Текст книги "Отец Кристины-Альберты"

Автор книги: Герберт Джордж Уэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Глава IV
Май в Удиморе

1

Бобби тут же полностью забыл это видение стихийных сил, вызванное кремацией, ибо сознание не сохраняет подобное. Это мешает жизни. Но голос священника, повторяющего доводы святого Павла, и часовня крематория – маленький гроб, ожидающий, когда его отправят в вечность, фигуры в черном там и сям на желтых скамьях сразу ярко воскресли в его памяти, едва Пол Лэмбоун принялся цитировать и перекручивать знакомые слова о контрасте между тленным и нетленным, развивая на их основе собственную фантастичную философию. Бобби всегда намеревался медленно и внимательно прочесть на досуге текст заупокойной службы, но так и не собрался, о чем теперь очень пожалел. В результате он – и Павел из Тарса – оказались в полной власти Пола Лэмбоуна, а он знал, что Пол Лэмбоун обожает изобретательно чуть-чуть передергивать.

Был очень теплый, безмятежно безветренный майский вечер, гости Лэмбоуна расположились после обеда сумерничать, кто внутри у открытых дверей, кто в плетеных креслах на террасе. Он глядели вдаль на болота и спокойное море за ними. Небо было точно внутренняя сторона темно-синей полусферы, на которой загорались все новые и новые мириады звездных светлячков. Рай и Уинчелси припали к земле под ней – два черных низких горба со светлыми пятнышками двух-трех уличных фонарей и освещенных окон. По морю удалялся сияющий яркими огнями пароход. Быстро и ровно луч ближайшего маяка скользнул по дальним равнинам, приблизился, озарил лица беседующих, озарил комнату, вырвал из темноты колокольню и купу деревьев, вновь их в нее погрузил и заскользил дальше. И почти сразу возник вновь – узкая белая полоса света, быстро приближающаяся по равнине.

Когда начинаешь пропускать разговор мимо ушей, обнаруживаешь, что вокруг соловьи, соловьи, соловьи. Они только что прилетели с юга. Один или два устроились на деревьях совсем близко, остальные подальше ткали легкую завесу над видимой вселенной – завесу из нежных переливчивых звуков.

Бобби сидел на ступеньке между комнатой и террасой, прислонившей спиной к косяку, а рядом стояла пустая чашка из-под кофе. Он устроился там у ног Кристины-Альберты, которая неподвижно сидела в глубоком кресле. Лицо ее казалось неясным в сумраке, но когда она затягивалась сигаретой, на него ложился багровый отблеск, и оно выглядело незнакомым.

А ведь днем ему казалось, что никого в мире он не знает так, как ее. Она его целовала, тянула за уши, а он целовал ее голые плечи и крепко обнимал. Дивайзис тоже молчал, погруженный в свои мысли. Он сидел за Кристиной-Альбертой по ту сторону раздвинутых дверей и в таком сумраке, что Бобби видел только его сверкающие ботинки и носки, кроме тех секунд, когда его лицо освещал луч маяка. Было время, когда Бобби думал, что Дивайзис влюблен в Кристину-Альберту, и его томило смутное необъяснимое чувство, что она влюблена в Дивайзиса или была в него влюблена. Ему чудилось, что их отношения прячут тайные глубины, но он понятия не имел какие. Люби Кристина-Альберта Дивайзиса, она бы прямо сказала об этом. Бобби не представлял себе, что могло бы ей помешать. Но сегодня она обняла и поцеловала Бобби, так не может же она любить другого!

Однако последние три-четыре месяца она часто бывала с Дивайзисом; Бобби не раз наблюдал, как влияют на нее, как меняют ее разговоры с ним. Она завела манеру ссылаться на него и говорила именно то, что сказал бы он. Эта поглощенность Дивайзисом совершенно не устраивала Бобби, была для него тяжким испытанием. И вот он внезапно узнал, что Дивайзис вовсе не предмет ее любви и никогда им не был. Сегодня она доказала ему это бесповоротно. И вот теперь, испытывая что-то среднее между гордостью и рабской преданностью, Бобби сидел у ее ног. Он сидел у ее ног совсем рядом с ней, а Дивайзис затерялся где-то во мраке на расстоянии целых трех ярдов от них.

Если не считать нескончаемого монолога Лэмбоуна, все больше молчали. А сейчас они еще меньше были склонны к разговорам.

– Такой совершенный вечер! – чуть вздохнула Маргарет Минз, уютно устраиваясь в большом плетеном кресле на террасе. – Я не могу разговаривать. И только благодарю Бога, что я живу на свете.

На этой девушке, как внезапно стало ясно Бобби две недели назад в Лондоне, намеревался жениться Дивайзис. Она резко вышла на сцену и смела треугольник, упорно рисовавшийся в воображении Бобби. Хрупкая, нежно миловидная, в сумраке она казалась такой же призрачной и душистой, как ночная фиалка, и была она замечательной пианисткой. Накануне вечером она играла два часа. Сестра Пола мисс Лэмбоун была извлечена откуда-то с запада Англии, чтобы играть роль хозяйки, пока помолвленные гостят в коттедже. Бобби пытался завести с Кристиной-Альбертой разговор о Маргарет, но Кристина-Альберта не хотела говорить о ней.

– Видишь ли, – невозмутимо сказала тогда Кристина-Альберта, – она открыла ему мир музыки. Вот, что их сблизило. Она умна, она очень безыскусственна и умна.

– Я даже не слышал о ней – пока ты не упомянула про их помолвку.

– Они вместе ходили на концерты и всякое такое. Он с ней знаком гораздо дольше, чем со мной.

– А когда ты познакомилась с Дивайзисом?

– Примерно тогда же, когда папочка явился на Мидгард-стрит. Совсем недавно. Едва ведь полгода прошло. Пол Лэмбоун привел меня к нему посоветоваться о папочке. А они уже вместе больше года. Я думала, что их только музыка интересует. Друзья и друзья. И я думала, что он не собирается жениться во второй раз. И тут он решил – совсем внезапно. – Кристина-Альберта призадумалась. – Так уж устроена жизнь, Бобби. Накапливается, накапливается, и вдруг решаешься.

– Она не могла решить? Заставляла его ждать?

– Не она, – ответила Кристина Альберта с удивительной жесткостью в голосе. – Нет, – сказала она. – Решил он. – Казалось, она почувствовала, что выразилась не вполне ясно. – Он просто взял дело в свои руки.

2

Это был второй визит Бобби в Удимор. Пол Лэмбоун внезапно счел нужным собрать гостей в коттедже, видимо, под воздействием помолвки Дивайзиса. В промежутке Бобби виделся в Кристиной-Альбертой десятки раз, и в нем окрепла вера в особенность их отношений. Они заполнили его жизнь. Он постоянно грезил о ней, начиная с того дня, когда она рисовалась ему синеглазой и хрупкой, и всякий раз она оказывалась такой и поступала так, что его грезы разлетались в клочья. Это делало ее необыкновенно интересной. Все больше и больше его интерес к жизни начинал зависеть от нее. Он хотел жениться на ней хотя бы для того, чтобы сберечь этот интерес. Она отказала ему – два раза. И без соблюдения ритуала, положенного для подобных случаев. «Да ладно, Бобби, – сказала она. – Ничего не выйдет. Я не такая, какой ты меня считаешь».

«Никогда не такая, – сказал он. – Я ничего против не имею».

«Ты ужасно милый товарищ, – сказала она. – Мне нравятся твои волосы».

«Так почему бы тебе не прибрать их к рукам, и не стать товарищами навсегда?»

«Ужас какой!» – сказала она, вот так отвергнув его руку и сердце.

Они часто встречались, они проводили вместе значительную часть времени, кроме тех удручающих случаев, когда она внезапно бросала его, чтобы отправиться в театр или на прогулку с Дивайзисом. Или чтобы пойти к Дивайзису поговорить. Она всегда без колебаний бросала его ради Дивайзиса. И все-таки Бобби виделся с ней подолгу и много. Она мало что знала о театрах, мюзик-холлах, ресторанах, дансингах и прочем, а Бобби в этой области был скромно компетентен. Молмсбери чувствовали себя брошенными, а Сьюзен проникалась свирепой мстительностью из-за того, что ей так часто приходилось оставаться без историй на сон грядущий. Тесси, объявлял Бобби, его самый-самый дорогой друг, но когда он хотел излить перед ней душу, как бывало прежде (что он проделывал, когда Кристина-Альберта была с Дивайзисом), естественно, излияния посвящались Кристине-Альберте. Бобби был изумлен и разочарован, обнаружив, насколько Тесси оказалась неспособной оценить неисчерпаемую интересность и обаяние Кристины-Альберты. Какое-то слепое пятно в ее сознании! Она словно бы считала, что Кристина-Альберта очень так себе, тогда как она была несравненно лучше. В результате между Бобби и Тесси возникло отчуждение, очень удручавшее Бобби.

Потому что Кристина-Альберта была замечательной – и интересной! – вне всяких сомнений. Она интеллектуально развивалась с необычайной быстротой и все лучше узнавала мир. При каждой новой встрече она, на его взгляд, успевала стать еще более яркой личностью, с еще более глубокими и поражающими идеями. Казалось, она каждую свою минуту жила полной жизнью. Теперь она занималась в Королевском научном колледже у Макбрайда. И овладевала новыми знаниями с неугасающим энтузиазмом. Она влюбилась в сравнительную анатомию. Бобби всегда казалось, что сравнительная анатомия – на редкость сухая, педантичная ерунда, занятая костями, но Кристина-Альберта утверждала, что она озарила для нее всю историю жизни на Земле. Сравнительная анатомия решительным образом изменила ее представления о мире и о самой себе. «Это самое романтичное, о чем я когда-либо читала или думала, – говорила она. – Рядом с ней история человечества выглядит глупостью».

Трижды она возила его в музей Естественной истории в Кенсингтоне, чтобы продемонстрировать ему примеры удивительных открытий, волновавших ее ум. Она растолковала ему, как кости птичьего крыла или царапины, оставленные кремнем, могут воссоздать бури, солнечный свет и буйство жизни за десять миллионов лет до наших дней.

А затем неделю назад Кристина-Альберта вдруг согласилась выйти за Бобби. Взяла назад два своих отказа. Но, как и все остальное, сделала она это самым неожиданным и обескураживающим образом. Ей нужно было в чем-то признаться, и некоторое время – пока он хорошенько в это не вдумался – Бобби казалось, что это признание полностью объяснило ее отказы и сделало все в ней ясным и понятным.

Она потребовала, чтобы он поехал с ней в Хэмптон-Корт. Но в сады они не пошли, увидев сквозь решетку, что каштаны Буши-Авеню стоят в полном цвету, а потому прошли мимо пруда и оказались под ветвями, покрытыми белыми свечами цветков. Запоздавшая весна теперь явилась во всем тепле и блеске. Каштаны были великолепны, – словно зеленые морские волны взметывали нежно-кремовую пену под градом ядер. Синее небо полнилось светом.

– Весна теперь спешит показать, что действительно пришла, – сказала Кристина-Альберта.

Он чувствовал, что она собирается сказать что-то другое, и молча ждал.

– Я так и не решила, Бобби, а в этом году особенно, что такое весна – самое счастливое время года или самое беспокойное. Все и вся влюбляются.

– Я весны не дожидался, – сказал Бобби.

– Но каково лягушкам, которые не могут найти воду? – сказала Кристина-Альберта.

– Лягушки там, где есть вода, – сказал Бобби.

– Все женятся и дают согласие на брак, – сказала она. – Я думала… я думала, что хотя бы доктор Дивайзис – неутешный вдовец. Но весенние волны захлестнули даже его. Они всех захлестывают.

– И тебя?

– Не знаю. Я несчастна, Бобби. Места себе не нахожу и вот-вот сорвусь.

– Так дай себе волю.

– Боль терпят в одиночестве.

– Но разве ты одинока?

– Практически.

– Но вот же я.

– Бобби, милый, что во мне тебе нужно?

– Ты! Быть с тобой. Всегда быть где-то рядом. И быть тобой любимым.

– Ты так добр!

– Чушь какая! При чем тут доброта?

– Послушай, Бобби, – сказала она и умолкла. А когда снова заговорила, то с непринужденной небрежностью, точно речь шла о пустяках. – Ты веришь в невинность, Бобби? Мог бы ты любить девушку, если бы она не была… невинной?

Бобби вздрогнул, словно она ударила его хлыстом по лицу. Он побледнел.

– О чем ты? – спросил он.

– Ты слышал.

Некоторое время они молчали.

– У тебя были случаи, – атаковала она. – Во Франции. Как у них всех.

Бобби ничего не ответил.

– Теперь ты знаешь, – швырнула она ему в лицо.

На какое-то время свет в мире Бобби померк.

– Ты его любила? – спросил он.

– Если и любила, то не помню. Это было просто… любопытство. И потребность стать взрослой. И невыносимое ощущение, что тебе что-то запрещено. Нет… по-моему, я была почти… равнодушной. Мне нравилась его внешность. А потом он стал мне неприятен… Но это так, Бобби. Так.

Бобби сказал, взвешивая каждое слово.

– Будь это какая-нибудь другая девушка, а не ты, для меня это имело бы значение. Ты… ты другая. Я тебя люблю. И что с тобой было или не было, значения не имеет. Во всяком случае… большого.

– Ты уверен, что большого значения это не имеет?

– Абсолютно.

– И на будущее уверен?

– Да.

– С этой минуты ты забудешь… начнешь забывать, что я тебе сказала? Как я хочу забыть.

– Очень скоро, если ты хочешь забыть. Это не имеет значения. Я теперь понял – ни малейшего.

– Но зачем тебе понадобилось жениться на мне, Бобби? Что во мне такого? Я безобразна, груба, жадна, ни с кем не считаюсь. Во мне нет ни чистоты, ни преданности.

– Ты всегда интересна. Прямодушна, быстра и бесконечно красива.

– Бобби, что ты! Тебе действительно так кажется?

– Да. Разве не видно?.. Разве ты не знаешь?

– Да, – сказала она очень серьезно. – Мне кажется, я знаю.

Она остановилась перед ним, уперши руки в боки. Они стояли, глядя друг на друга, и Бобби сморщился, словно собираясь заплакать. У нее лицо было серьезным, встревоженным, но тут словно из-за туч проглянула ее улыбка. Серьезность исчезла. Теперь это была другая Кристина-Альберта. Внезапно она показалась ему самым веселым существом на свете, во всем уверенным, бесшабашным.

– Если бы ты поцеловал меня, Бобби, прямо сейчас и здесь в парке Буши, нас арестовали бы?..

Каким чудом для Бобби было обнять ее! Ему открылась новая Кристина-Альберта; Кристина-Альберта, обозреваемая с расстояния в шесть дюймов или около того, поразительно красивая Кристина-Альберта. Можно было подумать, что она всегда жила только для того, чтобы ее любил Бобби.

– А ты учишься, – сказала Кристина-Альберта немного погодя. – А теперь повтори все это, Бобби. Никто на нас как будто не смотрит…

3

Ни Лэмбоуна, ни Дивайзиса их помолвка как будто ничуть не удивила. Наоборот, у них был такой довольный вид людей, чьи ожидания сбылись, что становилось неловко. Молодая пара приехала в Удиморе Дивайзисом и мисс Минз под благопристойнейшее крылышко мисс Лэмбоун, словно они были предназначены друг для друга с начала времен.

Но в Удиморе Бобби ждали новые сюрпризы и недоумения. Всю субботу Кристина-Альберта выглядела не столько влюбленной, сколько раздраженной на всех и на вся. Ее, казалось, куда больше трогал тот факт, что Дивайзис собирается жениться на мисс Минз, чем горячая преданность, которой Бобби готов был окружить ее. Она не замечала его многочисленных уловок остаться с ней наедине. Обе пары играли в теннис после чая, пока не настало время переодеваться к обеду; Кристина-Альберта очень давно не играла, да и всегда пренебрегала принятыми приемами, а Маргарет играла так умело и мило, что ввергла ее в злость, более чем очевидную для чуткого настроя Бобби. Ему казалось, что Дивайзис тоже заметил ее досаду, но мисс Минз блаженно никого и ничего не замечала, кроме Дивайзиса.

Утром в воскресенье Кристина-Альберта под бодрящий дальний перезвон колоколов увела Бобби на прогулку к замку Брида. И заявила Бобби, что не намерена выходить за него замуж.

Бобби взбунтовался.

– Ты меня не любишь?

– Разве я тебя не целовала? Не обнимала? Не ерошила тебе волосы?

– Тогда почему ты не хочешь выйти за меня?

– Я вообще не хочу выходить замуж, ни за тебя, ни за никого. Я никого не люблю. Кроме, конечно, тебя. Но даже за тебя выйти замуж я не могу. Я хочу, чтобы меня любили, Бобби, да. Но не выйти замуж.

– Но почему? Не из-за… не из-за той причины?

– Нет. Я положилась на твое слово. И все-таки не хочу выходить за тебя, Бобби… Наверное, потому что не хочу связывать себя с чьей-либо жизнью. Я не хочу быть женой. Хочу быть самой собой и свободной. Я должна расти. Вот в чем дело, Бобби. Я должна быть свободной, чтобы расти.

Бобби начал возражать.

– Я не хочу, чтобы кто-то все время следил, как я расту. А ты будешь все время не спускать с меня глаз, Бобби. Я знаю.

Возражать было бы бесполезно. Бобби знал, что будет вести себя именно так.

– Я не подозревала, что это на меня подействует таким образом, пока не решила выйти за тебя. Я хотела выйти за тебя, когда согласилась, – честное слово. Тогда мне до жути хотелось почувствовать кого-то совсем рядом. Насколько это возможно, и чтобы меня целовали, говорили «все хорошо!». И остаться так. Это было для меня утешением, Бобби. Ты мое утешение, Бобби. Без тебя я бы сошла с ума от боли. Но как мы близки в любви, Бобби, и как далеки все остальное время! Как мы можем узнать друг друга, когда и себя едва знаем? Когда не смеемузнать себя? Ты такой милый, Бобби, такой нежный и добрый, что не вручить тебе меня обеими руками – такая неблагодарность! Но я просто не могу. Может быть, как женщина я не вполне нормальна. Или сама не знаю, что со мной произошло. Может, жизнь меня в чем-то обошла… Ах, не знаю, Бобби! Я до жути хочу кого-нибудь. Я до жути хочу тебя, и вовсе тебя не хочу. Я предпочла бы умереть, чем быть женственной тряпкой вроде Маргарет Минз. И если это – брак!..

– Но я думал, – сказал Бобби, – после того, что было…

– Нет.

– Я буду десять лет ждать тебя, – сказал Бобби. – Вдруг ты передумаешь.

– Ты самый милый утешитель, – сказала Кристина-Альберта и умолкла.

Внезапно она положила руки ему на плечи, прильнула к нему и разразилась рыданиями.

– Замуж за тебя я не пойду, но промочу насквозь, – пробормотала она, всхлипывая и смеясь. – Бедный мой Бобби! Любимый мой!

И она продолжала его обнимать. Потом отступила, утирая слезы, – совсем та Кристина-Альберта, которую он знал, если бы не следы слез.

– Если женщины не способны лучше управлять своими чувствами, – сказала она, – им придется вернуться в гаремы. Либо одно, либо другое! Но замуж за тебя я не пойду! Нет в мире мужчины, за которого я вышла бы. Я буду свободной и независимой женщиной, Бобби. С этой минуты.

– Но я не понимаю! – сказал Бобби.

– Это не значит, что я не хочу, чтобы ты меня любил.

Он растерялся.

–  Бобби! – шепнула она и словно вся засветилась изнутри.

Бобби снова схватил ее в объятия, прижался щекой и ухом к ее щеке и уху, поцеловал еще и еще. Но его угнетала мысль, какое он ничтожество, если в подобную минуту думает, что в мире нет поцелуев чудеснее поцелуев с соленым привкусом слез.

И тем не менее она не выйдет за него! Порвала с ним – и все-таки он ее обнимает.

Все происходящее поставило его в полный тупик, но одно было ясно: конец помолвки не означал конца занятиям любовью. В любом случае была любовь. И самое время для любви. Май в расцвете правил миром. Над ними смыкались ветки боярышника в белизне цветков, а вокруг – кусты зацветающей бузины.

4

Бобби сидел в густых сумерках среди своих друзей и думал о том, что произошло с ним в этот день, думал о соленых слезах Кристины-Альберты и нескончаемой загадочности ее поступков. Он все еще был чрезвычайно озадачен, но теперь как-то спокойно и благодушно. Получалось, что они с Кристиной-Альбертой не поженятся, и тем не менее он целовал ее, обнимал, и ему не возбранялось сидеть у ее ног. И пока мог не подвергать себя унижению, сообщая всем остальным, что жениться на ней ему не суждено. Он молчал. Для его мыслей и чувств не нашлось бы слов, Кристина-Альберта тоже хранила молчание. Да и все, казалось, были заняты чем-то своим. Некоторое время поддерживался разговор о прекрасном виде, и звездах, и появлении соловьев, и перелетных птицах, и маяках, потом он замер.

Их переполняли чувства, мешавшие разговорам. Молчание затягивалось. Бобби подумал, а что будет, если никто так и не заговорит. Он подумал о Кристине-Альберте совсем рядом, у него за спиной, и все его существо охватил трепет. Молчание становилось гнетущим. Ему казалось, что он не в силах даже шевельнуться. Все хранили неподвижность. Положение спас Лэмбоун.

– Сегодня ночью исполняется ровно шесть месяцев, как Саргон скончался здесь в спальне на втором этаже, – сказал он, помолчал, а затем словно ответил на незаданный вопрос: – Мы не знаем точно часа его смерти. Он просто исчез в ночи.

– Я очень жалею, что не была с ним знакома, – сказала Маргарет Минз после довольно долгого интервала.

Мысли Бобби обратились к Саргону. Молчащая молодая женщина позади него перестала господствовать над его мыслями. Он ощутил необходимость сказать что-то, но прежде должен был откашляться.

– Просто подумать не могу, что его сожгли и пепел развеяли, – сказал он.

– Но куда неприятнее, – сказала мисс Лэмбоун, – думать о теле, упрятанном в гробу и разлагающемся.

– Не надо! – вскрикнул Бобби. – Я о смерти, о любой смерти не могу думать. Сейчас, весной, когда весь мир исполнен жизни, я вспоминаю, каким он был, какие надежды питал – и все они развеялись, исчезли… Во всяком случае, развеялись и исчезли, а не заколочены в деревянном ящике и не похоронены… Когда я в прошлый раз был здесь, он казался ребенком, который только-только узнал, как огромен мир. Он собирался полетать на аэроплане, поехать в Индию и Китай, собирался узнать все, а потом совершить множество чудесного. А в его легких делали свое дело гнусные бациллы, лишали его сил, так что ничего из этого не сбудется… Когда я услышал, что он умер, я не мог поверить.

– А он умер? – сказал Пол Лэмбоун.

Ответить на это было нечего.

Пол пошевелил лопатками, чтобы поудобнее прислонится к спинке мягкого диванчика.

– Чем больше я думаю о Саргоне, тем менее мертвым он мне кажется и тем большую важность приобретает. Я с вами не согласен, Рутинг. Ничего никчемного я в его жизни не нахожу. По-моему, он был – символически – полным совершенством. Я без конца о нем думал.

– И говорили, – сказал Дивайзис. – Без конца.

– И подсказал вам массу полезного для его лечения. Не будьте неблагодарным. Вы полагаете, что Саргон кончен. А он только сейчас начинает. Из-за успеха вы становитесь чересчур профессионалом, Дивайзис. Берете пациентов, работаете с ними и забываете их. А не продолжаете поддерживать с ними связь и учиться. Не сидите и не размышляете о них, как делаю я. А я продолжаю размышлять о Саргоне. Поддерживаю с ним связь, потому что он для меня все еще жив. Я получил от него новую религию, религию саргонизма. Я объявляю его пророком нового толка. Это самая последняя из моих религий. Новые религии будут всегда, и новые религии всегда будут единственными значимыми. Религия – живое существо, а то, что живо, должно постоянно умирать и постоянно вновь рождаться. По-иному, но оставаясь той же.

– Вы верите в бессмертие, мистер Лэмбоун, – сказала мисс Минз. – Я бы очень хотела, но не могу. Когда я пытаюсь вообразить его, мой ум оказывается бессилен. Иногда возникает чувство, что это все-таки возможно. Пожалуй, в такой вечер…

Ее милый ясный голос угас в тишине, точно след падучей звезды.

Пол, темная глыба на смутно-светлом диванчике, продолжал говорить.

– Бессмертие, – сказал он, – это тайна. Говорить о нем можно только темными метафорами. Как можем мы поверить, что каждая из наших индивидуальных заурядных жизней должна иметь бесконечное заурядное продолжение? Невероятная чепуха. И тем не менее мы продолжаем жить после смерти. Когда мы умираем, мы изменяемся. Все мудрые учителя наставали на этом. Как сказал Рутинг, мы не заколочены в деревянные ящики, не похоронены и не забыты. Наша истинная смерть есть спасение: мы спасаемся и – как вы выразились? – и рассеиваемся. Бессмертная жизнь – это бесконечные следствия. Наши жизни подобны строкам в великой поэме. Она не окончена; все же это совершенство. Строка начинается и кончается, но она должна там быть, а раз она там, то она там вечно. Ничто не могло бы продолжиться дальше, если бы ее там не было. Но звезды разнятся в славе. Некоторые жизни, некоторые строки более значимы, чем другие. Они кладут начало новому повороту сюжета, они открывают новую точку зрения, они выражают нечто свежее. Гении, пророки, звезды первой величины. Саргон был последним, самым новейшим из этих пророков, а я – его Павел. Не зря же я был наречен в честь этого апостола.

– Павел из Тарса, – сказал Дивайзис, – был сгустком энергии.

– Такие уподобления всегда в мелочах не совпадают, – сказал Лэмбоун. – Я изложу вам мою доктрину.

Он заговорил своим ясным миниатюрным голосом, таким похожим на мышку, выбегающую из горы его фигуры, – заговорил о Саргоне и его борьбе с собственной индивидуальностью, и о борьбе в каждом человеке между его индивидуальной жизнью и чем-то более великим, что тоже заключено в нем. В его слова вплеталась фантазия, а постоянное употребление богословской и религиозной фразеологии отдавало пародией, но в них же была и глубокая искренность. В каждом человеке, сказал он, маленький совладелец прачечной бьется с Царем Царей. Он расширил и углубил эту тему. Иногда Дивайзис перебивал этот монолог, но не столько возражал, сколько переформулировал, подправлял и дополнял. Остальные почти ничего не говорили. Маргарет Минз дважды испускала нежные мелодичные возгласы, указывавшие на интеллектуальною чувственность, и Кристина-Альберта один раз сказала: «Но!..» очень громко, тут же добавила: «Не важно. Продолжайте!», и надолго погрузилась в молчание, которое можно было пощупать. Бобби сидел неподвижно, то внимательно слушая, то позволяя своим мыслям растекаться по параллельным протокам, как растекается ручей, если его завалить. Следить за рассуждениями было интересно, но тут же возникал вопрос об искренности говорящего. Насколько Лэмбоун серьезен? Сколько из того, что он говорит, порождено его жизнью ублажающего себя наблюдателя, его жизнью, как добродушно-ироническим примечанием к вселенной, бесконечно нелепой?

Как Лэмбоун легко жонглирует словами и идеями, во имя которых люди жили и умирали! Как широко он начитан, и о скольком думал, чтобы собрать все это воедино? Он блистал эрудицией. «Золотую ветвь» он знал просто наизусть. Говорил о таинствах полдесятка культов – от митраизма до ритуальных жертвоприношений, о разнообразных представлениях о личности, которые подчиняли и потрясали человеческие жизни от Фиджи до Юкатана. Из дохристианской Александрии он переносился к китайским философам. «Превосходный человек» Конфуция, объявил он, на самом деле всего лишь пример нашей тенденции переводить китайские выражения как можно нелепее. На самом деле это «Высший Человек», «Великий Человек», «Вселенский человек», с которым слился низший эгоистичный человек. В этом было спасение ревивалистов повсюду; это был Духовный Человек христианства Павла. Когда покойный мистер Альберт-Эдвард Примби излил все свое маленькое существо в личность Саргона, Царя Царей, он всего лишь повторил то, что святые и мистики, вероучители и фанатики проделывали на протяжении веков. Он был просто Учителем под деревом Бо, переведенным на язык Вудфорд-Уэллса.

Тут заговорил Дивайзис. Полный контраст Лэмбоуну. Он говорил на совсем другом языке. Бобби он не показался таким ясным и эрудированным, как Лэмбоун, но он производил впечатление искренности и твердости, которых не хватало Лэмбоуну. Его выпады превратили все сказанное Лэмбоуном в дикую и расцвеченную всеми красками пародию на что-то, иному выражению не поддающееся. Казалось, и он, и Лэмбоун забрасывают словесные сети, вылавливая какую-то истину, а она им никак не дается. И все же истина эта, ускользающая, неуловимая, была для каждого из них самым важным в жизни.

– Освобожденная от теологической мишуры, – сказал Дивайзис Лэмбоуну, – ваша новая религия сводится к следующему утверждению. Что наша раса достигла максимума индивидуализации и теперь удаляется от него. Что она теперь обращается к синтезу и сотрудничеству. И будет возвращаться к тому, что вы зовете Саргоном, к великому правителю, и ее общие цели поглотят индивидуальных эгоистичных людей. Как их уже поглощает научная работа. Или хорошая административная работа. Или искусство. Вот, что вы говорите.

– Совершенно верно, – сказал Пол Лэмбоун. – Если уж мы обязаны говорить на вашем языке, Дивайзис, а не на моем. Искусство, наука, служение обществу, любая творческая работа – все это части того, что вы, полагаю, назовете сознанием расы, частями жизни расы. Каждый значимый человек – это свежая мысль, свежая идея. Он все еще – он сам, это верно, но его значение – в том, что он вырывается из своего прошлого, из своего положения и устремляется к людям будущего. В этом новое осознание, меняющее все ценности человеческой жизни. Это происходит повсюду. Даже в книгах и чтении вы сегодня можете видеть непрерывные перемены. История теперь становится важнее биографии. То, что в романтическом прошлом составляло всю жизнь, – повесть о любви, о кладах, карьере, прокладывании своего пути, наживании богатства, о личных деяниях и победе, о жертвах ради личного друга, или любви, или вождя, уже не составляет всей жизни, а иногда так и главного интереса в жизни. Мы переживаем переход к другому образу жизни, к иного рода жизни, к новым взаимоотношениям. Мир, который некоторое время словно бы вовсе не менялся, теперь меняется стремительно… в своей психической сущности.

– Иного рода люди, – тихонько сказал Бобби, перестал слушать ясный голосок Лэмбоуна и занялся заключительным резюмированием всех загадочных слов и поступков Кристины-Альберты, которыми ознаменовался этот день.

5

О разговоре на террасе Бобби напомнило движение в кресле позади него. Глянцевый голос Лэмбоуна объяснял:

– Таким образом то, чего мы достигаем, менее важно, чем то, что мы вкладываем. Эта взлелеянная личная жизнь, которую мужчины и женщины стремились сделать гармоничной, благородной, совершенной, сходит на нет в системе сущего. Все большее и большее значение обретает работа, которую выполняет человек. И все меньшее и меньшее значение имеет наш личный романтизм и наша личная честь. Или, вернее, наша честь переходит от нас в нашу работу. Наши любовные дела, наши увлечения и личные страсти, например, все определеннее и определеннее подчиняются нашей научной или какой-то другой функции. Наши романтические чувства, наша слава и честь будут нами подавляться, как мы подавляем наши пороки. Было время, когда люди жили ради величественной гробницы и чтобы оставить после себя светлую и великую память; скоро для человека с его работой не будет иметь никакого значения мысль, что он умрет в канаве – непонятым. Лишь бы его работа была сделана.

– И никакого Страшного Суда, чтобы хоть когда-нибудь его оправдать, – сказал Дивайзис.

– Для него это не будет иметь ни малейшего значения.