Текст книги "Голубой чертополох романтизма"

Автор книги: Герберт Айзенрайх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Благо дурной молвы

Генри Говертсу

В доме нашем, когда в него той ночью попала бомба и все квартиры вплоть до второго этажа сгорели, жило двенадцать семей. Точнее говоря: девять семей, два холостяка и одна вдова. Жили мы все в этом доме довольно давно и уже неплохо друг друга знали: встречались ведь не только на лестнице, на заднем дворе и в общей прачечной, но и в магазине, и в табачной лавочке, и в кабачке, что прямо через улицу, и в церкви по воскресеньям, а в последнее время, ясное дело, и в бомбоубежище. Вот уже лет десять никто из дома не выезжал и никто в него не вселялся, квартиранты, правда, у вдовы Зигель и у Ковальских время от времени менялись, но квартиранты не в счет. У вдовы тогда как раз вермахтовский чиновник жил и еще студент-медик – демобилизованный инвалид, а у Ковальских ютилась беженка, что кормилась вязанием на машинке, муж ее был на фронте, а дом разбомбили раньше нашего. За эти десять лет в доме два человека умерли, трое родились да один раз сыграли свадьбу – вот и все чрезвычайные события. Словом, тихий, спокойный был дом, заселенный солидными, основательными квартиросъемщиками. И тем не менее, хотя никто из обитателей не прятал у себя евреев и не жил в незаконном браке, хотя не было среди жильцов ни танцовщицы варьете, ни депутата рейхстага, да что там – даже пьяницы или на худой конец истерички, – тем не менее все в доме постоянно что-то выведывали и вынюхивали, потихоньку о чем-то сплетничали и судачили. И, пожалуй, одна только фройляйн Клара решительно ничьего любопытства никогда всерьез не возбуждала.

Но после той ночной бомбежки все изменилось. Надо сказать, что фройляйн Клара, оказавшаяся вдруг в центре всеобщего интереса, была добрейшей, тихой и богобоязненной особой в возрасте далеко за сорок и с незапамятных времен жила прислугой у профессора Бириха, старого холостяка с четвертого этажа. Это была типичная служанка, прямо как из детской книжки: все дела переделает, слова лишнего не скажет. Платья ее, на которых никто не видел украшений, даже по праздникам, и намеком не выдавали скрытое под ними тело. Словом, это была и не женщина вовсе, а просто – фройляйн Клара. И вообще казалось, будто она соткана из пыли, той самой пыли, которую она изо дня в день гоняет по профессорской квартире.

А тут вдруг посыпались вопросы:

– Нет, ну кто бы мог о ней такое подумать?

И ответы:

– Только не я.

Некоторые, правда, сомневались:

– Вы что, в самом деле так считаете?

Однако их ничего не стоило убедить:

– Но это же очевидно. Ясное дело, у нее кто-то был. Профессор как раз в Италии. А когда тревогу объявили, она, понятно, не захотела, чтобы он шел с ней в подвал, – ведь тогда бы все открылось. Наверняка какой-нибудь солдатик.

А другие добавляли:

– Да по ней сразу видать – вон ведь как выла, аж мороз по коже.

Особенно же проницательные заключали:

– А самое верное доказательство – это то, что она до сих пор молчит.

(Никому и в голову не пришло, что ее до сих пор никто ни о чем не спросил.)

Конечно, не обошлось и без самых отчаянных домыслов. Утверждали, к примеру, что служанка тайком прижила с профессором сына и что обуглившиеся кости – бренные останки именно этого сына, а вовсе никакого не ухажера. Однако ни это, ни другие подобные предположения не могли долго устоять против версии подавляющего большинства: у нее наверху был солдат. Под конец только дворник да лифтерши, движимые профессиональным тщеславием, возражали против этой версии и упрямо твердили свое:

– Если бы она кого к себе привела – от нас бы не укрылось!

Однако же подлинный раскол в общественном мнении дома породил совсем другой вопрос: как расценивать жуткую историю с точки зрения морали и нравственности? Весьма пуританская супружеская чета Нольте и чиновник вермахта настаивали на решительном и безоговорочном осуждении. Первые – со ссылкой на то, что подобные вещи терпеть никак нельзя, кругом, мол, и так «сплошной разврат», а второй, на удивление мерзкий человечишко, почти карлик, видимо, просто из зависти. Разбомбленная беженка, что вязала на машинке, не могла простить фройляйн Кларе, почему та не решилась привести «этого человека» в подвал; однако ей возражал одноногий медик: мол, у многих фронтовиков инстинктивный страх перед бомбоубежищем, так что покойник, очень даже может быть, остался наверху «по своей воле». Супруги Гюнтер в свою очередь были крайне раздосадованы тем, что именно фройляйн Клару, «эту развратницу в монашеском балахоне» (дословная цитата из разговора господина Гюнтера со вдовой Зигель), издавна ставили в пример своей единственной и не слишком домоседливой дочери. Обстоятельство это опять-таки настолько развеселило фрау Зигель, что она не смогла умолчать о нем ни в разговорах с обитателями дома, ни в продуктовой лавочке, ни просто на улице и в конце концов смягчила свой поначалу весьма суровый приговор фройляйн Кларе в сторону снисходительно-либеральную. Что касается остальных, то все они более или менее откровенно радовались. Одни – тому, что пример фройляйн Клары блестяще подтверждает старую истину: «Добродетель – это выдумка, просто не всем подвертывается случай согрешить». Другие искренне радовались за саму фройляйн Клару:

– Кто-кто, а уж она, такая честная, такая преданная, имеет право изведать в жизни хоть какое-то счастье – пусть даже и с этаким печальным концом.

Такие вот разговоры ползли по дому, чему в немалой степени способствовала и теснота, поскольку все жильцы ютились теперь в уцелевших нижних этажах и в подвале. Фройляйн Клара, однако, ходила среди всех этих шепотков и шушуканья как чужая, ни о чем не догадываясь. Между тем в соответствии с суждениями жильцов переменилось и их отношение к соседке, хотя та поначалу и не заметила: что фрау Нольте хотя и не отвечает на ее приветствия теми же словами, как раньше, но произносит их отрывистей и суше; что молодой медик при встрече с ней почтительно раскланивается, точно со скорбящей вдовой; что разбомбленная беженка прочла ей мужнино письмо с фронта; что домоуправитель подолгу смотрит ей вслед, недоверчиво покачивая головой; что вдова Зигель пытается втянуть ее в разговор о своем былом супружестве. Словом, в этом облачке пыли начали видеть человека, такое же живое существо, что и остальные, – в ней открыли душу.

И не только душу. Фабричный мастер Пюрингер, холостяк с бывшего пятого этажа, временно расквартированный у нас, однажды проводил ее долгим взглядом, когда она поднималась по лестнице, и с тех пор каждое утро брился, а вечером, придя с работы и умывшись, он теперь повязывал галстук.

Тем временем профессор, которому фройляйн Клара послала телеграмму, вернулся из Падуи (он вел там свои исторические исследования), дабы установить и зарегистрировать объем ущерба; с этим делом он обратился ко мне.

– Вы юрист и разбираетесь в этом лучше меня, – сказал он. – Ведь это все бесценные вещи.

Собственно, опись он уже составил, а от меня хотел лишь узнать, во сколько оценить убытки. Опись начиналась перечнем личного имущества, для университетского профессора, прямо скажем, весьма убогого. Потом шел список предметов, которых во время пожара лишилась служанка. Но главную часть составляло описание научной библиотеки – восемь тысяч томов, и все сгорели, за исключением примерно трехсот особо ценных и редких книг, которые профессор незадолго до начала бомбежек догадался перевезти на дачу. Завершался сей документ перечнем рукописей, заметок и прочих бумаг. Я проконсультировал его, как мог, без особой надежды, но добросовестно, а потом, покончив с делом, мы пропустили по рюмочке. Однако, когда пришло время прощаться, он, бросив извиняющийся взгляд на мою жену (она тотчас вышла), попросил о беседе с глазу на глаз. И вот что сказал:

– Конечно, поступок ужасный, но я был так молод и всегда мечтал заниматься древнейшей историей. И свидетелей – ни души, это в Хальштатте было, а захоронение просто на диво хорошо сохранилось, и скелет, знаете ли, и все ритуальные предметы. Вы, конечно, сочтете это кражей, вы ведь юрист, но для меня, поймите, это нечто совсем другое, это самое сокровенное в моей жизни. Даже Клара ничего о нем не знала, я хранил его в шкафу, под замком, и только оставшись один в квартире, отпирал свой тайник и любовался им, отдыхая и от средневековья, и от всех последующих безумных времен, когда столько всего понаписали, вместо того чтобы совсем просто, как этот…

Голос отказал ему, старичок вдруг весь обмяк, будто вместе с ископаемым скелетом потерял и собственный. Однако тотчас же овладел собой, встал, протянул мне руку, извинился и направился к двери. Но на пороге обернулся и добавил:

– А Клара, добрая душа, так убивалась из-за этих чертовых книг. Было бы из-за чего… – И он вышел, сокрушенно качая головой.

Я был готов немедля броситься вон из комнаты, стучать во все двери и раскрыть всем и каждому тайну обугленных костей, что были найдены тогда в развалинах. Вернулась жена, я хотел все рассказать ей, но не рассказал – ни ей, ни другим, вообще никому на свете. Ведь в нашем сознании несостоявшийся роман с доисторическим кельтом, умершим два с половиной тысячелетия назад, превратил фройляйн Клару в женщину, и по сравнению с открывшейся мне фактической правдой я увидел в этом превращении высшую истину. Захотелось побыть одному, получше обдумать эту мысль, и я направился в кабачок напротив. За столиком в кабачке, он – перед большой, она – перед маленькой кружкой пива, сидели холостяк Пюрингер и наша фройляйн Клара. Завидев меня, она слегка покраснела, но на мое приветствие ответила с максимально возможной между людьми разного пола непринужденностью. Тогда я понял, что и дальше буду молчать.

Позднее, впрочем, истинные обстоятельства дела все равно выплыли наружу – поговаривают, что не без участия коротышки чиновника, который якобы заявил в полицию. Но это уже ничего не могло изменить. Во всяком случае, господин Пюрингер уже никому не позволил сбить себя с толку и вскорости взял Клару в жены. И она – в свои сорок семь лет – еще успела подарить ему младенца. Крестным отцом, замещая в этой роли доисторического кельта, был, конечно же, профессор.

Ошибка

Женщины вряд ли подозревают, до чего пошлые разговоры ведутся порой в мужских компаниях. Анекдоты, которые там рассказывают – а ничего другого там не услышишь, – анекдоты эти нестерпимо плоские и хотя бы уже потому нестерпимо грязные; но все же – анекдоты. Можно подумать, будто мужчины стыдятся без обиняков говорить на извечно увлекающую их тему и оттого облекают все в шутливую форму. Зато женщины, когда у них заходит речь о том же (кстати, и мужчины, как правило, об этом не подозревают), – женщины рассуждают совсем как медики: спокойно, трезво, называя все своими именами. Женщины вообще не склонны шутить – им важен всегда лишь сам предмет разговора. Кто захочет по-настоящему осознать это различие между мужчинами и женщинами, тому достаточно сравнить кривые, словно бы спотыкающиеся каракули на стенах мужской уборной с надписями того же толка в уборной женской.

Но как бы то ни было, начнем: некий молодой человек, окончив коммерческое училище, поступил на службу – в контору солидной транспортной фирмы, которую знали и за границей. Прошло совсем немного времени, и все служащие этой конторы отправились на прогулку по Дунаю, до Вахау, на пароходе, заказанном специально для них. Однако, еще даже не добравшись до места, к подножью холмов, изрезанных террасами виноградников, холмов, увенчанных руинами, которые оседали, осыпаясь в чащу леса, сослуживцы его еще на пароходе изрядно приложились к вину, вследствие чего лишь немногие из путешествующих были способны окинуть незамутненным взглядом прекрасный тамошний пейзаж, памятники старины и прочие достопримечательности, которые им показывали. А на обратном пути, в сумерках, пили уже напропалую.

Мужчин в конторе было куда больше, чем женщин, и уже по одной этой причине молодой человек провел весь день исключительно в мужском обществе, тем более что немногочисленные дамы, по мере того как их спутники накачивались спиртным, все больше жались друг к другу: сидели они по преимуществу на палубе, тесными кружками, и широкие, крутые бедра их смыкались в единый оборонительный рубеж – так в старину вокруг военного лагеря ставили повозки. Ехали, правда, на пароходе и девицы, три-четыре, не больше, которые явно были не прочь завести знакомство, но молодому человеку они не нравились, потому что он тут же сравнивал их с Эльфи. Эльфи была единственной дочерью вдового железнодорожника и только этой весной окончила школу; губки ее вечно складывались трубочкой, будто она что-то насвистывала, а тело, как бы волнуемое волшебной музыкой, всегда трепетало; он познакомился с ней в танцклассе, и уже добрых три месяца они встречались.

Мужчины, с которыми он плыл на пароходе, весь день напролет – и особенно на обратном пути – только и знали, что сыпали скоромными шутками. Наш молодой человек не был ханжой, знал он и непристойные слова, но никогда их не смаковал: услышит и тотчас забудет. Здесь же, на пароходе, было некуда деться от них; казалось, он угодил в самую клоаку, и теперь, смущенный, растерянный, не в силах вместе с другими копаться в грязи, но и не в силах бежать, сидел тут – будто увяз всем телом в грязи и густая, мерзкая жижа облепляла его, закупоривала поры, набивалась в горло, не давая дышать, – сальная жижа, твердея, панцирем сковывала его тело. Наконец, на обратном уже пути – а сидел он внизу, в ресторане, где оркестрик, нанятый тоже специально для них, переключился с застольных песен на модные танцы и под эту музыку неловко толклись одинокие пары, – наконец он под благовидным предлогом покинул разгоряченных коллег и поднялся на палубу, но и там незамедлительно попал в еще одну компанию, и развлекалась она точно так же, как та, от которой он только что сбежал. Ему наговорили такого, что захотелось кричать, но он был новичок не только в фирме, а и вообще на службе и потому подумал: теперь ведь всю жизнь сидеть в конторе бок о бок с этими людьми, и потому все же не закричал; секунду, однако, пытался представить себе женщин, которым те же мужчины из конторы звонили по телефону – насчет покупки какой-нибудь, или детей, или насчет воскресной прогулки – а сейчас все они, примерные мужья и отцы семейств, скопом, у всех на глазах, купались в грязи и помоях. Он сбежал вниз, в коридор, откуда можно было заглянуть в машинное отделение: там тускло поблескивал под смазкой металл, отполированный беспрерывным движением и до того чистый, что молодому человеку захотелось его потрогать, но кто-то снова стоял рядом с ним, наваливаясь на плечо, и буйная работа поршней рождала в этом человеке мысли, которыми он не мог не поделиться с ближним. Еще кто-то остановил его у буфетной стойки возле трапа, угостил пивом и рассказал анекдот, и молодой человек подумал, что его, видно, принимают за выгребную яму, куда всякий рад вылить свои помои: один – «А этот анекдотец знаете?», другой – «Я такое могу рассказать – не поверите, вот представьте себе…», третий – «Я, как видите, не юноша уже, а все ж таки…», и снова и снова слышалось: «А такой анекдотец знаете?», и снова: «Еще один, напоследок!» – кто отечески строго, кто заговорщическим шепотком, кто с крикливым торжеством, а кто – скучающим, наставительным (тоном, но все они наперебой рассказывали ему такое… И вот он снова сидел за столиком в ресторане и уже толком не понимал, кто же его собеседник, хотя успел познакомиться со многими сослуживцами, ведь каждую неделю его посылали в другой отдел, чтобы он получил представление о работе всей фирмы, словом, он уже знал многих сослуживцев, но здесь, на пароходе, далеко не всегда понимал, кто это с ним говорит; он видел лишь будто выхваченные из окружающего и поднесенные слишком близко к глазам кадры: то мясистый большой палец руки, который оттопыривал подтяжку, то черную, густо напомаженную прядь на бледном лбу, то разверстую чуть ли не до пупа пасть «молнии» на чьей-то рубашке; и дергался чей-то рот, подмигивал, точно глаз, и вновь и вновь тянулись друг к другу головы, как лепестки закрывающегося бутона, но бутон этот тут же оглушительно лопался, и туловища гогочущих мужчин с грохотом откидывались на спинки скамеек и кресел; все это видел он, четко выхваченное из окружающего, и столь же четко, независимо от вязкой мешанины музыки и человеческих голосов, слышал все, что ему говорили. И против воли его вставали из этих речей красочные картинки, которые поначалу рассеивались вмиг, но чем дальше, тем с большим трудом, и к картинкам этим все чаще примешивался образ Эльфи, хоть он и не хотел этого, но она сама внедрилась в его теперь уже буйные, неистовые видения, а под конец, как он ни противился, все слилось в одну-единственную картину, и Эльфи заняла свое место в ней так, словно была для него предназначена. Ценой невероятного усилия, усилия не одного рассудка, но всего тела, он вытеснил эту картину, закрыв ее образом Эльфи, какой она всегда виделась ему, – мыслью о ее чистоте он отгородился от грязи, которая со всех сторон лезла в уши. В тот же вечер, через полчаса после возвращения парохода, он должен был встретиться с Эльфи. Он страстно ждал этой встречи, но и спрашивал себя, отважится ли он вообще приблизиться к ней, такой, каким был сейчас, – напичканный непристойностями. Но потом он снова видел ее в мечтах, теперь уже ангелом-хранителем, который выведет его невредимым из этого ада – надо только очень захотеть. Так думал он, а грязные речи между тем все назойливей лезли в уши. И после – они уже сошли на берег, долго прощались с обычным для пьяных многословием и наконец простились – молодой человек, немного запоздав, пришел на условленное место в парк, почти безлюдный в этот час, – и тут он сделал с Эльфи то, чего никогда раньше не делал.

А когда они выбрались из кустов, мысли его были не о ней, а о мужчинах, с которыми он провел весь день, и он устыдился, что сделал такое с Эльфи; в отчаянии желал он хоть как-нибудь искупить свою вину перед ней. Но Эльфи, не успели они отойти подальше, где их уже не услышали бы другие парочки или ночные гуляки, – Эльфи сказала: «Все время я только и ждала, что ты будешь со мной так нежен, как сегодня. Ужасно, ужасно нежен!» Она прижалась к нему и без конца повторяла: «Ужасно, ужасно нежен!» И еще она сказала: «А я уж думала, ты меня и не любишь». И снова: «Ужасно, ужасно нежен!»

После долгого, невыносимо долгого прощания у ее дверей он поспешил в публичный дом, где уже не раз бывал до знакомства с Эльфи. И только там наконец пропало чувство стыда. И совершенно неожиданно он громко расхохотался.

Обманутая

Инспектор полиции думал отделаться общими фразами, но она настояла, чтобы ей рассказали все. И все, что он сообщил, выслушала совершенно спокойно. Инспектор сказал:

– Произошел несчастный случай, мы это досконально выяснили.

Слушая инспектора, она мысленно увидела своего мужа, как он, лежа на спине, залезал под приподнятый домкратом передок машины и закреплял буксировочный трос. Потом они бесконечно долго торчали в мастерской под волнистой крышей из асбоцемента, где было еще жарче, чем на солнце, а до этого ехали под грозовыми тучами, нависшими на небе с самого утра, и прибыли сюда только к половине девятого. Еще тогда она подумала, что лучше бы вовсе не приезжать сюда, где муж был счастлив с той, другой, о которой она знала лишь, что в его жизни таковая существовала, правда, задолго до нее, но тем не менее продолжала существовать, как бы незримо стояла здесь, рядом, вечно, хотя он никогда о той особе не говорил, ни разу ей не писал и больше с ней не встречался, все было кончено за три года до того, как они поженились. Лишь однажды муж рассказал о той, потому что ей захотелось узнать, что у него было прежде, – ей всегда хотелось знать о нем все, – поэтому он и рассказал о той, причем самым будничным тоном, как о давно прочитанной и полузабытой книге, и больше не упоминал ни разу, но именно поэтому она чувствовала, что та, другая, все еще существует и будет существовать вместе с ней, между ней и им. И все чаще ей приходила мысль, что они с мужем не могут быть счастливы именно потому, что меж ними стоит та, другая. Во время поездки она неотступно думала о том, что хорошо бы приехать в этот город и раз навсегда покончить с прошлым; но вот когда случилась авария и пришлось задержаться, она подумала, что лучше бы вовсе не приезжать сюда. Потом они опять поссорились, а из-за чего, она уже час спустя и припомнить не могла, – и настроение у нее упало. В гостинице она почувствовала себя дурно, есть совсем не хотелось; он же был голоден, и после того, как она вытянулась на кровати, а он принял душ и переоделся, ее осенило, что надо предоставить ему эту самую возможность. Она уговорила его сходить в какой-нибудь ресторан, из тех, где он любил бывать еще тогда, да и вообще побродить по городу, оживить в памяти былое, а она часика два-три полежит здесь одна и спокойно отдохнет. Она его отослала, и он ушел.

– Разумеется, мы не могли исключить и того, – продолжает инспектор, – что выстрел действительно предназначался вашему мужу, поэтому расследование велось во всех направлениях. Не знали только, в какой гостинице он остановился, из-за этого и вышла задержка…

Почти час ночи; они стоят у столика в ее номере, на столике графин с водой, стакан, бутылка коньяку и три рюмки, которые предусмотрительно захватил с собой поднятый с постели администратор гостиницы; она еще в платье, администратор в пижаме и халате, инспектор в обычной форменной одежде. Коньяк разлит по рюмкам, но лишь один администратор время от времени пригубливает его. Инспектор продолжает:

– Вскоре после девяти ваш муж спустился в ресторан, поужинал и примерно через час собрался уходить; швейцар еще предложил вызвать такси, так как снова заморосил дождь, но он все же отправился пешком, прямо по Кёнигсаллее, в сторону вокзала. Несмотря на плохую погоду, он шел не торопясь, словно прогуливался, без всякой определенной цели – швейцар смотрел ему вслед. Это было в начале одиннадцатого, а в половине одиннадцатого он уже вошел в зал игральных автоматов «Рондо», что напротив Главного вокзала; ходьбы туда добрых четверть часа, значит, по дороге он нигде не задерживался…

Она сама его отослала, почувствовав наконец-то свою силу и превосходство над ним, когда уговорила его пойти в город и освежить старые воспоминания; ощущение превосходства и силы не покинуло ее и после того, как муж ушел, а она, потушив свет, лежала на кровати, не сомневаясь, что он сейчас идет к той, другой: и это была не его победа, а ее.

– …Во всяком случае, в двадцать два тридцать он уже был в «Рондо», это вне сомнений. Дело в том, что он играл на автомате, которым обычно пользуется один из завсегдатаев «Рондо». Этот человек был на сеансе двадцать тридцать в «Колизее» – у него даже сохранился билет, – из кино он отправился прямо в «Рондо», шел пешком, это минут десять ходьбы. Сеанс окончился в четверть одиннадцатого, он забрал свой плащ из раздевалки, поглазел на картинки в киновитрине, по дороге купил в пивной пачку сигарет и вошел в «Рондо» ровно в половине одиннадцатого, – он случайно взглянул на часы вокзальной башни; автомат, на котором ему хотелось поиграть, был занят, причем вашим мужем. Он дождался, пока ваш муж перешел к другому автомату, и стал играть. Этот, а также другие свидетели показали, что ваш муж все время играл один, ни с кем не общался, не разговаривал, не спорил…

Лежа на кровати, она наблюдала за причудливой игрой красно-сине-белых бликов, которые бросала в комнату световая реклама с дома напротив; на потолке вспыхивали дрожащие красные и синие круги, потом они белым потоком сбегали вниз по стене, и все повторялось в том же ритме. Она еще не приняла душ, ей не хотелось сейчас вставать, зажигать свет, двигаться, хотелось лишь наслаждаться сознанием того, что наконец-то она все-таки оказалась сильнее, взяла над ним верх, и без всякого спора. В споре у нее ни разу ничего не получалось, даже когда она была права; если он потом и признавал ее правоту, то ей все равно не удавалось насладиться победой – муж умел так все повернуть, что своим признанием лишал ее какого бы то ни было ощущения успеха.

– …Это одна сторона дела. Теперь о другой: выстрел был произведен с улицы, через полуотворенную входную дверь. Стрелявшему удалось скрыться в тумане; в зале был включен магнитофон с модными песенками, и звук выстрела там вряд ли расслышали. Видели только, как ваш муж упал и какой-то парень тут же убежал в туалет. Владелец заведения позвонил в полицию, сразу пришли двое постовых с вокзала, вскоре прибыла патрульная машина и «скорая помощь»; а первым делом схватили того парня. Он вылез через окно уборной во двор, но, поскольку ворота и оба входа на лестничные клетки были заперты, выбраться оттуда не смог и спрятался в пустом мусорном баке. Парень оказался известным полиции сутенером, но в убийстве мы его не заподозрили, огнестрельного оружия ни при нем, ни в заведении, ни во дворе обнаружено не было. Привлекло наше внимание одно обстоятельство: траектория пули проходила точно над столом, у которого играл парень; а за его спиной, у настенного автомата, как раз против входной двери, стоял ваш муж. Следовательно, пришлось допустить возможность, что пуля предназначалась не вашему мужу, а молодому сутенеру…

Когда им случалось спорить, почти всегда была права она, а не он, и в этот раз тоже; но она не могла сейчас припомнить, из-за чего они сегодня поспорили, помнила только, о чем думала недавно: лучше бы вовсе не приезжать сюда. Когда же они приехали и она начала уговаривать мужа пройтись по городу и освежить воспоминания, то в душе надеялась, что он не пойдет и все опять образуется; однако он ушел, несмотря на то что она чувствовала себя неважно и хотела, чтобы муж побыл с ней именно сейчас, здесь. Он должен был заметить это, думала она, а блики световой рекламы красно-сине-белыми слезами текли по комнате; потом она взглянула на часы, потом попыталась думать о чем-либо другом, пыталась, наверное, с полчаса, не меньше.

– …Парень сообщил, что в «Рондо» он забрел случайно, надумал поиграть, и в ту секунду, когда нагнулся над столом, возле его уха просвистела пуля; от ужаса его чуть не вырвало, и он бросился в туалет, но там вдруг испугался, что его могут в чем-нибудь заподозрить и обвинить, и решил удрать через двор. На вопрос, где он был до этого, парень ответил, что гулял. Однако его костюм был сухой и пахло от него не сыростью, а табачным дымом. Тогда мы сказали ему напрямик, что он не гулял, а сидел в «Пигаль» – это ближайшее кафе, за углом, где обычно околачиваются люди его круга, – и парень не стал вилять. Далее его спросили, с кем он там повздорил, он ответил, что ни с кем не ругался. Но мы заранее послали в «Пигаль» кое-кого, и, хотя публика в подобных заведениях, как водится, принципиально ничего не видит и не слышит, нам кое-что удалось выведать, и молодому сутенеру пришлось сознаться, что пристал к нему какой-то незнакомец, а он во избежание скандала покинул «Пигаль» и перебрался в «Рондо». Мы потолковали с парнем еще немного, и «незнакомец» стал неким Джонни, а потом из Джонни превратился в Иоганна Палля, сутенера, который однажды уже сидел за покушение на убийство, второй раз – за убийство в драке и неоднократно – за нанесение телесных повреждений, – в общем, ужасно вспыльчивый тип. Таким образом, дело выяснилось: сведение счетов между сутенерами, и больше ничего…

Полчаса она лежала, пытаясь думать о чем-либо другом, но в голову ничего не шло, кроме одного: муж не остался с ней, а ушел, ушел к той, другой, и что она в конце концов точно так же свободна, как и он, и что она слишком долго не решалась заявить ему об этом, и что теперь больше ничуть не обязана лежать тут в одиночестве, бессмысленно созерцая переливы световой рекламы, в то время как он с той… Она решительно встала под душ и скоро уже шла по дороге к вокзалу – привокзальный квартал ведь самое подходящее место для этого… Мужчина был довольно молод, очень высок и немного полноват, у него был крошечный подбородок, запрятанный между толстыми, чуть обвислыми щеками, – это она еще успела заметить, а потом ей было противно, ужасно противно, но она переборола себя и даже взяла деньги. Когда она вернулась в гостиницу, ключ от ее номера по-прежнему висел на доске среди множества пустых крючочков, и, увидев этот одинокий ключ, она в первую минуту была весьма разочарована тем, что муж не стал ее дожидаться, но тут же почувствовала себя вдвойне и окончательно уверенной в том, что поступила правильно. В номере ее мысли вернулись к полноватому молодому человеку, и она сердилась на себя за то, что ей было противно. Как раз тут в дверь постучали, это были инспектор полиции с администратором гостиницы.

– Через час мы его взяли, – сказал в заключение инспектор. – Нашли и пистолет, и все стало ясно. Пуля, предназначенная молодому сутенеру, попала в вашего мужа, прямо в затылок. Он упал без сознания, а через две-три минуты, когда мы прибыли в «Рондо», уже скончался. – И, словно только сейчас опомнившись, что все это он рассказывает вдове убитого, инспектор повертел в руках фуражку и добавил изменившимся, чуть ли не домашним голосом: – По крайней мере он не мучился.

Администратор согласно кивнул, как бы говоря: «Кто знает, что бы ему пришлось пережить!» Она снова увидела своего мужа, как он на спине залезал под приподнятый домкратом передок машины, закрепляя буксировочный трос, и теперь вдруг вспомнила, о чем они спорили и что прав был муж, а не она. В этот момент администратор поднес ей ко рту рюмку с коньяком, ибо ее лицо стало похоже на скомканную серую тряпку. Однако голос ее прозвучал резко и холодно, будто из этой тряпки сверкнул острый обнаженный клинок, когда она сказала:

– Он мне изменял.

Не знай инспектор, что Иоганн Палль полностью изобличен в убийстве, он поставил бы сто против одного, что своего мужа убила она сама.