Текст книги "Отец Кристины-Альберты"

Автор книги: Герберт Джордж Уэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Книга III
Воскресение Саргона, Царя Царей

Глава I
Кристина-Альберта в поисках отца

1

До сих пор Кристина-Альберта смотрела на жизнь смело, презрительно и победоносно. Осторожность и оговорки других были не для нее. Она не видела причины для их благоразумных колебаний, их условностей и сдержанности. И вот впервые она познала растерянность. Ее папочка исчез в мире, который, как она внезапно осознала, может быть крайне жестоким. Тедди был подонком, таким откровенным подонком, что только дура, поглощенная собственными ощущениями, была способна связаться с ним. После исчезновения ее папочки она почти всю ночь пролежала без сна, кусая руки и проклиная Тедди. Лэмбоун, прекрасный друг, был ленивым, непрактичным размазней. Гарольду и Фей ее несчастье, казалось, уже немного надоело, и они словно бы слегка винили ее за то, что она привезла своего папочку в Лондон. А больше ей обратиться было не к кому. У нее никого не осталось – кроме самой Кристины-Альберты, которая чувствовала себя немножко запачканной и не в шутку боялась.

– Но что же мне делать? – вновь и вновь вопрошала она ночь в своей душной, но вполне артистичной спальне.

Положение ее усугублялось тем, что наличных денег у нее оставалось меньше фунта.

Следует указать, что целых два дня Кристина-Альберта воздерживалась от естественного шага и не обращалась в полицию. Странный инстинкт подсказывал ей, насколько опасно навлечь на своего чудаковатого, беззащитного папочку внимание полиции, как и всей социальной структуры вообще. В ней жило врожденное недоверие ко всем официальным лицам. И заставил ее пойти в полицию Пол Лэмбоун. У него достало совести устыдиться своей ненадежности, и спустя два ясных дня он пришел в Лонсдейлское подворье вновь предложить свою великодушную, но медлительную помощь. Она как раз пила чай с Фей.

– Кристина-Альберта, – сказал он, выглядя очень внушительной и благодушной аллегорической фигурой Сожаления. – Я все это время не переставал о вас тревожиться. Я так мало помог. Я думал, он вернется сам, и считал весь этот шум несколько преждевременным. Вы что-нибудь узнали?

Желание дать ему хорошую отповедь боролось в Кристине-Альберте с сознанием, что по-своему он ее искренний друг и может оказаться очень полезным.

– Выскажитесь! – сказал Лэмбоун. – Вам станет легче, моя дорогая, когда вы выскажете мне все, а потом мы сможем обсудить положение.

Ему ответили улыбкой, и он приободрился. Ведь он принадлежал клюдям, которые ненавидят самую мысль о том, что их может кто-то ненавидеть – пусть даже таракан.

– В это кресло я не сяду, благодарю вас, – сказал он Фей. – Оно слишком покойное. А ведь в любую минуту мы можем что-нибудь придумать, и я должен буду вскочить и действовать.

– По-спартански, – сказал он садясь.

– А? – сказала Фей.

– По-спартански. Мой врач рекомендует говорить это перед каждой едой, а особенно перед чаем. Не знаю зачем. Магия, или метод Куэ, или еще что-нибудь. Это кокосовые кексы? Я так и думал… Отличные. Так что же мы предпримем, Кристина-Альберта?

Он стал серьезным, готовым на вдумчивые советы и все больше и больше походил на человека, написавшего «Как поступить в сто и одном случае». Он заставил Кристину-Альберту признаться в банкротстве и втолковал ей, что ее долг – принять от него в долг двадцать пять фунтов. Затем он разделался с проблемой обращения в полицию, убедив Кристину-Альберту, что сделать это необходимо. Если мистер Примби угодил в скверные руки, чем раньше полиция начнет его разыскивать, тем лучше. Но считал это маловероятным и склонялся к предположению, что Примби поднял шум и его забрали. Он догадывался, что его задержат как душевнобольного. Он предварительно заглянул в эти полезные книги – «Мировой судья» и «Британскую энциклопедию», – продемонстрировав превосходное умственное пищеварение. Кристина-Альберта заметила, что в нем есть задатки хорошего адвоката.

Он увез Кристину-Альберту в такси в Скотленд-Ярд.

– Либо они сами нам скажут, либо скажут, где нам скажут, – объяснил он.

Фей поразилась оригинальности этой идеи.

– Если бы речь шла о пропавшем зонтике, – сказала она, – я бы поняла. Но мне бы в голову не пришло отправиться в Скотленд-Ярд за пропавшим отцом.

К шести часам мистера Примби удалось проследить до Гиффорд-стрит. Но увидеть его на Гиффорд-стрит не удалось. Он был признан сумасшедшим и, по мнению служителя, хотя точно он сказать не мог, подлежал отправке в Каммердаун-Хилл. Пол Лэмбоун держался с важным достоинством и пытался выжать из служителя еще какие-нибудь сведения, но не преуспел. В конце концов они с Кристиной-Альбертой не узнали практически ничего, кроме одного критического и обескураживающего факта: они не смогут ни увидеть мистера Примби, ни узнать чего-либо толком о его состоянии до следующего дня посещений в Каммердаун-Хилле, на какое бы число этот день ни приходился. Тогда, если «посещения не будут ему возбраняться», они смогут увидеться с ним. Служитель был категоричен в своих утверждениях и, судя по его виду, проникся чрезвычайной неприязнью к ним обоим.

Когда они покинули Гиффорд-стрит, Кристина-Альберта заметила, что Лэмбоун очень рассержен. Она еще никто не видела его сердитым. Это была мимолетная фаза. Его щеки порозовели много сильнее обычного.

– Сторожевой пес, – сказал он. – Специально, чтобы грубить людям, расстроенным людям. Казалось бы… человек моего положения… некоторая известность… Право на внимание… В любой другой стране, кроме этой, Литератора уважают.

Кристина-Альберта безмолвно согласилась.

– Манеры для служащего… самое первое.

– Он был отвратителен, – сказала Кристина-Альберта.

– У меня есть кое-что в запасе, – сказал Лэмбоун.

Кристина-Альберта выжидающе молчала.

– Следовало бы сразу обратиться к Дивайзису. О сумасшествии и законах о нем он знает в Лондоне больше всех. Замечательный человек. Я вернусь домой, позвоню ему и договорюсь о свидании. Он нам объяснит, что и как. И я в любом случае хочу, чтобы вы с ним познакомились. Вы оцените Дивайзиса. И, кстати, вы удивительно на него похожи.

– В каком смысле?

– Та же Жизненная Сила и прочее. И физически тоже. Очень. Такой же нос – почти одинаковый профиль.

– Нос, больше подходящий для мужчины, – сказала Кристина-Альберта. – Думаю, что ему он больше идет.

– Это чертовски хороший нос, Кристина-Альберта, – сказал Лэмбоун. – Доблестный нос. И не умаляйте его. Именно ваш нос пробудил у меня вначале интерес к вам. Вы еще подцепите на него мужа, и он будет его обожать. В наши дни женщинам требуется свобода и индивидуальность; им необходимы чеканные черты и достоинство. Времена кокетливых локонов, лебединых шей и бело-розового цвета лица канули в прошлое. Что не мешает вам, Кристина-Альберта, обладать чудеснейшим цветом лица.

– Расскажите мне побольше о докторе Дивайзисе, – сказала Кристина-Альберта.

2

Но познакомилась Кристина-Альберта с доктором Дивайзисом не на следующий день. Она отложила эту встречу на день и помчалась в Вудфорд-Уэллс вследствие примечательного послания Сэма Уиджери.

Уиджери переписывались с Примби только по поводу дивидендов, выплачиваемых за долю мистера Примби в прачечной «Хрустальный пар». Возникновение компании было сопряжено с некоторыми трениями, и мистер Уиджери затаил досаду, которую и изливал в нарочитой сухости и краткости своих писем. И вот это письмо, адресованное «мисс Крисси Примби».

Моя дорогая Крисси, – начиналось письмо.

Такое огорчительное дело с твоим папашей выразить не могу как я огорчен я сразу поехал в приют куда ты его поместила чуть они мне написали и получил его бумажник и чековую книжку. Очень удачно что они нашли в его кармане мой адрес не то думается я бы остался как всегда в неведении обо всем этом он меня не узнал и отрекался от своей фамилии но потом сказал что знает меня как нечистого на руку торгаша и мошенника и отрезал бы мне уши и угрожал мне. Посадил на какой-то там кол. Я все это обдумал и как ты еще несовершеннолетняя выходит я тебе вроде опекун и должен блюсти твою долю в прачечной а она приносит дохода куда меньше чем мне втирал очки твой папаша. Думаю он уже тогда спятил и не понимал толком что делал и думаю что все это дело с привилегированными акциями на какое я пошел чтоб ему не перечить надо прекратить. Ну да торопиться тут нечего раз тебе не надо платить за него там где он есть мистер Пантер говорит пока ты не станешь вмешиваться и мы всем прочим займемся когда ты оправишься от огорчения что твой папаша свихнулся. Моя супруга посылает свой привет и душевное сочувствие. Будь спокойна и не очень расстраивайся оттого что очень часто это бывает наследственным и лучше соблюдать осторожность а потому предоставь все мне а я остаюсь

твой любящий родственник

Сэм Уиджери.

– Жди! – сказала Кристина-Альберта, тут же позвонила, откладывая свидание с Полом Лэмбоуном и Уилфредом Дивайзисом, и с воинственным огнем в глазах понеслась на метро на Ливерпульский вокзал.

3

Когда Кристина-Альберта добралась до Вудфорд-Уэллса, ей почудилось, что прачечная стала чуть-чуть меньше, чем прежде, и ярко-голубые фургоны словно слегка потускнели. Свастики на них были заклеены плакатами, красными буквами объявлявшими: «Под Совершенно Новым Руководством. По всем Вопросам Обращаться к Директору Сэмуэлю Уиджери, Эсквайру. По Заказу».

Она прошла по садовой дорожке к двери дома, который был для нее родным почти всю ее жизнь, и дверь ей открыл сам Сэм Уиджери, увидевший ее в окно.

– Так ты приехала! – сказал он, словно колеблясь, впустить ли ее.

Высокий, сутулый мужчина с широким рябым лицом, без усов и бороды, отвислой нижней губой, большим носом, который при дыхании иногда фыркал, и очень маленькими беглыми карими глазками. Темно-серая одежда плохо на нем сидела, воротничок был обтрепан, а черный атласный галстук с готовым узлом лоснился от ветхости. Жилет у него был расстегнут почти на все пуговицы, пальцы нервно подергивались. Он смотрел на Кристину-Альберту так, словно она оказалась гораздо внушительнее, чем ему помнилось.

– Вы видели папочку? – спросила Кристина-Альберта, сразу переходя к делу.

Он сжал губы и покачал головой, словно вспоминая что-то прискорбное.

– Ему плохо? Он держался странно или… или ужасно?

– Не так громко, моя милая, – сказал он своим хриплым шепчущим голосом. – Мы же не хотим, чтобы о твоей беде услышали все. Пойдем туда, где можно поговорить спокойно.

И он повел ее в маленькую гостиную, где ее отец еще так недавно планировал условия превращения прачечной в компанию с ограниченной ответственностью. Знакомая мебель была переставлена довольно-таки неожиданным образом, а под окно было поставлено большое темное бюро.

Сэм Уиджери затворил дверь.

– Садись, Крисси, – сказал он, – и не волнуйся так. Я опасался, что ты вот так примчишься сюда, но, конечно, был обязан тебе написать.

– Вы его видели? – повторила она.

– Совсем свихнулся, – сказал он. – Устроил беспорядки в ресторане «Рубикон». Хотел закатить там банкет для всех лондонских попрошаек.

– Вы его видели? Он здоров? Ему там плохо? Что они с ним сделали?

– Да не оглушай ты меня вопросами, Крисси. Нельзя же так перескакивать с одного на другое. Я же тебе сообщил в моем письме, что ездил к нему. Они его вызвали, и он вышел ко мне в маленькую комнату.

– Но где это было? Где эта больница?

– Сядь-ка и поуспокойся, девочка. Не могу я отвечать на все эти вопросы сразу.

– Где вы его видели? На Гиффорд-стрит?

– Да. А то где же? Они собирались его перевести.

– Куда?

– Наверно, в какой-нибудь приют.

– В Каммердаун-Хилл?

– Пожалуй, что и так. Да, они сказали – в Каммердаун-Хилл. Ну, он вышел ко мне. Выглядел совсем как всегда. Ну, может, чуть больше обалделым. Пока не посмотрел на меня, а тогда вроде как вздрогнул и сказал: «Я вас не знаю», – сказал он. Вот прямо так.

– Ну, ничего сумасшедшего в этом нет. А вид у него был сумасшедшим или не был? Наверное, ему не хотелось разговаривать с вами. После всего, что говорилось неприятного.

– Может, и так. Ну, я ему сказал: «Как так, не знаешь меня, – говорю, – старину Сэма Уиджери, которому ты подсиропил свою прачечную?» Вот так и сказал – ну, в шутку. По-хорошему, но эдак с юморком. «Я вас не знаю», – говорит, он и хочет уйти. «Погоди-ка», – говорю я и беру его за плечо. «Ты низкий хнычущий мошенник, – говорит он мне, и вроде как пытается меня отпихнуть. – Ты любую прачечную погубишь». Это он-то – мне, а я прачечным делом занимался за десяток лет до того, как он женился на твоей бедной матери. «Хнычущий да в своем уме, – говорю, – мистер Альберт-Эдвард Примби». А он вроде выпрямился. «Саргум, – говорит. – Будьте так добры»…

– Саргон, – поправила Кристина-Альберта.

– Может, и так. А вроде бы «Саргум». Ну, Саргум, и больше никаких. Совсем на этом свихнулся. Я еще попробовал поговорить, да толку что? Ничего дельного или хоть простого я от него не добился. Начал мне угрожать бастинадой, что это там ни есть. Я попросил его не выражаться. «С меня хватит», – говорю санитару, ну, он его и увел. Вот мы и развязались с ним, Крисси.

– Развязались с ним?

– Развязались. А что можно сделать?

– Все! У него был очень несчастный вид? Испуганный, словно с ним плохо обращаются?

– Это с какой стати? Они заботятся о нем как надо и навредить он себе не может.

– Вы уверены, что он выглядел… безмятежным?

– Может, немножко усталым, что ли. Так это от того, что у него в голове творится, так мне думается. Но он там, где ему и надо быть, Крисси. Вот так. Из того, что мистер Пантер сказал, выходить одно: не надо нам вмешиваться. Есть у него все, что ему требуется, живет он на денежки налогоплательщиков. Нам надо о себе подумать. Об этой полоумной затее с привилегированными акциями, которые он прачечной навязал. Вот это – срочное дело. Это ведь выходит почти пятьсот фунтов в год по нынешнему положению вещей. Почти десять фунтов в неделю. Ни одна прачечная в Лондоне такого не выдержит.

– Я должна повидать папочку, – сказала Кристина-Альберта. – Не верю, будто ему так уж хорошо. Я наслышалась всяких ужасов о приютах. Но как бы то ни было, я должна сейчас же поехать к нему.

– Нельзя, Крисси, – сказал мистер Уиджери, медленно покачивая широким землистым лицом из стороны в сторону. – В сумасшедших домах посетителям не дозволяют шляться взад-вперед, когда им взбредет в голову. – Он внимательно следил за ней. – Так не годится, знаешь ли. Бедняг надо держать в покое, не волновать. Пожалуй, я дам тебе письмо для следующего дня посещений…

– Вы! Письмо мне?!

Мистер Уиджери пожал плечами.

– С ним тебя скорее пустят. Но ты от него ничего не добьешься, Крисси, даже если тебя и пустят. И тебе придется подождать дня посещений. Это уж так.

– Я хочу его увидеть.

– Очень возможно. Но правила на то и правила. А пока нам нужно распутаться с делами. Пока он в приюте, думается, мне следует выдавать тебе содержание, пять, скажем, фунтов в неделю, а остальное придерживать, пока все не уладим. На что тебе эти десять фунтов в неделю, если на него тратить ничего не приходится. Ну, а тогда станет ясно, в каком мы положении, и все опять будет ладненько.

Он помолчал, поскреб ногтями щеку, впиваясь в нее хитрыми глазками.

– Понимаешь? – добавил он, словно подталкивая ее сказать что-нибудь.

Кристина-Альберта смотрела на него в молчании, ставшем мучительным. Потом встала и оглядела его, уперев руки в боки. Ее лицо пылало.

– Теперь понимаю, – сказала она. – Ах ты, старая чертова сволочь!

Мистер Уиджери лелеял милые старомодные представления о барышнях и о том, как им положено изъяснятся. И растерялся.

– Э-эй! – сказал он. – Э-эй!!

– И всегда был сволочью, теперь ясно, – сказала Кристина-Альберта.

– Нельзя так выражаться, Крисси. Употреблять такие слова. И ты поняла все неправильно. Что это ты? Старая сволочь! Такая-то старая сволочь? Это почему же? Я только делаю то, что обязан. Ты-то ведь еще несовершеннолетняя. Еще дитя в глазах закона, и, естественно, моя обязанность, моя, как его ближайшего родственника, так сказать, заняться устройством его дел. Вот и все. Ты не должна забирать себе в голову всякие мысли и не должна волноваться. Поняла?

– Я назвала вас, – сказала Кристина-Альберта, – чертовой старой сволочью.

Он отвел глаза и заговорил так, словно обращался к бюро под окном.

– И тебе лучше, когда ты употребляешь такие скверные выражения? А мне от них хуже? И они меняют тот факт, что мне, хочу я того или нет, необходимо позаботиться об его имуществе и позаботиться, чтобы с тобой ничего не случилось, чтобы ты не натворила глупостей? Мы с твоей теткой думали только о том, как о тебе лучше позаботиться. И тут ты набрасываешься на меня, как змея, и употребляешь выражения…

Мистер Уиджери не нашел подходящих слов и, все еще ища сочувствия у бюро, пожал плечами и махнул рукой.

– Вы ему не родственник, – сказала Кристина-Альберта. – Я догадалась, когда прочла ваше письмо, что у вас на уме. Вы рады избавиться от него, потому что он всегда настаивал на выплатах в срок. Вы думаете, я совсем одна, вы думаете, что я всего только девушка и вы можете поступать со мной, как вам угодно. Так вы ошибаетесь. Я заставлю вас выплачивать все до последнего пенни, что нам следуете прачечной, и послежу, чтобы вы еще точнее соблюдали сроки. И почему же вы не попытались вызволить его, когда узнали, что он там?

– Да не волнуйся так, Крисси, – сказал мистер Уиджери. – Пусть я и не кровный родственник ему, но тебе-то кровный! Я твой ближайший родственник, твой лучший друг и обязан думать, как тебя устроить. Обязан действовать для твоего блага. Как бы ты ни выражалась, и вообще. Говорю же тебе, ему там хорошо и безопасно, и я не собираюсь его растревоживать. Никак. Он там, и там останется, а я буду действовать, как мистер Пантер посоветовал мне действовать. Я собираюсь придерживать его дивиденды, а тебе выплачивать столько, сколько сочту, что тебе требуется на жизнь и расходы, и вычитать это у него, и я собираюсь присмотреть, чтоб ты вела в будущем приличную жизнь, какую одобрила бы моя бедная свояченица Кристина. Ты болтаешься в Лондоне самым скандальным образом, учишься всяким грязным словам и ругани. Так продолжаться не может. Вот как обстоят дела, Крисси, и чем раньше ты поймешь, тем лучше.

Кристина-Альберта, онемев, слушала, как мистер Уиджери открывал свои намерения.

– Где миссис Уиджери? – сказала она наконец, неимоверным усилием держа себя в руках.

– Присматривает в прачечной. И незачем ее беспокоить. Мы все это много раз обсуждали и во всем согласны. Присматривать за тобой – наше право, и наша ответственность, и мы выполним свой долг перед тобой, Крисси, хочешь ты того или нет.

Кристину-Альберту одолевали неприятные сомнения. Двадцать один год ей должен был исполнится только через два месяца, и казалось вполне правдоподобным, что закон давал этому маслянистому мерзавцу всякие нелепые права вмешиваться в ее жизнь. Но в ее духе было держаться мужественно до последнего.

– Все это чушь! – сказала она. – Я не позволю, чтобы папочку заперли вот так, без моего согласия, и я не допущу, чтобы вы фокусничали с его собственностью. В семье все знают, что вы нечисты на руку. Мама часто это повторяла. Я сама о нем позабочусь, присмотрю, чтобы его перевели в хорошую психиатрическую клинику, где за ним будет настоящий уход. Вот это я и приехала вам сказать.

Маленькие глазки мистера Уиджери оценивающе ее взвешивали.

– Очень ты много на себя берешь, Крисси, – сказал он после паузы. – Сделаешь то, сделаешь это! А сама толком не знаешь, чего можешь или не можешь. У тебя нет денег, и у тебя нет никакой власти, и чем скорее ты это усечешь, тем лучше.

Испуг все больше овладевал Кристиной-Альбертой. Чтобы противостоять ему, она позволила себе вспылить.

– Я скоро покажу вам, что я могу и чего вы не можете, – сказала она. Лицо у нее вспыхнуло.

– Да не волнуйся ты так, – сказал мистер Уиджери. – Уж кому-кому, а тебе волноваться никак не след.

– Волноваться! – повторила Кристина-Альберта, подыскивая сокрушительный ответ, и тут ее поразила такая страшная мысль, что она осеклась и уставилась в карие глазки на рябом лице. И они безмолвно ответили на ее изумленный безмолвный вопрос. Слово «волноваться» он употребил в третий или четвертый раз, и теперь ей стало ясно, к чему он клонит. Внезапно ее осенило, какие мысли уход ее папочки со сцены породил в его голове. Он тоже ознакомился с законами о сумасшествии… и возмечтал.

– Вот именно, – сказал мистер Уиджери. – Ты всегда была со странностями, Крисси, а твоя беспорядочная жизнь, а теперь еще и это, очень на тебе сказались. Не могли не сказаться. У тебя нет хороших спокойных друзей, кроме твоей тетки и меня, и нет хорошего спокойного места, где приклонить голову, кроме как тут. И не набрасывайся на меня, Крисси, я тебе только добра хочу. И не стану давать тебе денег, чтоб ты и дальше болталась в Лондоне. Ты ж можешь к наркотикам пристраститься или что похуже. Называй меня такой-то сволочью, если хочешь. Ругай меня, словно ты совсем свихнулась: что я думаю сделать, то и сделаю. Я хочу, чтоб ты приехала сюда, дала бы время отдохнуть своей душе и нервам и позволила бы мне пригласить кого-нибудь осмотреть тебя… решить, что для тебя следует сделать… Когда-нибудь ты мне за это спасибо скажешь.

Его широкое землистое лицо словно раздулось, замаячило у нее перед глазами, комната стала совсем маленькой и темной.

– Мой долг присмотреть за тобой, – сказал он. – От того, что мы посоветуемся, ни тебе и никому хуже не будет.

В поезде по дороге сюда она убеждала себя, что сделает из мистера Сэма Уиджери котлету, но дела явно принимали другой оборот.

– Ха! – воскликнула она. – Вы думаете, что я вернусь сюда?

– Все-таки лучше, чем потеряться в Лондоне, Крисси, – сказал он. – Лучше, чем потеряться в Лондоне. Мы ведь не можем допустить, чтобы ты бродила по Лондону, как твой бедный отец.

Она почувствовала, что ей пора уходить, но секунду-другую не могла пошевелиться. Не могла, потому что боялась, как бы он не попытался ее задержать. А что тогда ей делать? Потом заставила свои ноги разогнуться.

– Что же, – сказала она, шагнув мимо него к двери, так что он повернулся на каблуках следом за ней. – Я сказала вам, что думаю о вас. А теперь мне пора вернуться в Лондон.

Она увидела, как в его глазах вспыхнуло желание помешать ей – и угасло.

– Может, перекусишь на дорожку? – сказал он.

– Есть… здесь?! – воскликнула она и подошла к двери.

Пальцы у нее так дрожали, что она лишь с трудом повернула ручку. Он стоял неподвижно, глядя на нее. Его нижняя губа отвисла еще больше, на лице было сомнение. Словно он был не слишком уверен в себе и в том, что намеревался предпринять. Но что он намеревался предпринять, было до ужаса ясным.

4

Она с достоинство вышла из открытой передней двери и прошла по садовой дорожке. Она не оглянулась, но знала, что он почти прижал лицо к окну и следит за ней. Никогда еще в жизни она не была так близка к панике. И с трудом удерживалась, чтобы не побежать.

Когда поезд тронулся, она почувствовала себя в большей безопасности.

– Как, черт дери, он может добраться до меня? – сказала она вслух пустому купе.

Но она вовсе не была уверена, что до нее нельзя добраться, и поймала себя на том, что начала прикидывать, на какую поддержку своих лондонских друзей она может надеяться. Например, может ли она рассчитывать на мистера Пола Лэмбоуна? Если ее лишат денег, сумеет ли она найти работу и продержаться, пока не вызволит своего глупого папочку из сетей, в которые он угодил? Как поведут себя Гарольд и Фей, вечно сидящие на мели, если деньги перестанут поступать? А тем временем папочка недоумевает, почему никто не приходит к нему на помощь, не понимает, что с ним произошло, и конечно, становится все более глупеньким.

Кристина-Альберта стремительно взрослела. До сих пор под всем ее радикализмом и бунтом всегда крылось безмолвное подсознательное убеждение в правильности, надежности и питающей силе социального устройства. Это особенность свойственна почти всякой юной мятежности. Она, совсем над этим не задумываясь, считала, что больницы – это обители комфорта и всяческих удобств, врачи – знают и используют все последние достижения науки, а тюрьмы – чистые, образцовые заведения; и что законы, хотя все еще не всегда справедливы, применяются без каких-либо злоупотреблений или передержек. Она питала ту же веру в конечную справедливость общественной жизни, какую хранит ребенок в безопасность своей детской и родительского дома. Но теперь она осознала факт, что весь мир ненадежен. Не то чтобы мир этот был дурным или злым, но он был невнимательным и равнодушным. Он смертельно боялся хлопот. И совершал самые подлые, самые опасные, самые жестокие вещи, лишь бы избежать хлопот, а потому предпочитал по возможности игнорировать любые страдания или зло. Это был опасный мир, мир людей, избегающих хлопот, где можно потеряться, исчезнуть из памяти, пусть ты еще жива и страдаешь. Это был мир, в котором нехорошо быть одной, а она начинала ощущать, что она совсем одна, опасно одна.

Она, пришло ей в голову, никогда не была высокого мнения о своей семье, но теперь она обнаружила, что семья слишком рано может вообще прекратить существование. Ей была нужна стена, чтобы опереться, если Сэм Уиджери соберется с духом и ринется в наступление. Ей был нужен кто-то, кто принадлежал бы только ей, надежный союзник, тот, на кого она могла бы положиться во всем; кто-то ближе, чем законы и обычаи – кто-то, кто не успокоится, пока точно не узнает, что с ней случилось, если ее постигнет несчастье; кто-то, кто не смирится с ее бедой, кто-то, кому она будет дороже его самого, и так просто от нее не откажется.

Его самого? Не ее самой! То есть любовник.

– Черт бы побрал Тедди! – крикнула Кристина-Альберта, выбив кулаком клуб пыли из подушки сиденья. – Он только все портит!

– И ведь я знала, какой он. Я все время точно знала, какой он!

– Придется мне все это выдержать одной, – сказала Кристина-Альберта.

– Да и к тому же, кому я нужна с таким носом? Даже существуй в этом мире люди, способные любить так! Но это мир людей, которых не хватает на настоящее чувство. Мусорная куча, а не мир, – сказала Кристина-Альберта.

5

Ее мысли потекли по другому руслу. В конце-то концов было что-то неприятное в утверждении, будто она… как бы это выразить? – со странностями. До сих пор Кристина-Альберта всегда считала себя образцом здравого смысла и умственной прямоты – без единого недостатка, кроме, может быть, носа. Но теперь словечко «странности» засело в ее уме, как шип. И ей не удавалось извлечь его оттуда.

Она знала, что всегда была не такой, как другие. Всегда обладала собственным стилем.

Большинство тех, кого она встречала в жизни, представлялись ей бесцветными, слабыми на словах и на деле, уклончивыми. Вот-вот – уклончивыми. Они уклонялись от самых разных прямолинейных слов, не зная почему. Кристина-Альберта была всецело за то, чтобы чертыхаться и говорить «сволочь» и тому подобные слова до тех пор, пока кому-нибудь не удалось бы убедить ее, что избегать их следует не только потому, что «приличные» люди их не употребляют. Эти остальные всегда не говорили чего-то, потому что об этом не говорят, и не делали чего-то, потому что этого не делают. А тому, что говорилось и что делалось, они запуганно подражали. И до смерти копошились, изо всех сил тщась быть кеми-то другими. В таком случае зачем вообще существовать? Но так или иначе они проживали жизнь. Обходились без неприятностей. Поддерживали друг друга. А с другой стороны, если не уклоняться? Ставишь других людей в тупик. Сходишь с избитого пути. Уподобляешься поезду, который сворачивает с рельсов, чтобы напрямик пересечь поля и луга. Ты сталкиваешься… со всем и вся.

А что, если эта уклончивая жизнь, которую она всегда презирала, на самом деле – здравая жизнь. И переставая уклоняться, утрачиваешь здравость рассудка? У овец, читала она, есть такая болезнь: вертячка, когда они бродят в одиночестве и умирают. И оригинальность, способность думать самой за себя, а не следовать за толпой, и так далее, все, чем она так гордилась, все это лишь способ отвергнуть разумную жизнь? Оригинальность, чудачества, эксцентричность, странности, сумасшествие… или различия лишь в степени?

Не заключалась ли странность ее папочки в том, что после многих лет крайней уклончивости, он наконец попытался прорваться к чему-то реальному и необычному? И разве она на свой манер не стремилась к тому же? Так и она тоже перекошена? Быть может, перекошена в другую сторону, но тем не менее перекошена? Наследственная перекошенность?

И тут по касательной возник вопрос, унаследовала ли она в действительности от своего папочки хоть что-нибудь. Его странность хоть как-то совпадает с ее странностью? Наверное, раз они – отец и дочь.

Но как они непохожи! Как поразительно непохожи для отца с дочерью!..

Но правда ли, что они отец и дочь? И вернулась вечно подавляемая, отгоняемая фантазия – фантазия, возникшая на самых зыбких основаниях, на фразах, случайно оброненных матерью, на интуиции. Раза два из этих смутных частичек памяти рождалась мечта, заставала ее врасплох и отвергалась с презрением.

Блям. Блям. Блям. В привычные звуки поезда вплелись новые, не менее привычные. Кристина-Альберта прибывала к перрону Ливерпульского вокзала, а все ее недоумения так и остались неразрешенными.

Старая фантазия обескураженно рассеялась. Что толку от таких грез? От себя никуда не денешься.

6

Встреча Кристины-Альберты с Уилфридом Дивайзисом на следующее утро оказалась куда более примечательной, чем они оба предполагали.

По совету Пола Лэмбоуна она захватил с собой фотографии и пару писем своего папочки, а также заранее обдумала, о чем важнее всего рассказать ему. В дом Дивайзиса за Кавендиш-сквер она приехала на такси с Полом Лэмбоуном, и их тут же провели через приемную и профессиональный кабинет в небольшую элегантную гостиную, где в камине пылал огонь, на столе был сервирован чай, а вдоль стен выстроились книжные шкафы. Дивайзис сразу же вышел к ним.

Она была слегка потрясена при мысли, что этот высокий, худощавый, смуглый человек с могучей шевелюрой может иметь с ней сходство. Он оказался моложе, чем она полагала, моложе, решила она, чем ее папочка или мистер Лэмбоун. На нем был длинный расстегнутый сюртук, а нос ему очень шел. Собственно говоря, он был очень красив.

– Здравствуйте, Пол, – сказал он весело. – А это та юная девица, у которой похитили отца? Выпьем чаю? Так это мисс…

– Мисс Примби, – сказал Пол Лэмбоун. – Но все ее называют Кристиной-Альбертой.