Текст книги "Партизанская быль"

Автор книги: Георгий Артозеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Опять у родного дома

– Огонь прошли, воду прошли, – говорили партизаны на привале, – теперь остались медные трубы.

Люди рассматривали свою прожженную, вымокшую одежду, ругали погоду, природу, сбрасывали с себя никуда негодные отрепья, оставались чуть не голышом.

Страдали молча, а смеялись громко. Теперь даже некоторые ожоги казались смешными. Мне выражали сочувствие по поводу потери половины бороды, а у молодого подрывника Пети Трояна получилась очень забавная прическа: «паровой перманент», – шутили ребята.

Мы продвигались по Машевским лесам в поисках подходящего для лагеря места. Все здесь мне было знакомо; но ориентируясь без труда там, где провел свое детство, я узнавал и в то же время не узнавал этот лес. Повсюду изуродованные снарядами деревья, ящики из-под патронов, артиллерийские гильзы и, наконец, близ заросшей глухой просеки, – десятки оставленных прямо на земле полуразложившихся трупов, может быть, моих односельчан. Страшные следы врага. Нам пришлось начать устройство нового лагеря с похорон.

Потом поставили шалаши на лугу в березняке. Вокруг нас лес пересекали дороги, ведущие к интересующим нас пунктам. В двух километрах на запад – путь на железнодорожную станцию Костобоброво. В полутора километрах на восток – к станции Углы. Это – участок все той же самой железной дороги, соединяющей Новозыбков с Новгородом-Северским, которую мы согласно заданию не должны выпускать из поля зрения. Тут же неподалеку, всего в четырех километрах от нас, – межрайонный шлях Семеновка – Новгород-Северский; над ним тоже надо взять опеку.

Рукой подать до родного моего села Машево, стоит оно на этом самом межрайонном шляхе. Туда-то и направил я первым делом своих разведчиков: ведь нужно было заново обрастать связями с населением.

Через два дня у нас были новые связные. На станции Углы был готов работать с нами железнодорожный мастер Белопухов. Он порекомендовал нам других железнодорожников: рабочего Фотеева, обходчика Лемешко. Жена Фотеева Пелагея служила уборщицей в общежитии гарнизона станции Углы. Она помогла найти подходящих людей среди старост, пастухов, лесничих. Одни мы не оставались нигде; куда ни приходили – в любом месте быстро пускали новые корни.

Но вот вернулись разведчики из Машева. Что-то там произошло за минувший год? Живы ли люди, которых я хорошо знал, которым мог верить?

Много тяжелых известий принесли в лагерь товарищи.

Расстреляна семья нашего комиссара Чернухи, семья местного врача Эверта, расстреляны колхозные активисты Гурьев, Ременец.

Погибли вожаки комсомольской группы «За Родину» братья Санченковы и Виктор Лантух. Они успели спалить девять немецких автомашин, несколько складов, убить пятерых гитлеровцев. И, увлекшись, не думая о собственной опасности, среди бела дня подожгли немецкую машину. Немцы схватили комсомольцев и бросили живыми в огонь.

Но по-прежнему жили в своей хате мой отец со своей второй женой, от которой я когда-то убежал из дому. У них двое сыновей: я их помнил мальчишками – теперь они стали юношами, годными по возрасту в партизаны. Одному лет восемнадцать, другому – шестнадцать. Ведь я не был в Машеве почти десять лет, если не считать прошлогодней разведки.

Приятно было сейчас слышать, что старый учитель Фотий Лазаревич жив и работает. Он по-прежнему в пастухах, но к нему в лес бегают учиться сельские детишки: организовал советскую школу на поляне. Живы были и мой дядя – Филипп Семенович Артозеев, и товарищ юности Андрей Шевцов, еще в тридцать третьем году оставшийся без ног по милости японских самураев.

Да, многих мне хотелось повидать в своем селе. На многих я надеялся, как на верных людей.

На совещании командно-политического состава все единодушно решили, что надо отметить наше прибытие на новое место хорошей операцией. Напомнить оккупантам, кто здесь хозяин, проучить полицию, пополнить отряд новыми силами, ну и поднять, конечно, на должную высоту боевой партизанский авторитет.

Для всех этих целей село Машево вполне подходило. По данным разведки, в нем всего пятнадцать гитлеровских солдат и двадцать пять полицаев. Побить такой гарнизон – для нас пустяк. А все же операция, судя по всему, предстояла серьезная и даже опасная.

Риск состоял в том, что по шляху шло беспрерывное движение немецкого транспорта, а в шести километрах от Машева, в селе Поповка, был размещен батальон фашистских солдат. Требовались исключительная быстрота и натиск, чтобы во время операции врагу ниоткуда не подоспела помощь.

В этом же деле я решил впервые повторить уже однажды использованный нами прием: наступление с помощью «партизанской артиллерии» или «нового вида» оружия, как назвал это Вася Коробко, когда мы брали станцию Корюковка. Желательно было выступить с блеском.

Двенадцатого мая в двадцать три часа пятнадцать минут боевые подразделения заняли исходные позиции и ожидали моего сигнала – трех белых ракет.

Ночь была тихая, безлунная, только звезды ярко блистали на темном небе. Из Машева не доносилось ни звука. Легкий туман поднимался над речкой, отделявшей нас от села. Он помог нам скрытно перейти на ту сторону.

Для того, чтобы воодушевить бойцов на штурм, я решил пустить ракеты с центральной улицы села: пусть увидят, что мы уже на месте. Им легче будет рвануться вперед.

С четырьмя разведчиками я прошел хорошо знакомым путем: через луг, больничную рощу, а оттуда – к огородам. Мы доползли до самого здания школы. Полицейский пост находился всего в ста пятидесяти шагах от нас.

Тихо приказал своим ребятам: как только пущу первую ракету, достать и ликвидировать эту группу. До начала операции оставалось пять минут. Но вот стрелка на моих часах показала условленное время.

Ракеты взвились, и разом заговорили наши пулеметы, раздались громкие крики: «Ура!», «За Родину!» И тут же грохнула «артиллерия». Бойцы ворвались в село как ураган.

А я, оказывается, пускал свои ракеты, сидя прямо под пулеметом «Универсал», установленным на здании школы. Куда делся пулеметчик – не знаю. Но наш партизан Мрачковский добрался до стоявшего сиротой вполне исправного оружия и открыл из него огонь по врагу.

Не помню, какую еще операцию удавалось провести таким ударным темпом. В полчаса, не потеряв ни одного человека, мы захватили село, уничтожили весь гарнизон гитлеровцев, до десятка полицаев. Остальные, оказав небольшое сопротивление, разбежались.

По установившемуся порядку подразделения занялись своими делами. Одни жгли документы старостата и оккупантов. Другие решали хозяйственные вопросы на складах. Третьи собирали людей, просившихся в отряд, выясняли биографии. А народу набежало множество.

И вот, наконец, я мог не ползком, а во весь рост пройти по улице того села, где родился. В запасе двадцать – двадцать пять минут. Операция по приказу рассчитана на час. Наш дом неподалеку. Повидать отца? А Фотия Лазаревича? А друга Шеврона? А дядьку?.. С кем бы из них мне полезнее всего встретиться сейчас, чтобы уж полностью обеспечить дальнейшую организацию связи?

Я зашагал к хате отца, но не дошел. Остановился. И повернул обратно. Может, и нехорошо – но отказался от встречи с отцом все из-за той же мачехи. Когда-то в раннем детстве я считал ее ведьмой. Нынче же пришел к выводу, что именно из таких, как она, людей получаются предатели: если женщина могла сживать со свету детей своего мужа, если она для этого опаивала маком и какими-то снадобьями мою маленькую сестру, а меня – больного, но еще живого укладывала в гроб, то кто же она есть?

Нет. Я не должен идти в дом, где ее встречу. Я рискую не только собой, а потому должен держаться подальше от таких людей.

Поручив Пете Чернухе узнать о здоровье отца и привести, если желают уйти с нами, моих братьев, я зашел к другу Андрюше Шеврону. Туда же вызвал нужных мне людей.

Встреча с товарищем юности была радостной. Я гордился им, потому что этот стойкий человек, хоть и безногий инвалид, оставался полезным Родине больше, чем иной здоровяк. Андрей быстро помог мне составить список безусловно верных людей, с которыми он в это тяжелое время поддерживал отношения. Он давал им читать сохранившийся у него в тайничке номер газеты «Правда». Товарищи уже знали смятый лист назубок, но приходили просто взглянуть, а потом откровенно, по – советски, побеседовать друг с другом.

Андрей с довольным видом засветил передо мной какую-то странную лампу и хитро спросил:

– Хорошо горит?

Я даже не сразу понял, в чем тут соль. На столе стояла простая консервная банка, заправленная каким-то жиром, из которого торчали несколько одинаковых фитилей. Оказалось, что их было ровно пять в знак постоянной мысли хозяина дома о победе пятиконечной красной звезды.

Двадцать минут кончились. Мы покинули село. С отрядом ушло сорок новых бойцов. Среди них были и мои братья – Владимир и Николай, сыновья нашего первого председателя колхоза Чижовая и почти вся уралмашевская молодежь.

На следующий день в Маше во пришли каратели. Из взятых ими под арест и вывезенных в семеноводческую тюрьму людей нашим связным был только один товарищ Коновальный. Остальные тридцать семь человек безусловно не могли сообщить ничего ценного о партизанах. Однако когда всех начали подвергать пыткам, Коновальный молчал, а кассир сель управы Вынянчено не выдержал мучений и подписал ложное обвинение против самого себя и других. Арестованных переправили в коломенскую комендатуру для окончания следствия. Вынянчено пришел в себя и отперся от прежних показаний. Коломенский следователь выехал в Маше во и установил на месте, что арестованная группа граждан в связи с партизанами уличена быть не может. Людей освободили под подписку; одного только Вынянчено отправили в Новгород-северскую тюрьму. Слабым, безвольным людям всегда приходится хуже.

С этого дня Маше во стало предметом особого внимания гитлеровцев. Они решили, что, поскольку командир отряда является уроженцем села, они должны извлечь из этого пользу. Начали вызывать моих односельчан одного за другим на допросы. Старосту Максима Иваныча Шкуродера (оставленного нами на месте как связного) напугали до полусмерти, играя на том, что его жена – моя однофамилица.

Ему велели никого из моих родственников не трогать, только тщательно за всеми следить. «Пусть этот бандит свободно ходит домой, – учили Максима Иваныча в комендатуре. – Создайте для него полное впечатление безопасности. И тогда можно будет легко взять его живьем.»

А для того, чтобы односельчане охотнее следили за мной, Шкуродеру велели пообещать им за голову командира «железный крест», два пуда соли и хорошую усадьбу после войны.

Максим Иваныч пытался возражать, доказывая, что, дескать, Егор Ротозеев давно порвал связи с селом, ушел из дома; ни жены, ни детей здесь не оставил. «Что ему ходить к нам?» – говорил староста. Но ore прервали: «Мы знаем, что у этого бандита много родственников, и можем найти их в вашем собственном доме!» О том, что жена Шкурота – только моя однофамилица, они не хотели и слушать.

Бедный Максим Иваныч был не храброго десятка. Рассказывая мне об этой беседе, трясся как осиновый лист. Он был очень удивлен тем, что «хитрый план» гестапо не произвел на меня заметного впечатления, и просил быть поосторожней.

Да, Шкуроту еще не приходилось общаться с партизанами и, несмотря на давнее знакомство с некоторыми из нас, он плохо представлял себе, каковы партизаны на самом деле. Но скоро не только он, а и многие другие поняли, что такое партизанская сила и умение воевать.

Уже в конце мая, когда наши подрывники широко развернули свои таланты на вверенной нам соединением железнодорожной линии, от семеновского коменданта опять поступил приказ:

«Мобилизовать население на рубку леса возле железнодорожного полотна. Уничтожить все кустарники и деревья на двести метров по каждой стороне. Ветки и хвою сжигать на месте, дрова отправлять в районный центр, годный строевой лес – на восстановление сожженных мостов».

В ответ комиссар Чернуха, начальник штаба Тимошенко и я написали воззвание к населению Семеновского района, предлагая гражданам саботировать приказ, охранять наши лесные богатства. К полицаям же мы обратились с предупреждением, что за понуждение людей к выходу на порубку будем сжигать насильников на тех кострах, которые они разведут для уничтожения веток и хвои.

Эти листовки размножили и расклеили за одну ночь на деревьях и пнях вблизи железнодорожного полотна. А сами наставили патрулей, чтобы вооруженным вмешательством не допустить на порубки ни одной группы. Конечно, мы действовали так решительно не наобум, а исходя из того, что стоявшие здесь рядом части были переброшены к водным рубежам Днепра и Десны, а борьба с партизанами возложена сейчас только на местную полицию.

Расчет оказался правильным. Мобилизация населения на порубку сорвалась. А одно неожиданное последствие наших воззваний очень потешило нас: немцы тоже решили заняться печатной агитацией. Разбросали повсюду свои листовки.

«Большевистская власть почти уже стерта с лица земли, – писал в них новгород-северский комендант майор Пауль Пальм. – Опомнитесь и не слушайте обер – бандитов Попудренко и Артозеева. Приходите организованно и поодиночке в управления полиции для получения работы. Вам будут выдавать хлеб, соль, табак, землю».

Каков был толк от этого обращения, – можно себе представить.

Мы только посмеялись. Но затем последовал приказ семеновского коменданта, который обеспокоил нас.

Немцы поняли, что меня у родного дома не поймаешь, и распорядились село Машево вместе с хутором Гутка сжечь как партизанский центр.

Весь отряд имени Чапаева вышел на оборону села. Жители еще не знали, что им угрожает, а партизаны уже встали на их защиту.

Все дороги перекрыли завалами и канавами, сделали баррикады, а на каждой прикрепили скромную дощечку: «Заминировано. Шаг вперед – смерть!» Для большей наглядности дощечку на центральном семеновском шляхе украсили, как сумели, изображением черепа.

Конечно, мы не рассчитывали на слова и картинки. На дороге, по которой должны были ехать каратели, поставили засаду и сели ждать.

Часов в девять утра показались подводы гитлеровцев и жандармской полиции. Вот они подъехали и читают нашу приветливую надпись. Никому ехать вперед неохота. Колонну остановили. Повернули на лес пулеметы и начали жарить огнем так, что ветки посыпались. Мы сидели неподалеку, но признаков жизни не подавали.

Каратели лупили по лесу, не жалея патронов, чуть не докрасна накаливали стволы пулеметов. А мы все сидели тихо.

Наконец, они надумали. Пустили вперед пустую подводу. Лошаденка спокойно переправилась через защитную зону без всяких последствий. Это, конечно, обнадежило карателей. Они наблюдали, как кобылка брела по дороге, но, конечно, не слыхали, как партизан Чапля сказал ей «Тпрр-руу», после чего она свернула в сторону и стала пастись.

Ободренные тем, что партизанские угрозы оказались пустыми, каратели тронулись в дальнейший путь. А мы все сидели тихо. Наконец, весь этот поезд развернулся перед нами как на ладони. Я дал знак – и семь пулеметов, полторы дюжины автоматов ударили разом. Двадцать четыре поджигателя остались на месте, остальные повернули на поле и целиной бежали в ближнее село Ивановку.

Вечером того же дня семеновскому коменданту было доставлено от нас письмо. Мы требовали зверский приказ отменить, так как мирные жители не должны нести ответственность за действия вооруженных партизан. «Если же, – писали мы, – приказ все же приведут в исполнение, то партизаны переловят и повесят всех работников жандармерии и комендатуры. Веревок у нас хватит!»

Не знаю, насколько сильное впечатление произвела на коменданта моя записка, по Машево вместе с хутором Гутка целы и по сей день.

Для нас же было очень ценно то, что враг начал считаться не только с силой нашего оружия, но и с обыкновенными словами. Мы уже постарались поставить об этом в известность широкие круги населения. И надо сказать, что самые скромные наши ораторы проводили беседы на эту тему с успехом.

Караси

Однажды наш подрывник Алексей Евдокимович Шахов, работавший на грунтовой дороге Стародуб-Новгород-Северский, познакомился на этом шляхе с хорошей компанией.

Дело было вечером. Шахов только что поставил мину и тут же заметил показавшуюся вдали одинокую легковую машину. Он решил переждать, пока она подорвется, и сразу же, не откладывал в долгий ящик, поставить другую.

Отошел немного вглубь леса и стал ждать.

Машина нормально подорвалась.

А дело это было неподалеку от хутора Караси, и оттуда к месту происшествия с поразительной быстротой примчались первые свидетели. Хутор маленький, оккупанты на нем не водились, и свидетели тоже были маленькие.

Несколько шустрых хлопчиков подобрались к еще дымившимся остаткам машины. Они копались в металлическом хламе, собирали какие-то части на дороге и в стороне от нее, спорили между собой из-за трофеев. Наконец, они все поделили и стали рассуждать о взрыве, как он получился, велика ли была «бомба», и кто ее сделал, и кто подложил.

Шахов смотрел на эту компанию из-за куста и решил обнаружить себя. Он нарочно хрустнул ветками. Ребята замерли. Он хрустнул второй раз. Они заволновались, завертели во все стороны вихрастыми головами. Шахов пошевелился снова.

Тогда трое храбрецов разведчиков приказали двоим охранять дорогу, а сами поползли на поиски. Шахову понравилось, что они не испугались. Он показался ребятам и дал знак подойти. Те подскочили.

– Дядя, ты партизан?

– Да.

– Это вы взорвали машину?

– Да.

– А как? Большой бомбой? А где все ваши? Далеко? – засыпали они минера вопросами, больше всего, впрочем, интересуясь «бомбой».

– Хотите покажу? – усмехнулся Шахов, полагая, что ему невредно получше познакомиться с этими ребятишками: при дальнейшей работе они могут пригодиться – сообщать обстановку, проверять результаты взрывов.

Торжествующие мальчишки пошли с Шаховым на дорогу. «Застава» доложила, что все спокойно, противник не наблюдается. Выбрали новое место, поодаль от прежнего. На глазах у замерших от счастья хлопчиков подрывник заложил новую мину.

Окончив дело, Алексеи Евдокимович строго-настрого приказал всей этой публике разойтись по домам. Вечер был на исходе. Близилась ночь.

– Что вы, дяденька! – удивились ребята. – Мы теперь отсюда ни за что не уйдем. Хоть до утра просидим. Будем караулить, когда взорвется!..

И сколько Шахов ни убеждал их, ребятня стояла на своем.

Еще бы! На их глазах настоящий партизан положил на дорогу настоящую мину, от которой полетит на воздух настоящая немецкая машина.

– Мы раньше так только играли, – говорили они Шахову, – заберемся куда подалее и играем. Только трудно было: все хотят быть партизанами, а фрицами – никто. Так мы боролись. Кто побежден – тому и быть фрицем.

Во время этого разговора на пригорке показался грузовик. Как раз на его пути и лежала мина. «Торопятся разъехаться до ночи», – сказал Шахов и вместе со всей компанией скрылся в лес.

Из своего укрытия они наблюдали при свете взрыва, как с полного хода перекинулась машина. Она ударилась кузовом о телеграфный столб. Столб повалился на землю. Зазвенели оборванные провода. Посыпались фарфоровые изоляторы.

Мальчишки прыгали от радости, как козлята. Хлопали в ладоши, двое даже перекувырнулись от восторга. Им нетерпелось побежать к месту взрыва, но Шахов немного выждал – не едет ли кто следом – и только тогда вместе со своими «помощниками» вышел на шлях.

Один гитлеровский офицер и три солдата были убиты наповал. Машина же, судя по остаткам груза, шла с медикаментами.

Теперь Шахов снова велел мальчишечьей команде идти до дому.

– А разве вы, дяденька, в третий раз не будете ставить? – спросили ребята. – Вдруг еще кто поедет? Как же тогда? Дорога-то пустая, что ли, останется?

Буду ставить или нет – это я сам знаю, – ответил им партизан. – Ас вами больше дела иметь не хочу, потому что вы не слушаетесь. Дисциплины не признаете. Я велю идти домой, а вы опять скажете, что будете караулить. Это никуда не годится.

Опечаленные мальчишки поклялись, что будут слушаться во всем и даже готовы разойтись, но только с тем условием, чтобы их за это приняли в партизаны. Шахов посмеялся. Они обиделись. Наконец, Алексей Евдокимович назначил им встречу.

Так началась дружба нашего подрывника с босоногой командой из хутора Караси.

Шахов имел задание парализовать движение и связь на этом, проходящем близ Карасей шляхе. Обдумав по дороге в лагерь свое новое знакомство, он решил, что ребятишек безусловно можно приспособить к делу. Старшему – Коле Деньгубу было уже тринадцать лет, второму их вожаку – Феде Любичу – одиннадцать. С ними можно договориться. А те, кто поменьше, – в строгом повиновении у Коли и Феди.

Когда Шахов рассказывал мне о своих новых друзьях, я не очень-то обрадовался его мысли использовать их. Я напомнил ему историю о молодежи из села Машево, те были старше, но потеряли осторожность и попали в лапы гестаповцев.

– Так что смотри, Алексей Евдокимович! – сказал я Шахову. – Лучше давай обходись без этих хлопчиков. Жалко ребят.

– Я же сам понимаю, – ответил мне тогда Шахов. – Но не собираюсь из них делать подрывников. Так. Пособят когда что. А главное, разведают обстановку. Уж очень просятся и такая шустрая, бойкая ребятня.

Однако в дальнейшем ребята заставили Шахова изменить свои планы.

При встрече мальчики доложили партизану, что на хуторе были немцы, всех допрашивали, «а мы между ними так и шныряли, и никто вопросов нам не задавал». Коля Деньгуб и Федя Любич важничали и прибыли на свидание с большущими самокрутками в зубах. Однако чего могла стоить эта «солидность», когда они высказали свою затаенную просьбу:

– Дядя, вы можете нам дать бомбу?

– Зачем вам? Ведь бомбы только самолет бросает. А мы мины кладем.

Нет. Положить у нас не получится. Полицай к себе в избу не пустит. А мы хотели с разбегу ему в окно кинуть: получится вроде как с самолета.

Потом они доложили еще одну просьбу: дополнительно принять в партизаны четырех товарищей, вполне надежных людей.

– Надежные? – переспросил Шахов.

– Свои. – подтвердили мальчики. – У троих отцы в армии, а у одного тоже в партизанах, только не знаем где. А главное – у них есть оружие.

– Какое?

– Винтовка. Весной на огороде нашли. Они обещают, что если их примут, то всем по очереди будут давать носить. Слово дали.

После Шахов мне рассказывал, что во время этой беседы у него просто руки опустились: посмотрел он на эти самокрутки, на щербатые рты, еще не пополнившиеся коренными зубами, послушал их речи про бомбы и винтовку с огорода, – и пожалел, что связался. Ну дети, как есть дети.

Однако эти дети поразили его продуманностью своих боевых планов. Они уже заготовили две пилы для телеграфных столбов и спрятали их в лесном тайничке. Раздобыли пять пар больших лаптей и сношенных сапог, а новенькие обещали достать для себя сами.

– Зачем лапти и сапоги? – спросил Шахов.

– А как же? Следы-то останутся? А мы после диверсии до ручейка добежим и обувку скинем. Потом босые вылезаем – и бувайте здоровеньки!

И ребята начали пилить столбы, растаскивать провода, которые служили телеграфной и телефонной связью с фронтом через Костобоброво – Узруй. Первое время они работали под наблюдением Шахова. Он только приказал им не носить с собой винтовку. Ничего, послушались и вообще начали привыкать к партизанской дисциплине.

Наконец они вышли на самостоятельную работу. За одну ночь уничтожили линию связи на расстоянии в семь километров. Потом Шахов принес им из лагеря специальные ножницы, и дело пошло еще живее. Но всего этого им казалось мало. Они начали приставать, чтобы Шахов научил их «ставить бомбы» (слово «мина» не нравилось им).

Шахов стал водить Колю и Федю на тренировку. Оба были толковыми малыми, и Деньгуб довольно быстро овладел минированием на упрощенный электрический взрыватель. Неоднократно наблюдая его работу, Алексей Евдокимович решил, что, пожалуй, скоро можно выпустить парнишку на самостоятельное задание.

Но еще раньше, чем партизан принял от Коли последний и полный экзамен, ребячий командир сдал его на аттестат воинской зрелости сам.

Четвертого июня сорок третьего года мальчишки пилили столбы, увлеклись и завозились до рассвета. И вот они видят, что из Костобоброва идет грузовик с немецкими солдатами.

Дело было недалеко от тайничка, где, по указанию Шахова, прятались пилы, ножницы. Там же лежала и готовая мина, на которой предстояла очередная практика Деньгубу.

Вместо того, чтобы скомандовать по инструкции Шахова «врассыпную», Коля приказал ребятам отойти в лес и слушать, что будет». А сам уложил на дорогу мину, быстро наладил взрыватель.

От грузовика оторвались передние колеса. Шофер был убит, сидевший с ним офицер – тоже. Солдаты же, кубарем посыпавшиеся через борта машины, с криком «Русские партизаны!» побежали обратно на Костобоброво.

Тогда Деньгуб скомандовал наносить соломы (он не догадался, что можно обойтись без этого). Хлопчики подожгли грузовик и мирно разошлись по домам.

С тех пор молодые друзья Шахова начали действовать самостоятельно. С пятнадцатого по семнадцатое июня они уничтожили линию связи на расстоянии восемнадцати километров; сожгли в коммуне Узруй комбинированный мост; на их мине, поставленной ночью, днем подорвалась штабная машина.

Немцы терроризировали взрослое население, несколько человек посадили в новгород-северскую тюрьму, – взрывы продолжались.

Вокруг ближних сел и хутора Караси поставили вооруженную охрану, – взрывы продолжались.

Взяли со старост подписки за сохранность прикрепленных к ним участков, – взрывы продолжались.

Никакие меры, способные помешать подрывной работе взрослых людей, не останавливали стайку ребятишек, просачивавшихся, как вода, через пальцы немцев и полицаев. За июнь этот отряд вырос до пятнадцати бойцов и развил серьезную деятельность. Кстати, считая формирование и укомплектование своей части законченным, ребята избрали для своего отряда имя Щорса – их земляка.

Молодые щорсовцы! Если бы они знали, что у нас в лагере их называют просто. «карасями» или даже «карасиками»! Бывало придет Шахов домой, а его прямо так и спрашивают: – Ну что, Алексей Евдокимович, как там твои караси действуют? Ничего плавают, а?

– Плавают, плавают! – довольно потирая руки, отвечал Шахов и, несколько обиженный за подшучивание, добавлял: – И плавают в таких местах, где вам, опытным щукам, нипочем не проплыть!

Однако понемногу и у нас привыкли к тому, что вблизи работает новая боевая группа, начали относиться к ней серьезно. То и дело слышалось: «Ай да молодцы – щорсовцы! Всем карасям – караси!»

Не встречаясь с этими бойцами, мы стали забывать об их возрасте и росте. И надо сказать, я был изрядно поражен, когда состоялась, наконец, наша первая встреча.

Произошло это так. Ребята, вполне удовлетворенные настоящей своей партизанской деятельностью, уже не просили, чтобы их взяли в отряд. (Они сами себя считали отрядом.) Однако им очень хотелось увидеть, как живут партизаны, познакомиться с нами и, конечно, с «самым главным командиром». Был выбран день встречи. Ее назначили в пяти километрах от лагеря: мало ли что могло взбрести па ум ребятишкам? Возьмут по своему побуждению и прибегут когда не надо. Все-таки дети.

Так я говорил себе, когда отправлялся с несколькими товарищами на эту встречу.

Когда же передо мной появилась босоногая ватага оборванных хлопчиков – один меньше другого, когда увидел я любопытные глаза, обильно перепачканные черникой физиономии, когда разглядел облупленные носы, нечесаные вихры и все другие признаки того возраста, который еще безусловно требует материнской руки с мочалкой и мылом, – я испугался: как можно было позволить им работать с толом, подпускать к оружию?..

А тут еще их вожак Коля Деньгуб (у которого оказался нос уточкой, как у нашего Васи Коробко, только улыбка похитрее) попытался со всей серьезностью мне представиться: назвал себя Николаем Павловичем.

Вслед за ним веснушчатый, кругленький Федя Любич представился еще важнее: «Спиридоныч!» (Ребята его так и звали, в отличие от другого Феди.)

Эх, думаю. Спиридон, Спиридон! Товарищ Спиридон Любич! Где ты сейчас воюешь? – Посмотреть бы тебе на сынка: погордился бы. Да придется ли?..

Но задуматься мне ребята не дали. Оба шустрых командира среди почтительного молчания своих бойцов спросили меня:

– Вы и есть самый большой командир? Это вы поезда взрываете, да?

Тогда я понял, что имел в виду Шахов, когда сознавался мне, что растерялся при второй встрече с разговорами о бомбах, пущенных вместо самолета вручную. Ну, что ты с ними будешь делать? Ведь это даже не «караси», а просто «пескарики»! Но этакая мелкая рыбешка уже имела неплохой личный счет по уничтожению врага.

Я пожал всем руки, поблагодарил от имени командования и сказал, что когда принимают поздравления старшего командира, то не ставят одну ногу на другую и не чешутся. Они деловито выстроились, подравнялись и даже приняли положение, напоминающее «смирно», а потом вразброд пискнули: «Служим трудовому народу!» И это было совсем не смешно. Они действительно служили ему.

Когда наш отряд уходил на новое место, я отказался взять их с собой. Не оставил им ни толу, ни ножниц. Я приказал впредь до особого распоряжения работу прекратить. Объяснил это высокими соображениями конспирации.

Молодые щорсовцы были расстроены и утешались только тем, что придет же когда-нибудь особое распоряжение.

Я имел в виду, что они получат его уже от Советской власти, которая снова раскроет перед ними двери школы и скажет: «Идите, учитесь!» Пусть до той счастливой поры (уже недолго осталось!) поживут тихо в своих Карасях, не подвергаются риску. Пусть растут на радость Родине, для которой они уже сделали немало.