Текст книги "Партизанская быль"

Автор книги: Георгий Артозеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Куда мы пришли

В уложенных сеном санях, на которых нас везли вглубь леса, мы уже чувствовали себя дома.

На душе было весело. Даже мороз казался мягче и лес надежней. Такого хорошего леса я, кажется, никогда и не видел. Тут и старые, высокие деревья и молодая поросль; место не ровное, а все холмиками – очень подходящее для партизанского лагеря. Хорошо выбрано!

Досадно только, что так необщителен ездовой: все «нет», «не знаю», «сами там увидите». Тюлень попался, не понимает, что людям не терпится.

Наконец застава. Ездовой сказал отзыв, и мы думали, что поедем дальше. Не тут-то было. Нас задержали. Приказали ждать. Один партизан верхом поскакал в штаб.

Однако у них тут строгости!.. Большой ли отряд, давно ли в этом лесу стоит, почему его называют «областным», – этого мы и на заставе не узнали. Ответили лишь, что командир какой-то Орленко.

Фамилия незнакомая. Скорей всего – не черниговский. У нас такого не было; поделился с товарищами – они со мной согласились. Если не лично, то понаслышке мы руководящих работников знали. Орленко? – Никто о таком не слыхал.

Странно, что командир не Коротков. Мария знала твердо, что секретарь Корюковского райкома остался в тылу. И вот, пожалуйста, в его районе хозяин – другой. Почему бы это? Скорей бы уж все узнать.

Но вместо того, чтобы доставить в штаб, нас развели по землянкам на отдых. Так что мы не только командира, но ни лагеря, ни людей не повидали.

В пути мне показалось, что как только доберусь до места, где можно в безопасности подкрепиться, так меня двое суток не разбудишь – хоть из пушек стреляй! Но вот – и сытный обед дали, и в теплую землянку поместили, а не спится. Все вспоминаются нравы и порядки в Добрянском отряде. Бывало, и к нам новые люди приходили. Что особенного? – К командиру! Он расспросит и тут же определит людей к делу. А здесь со мной уже два раза беседовали – всю биографию перетрясли; однако сам-то я ничего не знаю. Командира не видал, – назначения не получил, об отряде не имею ни малейшего представления.

Лежу на нарах и думаю: «Этот Орленко, верно, армейский человек. Возможно, с большим званием. Строит партизанскую жизнь по воинскому уставу. У нас в Добрянке так не было: мы жили семьей. Здесь все иначе. Хорошо, если здесь окажутся еще и настоящие, армейской выучки подрывники, минеры. Для партизан великое дело! Сколько мы у себя в отряде мучились, пока освоили, как надо обращаться с толом!»

Нет, очень здорово, если среди партизан есть грамотные в военном деле люди. А то соберутся, как у нас: одни «гражданские бойцы». Проверенные и отобранные райкомом для работы в тылу, преданные, хорошие коммунисты – чем не партизаны? Но только начинают воевать – у кого осечка, у кого – промах, кто сумку с патронами потерял, а кто и сам растерялся. На первых порах поэтому дело идет не шибко. Трудно мирным людям переходить на военную жизнь.

И мне почему-то все больше казалось, что этот «областной» отряд находится под руководством армейского командира: уж больно строго поставлено дело с новичками. Я мысленно готовился к встрече с полковником. Вот, думаю, спросит:

«Вы что в своем отряде делали? Кем были? Пулеметчиком? Разведчиком? Автоматчиком? Подрывником? Каков боевой опыт?»

А что ответить? У нас всем приходилось заниматься. Думал я обо всем этом, думал, просыпаясь ночью. Один партизан при свете коптилки чистит оружие. Часть нар занята спящими людьми. «Ну, все! Теперь до утра дожидаться».

И вдруг – за мной. Вежливый такой, подтянутый малый, говорит: «Командир вызывает». Я поднялся и сказал, что давно жду. А он смеется: «Я за вами два раза приходил – вы все спите!»

Мы быстро дошли до землянки штаба. Он толкнул дверь и пропустил вперед. Вхожу, готовлюсь встретиться лицом к лицу с командиром, но вижу свою спутницу Марию Скрипку. Она сидит на лавочке возле двери.

У другого стола, спиной ко мне, какой-то человек возится с радиоприемником. Больше никого. Что ж, сажусь рядом с Марией. Она, оказывается, тоже только что пришла.

Помещение хорошее, с окнами. Часть отделена занавеской, за ней нары и, кроме того, особнячком, никелевая кровать, аккуратно заправленная солдатским одеялом; стол, накрытый скатертью, да на нем совершенно, на мой взгляд, необычная для партизанского быта вещь: стакан крепко заваренного чаю. Стоит, как полагается, на блюдце и рядом два кусочка сахара.

За другим столом сидит человек. Кроме радио, на столе – карта, чернильница. Везде чистота, порядок. Живут же люди! У нас не так было. Не пойму даже, нравится мне это или нет? Все зависит от того, как они воюют. Наш командир никелевой кровати не имел, а сражался – дай бог каждому!..

Но вот дверь в землянку открывается. Мы встаем. Один за другим входят трое мужчин, на ходу продолжая вести разговор.

– Федор Иваныч! – подскакивает Мария и бросается к одному из них.

«Что такое? – думаю я. – Значит Короткое все-таки здесь?..» Но не успеваю сообразить, как сидевший возле радио боец говорит:

– Вас тут ждут, товарищ командир!

– Да, знаю, – отвечает другой – не Коротков – я повертывается к нам:

– Здорово, земляки!

Так это и есть командир? Это – «Орленко»? Перед нами – сам первый секретарь Черниговского обкома партии, депутат Верховного Совета Федоров. Я его отлично помню. Видел незадолго до войны на партактиве в Чернигове. Да и кто же его в области не знал!

Не отвечая на приветствие, смотрю на него во все глаза. Федоров привык, верно, что новички удивлялись. Спокойно, без улыбки, пожал нам руки, указал место у стола:

– Садитесь, рассказывайте.

Но я все еще будто не проснулся. И пока Федоров давал одному из вошедших с ним какое-то распоряжение насчет листовок, мое удивление понемногу сменялось мыслью, что эта встреча – правильная. Где же быть секретарю обкома, как не с нами, на своей земле? Вот, значит, как партия подходит к нашей партизанской борьбе – такого руководителя оставила в тылу!

Понемногу я все же сосредоточился. Мы с Марией начали рассказывать Федорову, как воевал наш отряд, как был окружен и разгромлен карателями.

Мы сбивались, перебивали друг друга. Федоров слушал, расхаживая по землянке. Потом начал расспрашивать: «Известно ли было, что лагерь окружают? Был ли дан командованием приказ оставить свой район?»

Мы стали докладывать.

– Наше командование было против, – сказал я. Командир считал позором оставлять свой район, – добавила Маруся Скрипка.

Тут в землянку вошел человек в кожаной куртке с маузером на ремне. Федоров обратился к нему:

– Знакомься, Николай Никитич. Добрянцы. Опять, понимаешь, то же дело, та же ошибка; держались до последнего за свой район. Дорого нам стоит эта ошибка, эх, дорого! – Повернувшись к нам, Федоров пояснил: – Имейте в виду, партизаны всегда в меньшинстве. Внезапно следует не только нападать, внезапно надо и уходить! Понятно? Передвигаться быстро и ускользать, чтобы явиться с неожиданной стороны. А ну, попробуйте действовать так в одном своем районе. Командир, видите ли, считал позором уйти из своего района. А почему это вдруг Корюковский или Холменский уже не ваш, не наш район? В чем дело? Кто это выдумал?!

Мы с Марией молчали. Что мы могли ответить?

Вновь пришедший сел неподалеку от нас. Теперь хорошо было видно его лицо, и это лицо показалось мне знакомым. Когда Федоров снова назвал его «Николай Никитич» – я вспомнил: да это же Попудренко, второй секретарь Черниговского обкома. Оказывается, они оба тут.

– Добрянцы активно действовали, – продолжал Федоров. – Хорошо! – с ударением повторил он свою оценку. – За три месяца подорвали двенадцать эшелонов, сорок машин, семь мостов, водокачку. Уничтожили семьсот шестьдесят гитлеровских солдат и офицеров.

Я не мог не удивиться тому, что секретарь обкома сразу запомнил названные нами цифры. А он их называл и говорил веско: каждое его слово было не справкой, а как бы венком нашим погибшим товарищам.

Попудренко спросил об обстоятельствах гибели нашего командира. Поглощенный разговором, я не сразу обратил внимание на то, что в землянку уже пришли новые люди, пока не увидел среди них очень памятного мне человека. Три года назад он работал секретарем Семеновского райкома, где меня принимали в партию.

– Товарищ Капранов? – тихо произнес я.

– Что? Знакомого встретили? – спросил Федоров. А Капранов глядел на меня с удивлением:

– Хм, не помню.

– Как же, Василий Логвинович! – сказал тут я. – Вы же меня в партию принимали, помните, в Семеновке?

– В Семеновке? Возможно. Постой, постой. Кто ж ты есть?

– Артозеев я. Может, конечно, и забыли, да и вид теперь не тот. Вы меня видели в милицейской форме.

– А-а! Так бы сразу и сказал. Что же ты, брат, такую бороду страшенную отрастил? И лица-то за ней не увидишь!

– Партийный билет при вас? – спросил Федоров.

Этот вопрос, хотя я, кажется, ни в чем не был виноват, расстроил меня ужасно. Перед уходом из города я с трудом нашел кусок пергаментной бумаги и старательно обернул партбилет, чтобы спасти его от грязи, сырости, а быть может – и от собственной крови; так удачно зашил его в специальный карман – поближе к телу, чтобы все время чувствовать. И теперь я должен сказать, что партбилета при мне нет: когда положение осложнилось – комиссар Добрянского отряда закопал все партийные документы в лесу. Однако Федоров не высказал порицания:

– Было такое указание обкома, – коротко заметил он. – А поскольку товарищ Капранов подтверждает вашу партийность – встанете на учет у Ивана Мартьяныча Курочки. Кстати, вот он – знакомьтесь. – И Федоров указал мне на одного из недавно пришедших в землянку.

Я знал, что Курочка – секретарь Холменского райкома.

Вот значит, как: здесь Федоров, Попудренко, Короткое, Капранов, Курочка. А кто же еще те четверо, которых я не знаю? Я подошел к Капранову.

Другие были: – Новиков – секретарь обкома по кадрам, Яременко – член обкома, Днепровский – пропагандист и Дружинин – секретарь Тарнопольского обкома.

Я смотрел и глазам не верил. Что же это такое? Ведь тут обком партии, да еще с активом! Будто на конференцию съехались!.. Так вот почему отряд «областной»!

– Ты чуешь, Мария, что это получается? – тихо спросил я у своей спутницы. – Ведь здесь – весь наш Черниговский обком партии.

Большой семьей

Пока мы шли сюда, дни тянулись мучительно долго. Здесь же время потекло незаметно. Вот, кажется, только пришли – еще вчера были в лагере новенькими, осваивались, встречали земляков, переживали эти встречи, рассказывали. А назавтра уже в новичках другие люди и ведутся другие разговоры.

Только что товарищи с гордостью описывали нам, какой был у них недавно удачный налет на немецкий гарнизон в Погорельцах. Но вот со стороны Савенок на лагерь наступают мадьяры. Первое отделение, куда я был определен пулеметчиком, ведет вместе с другими бой под командованием Попудренко. У мельницы отбиваем врага; и теперь уже товарищи из областного отряда не рассказывают мне, как они воевали, – вспоминаем вместе.

Еще третьего дня я жадно выспрашивал у областных партизан обо всем, что передавалось последнее время в сводках Информбюро. Но наступило тринадцатое декабря, и среди ночи поднялся весь лагерь. Волнение, крики, шум, даже стрельба. Это только что принято сообщение о разгроме гитлеровских дивизий под Москвой.

Вместе пережили эту радость. Не спали до утра.

В партизанскую семью входить недолго: один, другой бой – и тебя уже знают, и ты привык. Сближают общие горести и радости. После ночи тринадцатого декабря, когда нас всех встряхнула и подняла весть о победе под Москвой, я начал считать себя старожилом областного отряда, перестал смотреть, какие «у них» тут порядки: решил, что эти порядки мне уже ясны.

Однако решил слишком рано. Долго потом возвращался к сравнению маленького Добрянского отряда с большим областным – осмысливал разницу.

Первый толчок для этого я получил при таких обстоятельствах.

Стою с группой товарищей на заставе. До смены еще далеко. Вдруг поздно вечером подъезжает Попудренко. Приказывает заставу снять и немедленно идти в лагерь.

«Как же так? – думаю я. – Еще днем тут шел бой! А мы обнажим место, куда только что совался противник!»

Я решительно ничего не понимал: положение-то день ото дня становилось серьезней? Новости одна хуже другой. Фашисты подожгли село Жуклю, уничтожили Рейментаровку, заняли Савенки. Обстреливают лес артиллерией. Явно готовятся нанести отряду сокрушительный удар. И в такой-то обстановке снять заставу? Уму непостижимо. Я шел в лагерь, размышляя о том, что бы это означало. Может быть, отряд уйдет на другое место? Но никакой подготовки к уходу не было видно. Напротив – среди партизан поговаривали, что бросить среди зимы хорошо знакомый лес, базы, благоустроенный лагерь – гибельное дело. Бойцы готовились к встрече с противником; они полагали, что при численности в пятьсот человек отряд вполне может отразить штурм врага. И я думал так же. А потому шел в лагерь в полном недоумении.

А. лагеря-то уже нет! Безжизненными стоят наши уютные землянки. Костры затоптаны. Кони запряжены. Грузы уложены. И голова большой колонны уже выступила вперед.

Да, поневоле вспомнишь, как в Добрянском отряде думали уходить: спорили, шумели, обсуждали – весь лагерь гудел. А тут – сами партизаны не заметили никакой подготовки к перемене места.

И вот ночь прошла в пути, а ранним утром двадцать третьего декабря мы остановились на короткий привал среди леса. Едва светало. «Наш» лес остался далеко позади – мы прошли не менее сорока километров. Пора было немного отдохнуть.

Коней не распрягали, только подбросили им немного сена, а сами, чтобы не замерзнуть, пританцовывали и на ходу подкреплялись сухарями.

Члены обкома и командиры уселись под большой мохнатой елью, что-то весело обсуждали и смеялись. Нам причина такого их радостного настроения была неизвестна. Многие бойцы как раз были не в духе, доказывали, что ушли с насиженного места зря и не видать нам теперь благоустроенного жилья как своих ушей.

Вдруг тишину зимнего леса нарушили гулкие залпы артиллерийских орудий. И через несколько минут все мы поняли, что произошло в это раннее морозное утро: немцы пошли на штурм лагеря областного отряда!

Под мохнатой елью, где разместился обком, стало еще веселей. Начальник штаба Рванов тыкал пальцем в свои часы и с жаром говорил что-то.

Тем временем артподготовка продолжалась. Наверно, через полчаса каратели пойдут завоевывать оставленный нами лес.

Мне, как и всем, было радостно сознавать, из-под какой опасности нас вывел точный расчет командования. Но было и грустно: если бы наши добрянские порядки не были такими семейными, если бы было поменьше разговоров об уходе, а вместо них сделали бы такой же хороший, четко организованный рывок. Если бы!.. И чем яснее становилась удача сегодняшнего рейда, тем больнее было вспоминать о двух последних днях жизни нашего маленького отряда. «Вот, – думал я, – серьезный урок партизанской тактики. Цена ему дорогая, жестокая. Чувствуют ли сейчас то же, что и я, мои товарищи добрянцы?» Мне захотелось сию же минуту найти Тимошенко, Митрофанова или Марию и поговорить об этом. Но они были в других группах, а колонна уже тронулась в путь. И пока мы ехали, я сам старался осмыслить прошлое и настоящее.

После ночного перехода весь отряд, вопреки предсказаниям некоторых товарищей, расположился с такими удобствами, о которых в брошенном лагере нечего было и мечтать. В селах Ласочки, Майбутня, Журавлева Буда жители приняли нас в своих хатах. И как приняли!.. Откуда-то появились гармоники, нашлись запасы выпивки и закуски, а девушки, будто по щучьему веленью, обратились в разряженных по-праздничному красавиц.

Мне еще не приходилось видеть, как население встречает партизан. До сих пор я ходил в села только на разведку: подберешься бывало тихонько до верного человека. Узнаешь, что надо, и так же крадучись – давай бог ноги подальше от людского жилья!.. Не то было на этот раз. Мы пришли как дорогие гости, и каждый вошел в хату, будто в родной дом. Живи и радуйся!

Но и в этих обстоятельствах сразу можно было почувствовать, как твердо командование направляет жизнь коллектива по хорошо уложенным рельсам. После одного дня отдыха сразу был установлен строгий воинский распорядок дня. С утра – строевые занятия; обед – во-время; вечером – выпуск стенгазет, политзанятия. Ни дать ни взять – армия в мирные дни!.. И снова я должен был признать, что за три месяца добрянского прошлого я не провел ни одного такого дня, хотя свободное от боев и заданий время и у нас бывало.

Да, было на что посмотреть, о чем подумать.

Жизнь текла, конечно, не так уж мирно, чтобы заниматься только стенгазетами и политучебой. Партизанская работа шла своим чередом. Вот, например, стало известно, что неподалеку – в большом селе Орловка, Холменского района, появилось очень много полицаев.

Видимо, опять гитлеровцы сосредоточивают вокруг нас опорные пункты, собирают силы.

Ну и что же? – рассудили бы в Добрянском отряде. – Когда пойдут на нас, дадим бой, встретим, как сумеем, и карателей и полицаев.

А здесь командование отнеслось к делу иначе. Среди партизан стал известен разговор Федорова с секретарями Холменского райкома партии товарищами Курочкой и Водопьяновым.

– Село Орловка – вашего района? – спрашивал у них командир. – Бывали там, людей знаете? – Вот пойдите теперь в Орловку и разберитесь. Как и почему врагу удалось там сколотить такой полицейский стан? Используйте свою связь с населением и на месте определите, кто там орудует: где настоящие враги, а где люди, попавшие в полицию под страхом смерти. Если в Орловке действительно сто полицаев, то среди них немало и взятых по мобилизации. Действовать, имейте в виду, надо не горячась – разобраться как следует.

Положение секретарей Холменского района представлялось мне очень тяжелым. Конечно, правильно сказано – разобраться. А как? Вот когда на праздник Октябрьской революции Добрянский отряд сделал налет на свой райцентр, было захвачено немало полицаев и людей, пошедших на службу к оккупантам. И мы их отпустили. Уж очень трудно было разобраться. Выбора-то у нас нет: или расстрелять, или отпустить. Лагеря для военнопленных в наших условиях не организуешь. В руки законных властей на справедливый суд не передашь. Что делать с этими людьми?

Расстрелять человека недолго, а жизнь его не вернешь. Ведь встречаются же неплохие, но слабовольные люди. И если дать такому опомниться, пожить – он придет в себя и еще оправдается перед народом. Из этих соображений в Добрянском отряде с полицаями обращались довольно мягко. Писали к ним листовки. Возлагали надежды на пропаганду. А взятых в плен при штурме Добрянки отпустили. Командир произнес перед ними речь, пристыдил; они обещали больше не служить оккупантам.

Вот и все наше разбирательство.

А что сделают Курочка и Водопьянов? Как разберутся они? Мне очень хотелось быть свидетелем этого, но, к сожалению, в Орловку пошли другие группы.

Когда утром наши партизаны вернулись из Орловки, я начал расспрашивать у бойцов, как проводили они рацию.

– Обыкновенно, – рассказывали товарищи. – Перевес был на нашей стороне. Сопротивлялись они недолго. Село мы оцепили. Рванов дал приказ обезоруживать полицаев и доставлять в здание клуба. Ну, потом собрали в клуб жителей и начали разговаривать. Выяснили, что об этих полицаях народ говорит. Оказалось, что большую часть гарнизона оккупанты привезли невесть откуда. Понабрали где-то бывшее кулачье, уголовников. Может, выпустили из тюрьмы. Говорят, они специально всяких подонков отыскивают – сколачивают себе «кадры». Ну, а орловчане, конечно, знают, что и как: они и показали на своих, местных, что им силой надели полицейские повязки, что народ они не обижали. Так и разобрались.

– И что же с ними сделали?

– А что с ними делать? – Бандитов расстреляли, а все местные тут же начали к нам в отряд проситься. Только Курочка им ответил: вам торопиться некуда. Уже поторопились. Страх – страхом, но голову на плечах надо иметь. Вы думаете просто: полицейскую повязку с рукава сняли, а красную ленточку на шапку нацепили! Нам людей, которые «туда-сюда», не надо. Поживите дома, поработайте на партизан. Проверим, тогда поговорим.

А мы-то в Добрянке брали в отряд безотказно всех, кто просился. Остальных отпускали на все четыре стороны под честное слово.

Ненависти у нас, что ли, было мало? Или военного опыта?..

Задавая себе такие вопросы изо дня в день, я однажды сам на себя обиделся за отношение к добрянскому прошлому. Все-таки сделали немало. И коллектив хороший был! Уж не слишком ли я придираюсь?..

Даже заподозрил себя в том, что меня подавляет авторитет секретарей обкома. А может, здесь я все вижу в розовом свете: питаемся хорошо и живем в тепле.

Однако скоро пришлось нам перейти на такую трудную жизнь, при которой ни о каком «розовом свете» не могло быть и речи. Снести ее было по плечу только сильному руководству и сильному коллективу.

Эта перемена к худшему в нашем быту произошла сразу вслед за радостным, всех взволновавшим событием: впервые удалось наладить связь с Большой землей. Федоров получил радиограмму Никиты Сергеевича Хрущева: нам в помощь обещали выслать самолеты с вооружением. Никита Сергеевич передал партизанам привет и пожелание успехов.

Когда Федоров торжественно зачитал перед строем это приветствие, тут же было объявлено о собрании коммунистов и комсомольцев. Мы ожидали продолжения праздничного разговора о самолетах, о поздравлении секретаря ЦК.

Но речь пошла о другом.

– Место стоянки Нашего отряда, – начал Федоров, – известно немцам. Оставаться здесь больше нельзя. Трудно. За нас пострадают в первую очередь люди, которые предоставили нам свой кров. Вы уже видели, как фашисты расправляются за связь с партизанами. Многим приходится платить за это жизнью. Наше место – в лесу. Этого требуют интересы мирного населения и наша собственная безопасность. В лесу будет тяжело. Предупреждаю – надо подготовить людей к серьезным испытаниям. Будет холодно, возможно и голодно. Коммунисты должны показывать пример и помогать товарищам. Помните об этой задаче, товарищи! Завтра уходим в лес.

Зима стояла лютая. Мороз доходил до сорока градусов. Худшие предположения командира оправдались. Испытания начались сразу же – при рытье землянок.

Земля промерзла больше, чем на метр. Ломов у нас не было. Рыли топорами и лопатами, оттаивая каждую пядь кострами.

Люди были одеты плохо. Мой товарищ Иван Кудинов, с первых дней поставленный вторым номером к «Дегтяреву», был обут в калоши. На других посмотришь – ничем не лучше: одна нога в валенке, другая – в сапоге. Особенно плохо были одеты бойцы в стрелковых подразделениях. Да и у командиров обмундирование оказалось не зимнее. Николай Никитич Попудренко ходил по лагерю, подбадривал бойцов, а у самого – уши белели под фуражкой. Я тогда же оторвал половину рукава своей меховой куртки и для Попудренко вышла хорошая шапка. Но сколько люди ни делились своим добром – от этого его больше не становилось.

Первые ночи спали не в землянках, а в норках, какие удалось выкопать. Только лежа на сырых ветвях, поплотнее прижимаясь друг к другу, и можно было согреться. Заглянешь в такую норку, все, будто братья родные, лежат. И до утра слышно, как партизаны стучат замерзающими ногами: забудешь пошевелить ими – после захочешь, да не сможешь.

Плохо стало и с питанием.

Все изменилось к худшему, только наши обязанности остались те же. Пошла в разные концы разведка. Отправились на работу подрывники. Большая группа бойцов – в ней был и я – двинулась в дальний путь: на уничтожение Софиевского спиртового завода.

В эти дни, когда без всякого снисхождения к обстоятельствам наш коллектив подтягивали до уровня подлинно армейской части, я снова искал ответа на свой вопрос: почему эта большая партизанская семья живет более организованной и более высокой духовной жизнью, чем жила наша маленькая семья? Если коротко сказать, я понял это так.

Недостаточно быть преданным делу, не жалеть своей ЖИЗНИ ради него. Недостаточно жить дружной семьей, стоять друг за друга, чувствовать возле себя плечо товарища. Все это у нас было, но всего этого оказалось мало. В областном отряде я увидел, что боевой коллектив силен тогда, когда человеческая преданность и дружба строго подчинены законам партийной морали и суровой воинской дисциплины, когда командование действует с непреклонной ненавистью к врагу, с революционной твердостью и решимостью.