Текст книги "В бурях нашего века (Записки разведчика-антифашиста)"

Автор книги: Герхард Кегель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Я по-прежнему был одержим идеей добраться до Рурской области. Встречавшиеся местные жители говорили нам, что мы находимся в большом котле, так как части союзников продвинулись далеко на восток и почти до границы с Нидерландами, а в районе, где мы находимся, уже давно нет немецких войск. Но все же то здесь, то там мы наталкивались на части фашистского вермахта. Они на свой страх и риск искали выхода из котла, который еще не был окончательно закрыт.

Каждый день мы договаривались, что следовало говорить, если мы набредем на одну из таких частей вермахта. Обычно мы держали наготове объяснение, что в таком-то селении находится штаб нашей дивизии и там мы хотим узнать, где расположен сейчас штаб нашего батальона. В царившей повсюду неразберихе все было возможно. Теперь, когда конец войны был совсем близок, нам не хотелось оказаться в американском или английском плену. Хаос на французских дорогах, по которым отступали части вермахта, укреплял мое убеждение в том, что ждать краха фашистского режима оставалось совсем недолго.

Я был очень разочарован, когда мы, оказавшись в Бельгии, неподалеку от нидерландской границы, попали прямо в руки солдат части специального назначения, задача которой состояла в том, чтобы задерживать всех отбившихся от своих частей военнослужащих. Они ежедневно собирали по нескольку тысяч людей, регистрировали их, формировали из них воинские подразделения и кое-как вооружали – большинство таких "отставших" вояк уже не имели при себе оружия. Через несколько дней сформированные таким образом штрафные батальоны направлялись вновь на фронт, где их бросали в бой.

Мой спутник, швабский старший учитель, был, очевидно, зачислен в один из таких штрафных батальонов. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что служил переводчиком в одном из "казачьих" батальонов, который перестал существовать сразу же после первого соприкосновения с противником. Узнав, кто я такой, допрашивавший меня фельдфебель был чрезвычайно доволен: "Именно вы и нужны нам. К нам в руки ежедневно попадают сотни таких "казаков". А нам приказано их регистрировать, формировать из них сотни и под командой немецкого офицера направлять в Нидерланды, где они очень нужны для работ по сооружению укреплений. Поскольку у нас никто не знает русского языка, мы затребовали переводчика. Но его все нет. Поэтому вы должны пока остаться здесь. Я готов выдать вам справку с подтверждением, что вы некоторое время работали у нас. Идите в канцелярию и представьтесь там. Вам скажут, что вам следует делать и где вы можете устроиться".

В канцелярии мне сразу же пришлось заняться регистрацией "казаков". Через два или три дня вся эта накопившаяся к моему появлению работа была сделана, стало спокойнее, и необходимость в моих услугах отпала. По моей просьбе мне выдали командировочное предписание, которое было заверено всеми необходимыми, подлинными печатями. Из предписания следовало, что я направлялся в Эйндховен в Нидерландах. Иметь столь безупречное командировочное предписание значило для меня в сложившейся тогда обстановке больше, чем иметь золото.

В пути я натолкнулся на патруль. В его составе было несколько офицеров с биноклями. Они внимательно рассматривали двигавшихся вдоль дороги отдельных лиц и группы людей, особенно когда те, заметив их, останавливались и начинали обсуждать, что им делать.

"Куда вы направляетесь?" – спросил меня один из офицеров. "В Эйндховен, – ответил я. – Там я должен принять участие в переформировании наших основательно потрепанных "казаков". Я – переводчик с русского языка. Вот мои документы". – "Чего только не бывает на свете, – сказал проверявший мои документы офицер. – Я, собственно, должен бы вас задержать, но не знаю, что с вами делать. Здесь нет никаких "казаков". Поэтому поезжайте-ка сначала в Розендал и явитесь там в комендатуру. Там попросите выдать вам новое командировочное предписание, ведь ваше действительно лишь до Розендала". И он отпустил меня. Взобравшись на велосипед, на котором я путешествовал, я поехал дальше. Во мне крепла уверенность, что скоро я буду в Рурской области.

Прибыв в комендатуру в Розендале, я занял место в длинной очереди солдат и стал дожидаться, когда окажусь у окошка коменданта. Когда я наконец добрался до него, то услышал, что комендант говорит на верхнесилезском диалекте. Едва я доложил ему о своем деле, как он воскликнул: "Скажи, ведь ты из Верхней Силезии?" И когда я рассказал ему, что вырос в Катовице, что там ходил в школу, а потом жил в Оппельне, он сообщил мне, что его родной город – Глейвиц (теперь – Гливице). Затем я сразу же получил столь необходимое мне командировочное предписание, которое по нашему обоюдному согласию было продлено до Неймегена.

Пробираясь дальше, я не хотел быть схваченным как дезертир. Ведь восточнее Неймегена, который был указан в командировочном предписании как пункт моего назначения, меня уже не могли бы отнести к числу "отставших" от перебрасывавшихся из Нормандии частей. Не видя иного выхода, как продолжать играть роль "отставшего переводчика", я направился в комендатуру Неймегена. Там я предъявил свое командировочное предписание и спросил, где находится штаб моего "казачьего" батальона, в котором меня очень ждут. "Мы здесь в Неймегене еще ничего не слышали о такой воинской части, – сказали мне в комендатуре. – Кто же, черт побери, прислал вас сюда?"

"Взгляните на мое командировочное предписание, – ответил я. – Весь этот беспорядок просто вызывает тошноту. Уже в течение нескольких недель меня футболят, я кочую от одной комендатуры к другой, и все впустую. Может быть, мой штаб находится уже где-нибудь в лагере военнопленных в Англии или в Канаде. И если здесь никто ничего не знает, то направьте меня в мою запасную воинскую часть в Берлин, в роту переводчиков. Ведь они там не должны отвечать за то, что я, переводчик с русского языка, болтаюсь здесь без дела!"

"Успокойтесь, – ответил мой собеседник в комендатуре Неймегена. – Ваше недовольство мне понятно. Так вы, значит, переводчик с русского языка? Покажите-ка мне ваши бумаги. Действительно, вы переводчик. А нам как раз нужен переводчик со знанием русского языка. Завтра нам предстоит отправлять на работы по сооружению противотанковых рвов 200 человек. Речь идет об иностранных рабочих и "казаках". Они уже здесь. Есть у нас соответствующий персонал из числа немцев. Нет лишь переводчика со знанием русского языка. Доложитесь начальнику прибывшего транспорта с людьми. Он сделает все необходимое".

Мне пришлось представиться начальнику транспорта, пожилому фельдфебелю, который от радости был готов обнять меня. И вот я оказался на рытье противотанковых рвов. Но вскоре стало очевидно, что вся эта работа уже бесполезна. Начальство не отвечало на наши обращения. И мы, несколько человек, решили двинуться на восток, перебравшись через Рейн по еще действовавшему мосту неподалеку от Эммериха. Охранявшие мост часовые без раздумий пропустили нас на северный берег Рейна. Конечно, то здесь, то там мы натыкались на патрули. Нас регистрировали и сортировали по специальностям. И вот примерно через пару недель таких мытарств я наконец все же получил командировочное предписание явиться в роту переводчиков в Берлине.

Обратно в Берлин

По пути в Берлин я воочию убедился в огромных масштабах разрушений, которые принесла война. В то же время я понимал, что фашистский режим все еще не был сломлен и располагал силами, позволявшими ему в течение какого-то времени осуществлять свой террор. Поезд медленно продвигался вперед по кое-как отремонтированному пути. Мимо окон вагона проплывали призрачные силуэты разрушенных заводов, развалины домов. Группы людей в одежде арестантов и угнанных в Германию иностранных рабочих под охраной, понукаемые эсэсовцами, разбирали все еще дымившиеся обломки разрушенных в результате воздушных налетов вокзальных построек. Несколько раз объявлялась воздушная тревога. Тогда поезд останавливался и некоторое время простаивал где-нибудь на путях. Ночью дело шло быстрее, хотя также не раз объявлялась воздушная тревога.

Во всех до отказа забитых солдатами купе вагона чувствовалось наличие второго фронта. Одни ехали с Западного фронта домой, на восток. Другие возвращались из отпуска с Рейна на Восточный фронт. Те, кто ехал с Западного фронта, с тревогой говорили о том, что их родные места в Восточной Германии скоро могут стать театром военных действий. Другие, чья родина была на западе, видели во время отпуска дома огромные разрушения в результате воздушных налетов, а некоторые даже находились в отпуске потому, что их семьи оказались после бомбежек без крова или их родные и близкие погибли во время бомбежек. Им уже были хорошо знакомы все тяготы войны на Восточном фронте, и они, не рассчитывая остаться в живых, думали о том, что станется с их женами и детьми, отцами и матерями, если они не вернутся с войны. Все эти людские судьбы свидетельствовали о том, что война, которую приходилось вести на два фронта и виновниками которой являлись сами германские империалисты, допустившие чудовищный просчет в оценке реального соотношения сил и напавшие на Советский Союз, неумолимо приближалась к границам Германии – и на востоке и на западе.

"Теперь нас может спасти только чудо" – так рассуждали некоторые из спутников, с которыми я познакомился в поезде. И тут же слышались разговоры о "чудо-оружии".

После того как "чудо-оружие" – ракеты "Фау-1" и "Фау-2" – не оправдало возлагавшихся на него самых больших надежд, а часть пусковых установок была выведена из строя войсками союзников, геббельсовская пропаганда принялась усиленно распространять сказки о другом "фантастическом оружии уничтожения". Это оружие будет пущено в ход в самое ближайшее время, и тогда военная обстановка молниеносно изменится самым решительным образом – трубила нацистская пропаганда. И многие немцы, штатские и военные, верили этим россказням. У них просто не укладывалось в голове, что гитлеровская Германия уже проиграла войну, что безоговорочная капитуляция неизбежна.

В целом же и в этом пестром обществе случайно оказавшихся вместе незнакомых друг другу людей, ехавших в одном поезде, господствовали страх и недоверие. Ведь теперь каждодневно объявлялись смертные приговоры за "разложение вооруженных сил". О приведении этих приговоров в исполнение ежедневно сообщалось в газетах и вывешивались объявления на столбах для афиш. Для вынесения смертного приговора иногда было достаточно лишь выражения сомнения в "окончательной победе фюрера". И никто не знал, нет ли и здесь, в купе вагона негодяя, готового донести на любого подобного скептика.

Ехавший вместе со мной солдат в форме военно-воздушных сил поведал мне, что, после того как он полгода пролежал в лазарете в тылу, его снова послали на Восточный фронт. Когда мы остались одни в коридоре вагона, он сказал, что скроется, как только приедет в Берлин. Я насторожился. Он заметил, что у него есть в Берлине родные и друзья, и если я хочу, то могу присоединиться к нему. Долго скрываться не придется, подчеркнул он, ведь американцы и англичане уже на Рейне и скоро вступят в Берлин.

Первое, о чем я подумал, – не провокация ли это? Я сделал вид, будто не расслышал его слов. Он замолчал. Я тоже не знал, что сказать, ведь я его совсем не знал. Когда поезд прибыл в Берлин, он заторопился к выходу. Несмотря на все мои сомнения, я пожал ему руку и пожелал всего хорошего.

В Берлине начинался рассвет. Воздух был пропитан дымом пожарищ. Было 7 ноября 1944 года. Я решил сразу же отправиться к себе домой, в Рансдорф. Рота переводчиков подождет, думалось мне. Городская электричка еще действовала. Судя по всему, мои вынужденные "гастроли" в "битве за Нормандию" завершились.

ФРОНТ НА ВИСЛЕ

В мирном Рансдорфе на Шпрее в ноябре 1944 года жизнь все еще текла более или менее спокойно. Здесь мало что изменилось с тех пор, как я почти год тому назад уехал отсюда. Неподалеку от дома то там, то тут виднелись воронки от бомб, однако ущерб, причиненный ими, был незначителен.

В моей войсковой части, в роте переводчиков, где я представил мои безукоризненные командировочные документы, меня явно считали пропавшим без вести и, когда я явился, там не знали, что со мной делать. Но через несколько дней мне по моей просьбе все же был предоставлен отпуск для поездки на родину в Ротбах под Бреслау.

В качестве вернувшегося участника "битвы в Нормандии" я побывал в министерстве иностранных дел, где повидал кое-кого из старых знакомых. Мне хотелось узнать настроение людей, послушать, как они оценивают обстановку.

Стопроцентные фашисты были крайне подавлены. Они понимали неизбежность конца "тысячелетней империи" и боялись за свое будущее. Никто из них не хотел расстаться с жизнью и умирать "смертью героя" за фюрера.

Те, кто не были фашистами по убеждению, в том числе и те, кто являлись членами фашистской партии, стали еще осторожнее, напуганные кровавым террором находившегося при последнем издыхании фашистского режима. И лишь когда я рассказал им кое-что о "битве за Нормандию", они стали разговорчивее. Поскольку на каждом шагу следовало опасаться доноса и сколько-нибудь правдивая оценка обстановки могла быть расценена как "пораженчество" и "подрыв оборонной мощи", за что можно было поплатиться головой, я, нарисовав реалистическую картину событий в Нормандии и положения на Западном фронте, обычно подводил итог следующим образом: "В целом я считаю военную обстановку и положение на Восточном и Западном фронтах чрезвычайно серьезными и напряженными. Но Германия и немецкий народ не погибнут". Но и те, с кем я мог говорить более откровенно, зная, что они не поддерживали фашистов и считали, что война давно проиграна, и они были охвачены страхом перед приближавшимся концом и не имели ни малейшего представления о будущем.

Я постарался установить связь с генералом Кёстрингом, который к тому времени стал главнокомандующим всех "иностранных" воинских частей. Он находился со своим штабом в Потсдаме. Мне удалось дозвониться ему по телефону. Заинтересовавшись тем, что я мог рассказать ему о событиях в Нормандии и о своей службе в "казацком" батальоне, он пригласил меня к себе в Потсдам.

В штабе Кёстринга в Потсдаме мне пришлось долго дожидаться приема. Наконец генерал передал мне приглашение отобедать с ним в штабном казино, где я мог бы рассказать о своих наблюдениях, которые, несомненно, представили бы интерес для всех офицеров его штаба. Но до этого мне следовало в общих чертах сообщить ему, о чем я буду рассказывать.

На обеде в штабном казино среди множества незнакомых мне офицеров самых различных рангов я, к своему удивлению, увидел своего предшественника в отделе торговой политики германского посольства в Москве Герварта фон Биттенфельда, который теперь был адъютантом Кёстринга. Генерал Кёстринг представил меня как своего только что вернувшегося с фронта в Нормандии друга и старого знакомого по работе в Москве, который, вероятно, может рассказать кое-что интересное.

В начале своего сообщения я подчеркнул, что, конечно, далек от того, чтобы делать далеко идущие выводы из моих личных наблюдений, сделанных в "казацком" батальоне в Нормандии. Я хорошо понимаю, что не могу делать широких обобщений, а сужу о событиях по обстановке в роте или батальоне. Мой откровенный рассказ о том, как состоявший в основном из насильно одетых в немецкую военную форму военнопленных батальон таял с каждым днем в результате повального дезертирства еще во время его переброски в Нормандию из Кротуа на побережье Ла-Манша, был выслушан с большим вниманием. А когда я поведал, что через десять минут после прибытия на фронт и первого не слишком уж сильного обстрела, в результате которого не было ни убитых, ни раненых, "казацкие" роты исчезли и осталась лишь горстка штабных работников-немцев, то лица слушателей стали совсем мрачными.

Судя по замечаниям генерала Кёстринга, это нежелание загнанных в вермахт военнопленных жертвовать жизнью в самом конце уже давно проигранной гитлеровской Германией войны было воспринято им как подтверждение его собственного мнения. Другие офицеры говорили о том, что подобные наблюдения не следует обобщать.

После обеда мне удалось поговорить с Кёстрингом с глазу на глаз. Я сказал ему, что очень встревожен выходом русских на Вислу и что он, Кёстринг, был прав в своей оценке боеспособности и резервов Советского Союза, которую он дал еще до начала рокового похода на Восток.

"Да, – заметил сухо Кёстринг, – теперь мы оказались в дерьме!" И совсем неожиданно для меня поинтересовался, каковы теперь мои личные планы. Я ответил, что мои собственные желания, несомненно, не имеют никакого значения и что они неосуществимы. Но я все же надеюсь, что смогу в ближайшие дни получить отпуск. И если он, Кёстринг, мог бы как-то содействовать тому, чтобы моя дальнейшая служба проходила в стороне от бурных событий, там, где воздух не слишком пропитан свинцом и сталью, я был бы очень доволен. Кёстринг спросил, не хотел бы я отправиться в Данию. У него есть некоторые возможности, и он мог бы меня там устроить. Он даст соответствующее поручение своему адъютанту. Я заранее поблагодарил его, пожелав ему всего хорошего.

Недолгий отпуск

Через несколько дней я получил в роте переводчиков двухнедельный отпуск с разрешением побывать на родине. Я хотел использовать его в полной мере.

Мне не пришлось убеждать Шарлотту и тестя в том, что Гитлер проиграл войну и конец ее уже недалек. Поскольку Красная Армия уже находилась на Висле, а войска западных держав достигли Рейна, становилось ясно, что скоро вся Германия будет оккупирована. Все расчеты говорили о том, что Красная Армия скоро придет и в Бреслау. Не исключено, что при подходе Красной Армии город и его предместья будут эвакуированы. И если всем нам удастся дожить до конца войны, нам, видимо, будет непросто вновь разыскать друг друга. И на случай возможной принудительной эвакуации моей семьи из Ротбаха мы условились о следующем:

Моя жена со своими родителями и детьми отправятся в Вальденбург (сегодня это – Валбжих) к семейству Станеков, с которыми давно дружили родители моей жены. Старший Станек, портной по профессии, как чехословацкий гражданин, несомненно, пользовался некоторой свободой передвижения. После окончания войны я попытаюсь вернуться в Ротбах. А если никого там не найду, то отправлюсь в Вальденбург к чешскому портному Станеку. Кроме того, я дам знать о себе своему дяде Вальтеру Ланге в Рансдорфе под Берлином, а как только кончится война, моя жена и ее родители попытаются установить с ним связь.

Я, конечно, навестил и свою мать. После смерти отца она жила в Опперау (теперь Опорув), предместье Бреслау. Меня очень тревожило ее здоровье, которое явно ухудшалось. Она твердо решила при всех обстоятельствах никуда не уезжать, тем более что я не знал, где можно было ее укрыть от опасностей войны.

Всего лишь через несколько дней после моего приезда в Ротбах, 12 ноября, я получил срочную телеграмму из берлинской роты переводчиков. Мне надлежало немедленно – так сказать, еще позавчера – вернуться в Берлин. Это значило, что мой отпуск кончился. Не сбылись мои надежды отметить день рождения в кругу семьи. Мое разочарование и недовольство смягчались лишь тем, что, как я считал, причиной моего досрочного вызова в Берлин был генерал Кёстринг, предложивший мне перевод в Данию.

Приказ отправиться на Восточный фронт

Однако в Берлине меня ждал сюрприз. Вместо ожидаемого перевода в Копенгаген я получил приказ отправиться на Восточный фронт. Сначала я должен был явиться во фронтовое управление кадров в Кракове. Отъезд оказался столь срочным, что мне удалось лишь ненадолго заехать к себе на квартиру в Рансдорфе, чтобы уладить некоторые дела. И вот я снова в поезде, который шел в направлении Бреслау – Катовицы – Краков.

Когда я прибыл в управление кадров в Кракове, находившееся прямо на вокзале, меня сначала направили в Радом. В купе вагона, медленно ползущего на восток, я познакомился с пожилым переводчиком, русским эмигрантом, который имел германское гражданство с 1920 года. Он ехал туда же, куда и я, и не был в восторге от своей предстоящей работы. Затем к нам присоединился бывший прибалтийский барон фон Врангель, фанатичный фашист, наизусть знавший все пропагандистские лозунги Геббельса. Он тоже направлялся на фронт в качестве переводчика. Когда мы разговорились, он пытался убедить нас в том, что окончательная победа Гитлера уже близка. У него якобы самые надежные сведения о том, что скоро будет пущено в ход "чудо-оружие", которое решит судьбу войны. А фюрер подпустил-де русских к Висле лишь для того, чтобы сразу и полностью их там уничтожить. В присутствии этого явно опасного дурака я предпочитал молчать. Не проявлял интереса к разговорам и бывший русский эмигрант.

Несколько раз поезд останавливался из-за воздушной тревоги. Здесь я впервые познакомился с советской авиацией, в том числе с использовавшимся ею летавшим на малых скоростях самолетом-разведчиком, получившим за характерный для него шум мотора прозвище "швейная машина".

В Радоме железнодорожное путешествие окончилось. На вокзале нас встретили и отвезли к перекрестку двух дорог. Оттуда, устроившись на открытых ящиках со снарядами, мы поехали в штаб дивизии, где должен был остаться бывший русский эмигрант. Прибалтийского барона и меня направили в разведывательные взводы двух разных полков.

Штаб полка, куда я попал, располагался в небольшом дворянском имении в деревне Ранахув Дольна. Оно находилось лишь в нескольких километрах от Вислы, примерно на том же расстоянии от реки, что и Пулавы, где Красная Армия захватила плацдарм на западном или, точнее, на юго-западном берегу Вислы.

Офицеры из штаба в Ранахув Дольна расспрашивали меня, откуда я прибыл и на каком фронте воевал. Я с удовольствием рассказал о своих злоключениях во время "битвы в Нормандии", нарисовав также довольно реалистическую картину разрушенного в результате воздушных налетов Берлина и других сильно пострадавших городов, особенно в Западной Германии.

С большим вниманием меня слушал штабной ефрейтор, с которым мне позднее пришлось иметь дело. Он отвел меня в сторону и сообщил, что обер-лейтенант Мюллер, который также находился среди моих слушателей, весьма опасный тип, которого следует остерегаться. Он уже отправил в трибунал несколько человек, обвинив их в распространении пораженческих настроений. Затем ефрейтор сказал, что я буду служить в полковой разведывательной роте, которая расположилась на холмах примерно в километре от Ранахув Дольна, и ему поручено проводить меня в штаб этой роты.

По пути он рассказал мне кое-что об обстановке на фронте. В районе, переданном дивизии, которой поручена оборона сравнительно узкого участка фронта на Висле, находится плацдарм Красной Армии. Русские называют его "малой землей". И хотя наши части расположены на гряде холмов около Вислы и наша артиллерия простреливает позиции советских войск, нам пока так и не удалось ликвидировать этот плацдарм.

В штабе разведывательной роты мне сказали, что в штабе дивизии чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы узнать намерения русских и держать под контролем действия противника, связанные с "малой землей", поскольку с этого плацдарма возможен прорыв с целью обойти Варшаву и отрезать находящиеся в районе Варшавы немецкие части. Вот почему в разведывательной роте усилены подразделения радиоразведки и подслушивания. Указанные подразделения несут службу круглые сутки. Задача радиоразведки состоит в перехвате переговоров противника по радио, его связи с танками и так далее. Она размещается в одном из расположенных на высоком холме домов в деревне Ранахув Гурна. Подразделение подслушивания находится в небольшом бункере примерно в двухстах метрах от передовой линии, которая проходит на расстоянии около четырехсотпятидесяти метров от передовых позиций русских. Его задачей является прием и усиление при помощи специальной аппаратуры возникающих при телефонных переговорах земных токов. Таким путем подслушиваются прежде всего телефонные переговоры находящихся в окопах пехотинцев и выдвинутых вперед артиллерийских наблюдателей с расположенными в глубине штабами и другими службами. Знающие русский язык солдаты подразделений радиоразведки и телефонного подслушивания несут постоянное посменное дежурство.

Военная служба в течение первых недель после моего прибытия на Вислу протекала довольно спокойно. Дежурство велось в четыре смены. Мы были освобождены от несения караула и патрулирования. В нашу обязанность входила лишь ежедневная передача в штаб разведывательной роты определенного количества перехваченных по радио или телефону переговоров, которые велись между находившимися всего лишь в нескольких километрах от нас частями Красной Армии.

В рождественские дни 1944 года усилились признаки подготовки крупного советского наступления. 30 декабря наш взвод радиоперехвата получил приказ сменить находившийся вблизи передовой линии взвод подслушивания и вести теперь подслушивание телефонных разговоров. Смену можно было произвести лишь ночью, поскольку единственный ход к передовым позициям просматривался с советской стороны и находился под обстрелом советских снайперов.

Сложности с переходом на другую сторону баррикады

Прибыв на фронт, я сразу же стал искать возможность для перехода, так сказать, на другую сторону баррикады. Но перейти на сторону Красной Армии, в рядах которой было мое место, место антифашиста и интернационалиста, оказалось совсем не просто, хотя раньше мне думалось, что, оказавшись на передовой, я смогу сделать это легко. Как, например, преодолеть минные поля? Ведь подорваться можно было не только на советской мине. Сначала предстояло пройти через немецкое минное поле, а быть разорванным немецкой миной не казалось мне более приятным. Такой двойной риск представлялся слишком большим. Итак, мне, по крайней мере, надлежало знать план немецких минных полей и места, где есть проходы.

Наконец в результате долгих усилий мне удалось познакомиться с унтер-офицером, который обещал показать мне такой план. Я добился этого обещания, сказав ему, что для улучшения приема нам нужно вынести вперед нашу систему проводов. Но дальнейшие события развивались таким образом, что надобность в плане минных полей отпала.

Поздно вечером 13 января 1945 года мы перехватили телефонный разговор советского наблюдателя-артиллериста со своим командиром. Из разговора следовало, что ранним утром следующего дня должна начаться артподготовка к давно ожидавшемуся наступлению советских войск на нашем участке. Это сообщение было передано в тыл, а мы получили приказ из штаба дивизии отходить, как только начнется наступление, поскольку надобность в нас там уже отпадала.

Мы уже довольно далеко отошли в тыл от нашей землянки у передовой, как ровно в 3 часа поутру разразилась "гроза". Мне уже доводилось бывать под обстрелом, познакомиться с бомбовыми коврами и тому подобным. Но эта артподготовка, непрерывно следовавшие один за другим огневые налеты не шли ни в какое сравнение с тем, что мне пришлось испытать ранее.

Мы находились примерно в 12 километрах от линии фронта. Но даже здесь дома, окна, двери, автомобили, люди и животные – все непрерывно дрожало. Из сплошного грозного гула невозможно было выделить отдельные выстрелы или разрывы снарядов. По своей силе он походил на тысячекратно усиленный стук швейной машины. Уже одна мысль о том, что мы были на волосок от гибели под огнем этого чудовищного налета, была невыносимой.

Этот кромешный ад длился от одного до двух часов. Потом наступила какая-то неестественная тишина. Воздух, дома, окна и двери перестали дрожать. Мы совсем не обращали внимания на раздававшиеся время от времени отдельные выстрелы, но знали – началась атака частей Красной Армии.

Около 8 или 9 часов утра мы прибыли в штаб дивизии. Там царили неразбериха и паника. Связь с соседними дивизиями и командованием армии была прервана. Последняя радиограмма, полученная от командования армией, требовала немедленно доложить об обстановке и защищать свои позиции до последнего человека. Но никто уже не знал действительного положения дел в боевых частях, поскольку связи с полками и батальонами не было. Все собирались отходить. Нам приказали как можно скорее установить свою аппаратуру, чтобы путем перехвата радиограмм и переговоров между танками наступавших советских частей получить хоть какие-нибудь сведения, по которым можно было бы судить об обстановке.

В этот период наступления донесения, приказы и на советской стороне передавались уже не кодом, а открытым текстом. О кодировании и дешифровке информации в столь быстро изменявшейся обстановке, когда советские танки стремительно шли вперед, нечего было и думать. В течение непродолжительного времени мы перехватили множество переговоров по радио между передовыми советскими танками и их командованием. Из них мы узнавали, какие населенные пункты уже заняты и где еще оказывается какое-то сопротивление. В приказах головным танкам указывались направления движения или давалась команда остановиться, чтобы могли подтянуться следовавшие за ними пехотные части.

Из переговоров по радио следовало, что штаб нашей дивизии почти окружен, – судя по всему, свободной оставалась пока лишь дорога в западном направлении. Штаб стал отходить, а точнее – обратился в бегство. Горстка офицеров и других штабных работников в беспорядке отходила на запад или на юго-запад. Старшие офицеры уже уехали на нескольких броневиках и легковых автомашинах. Военный порядок полностью отсутствовал.

Я хотел отстать от своих спутников и переждать, пока стихнет стрельба, а затем, как только появится такая возможность, сдаться в плен первым советским солдатам. Однако мне не удалось осуществить свое намерение. Грозно размахивая пистолетом, какой-то лейтенант настойчиво пытался сколотить из разбежавшихся по лесу солдат боеспособную группу, чтобы отойти хотя бы в каком-то порядке. Когда я возразил ему, что имею строгий приказ не утрачивать связь со штабом своей дивизии, он закричал, что расстреляет меня, если я скажу еще одно слово.

Когда наша группа после длительного марша впервые остановилась в маленьком городке, ее проверил угрюмый капитан патрульной службы. Я по всем правилам бойко доложил, что разыскиваю штаб своей дивизии, который должен быть где-то поблизости.

Капитан, знавший о том, что творилось вокруг, явно не больше меня, бросил в ответ, что вряд ли может чем-либо помочь мне. Здесь поблизости, сказал он, занимает новые позиции артиллерийское подразделение. Ему я не нужен, и мне, пожалуй, следует обратиться в местную комендатуру или в один из расположенных тут штабов и попытаться узнать, где находится штаб моей дивизии. И он отпустил меня. Я отправился в путь один. Наконец я увидел специальные машины разведывательной роты соседней дивизии и даже встретил там человека, вместе с которым занимался на курсах русского языка в роте переводчиков в Берлине. С его помощью я, не привлекая к себе внимания, был принят в его взвод и получил место в одной из спецмашин.