Текст книги "Партизанская быль"

Автор книги: Георгий Артозеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Первая награда

В нашей трудной, полной испытаний жизни было немало радостей. В основном мы добывали их себе сами, но те, которые приходили с Большой земли, ценили особенно высоко.

Как ни дороги партизанам были собственные воинские успехи, как ни поднимали они наш боевой дух, а вести о победах Армии были еще дороже. Я уж не говорю о таких сообщениях, как декабрьское – о разгроме немцев под Москвой. Все, что посылала в эфир столица, мы ловили с жадностью. Даже концерты по заявкам партизан поднимали весь лагерь на ноги.

В первую партизанскую зиму мы несколько раз пережили счастье прямого общения с Большой землей. (Я говорю не о той регулярной связи, которую имело наше командование, а только о случаях, доступных всему коллективу.)

Когда впервые было получено известие, что нам вышлют самолеты, партизаны кувыркались по снегу, как маленькие дети. Услышать гул моторов советской машины, увидеть ее было огромной радостью, а получить из Москвы боеприпасы, газеты, встретиться с живыми москвичами (всегда очень беспокоились: сядет самолет или сбросит груз на парашютах?) мы считали просто счастьем.

При таком отношении к каждому слову, к каждому предмету из Москвы, каково же нам было услышать ее прямую ласку, поощрение, весть о том, что Правительство награждает орденами и медалями бойцов и командиров отряда, где командиром товарищ Федоров?

Мы получили это сообщение в трудное время.

Шли беспрерывные бои, почти каждую ночь мы уходили на новое место. Нас теснили враги. А тут еще – лютые морозы и того пуще голод.

Коням и то есть было нечего, обгрызали кору на деревьях.

Соль кончилась. Ни хлеба, ни жиров, ни муки. Картошку можно было добыть только боем. Приходилось ради нее терять людей.

С трудом разыскали семь мешков ржаной муки, зарытой в лесу еще летом прошлого года. Мука давно от сырости зацвела, но и ей были рады. Одна кружка на ведро воды – и получалась знаменитая партизанская затируха, в которой в общем ничего затерто не было.

Помню, что я как раз возвращался с разведки, мечтая об этой затирухе, а пришел – не успел и ложки хлебнуть, как за мной следом прибежал рассыльный из штаба Саша.

Я, конечно, подумал, что командование недовольно моим докладом. Если разведка проведена плохо – наверно, опять идти. Я шел, перебирая в уме все свои грехи.

Зачем бы еще я мог понадобиться, если только что сдал рапорт? Факт – какой-нибудь непорядок!

Приближаясь к штабу, я был поражен веселыми возгласами, криками «ура». Там качали командира Перелюбского отряда Сашу Балабая. Едва Попудренко увидал меня, как закричал:

– Давай сюда, борода! Товарищи, качать бороду!

Я удивился еще больше. Если я ничего плохого не сделал, то и хорошего – тоже. Разведка была самая обыкновенная. За что меня качать? Но не успел я сообразить что-нибудь, как меня схватили, подбросили и, только когда вдоволь накидались, поставили на землю и сказали:

– Ну, а теперь – иди к командиру!

– Легко сказать: иди! – проворчал я. – Меня от вашего качанья ноги не держат.

– Ничего – поговоришь с Федоровым – на крыльях полетишь!

Федоров встретил меня торжественно, пожал руку, поздравил меня с высокой наградой – орденом Боевого Красного Знамени. Оказывается, только что было принято сообщение из Москвы.

Я растерялся. В жизни не имел никаких отличий, и вдруг – сразу такое большое.

– Откуда в Москве знают про меня? – спросил я у Алексея Федоровича.

– Мы тебя представили.

– Спасибо, Алексей Федорович.

– Не меня благодари. Тебе орден дает наше Советское правительство, Верховный Совет.

Весь день у меня прошел как в тумане. По подразделениям проводили митинги, везде нас поздравляли и опять-таки качали. Ликование было общее: люди видели, как высоко оценили нашу жизнь, нашу борьбу; в глубокой тьме вражеского тыла нам засветил из Москвы такой светлый луч, такое тепло и радость, какие могут познать далеко не все награжденные.

Пришли поздравить меня Мария Скрипка и те товарищи, что были со мной вместе в Добрянском отряде. Вспомнили старое, помечтали о будущем. Вот ведь проделали вместе такой трудный путь. Он должен был бы нас превратить в неразлучных друзей, но мы мало общались. Каждый занят своим делом, принадлежит своему боевому подразделению. А Мария стала ответственным лицом – секретарем комсомольской организации. Она мне сказала:

– Подумайте только, товарищ Артозеев, такую вы большую награду получили! Ведь это нам всем добрянцам – честь.

– А ты подумай – каким ты большим человеком стала, – отвечаю я ей, – вожаком комсомола! Шла – плакала: «зубы болели»!.. Мы все здесь окрепли, поднялись.

Долго мы сидели, перебирали в памяти, как учились воевать, дожили до таких высоких отличий: в отряде сорок пять награжденных.

Рано утром, когда уже можно было улечься отдыхать, я вспомнил, что так и не пообедал сегодня.

Взводная повариха поднесла мне вторично разогретую затируху с таким видом, будто это было по крайней мере мясное жаркое. Я взялся за свой суп. В мутной белой водице оказалась целая картофелина! Это был чудесный подарок, и я съел ее с большим аппетитом.

Больше ничем отпраздновать событие не пришлось. Правда, ребята откуда-то раздобыли щепотку настоящего крепкого самосада и торжественно вручили мне самокрутку. Это было событием. Мы курили в те дни сорт «лесная быль»: сушеные листья, хвойные иголки и все прочее, способное дымиться.

Каждый курящий знает, какие разнообразные побуждения заставляют его запалить табачок и затянуться. Теперь я давно уже не курю, но в партизанской жизни хватался за самокрутку и в радости, и в горе, и просто так.

Закрутка была прекрасной закуской после выпивки или сытного обеда, а частенько заменяла и то и другое. Она сопровождала наш отдых, помогала стоять на посту, разгонять сон. В трудные минуты табак действовал просто, как повязка, наложенная на больное место, а закрутку, которую сворачивали для раненого друга, мы делали с таким старанием и бережностью, как медсестра – перевязку.

В тот день, когда нечем было справить пир, нам заменили его густые облака табачного дыма. Он валил от каждого партизана, как от паровоза. Когда же мы легли рядом на своих нарах – в землянке появилось облако, за которым никто не видел друг друга. Партизаны размечтались.

– За что ты хотел бы получить второй орден? – спросили меня.

– Ишь вы! – ответил я. – Еще от этого не опомнился, а они – следующий!..

– По правде говоря, – тут же признался я, – хотелось бы перейти к подрывникам и пустить под откос этак двенадцать-пятнадцать отборных эшелонов. Вот это бы чувствительно для врага было. В таком деле и отличиться приятно.

И пошел у нас разговор о том, кто в каком деле желал бы отличиться.

Один хочет обязательно участвовать в освобождении Чернигова. Другому этого мало: ему бы из Киева гитлеровцев выгнать. Третий разошелся – Берлин хочет брать. Столько геройств в разговорах натворили, что впору хоть завтра получать новые ордена. Потом вернулись к действительности.

– А помните, как недавно говорили: сидим мы тут в лесу. Ходим крадучись, спим спрятавшись, а если и бой ведем, так дальше нашего леса не слышно. Выходит, что слышно?

– Вот удивленье будет! Кончим воевать и придем домой из лесу в орденах!

– Теперь, друзья, нам воевать веселей будет!

– Конечно, раз мы на виду стали, до наград дослужились.

– А вот что я хотел бы знать: удостоится ли кто-нибудь из наших звания Героя Советского Союза? Вот бы здорово.

Тут все запыхтели «лесной былью» еще с большим усердием.

Уже засыпая с легким головокружением от счастья, голода и табачного дыма, я услышал последнюю, сказанную кем-то с особым выражением фразу:

– Все равно, что мать родная приласкала.

Весна в лесу

Лагерная жизнь, походы – все у нас на природе, а человеку ведь занятно наблюдать лесное население: хлопочущих на ветвях белок, игры молодых медвежат, лису, поднявшую дудкой хвост.

Сколько раз бывало движется партизанский обоз среди зимнего леса. Скрипят, поют на разные голоса полозья, стонут, охают, будто жалуются на мороз деревья. В темном небе горят зори. Все кругом сковано холодом, а живет: только приглядись, прислушайся!.. Но ты идешь за санями по глубокому снегу, иззябший, голодный, с назойливыми думами: вытянут ли истощенные кони? Проскочим ли до утра опасный рубеж? Удастся ли в пути хоть воды согреть – напиться партизанского чаю?

В таких обстоятельствах не обратишь внимания на мелькнувшего в кустах зайца, не посмотришь на причудливые шапки снега, украсившие молодые ели, не порадуешься высокому небу в звездах, да и луной полюбоваться некогда: при ее свете – самая работа!

Другое дело – солнце!.. Нелегко было нам дождаться его первого тепла. Ведь большинство из нас начали воевать осенью.

Все мы мечтали о весне. Тепло сулило нам много. Наш народ возмущался выдумке гитлеровского командования – будто русским помогает воевать зима, поддерживает генерал мороз.

– Мы что не из того же теста, что и все другие люди! – говорили партизаны. – Большая стужа все живое одинаково губит. А если у наших хватает воли стерпеть – так и говори. Какая может быть привычка – руки, ноги отмораживать? Они тоже не из Африки явились. Почему у них привычки нет?

Мечты о весне у нас были связаны с самыми точными представлениями о том, что она нам принесет и как мы станем бить врага без поддержки генерала мороза: листва даст нам верное укрытие. Переходы будут легче, не надо строить землянки: летом каждый кустик ночевать пустит. Изголодавшиеся копи получат обильный корм. Нам не придется заботиться о зимней одежде. Может, и с питанием станет полегче» – начнутся радости внепланового снабжения. Сначала – прошлогодняя картошка на полях, потом – птичьи яйца, а там – до ягод и грибов недалеко.

Но весна в этот год на Черниговщине запоздала.

В конце марта разыгралась страшная вьюга. Дул несколько дней северный ветер, поднялись стены снежной пыли. Потом спустились тяжелые тучи, и начался буран.

Наших коней, стоящих в кустарниках, совсем занесло. Высокие сосны кланялись чуть не до земли.

Вспоминались бабушкины рассказы о ночных криках бесов и адских песнях домовых и ведьм. Что приключилось? Откуда сорвался и злобно бушует над нами ураганный ветер, воющий, как стая волков?

При каждом новом порыве бури сидевшие в землянках люди невольно прекращали разговор, смотрели с тревогой друг другу в глаза. А из лесу, как одиночные выстрелы, доносился треск ломающихся деревьев.

В землянках еще ничего. А на посту? – Казалось, что давно уже в теле не осталось ни капли крови: промерзали даже кости.

На пятые сутки стало стихать. Будто утомилось и умирало что-то живое. Вдруг, как после грозы, явилось солнце. Так пришла к нам в лес первая наша партизанская весна.

До настоящего тепла, когда набухнут почки, еще далеко. Но если очень ждешь – радуешься и самой малой примете.

Солнце после бурана оценили все. А какой был следующий день – уже никто не помнил. Пришла такая череда, что мы уже не могли интересоваться весной, следить за ее тихими шагами. Было все равно, когда она придет: неизвестно, останемся ли живы сегодня. За зиму мы хорошо насолили фашистам. Теперь вокруг Елинского леса все туже стягивалось кольцо карателей. Кто из федоровцев не помнит март 1942 года? Мороз, голод, непрерывные бои. В эти дни еще больше сплачивался наш областной отряд.

Однажды утром меня послали с поручением на заставу. Я шел глухой лесной просекой, задумался, глядел под ноги, только и видел свою черную тень на тропе. Солнце грело спину.

В пути заболела нога – плохо обмотал портянку. Я сел на пень, чтобы переобуться. Вдруг мне за шиворот падает пригоршня снега. Наверху возня, шум. Не вставая, я поднял голову, оглянулся вокруг и будто прозрел в эту минуту.

Две белочки резвились над моей головой. Они, управляя пышными хвостами, прыгали с дерева на дерево, мохнатые верхушки елей сверкали зеленью на фоне синего неба. При полном безветрии было ясно видно, как от коры струятся испарения. С нагруженных снегом веток вниз падали чистые сверкающие капли.

Весь лес был словно расписан яркими узорами синих теней, а там, где солнечные лучи свободно ложились на пелену нетронутого снега, искрились тысячи разноцветных огоньков. Вокруг звенели птичьи голоса, дышала, шуршала жизнь леса.

И, как это ни странно, мне показалось, что я давно-давно не видел такого леса, веселых белок, курящихся елей, не слышал птичьих голосов. Все это было похоже на воспоминание о далеком прошлом, о тех днях, когда можно было свободно шагать по родным лесам, легко дышать под весенним солнцем.

Вернувшись в лагерь, я нашел его тоже каким-то другим.

Некоторых раненых вынесли на солнышко, и они лежали, закрыв глаза и улыбаясь. Медсестры развешивали для просушки выстиранные бинты. За кустарником, прямо на воле, открылась «парикмахерская». Наши сапожники работали своими молотками и, словно дятлы, оглашали воздух дробным стуком. Кое-кто чистил оружие, и даже щелканье затвора звучало весело. А от костра, на котором варился завтрак, бежал ручеек талого снега с особым весенним бульканьем.

Еще через несколько дней в лесу появились проталинки, и партизаны, будто куропатки, выбирались погреться на темные пятачки земли. Казалось, очень скоро настанет новая пора нашей жизни. Но прежде, чем набухла первая почка, прежде, чем раздались голоса перелетных птиц, – нам пришлось встретиться с теми обстоятельствами весны, которые не облегчили нашу жизнь, а во много раз усложнили ее.

Снег быстро таял – а у нас нет подвод: мы на санях.

Продукты давно кончились – а запасы у крестьян тоже вышли.

Лес окружен – а дорогу в другой район преграждает вскрывшаяся река.

Вот с чем пришла к нам весна 1942 года.

Положение создалось тяжелое. Ближние леса мы уже исходили вдоль и поперек не задерживались нигде больше чем на пять дней. Холод, особенно по ночам, был еще порядочный. Без землянок трудно, но строить их каждый раз не хочется, да и не стоит: только отложишь топор – уходи. Противник преследовал нас, ожидая, когда мы пойдем на прорыв, чтобы навязать нам бой на марше, в открытой местности. Видно, ему хотелось выманить или выгнать нас из леса, чтобы применить танки, бронемашины, авиацию.

Люди измучились от частых переходов по распутице, изголодались на тощей конине. Без соли, без хлеба. Солнце пригревало все жарче, но нерадостные лица оно освещало. Я хорошо помню первый, по-настоящему теплый день: тогда пала от голода верховая лошадь Федорова, прослужившая ему всю зиму. Мы, жалея верного спутника партизан, вскопали рыхлую землю и похоронили ее под березой. А на стволе дерева лупой, свинченной с трофейного бинокля, выжгли надпись.

С того дня и пошло потепление. Грохот льдов на реке становился все тише. Наконец лед сошел, а на лугах вспыхнули первые желтые цветы.

Земля кругом воскресала. Неохотно менялся только наш угрюмый еловый лес, «где лишь редкие березки стояли в новой одежде, как на празднике.

Озабоченный ходил командир. На белый свет не смотрит, покусывает себе ус. Глянешь на него и подумаешь: нелегко нашему Алексею Федоровичу. Мы – каждый со своей бедой, своей болью, а тут – поди! Почти ТЫСЯЧУ человек к жизни вывести надо. Где он видит путь? Ходит рядом, – а не спросишь.

Но вот дан приказ собираться, залить огни костров. Радисты снимают и сматывают антенны. Партизаны разваливают шалаши. Старшины подразделений распределяют среди бойцов груз: лошадей осталось немного, им с нашим добром не справиться.

У лагеря теперь запущенный, грустный вид. Все чувствуют себя напряженно, даже присесть неохота. Не в первый раз за последнее время мы меняем место, но все чуют, что это – не просто перемена. Мы уходим в рейд.

В тихую безлунную ночь, минуя несколько болот, колонна подошла к возвышенности урочища Гулино, на правом берегу реки Снови. Остановились в местности с неласковым названием «Чертов хутор». Река шумела еще угрюмо, будто ворчала, что несет так много вод.

– Здесь, видно, нам «крещение» принимать, – тихонько говорят партизаны.

Переправу пришлось строить без гвоздей, проволоки, веревок – бревна крепили лозой. Длинный плот перетянули с одного берега до другого, и вот – путь открыт. Противник не ждет, что мы пойдем водой, не верит, что мы можем преодолеть такое препятствие. И действительно это было очень нелегко.

Сырые деревья глубоко, почти полностью уходили под воду. Под тяжестью людей и подвод плот утопал на половину человеческого роста, норовил ускользнуть. Течение сильное. Вода холодная. Лошади переплывать не хотят. Фыркают и поворачивают обратно. Спасательные команды на утлых челноках справиться с ними не могут. Один челнок перевернулся – гребцы спаслись, ухватившись за гривы и хвосты лошадей.

Над рекой были слышны всплески, сдержанная брань партизан, тихие вопросы и приказания командиров.

К концу переправы плот не выдержал: вязка посередине разорвалась, и левая половина поплыла. Десятку бойцов пришлось нырять в холодную воду, но спасательные команды никому не дали погибнуть. Оставшихся на левом берегу переправили на своих «душегубках».

Наконец весь отряд на правом берегу. Только разве это берег? Низкая равнина обильно залита водой. Земля под ней болотистая, кочковатая. Не попадешь на трясучий холмик над водой – и нырнешь по пояс, а то и по шею. А груз придавит сверху, как крышкой. И так до самого рассвета. После форсирования реки еще километра три пришлось идти водой.

Но вот взошло повыше солнце, и задымилась паром мокрая одежда. Вылезли из болота грязные, черные, не чуя себя от усталости, не разбирая толком, куда пришли, как вдруг увидели перед собой березовую рощу.

Навстречу подул душистый, теплый ветер, насыщенный хмельными весенними запахами. Воздух в роще был будто настоен на клейко-смолистых почках. Пройдя рощу, мы углубились в лес. И тут по-настоящему встретились с весной.

Как хорош, оказывается, может быть отдых на теплой, даже на мокрой земле! Все кругом тянется к жизни, к свету, к солнцу, да и жителей тут оказалось немало: «ку-ку» – считают нам долгие годы кукушки, «фиу-шу» – распевают с прилета иволги, «гуурр-лу» – выводят дикие голуби, «цвинь-цвиринь» – заливаются синички… Такой гомон, счастливая возня среди птиц, что и люди радуются: ведь хлопочет, работает пернатый народ, а все делает весело. «Такая компания нам подходит!» – шутят наши ребята.

Только то плохо в весеннем лесу, что подкрепиться нечем. До ягод и грибов еще далеко, но никто не унывает: полезли по дубовым стволам – срывают с ветвей уцелевшие прошлогодние листья. Это – курево. Находится и «выпивка»: березы, будто винные бочки, наполнены бражным соком. Надо только подрезать кору и нацедить сладкой березовицы по кружкам и бутылкам. Прекрасный напиток!

Вдруг среди «виноделов» поднимается шум. Что такое? Оказывается, у партизан есть собутыльники. Это дятлы. Они раскупоривают толстыми клювами березы и тоже справляют весенний пир. – А белки-то, белки? – смеются наши люди. – Тоже не прочь полакомиться. Ишь, облизывают проклеванные дятлом деревья. Запылали костры, потянуло горьковатым дымком. Варить особенно нечего, но в котелках над огнем весело булькает – кипит болотная водица. Одежда почищена, просушена, «квартира» обжита, и начинается нормальный партизанский режим. Наши девушки – медсестры слушают лекцию. Поодаль от санитарных курсов поместилась на приволье школа партучебы. Занятия ведет наш комиссар Дружинин. Своими делами заняты и агитаторы, и радисты, и бойцы: весь лагерь тихонько шумит, как пчелиный улей.

А еще немного позже гармонист Семен Тихоновский тихонько заводит колхозную польку. Кругом ему начинают подпевать, подсвистывать, хлопать в ладоши – мы давно уже этот мотив наизусть выучили. Все больше народу собирается близ гармоники, и тут ездовой штаба – старый дед Степан Шуплик преподносит партизанам новый сюрприз. Наш «поэт-демократ», как его окрестили, сочинил созвучную моменту частушку:

 
Курили б мы табачок
Так у нас нэмаэ.
Мы куримо дубнячок, —
В лисе выстачае.
 

Эх! – Вылетает под этот веселый припев первый плясун на круг. И пошла песня за песней, танец за танцем. Гремит «Корюковская полечка»:

 
Поезд мчит по зализници
И кричит: ту-ту-ту-ту!
Партизан пидсунув мину —
Все пишло на красоту!
Мчит експресс по зализници,
Просто з Харкова в Берлин.
Не дойде вин до граници
Гриша зробит з ньего блин!
 

И вдруг на середину выходит наш солидный начхоз – Василий Логвинович Капранов. – А ну, давай «барыню»! – кричит он Тихоновскому и как топнет, как поплывет, да подскочит. Телогрейку сбросил, улыбается, подмаргивает и даже вприсядку сумел! – Вот это сила! – подсмеиваются партизаны, а Капранов будто забыл, что у него склады пусты. Руки в боки, гуляет по кругу и подпевает: «Чоботы, чоботы вы мои! Наробили хлопоты вы мени, гоп, гоп.»

Навстречу Капранову вылетела как птица наша лучшая плясунья – медсестра взвода Авксентьева – Нонна Погуляйло. Это черниговская восемнадцатилетняя красавица. Тут начхозу уж никак нельзя ударить лицом в грязь. «Гоп, гоп!» – уже не поет, а рявкает почтенный Василий Логвинович, и сапоги его так и мелькают перед изумленными партизанами.

Федоров, улыбаясь, стоит в кругу, а комиссар Дружинин кричит ему на ухо: – Смотри, Алексей Федорович, какие таланты у нас в лесу хранятся!

Услышали бы тогда оккупанты наше веселье – испугались бы, пожалуй, не меньше, чем смелой операции.

Трое суток отряд простоял здесь на отдыхе, празднуя первое тепло. Тут нам ничто пока не угрожало. Но партизаны спокойной жизни не искали: командование наметило маршрут. За три дня разведка обернулась и доставила нужные сведения. Колонна оставила уютный, ласковый лес.

Позднее мы узнали, что этот лес прозван Соловьиным. Уж не мы ли те соловьи?..