имеют никакого значения.

2. Нужно давать отпор всем слухам, квалифицируя их как паникерство и как сознательную враждебную деятельность.

3. Следует незамедлительно выявлять каждого распространителя слухов независимо от его положения.

4. Запретить привлекающие к себе внимание выезды на родину, особенно с часто наблюдающейся в последнее время отправкой крупного багажа.

5. Следует проявлять сдержанность также в отношении представителей дружественных государств при обсуждении всех вопросов будущего. Информирование этих государств – дело исключительно берлинских инстанций.

6. Все должны проявлять осторожность в беседах. Лучше всего избегать обсуждения таких вопросов, включая и немецких собеседников.

7. Слухи легче всего опровергаются равнодушным к ним отношением и убежденностью, которые содействуют укреплению позиции и тем самым осуществлению намерений Германии.

8. Каждый мужчина целиком и полностью отвечает за свою жену".

В отсутствие посла фон дер Шуленбурга полковник Кребс пытался побудить поверенного в делах фон Типпельскирха ознакомить с этими соображениями, содержащими прямую угрозу расправы и возложения ответственности на всех членов семьи, сотрудников посольства. Типпельскирх отказался сделать это, сославшись на то, что тем самым можно лишь усилить тревогу среди людей. Кёстрингу, который в середине мая 1941 года вернулся в Москву, также не удалось добиться ознакомления сотрудников посольства с содержанием этой бумаги. И чтобы снять с себя ответственность за "слухи", возложив ее на сотрудников посольства, он направил эту бумагу своему начальству в Берлин.

Перед отъездом после майского парада в Москве полковника Кребса в Берлин, где он снова активно включился в лихорадочную подготовку к агрессии, советник Хильгер имел с ним доверительную беседу. Хильгер, знавший Кребса еще по его работе в прошлом на посту помощника военного атташе в Москве, рассказывает об этой беседе в своей книге "Мы и Кремль" следующее: "Когда он (Кребс. – Авт.) зашел ко мне в кабинет, я задал ему вопрос о распространявшихся слухах о предстоявшей войне. Я сказал: если в этом есть хоть доля правды, то его долгом является убедить Гитлера в том, что война Германии против Советского Союза означала бы ее конец. Я напомнил Кребсу, что Россия за всю свою долгую историю "нередко терпела поражения, но никогда не оказывалась побежденной". Я упомянул о силе Красной Армии, о способности русского народа переносить невзгоды и лишения, указал на огромные просторы этой страны и ее неиссякаемые резервы. "Все это мне известно, – ответил Кребс, – но, к сожалению, я не могу убедить в этом Гитлера. После того как мы, офицеры германского генерального штаба, отговаривали его от похода против Франции и пытались доказать неприступность "линии Мажино", он нас больше не слушает. И если мы хотим уберечь свои головы, то должны держать язык за зубами". 30 апреля 1945 г. Кребс, последний начальник генерального штаба Гитлера, погиб в его бункере". Так писал Хильгер.

Что касается "гибели", то это верно, хотя все случилось лишь 1 мая 1945 года. Но мне представляется полезным и поучительным остановиться на этом несколько подробнее, тем более что бесславный конец последнего начальника генерального штаба Гитлера, с которым я встретился в Москве, когда он еще был полковником, не лишен известной внутренней логики.

1 мая 1941 года он, стало быть, находился в Москве в качестве представителя германского милитаризма и фашизма, сознавая, что является участником подготовки огромной, небывалой еще в мировой истории агрессивной войны. Со свойственным ему и его хозяевам тупым высокомерием он судил о последнем перед великой войной советском майском параде, с пренебрежением отзывался о мощи Красной Армии и ее способности защитить свою страну. На увещевания старого знакомого, Хильгера, призывавшего выступить в Берлине против этой безумной войны, поскольку она "означала бы конец Германии", он возразил, что должен держать язык за зубами, если хочет "уберечь свою голову". Но он не потерял бы голову, если бы был исполненным чувства долга военным специалистом и убедительно изложил бы свои сомнения. Он рисковал бы не головой, а лишь некоторым отстранением от дел, и в этом случае он, конечно, не стал бы начальником генерального штаба наголову разбитых Красной Армией германских полчищ. Но для него, как и для многих подобных ему людей, милостивое отношение Гитлера и собственная военная карьера оказались важнее, чем судьба Германии и немецкого народа. И когда 1 мая 1945 года в превратившемся в развалины Берлине круг замкнулся, он действительно потерял свою голову, а также и честь.

Как заявил Маршал Советского Союза В.И.Чуйков, выступая 21 июня 1961 года на собрании представителей общественности Москвы в связи с двадцатилетием со дня начала Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов, в тот знаменательный день 1 мая 1945 года произошло следующее: "В 3 часа утра 1 мая на командный пункт 8-й гвардейской армии прибыл начальник генерального штаба германской армии генерал Кребс. Он сообщил, что 30 апреля Гитлер покончил жизнь самоубийством, и вручил письмо с просьбой к Советскому Верховному командованию временно прекратить военные действия в Берлине, с тем чтобы создать базу для мирных переговоров между Германией и Советским Союзом.

Следуя инструкциям, данным Советским правительством, мы категорически заявили, что военные действия будут прекращены только тогда, если будет полная и безоговорочная капитуляция. Не добившись нашего согласия о перемирии, Кребс вернулся на доклад к Геббельсу.

Ночью 1 мая стало известно, что и Геббельс и Кребс покончили самоубийством, а затем, как говорили, погиб и Борман. Так закончили свою жизнь заправилы фашизма"*.

______________

* Правда, 1961, 22 июня.

Некоторые другие сведения об этой акции Кребса – Геббельса приводятся в книге Д.Е.Мельникова "Заговор 20 июля 1944 года в Германии" и почерпнуты им из документации "Из истории капитуляции вооруженных сил фашистской Германии". Согласно этой документации, Кребс, прибыв в ставку В.И.Чуйкова, предъявил ему три документа: полномочие на имя начальника генерального штаба сухопутных войск генерала пехоты Кребса на право ведения переговоров с Советским Верховным командованием; обращение Геббельса и Бормана к правительству СССР; список нового "имперского правительства" и верховного командования вооруженных сил Германии согласно "завещанию Гитлера". Все документы были датированы 30 апреля 1945 года.

Последняя политическая акция и в то же время последнее политическое мошенничество упряжки Геббельс – Борман – Кребс, остававшейся еще в Берлине от кровавой нацистской верхушки, состояли, таким образом, в том, чтобы после разгрома фашистской тирании, за что отдали свои жизни миллионы и миллионы людей, хотя бы посадить в седло фашистское и милитаристское послевоенное правительство, подобное уже созданному на западе Германии фашистскому "правительству" Деница; в результате настойчивости Советского Союза и с этой нацистской нечистью вскоре было покончено.

Так последний слуга Гитлера и Геббельса генерал пехоты Кребс, якобы даже не являвшийся членом фашистской партии, вошел в историю Германии как олицетворение всех тех генералов фашистской Германии, которые предали свой народ и свою родину ради своей военной карьеры. Конечно, наблюдая последний мирный парад Красной Армии на Красной площади 1 мая 1941 года, Кребс и не подозревал, что его политическая и военная карьера будет иметь столь логичный конец.

Гнетущая атмосфера

Во второй половине мая и в июне 1941 года в германском посольстве в Москве царила гнетущая атмосфера. Большинство сотрудников знало, что вот-вот начнется война. Почти все представители германской экономики и торговли уехали. Были эвакуированы большая часть секретных документов и многие сотрудники посольства, а также семьи дипломатов. Работавших на важных стройках специалистов, среди которых были и специалисты по сборке оборудования на поставленном Германией крейсере, в первую очередь лучших из них, срочными телеграммами "временно" отозвали в Германию. Уехав, они больше так и не появились ни в Москве, ни в Ленинграде. Прекратились требования МИД и отраслевых министерств направлять им отчеты об осуществлении тех или иных деловых договоренностей в области германо-советских отношений. Запросы советских партнеров относительно договорных поставок из Германии, судя по всему, оставались в Берлине без ответа – ведь скоро начнется война. Руководящие сотрудники посольства бездельничали. Фашистское правительство в Берлине утратило интерес к своему послу в Москве и к его бумагам.

Сотрудники посольства слонялись по кабинетам, пытаясь как-то отвлечься от раздумий над причинами этого небывалого затишья. Строго ограниченный ранее обеденный перерыв длился теперь по нескольку часов и заполнялся бесконечной болтовней. Ожидание неизбежной катастрофы изматывало нервы.

В отличие от германского посольства жизнь в советской столице шла своим чередом. Не было никаких признаков какого-либо беспокойства среди населения, не говоря уже о страхе перед войной или тревоге в связи с военными приготовлениями.

В посольстве оживленная деятельность отмечалась лишь у "канцлера" Ламлы. В секретной части и в канцелярии осуществлялись разборка и упаковка остававшихся еще в Москве документов. Шла проверка счетов и наличных денег в кассе посольства.

Заявление ТАСС

За неделю до военного нападения советское телеграфное агентство (ТАСС) опубликовало сообщение, в котором высказывалось мнение о распространявшихся слухах о войне. Заявление опровергало слухи о якобы выдвигавшихся Германией претензиях территориального и экономического характера к Советскому Союзу. Далее в нем говорилось, что "по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерениях Германии порвать пакт и предпринять нападение на Советский Союз лишены всякой почвы..."*

______________

* Правда, 1941, 14 июня.

Это заявление, которым Сталин явно хотел заставить правительство нацистской Германии изложить свою позицию, было – с целью подчеркнуть его политическое значение – за день до опубликования, 13 июня, официально вручено послу фон дер Шуленбургу.

Указанное заявление, которое, как я считал, не могло не содействовать ослаблению бдительности народов Советского Союза, включая Красную Армию, подействовало на меня, как холодный душ. Ведь тем самым мне как бы говорилось о том, что мои сведения о буквально с каждым днем приближавшейся угрозе войны расценивались как беспочвенные, даже как ложные.

Я с нетерпением ожидал, как откликнется на это заявление правительство фашистской Германии.

Реакция Берлина подтвердила мои самые худшие опасения. Газеты и радио фашистской Германии не реагировали на заявление ТАСС, которое привлекло к себе внимание международной общественности. Шуленбург также не получил из Берлина никакого ответа для передачи Советскому правительству. Все это было еще одним признаком того, что военная катастрофа может разразиться в любой день.

Последние прибывшие из Берлина курьеры – кроме них, в Москву оттуда больше никто не приезжал – не привезли почти никакой служебной почты. На этот раз они, вопреки обыкновению, очень спешили вернуться в Берлин. Один из курьеров, всегда хорошо информированный бывший офицер, братья и друзья которого принадлежали к министерской и военной бюрократии и с которым, когда он приезжал в Москву, я обычно выезжал в город, прощался со мной так, будто расставался на всю жизнь. Я и действительно больше его никогда не видел. Расставаясь тогда, он шепнул мне: "Убежден, что война начнется в конце этой недели". А я, сказал он, должен держать ухо востро. На мой вопрос, не придется ли ему снова облачаться в военную форму, он ответил, что это, пожалуй, само собой разумеющееся дело, но такая перспектива его совсем не радует.

20 июня 1941 года – это была пятница – советник Хильгер, заметив, что следует быть готовым ко всему, порекомендовал мне ввиду напряженной обстановки собрать один-два чемодана – не больше, чем я могу унести сам. В тот же вечер у меня состоялась еще одна встреча с Павлом Ивановичем, которому я сообщил о приближавшемся начале войны и выразил свое твердое убеждение, что нападение произойдет в субботу, 21, или в воскресенье, 22 июня. И никакие контраргументы не смогли заставить меня отказаться от этого убеждения, которое я, к сожалению, и на сей раз не мог подтвердить какими-либо документами.

Вернувшись домой, я последовал совету Хильгера и упаковал два чемодана, а кроме того, уложил в вещевой мешок самую необходимую одежду для русской зимы.

Костер во дворе посольства

Когда я в субботний полдень 21 июня 1941 года подъехал к посольству, мне пришлось оставить машину на улице, ибо во дворе посольства шла какая-то суета. Вверх поднимался столб дыма – там, видимо, что-то жгли. На мой вопрос, что там горит, "канцлер" Ламла ответил "по секрету", что ночью он получил из Берлина указание уничтожить оставшиеся в посольстве секретные документы, за исключением шифровальных тетрадей, которые еще понадобятся. И поскольку уничтожить документы в печах посольства оказалось не под силу, ему пришлось по договоренности с послом развести во дворе костер. Через два часа все будет кончено, и я смогу снова поставить машину во двор.

Так как до этого агрессивные армии Гитлера начинали свои действия по его приказу всегда на рассвете, я был убежден, что до начала войны остались считанные часы. Мне надо было во что бы то ни стало передать Павлу Ивановичу эти важные сведения. Но в первой половине дня я не мог незаметно выйти из посольства. Это удалось лишь после обеда. На случай крайней необходимости товарищ Петров дал мне номер служебного телефона, и теперь я впервые воспользовался им. Я позвонил не из дома, а из телефонного автомата с Центрального телеграфа на улице Горького, где всегда было много народа.

Вечером состоялась экстренная встреча. Я самым настойчивым образом просил его передать своему руководству, что за точность сообщенных ему сведений ручаюсь головой. Потом я спросил его, каким образом мне следует подключиться в Берлине к нашей борьбе. Он ответил, что не так страшен черт, как его малюют, и у нас есть еще время на выяснение моего вопроса.

Вечером я совершил прощальную прогулку по центру города, затем отправился домой, включил радио, но так и не поймал ни одной немецкой радиопередачи. Откупорил бутылку вина и выпил его. Настроение было подавленное. Вскоре после полуночи я заснул. Но спать пришлось недолго.

ТРАГЕДИЯ НАЧАЛАСЬ

Поздним вечером 21 июня Молотов еще раз пригласил в Кремль посла фон дер Шуленбурга. Как всегда, того сопровождал Хильгер. Беседа началась в 21 час 30 минут. Приведенное ниже описание беседы я позаимствовал из мемуаров Хильгера: "Молотов начал беседу с заявления, что он, к сожалению, вынужден заявить протест в связи с многочисленными нарушениями границы, в которых повинны немецкие летчики и которые в последнее время приняли систематический характер. Советское правительство также дало указание своему послу в Берлине сделать соответствующее представление имперскому правительству. Затем Молотов перевел разговор на отношения между Германией и Россией и заметил: у Советского правительства создалось впечатление, что правительство Германии в чем-то недовольно в отношении СССР. Если это связано с югославскими делами (накануне нападения гитлеровской Германии на Югославию Советское правительство заключило с ней договор о дружбе и ненападении. – Авт.), то он считает, что в достаточной мере пояснил этот вопрос в своих предыдущих беседах с послом. Тем большее удивление вызывают у Советского правительства слухи о подготовке Германии к войне с Советским Союзом. Эти слухи питаются тем, что правительство Германии совсем не реагировало на заявление ТАСС от 14 июня, а само заявление вообще не было опубликовано в Германии. Все это вызывает у Советского правительства недоумение, и оно было бы благодарно послу за соответствующие разъяснения.

Вопросы Молотова поставили посла в чрезвычайно затруднительное положение, и ему не осталось ничего иного, как заявить, что он не располагает на сей счет какой-либо информацией. Молотова это не удовлетворило. У него есть сведения о том, заметил он, что из Москвы уже выехали не только все экономические представители, но также жены и дети сотрудников германского посольства. Посол попытался объяснить отъезд членов семей сотрудников предстоявшим жарким московским летом. Причем в качестве последнего аргумента он добавил, что не все женщины уехали, – вот, например, "жена Хильгера осталась в Москве". Молотов со скептической улыбкой прекратил разговор".

Телеграмма с сообщением о беседе Молотова с Шуленбургом была передана из Москвы в Берлин в 1 час 17 минут 22 июня с грифом "вне очереди, секретно". Но эта телеграмма в Берлине уже никого не интересовала. Несколько раньше, в 0 часов 40 минут, об этой беседе Молотова проинформировали советское посольство в Берлине, которому было дано повторное указание немедленно сделать представление Риббентропу или его заместителю. Но господин имперский министр и его заместитель уже в течение некоторого времени уклонялись от разговора с советским послом.

Последние часы в Кремле перед фашистским нападением

Описывая эти события, сошлюсь на известных советских деятелей, прежде всего на тогдашнего начальника Генерального штаба Красной Армии, ставшего позднее Маршалом Советского Союза, Г.К.Жукова.

Поскольку поступавшие в июне 1941 года сведения о непосредственных приготовлениях немецко-фашистской военной машины к нападению явно свидетельствовали об одном и том же, нарком обороны 13 июня просил у Сталина разрешения дать указание о приведении войск приграничных округов в боевую готовность. Сталин дал уклончивый ответ. Очевидно, в этой связи следует рассматривать и упоминавшееся уже заявление ТАСС, опубликованное 14 июня.

14 июня нарком обороны и начальник Генштаба были у Сталина, доложили ему о новых тревожных сообщениях и, пишет Жуков, о "необходимости приведения войск в полную боевую готовность".

Сталин задал вопрос: "Вы предлагаете провести в стране мобилизацию, поднять сейчас войска и двинуть их к западным границам? Это же война! Понимаете вы оба это или нет?"

Маршал Жуков рассказывает в своих воспоминаниях о том, какие меры принимались, чтобы не дать фашистской Германии повода к развязыванию военного конфликта. "Нарком обороны, Генеральный штаб и командующие военными приграничными округами были предупреждены о личной ответственности за последствия, которые могут возникнуть из-за неосторожных действий наших войск. Нам было категорически запрещено производить какие-либо выдвижения войск на передовые рубежи по плану прикрытия без личного разрешения И.В.Сталина".

Вечером 21 июня начальник штаба Киевского военного округа доложил, что к пограничникам явился перебежчик – немецкий фельдфебель, утверждающий, что немецкие войска выходят в исходные районы для наступления, которое начнется утром 22 июня.

Жуков тотчас же сообщил об этом Сталину и наркому обороны. Сталин приказал им приехать в Кремль. Он был явно озабочен. "А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт?" спросил он. Нарком обороны твердо заявил, что, по их мнению, перебежчик говорит правду. Советские военачальники предложили дать директиву о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность.