Текст книги "Партизанская быль"

Автор книги: Георгий Артозеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Тогда я впервые подумал: ведь это была ее главная работа. Для того, чтобы стать, как она хотела, подрывником, – совсем не нужно было интересоваться тем, что думает партизан, когда возвращается в лагерь после удачной операции. Но она незаметно, между делом, обязательно узнает, что у тебя было на душе.

«Про всех вас надо после войны книжку написать.» – сказала она тогда в санях по дороге на прорыв.

И вспомнилось мне еще, как я зашел однажды поздно ночью в землянку агитгруппы. Все спали. На ящике горела коптилка. Лена сидела, примостившись поближе к свету, с карандашом и этим самым блокнотом. – «Хватит тебе, будет. После напишешь», – сонным голосом сказала Лене Лидия Ивановна. Я поддержал ее, – надо же отдыхать когда-нибудь!.. Но Лена только покачала головой.

Вот тут, в этом блокноте – ее записи, впечатления, мысли. И главное – не то, какой из нее получился бы подрывник, сколько она уничтожила бы врагов, а какая бы получилась книга.

Мы не видели в Лене корреспондента, литератора. Свой основной труд она делала незаметно. Не подходила к нам с блокнотом и с карандашом, не смущала вопросами. Записывала ночами. А за день успевала сделать столько простого, будничного, партизанского, что стала она всем нам близким товарищем – нашей Леной.

Уже в сумерках, перед самым отъездом мы хоронили нашу Лену. Еще была слышна стрельба – отряд имени Сталина продолжал преследовать противника.

Мы стояли на краю неглубокой могилы.

– Спи спокойно, дорогой товарищ! – сказал навеки замолкнувшей Лене писатель Шеремет. – Свитлы образы Зои Космодемьянской и Лизы Чайкиной зорили перед тобою в глубокой тьме ворожьего тылу. Ихних подвигов ни на хвылыну не забувала ты, равнялась на полумяных героинь комсомолу. Ты отдала молоду жизнь народу, и вин тебе не забуде, мужня партизанко!

Прощай, наша Лена. – услыхал я за собой голос нашего парторга Воловика – Мы не забудем тебя никогда.

Центральный Комитет комсомола Украины сказал о нашей партизанке такими словами:

«Сумела организовать вокруг себя пропагандистский актив и создала группу агитаторов, которые проводили массово-политическую работу не только среди партизан, но и среди населения.

Ей удалось организовать систематический выпуск молодежных листовок. Лично Л. Кара-Стоянова провела сорок докладов, бесед среди бойцов и населения.

Товарищ Кара-Стоянова принимала участие в проводимых соединением операциях, показывая пример смелости и отваги, ведя за собой молодежь. В бою с немецкими оккупантами храбрая и отважная народная мстительница была сражена фашистской пулей.

ЦК комсомола Украины ходатайствует перед ЦК ВЛКСМ о представлении к правительственной награде товарища Л. Кара – Стояновой – за участие в боях и проявленный героизм в борьбе с немецкими оккупантами, за успешную организацию пропагандистской работы в соединении – орденом Отечественной войны.»

В этом документе не сказано, что отряд имени Чапаева назвал свой лагерь в Змеиных горах именем Лены Кара – Стояновой, что не один эшелон полетел под откос от рук наших партизан, напутствуемый словами: «За нашу Лену». Среди друзей Лены – подрывников – пятеро стало Героями Советского Союза, и никакая месть за нее не казалась нам достаточной.

И вот, почти через десять лет, случайно я узнал о Лене и ее семье много такого, что сделало ее образ в моих глазах еще более ярким.

Настоящее имя ее было – Лилия. Родина – Болгария.

Когда в сентябре 1923 года в стране вспыхнуло возглавленное Димитровым антифашистское восстание, Лилии было семь лет.

Александр Кара-Стоянов, отец нашей партизанки, был вождем повстанцев в городе Ломе. Здесь же, после двухдневных боев, он был схвачен предателями и расстрелян с группой соратников на Софийском шоссе (теперь – шоссе Александра Кара-Стоянова).

В стране началась свирепая реакция правительства Цанкова. Жену и товарища Александра – Георгицу Кара-Стоянову бросили в тюрьму с двумя маленькими дочерьми. Она была приговорена к смертной казни.

Друзьям удалось добиться ее освобождения, так как она ожидала ребенка. Арест и приговор, вынесенный Кара-Стояновой, вызвали глубокое возмущение в самых широких кругах населения. Палачи испугались гнева народа.

Находясь еще в тюрьме, семилетняя Лилия была связной для всех заключенных. Ей удавалось уходить в город, и она, как сознательный конспиратор, выполняла поручения старших, проносила на волю записки, ловко их прятала от жандармов.

В тюрьме родился брат Лилии, названный в честь погибшего отца Александром.

Международная организация помощи борцам революции сумела вывезти осиротевших детей революционеров за пределы их родины. Вместе с одной из таких групп Лилия Кара-Стоянова приехала в Москву. Она росла в детском доме. Ее воспитал комсомол, и она стала человеком, достойным комсомола, достойным своей революционной семьи.

Мать нашей Лены на долгие годы осталась в коммунистическом подполье. Она еще не раз попадала в тюрьму, подвергалась заключению в концентрационный лагерь, но ничто не сломило воли мужественной революционерки. Побег из тюрьмы, перемена имени – и она снова вступала в строй борющихся болгарских коммунистов. Одним из подпольных имен Георгицы Кара-Стояновой было: «Лена». И старшая дочь Георгицы помнила это. Вот почему Лилия так назвала себя у нас.

Мать нашей партизанки тоже погибла на боевом посту. Через год после того, как мы похоронили нашу Лену, накануне прихода советских войск в Софию, Георгица Кара-Стоянова пала от рук фашистских палачей.

Сейчас в свободной, демократической Болгарии живут и работают младшие брат и сестра Лены. Вместе со всей страной они строят новую, счастливую жизнь, хранят нерушимую дружбу с Советским Союзом, дружбу, скрепленную кровью лучших сынов и дочерей обоих народов.

Трудное задание

Уже несколько дней группы наших подрывников возвращались от железной дороги Гомель-Новозыбков без результатов. Не только полотно, но все подступы к линии усиленно охранялись фашистами днем и ночью. По пути ходили патрули с собаками, проверяли чуть ли не каждую шпалу, каждый стык рельса. Шло наблюдение за насыпью, на всех проезжих дорогах были выставлены посты.

Из Москвы запрашивали о положении с этой магистралью: почему поезда идут полным ходом. Почему нет сведений о взрывах в нашей зоне. Тяжело было узнать об этом запросе – ведь нас в отряде больше двух тысяч. Но дело тут было не в количестве людей.

Не знаю, как чувствовал себя Попудренко, когда вызвал меня в связи с этим в штаб; думаю, так же скверно, как и я.

Ты старый подрывник, – сказал он. – Как по – твоему – чем можно объяснить такое положение, что гитлеровские эшелоны свободно мчатся на фронт по нашей железной дороге? В чем тут дело? Нас целая армия – и мы пропускаем мимо себя их поезда. Уже седьмую группу обнаружили и отогнали огнем, не дав совершить взрыва. Задание Москвы, задание командования до сих пор не выполнено. Объясни мне: как ты понимаешь такое положение?

– Николай Никитич. – ответил я. – Ведь наши ходили ночью да лесом. А там, где линия проходит ближе к лесу, – у них и охрана сильнее. Ведь они нас там ждут? – Ну вот ребята и нарывались на огонь. Я думаю. Не пойти ли со стороны чистого поля, да эдак на рассвете.

Попудренко задумался и тихо поговорил о чем-то с Рвановым. Потом сказал:

– Ладно, пробуй. Подбирай людей. Сколько тебе надо?

Много людей брать я отказался: в подрывной операции они могут только помешать. Попросил дать хорошо знающего местность проводника, а подрывников решил взять из молодежи своего подразделения. Пусть поучатся работать на трудном задании.

У себя в подразделении я рассказал бойцам о важности предстоящего дела. Люди один за другим вызывались идти со мной. Я отобрал Медяного, Дербо и Воловика, а остальных пообещал взять в другой раз.

Принялись мастерить мину. Сделали ее из четырех частей, чтобы легче подтаскивать; общим весом на тридцать два килограмма. Ребята маскировали тол парашютным шелком и приговаривали: «Мы им покажем, где их конечный путь.»

Лошади легко помчали сани по плотному снегу. Нужно было проехать километров двадцать пять. На санях сидели мои помощники да проводник из местных – Саша. Вот и вся наша бригада.

В лесу было темно. Уже попахивало железной дорогой. Я порасспросил Сашу, где линия проходит дальше от леса. Он объяснил, что в семи километрах от Новозыбкова по обе стороны пути есть поля – так называемые «огородники». Я велел Саше подвезти нас туда. Однако вижу – мой проводник, не ожидавший столь странного приказа, перепугался. Крутит, вертит, никак не выведет ни к полотну, ни к полю.

Время идет, мы едем шагом. Саша уверяет, что здесь где-то должна быть просека к «огородникам»: бегает – ищет знакомых примет, а мы к цели все не приближаемся. Начало светать. Пошли первые поезда. Немцы ночью движение приостанавливали из боязни диверсий. Нам отчетливо был слышен стук колес, дыхание паровоза.

Вдруг Ваня Дербо сказал: – Товарищ командир, впереди костер! – Мы остановили сани, и я с Павлушей Медяным пошел на разведку. Оказалось: постовые полицаи греются у костра. Дальше двигаться нельзя. Железная дорога рядом.

Я приказал Саше загнать сани в кусты, сидеть там тихо. Тол поделили и пошли прямо на шум поезда.

Было уже так светло, что полотно мы увидели во всех подробностях. Подробности были неподходящие: по путям Двигалось шестнадцать немцев. На поводках у них три служебные собаки.

Мы тихо пошли вдоль линии. Лес кончился, и перед нами открылось поле. Его отделяла от нас незамерзшая речка – Гнилуша. По бревну переправились на другую сторону. Недалеко от нашей переправы мост. На нем виднеются орудия, пять постовых с винтовками.…

В сторону фронта промчался груженый состав. Тридцать восемь вагонов. Потом пошел еще один – товаро-пассажирский. Составы мчались один за другим, – выбирай любой! Но как добраться до них, – вот вопрос! Нас отделяло от линии расстояние метров в двести.

Мои ребята предложили остаться здесь на дневку, а ночью – заминировать полотно и уйти: возможно утренний обход мину не обнаружит и первый же эшелон взорвется. Если только они раньше не пустят для проверки порожнюю дрезину.

Но это не годится. Это значит не выполнить приказ. Нам надо сделать так, чтобы положенный нами тол лежал в полной безопасности; чтобы воробей на него сесть не успел, ни одна душа не увидела и не тронула. «Из наших рук прямо под колесо паровоза – это будет правильный путь!» – сказал я своим молодым товарищам, и они с этим согласились.

Нагрузившись толом, мы вчетвером в белых маскировочных халатах поползли по снегу. А по путям идут с миноискателем девять солдат. Мы переждали и двинулись снова. Осталось шагов сорок. Дальше – головы не подымай. С моста отчетливо доносится говор патрульных. Одно хорошо – они время от времени заходят в будку. Надо дождаться, когда они снова спрячутся, и тогда ползти.

Едва патруль скрылся, я быстро достиг полотна. Ребята немного запоздали. Только я уложил свою часть тола, так показался поезд из Гомеля на Новозыбков. Бежать рано – ребята еще не поднесли остальные куски. Я приказал им прилечь и сам замер под насыпью.

Это было рискованно. Я даже поразился, как нас не заметили. Нервы будто шевелились; хотелось бежать, но никто из нас не двинулся.

Поезд промчался. Только мы подняли головы – слышим гудок встречного состава. Он шел из Новозыбкова на Гомель с большой скоростью, даже покачивался на ходу. Медяный и Дербо, пользуясь шумом, подбежали ко мне, передали свой тол. Машинист нас заметил, дал сигнал, ему, конечно, и в голову не пришло, что видел партизан-подрывников.

А в другой стороне опять показался поезд. Это уже наш, то есть состав, идущий к фронту. Если его не подорвем – нам тогда надо все бросать и уходить. И так уж слишком долго торчим на полотне. Я приказываю Медяному и Дербо бежать к лесу: зачем всем подвергаться риску? Воловик вставляет взрыватель, я поглядываю по сторонам и на приближающийся состав: примеряю расстояние. Воловик нервничает: с детонатором у него не ладится. Приказываю и ему уходить, догонять товарищей. Берусь за взрыватель сам. Поставил детонатор, воткнул палочку. Паровоз не больше чем в ста пятидесяти метрах. Машинист дает длинный сигнал и, наверное, затормозил, но теперь уже все равно и тормоза не помогут. Я кидаюсь вслед за товарищами. Шагов через тридцать падаю ничком, и тут же раздается взрыв. Над моей головой что-то просвистело, может быть, кусок паровозного колеса. Все. Теперь можно посмотреть.

Картина страшная. Поезд шел с двумя паровозами. Первый сбросило на бок. Второй свалился в яму. Вагоны, как раки, лезли друг на друга, падая на стороны, валили столбы, резали провода. Лязг, стук, треск, шипение паровозных котлов. Здесь смешалось в кашу вагонов сорок.

Поле затянуло паром и дымом. Под укрытием этой завесы я побежал через огороды к лесу.

Мне уже не приходилось искать переход через речку – пошел вброд. Одежда порвалась, сам не знаю когда, холодная вода проникла к телу. Вылез на другой берег, и она стала замерзать. Лед хрустел и мешал идти. Вообще трудно поверить, что у человека при таких обстоятельствах может быть на душе спокойно. Но эго было так. Меня очень обрадовало, что у самого леса я увидел обломок паровозного колеса: вот это взрыв! Мы выполнили задание.

Ребята ожидали меня на опушке. Надо было торопиться: с минуты на минуту охрана опомнится и пустит по следу собак.

Мы быстро удалялись от места катастрофы. Вот впереди уже показался огонек знакомого нам костра. Удобно, что полицаи разожгли его, – для нас прекрасный ориентир. К нашему удовольствию, оказалось также, что все они, напуганные взрывом, разбежались и один даже оставил на суку свой армяк. Нам пригодился.

Костер пылал. Кругом – ни души. Ребята побежали за санями, а я немного обогрелся. Мне как барину подали экипаж.

Наш проводник Саша от сильных переживаний подзабыл все приметы. Теперь уже не он вез нас домой, а мы его. Парень смотрел на нас и, кажется, не верил, что это мы. Он все повторял: «Как же так? Среди бела дня такое. Как же это так получается?..»

– Не боги горшки лепят, брат Саша! – ответил я ему. – И ты такое же сумеешь, если захочешь.

В штабе, конечно, уже знали о выполнении задания. Беспокоились только, за нас. Едва подкатили сани, как навстречу вышли Попудренко и Рванов, обняли, расцеловали каждого, обещали представить к награде. Радист Костя с веселым лицом передавал в Москву сообщение о том, что мы подорвали эшелон.

На магистрали два дня не было движения. Во взорванном товаро-пассажирском составе погибло много врагов нашей Родины.

Две свадьбы

Мели февральские вьюги. Над землей гудели сильные ветры, по небу быстро перекатывались суровые, лохматые облака. Покинув село Бабичи, наше соединение двигалось по Чечерскому району Белоруссии к себе – на Украину.

Сквозь метель перед нами обрисовалось освещенное луной, – занесенное снегом село. Казалось, оно спит мертвым сном. Все живое спряталось от мороза и вьюги. Собаки – и те не лаяли. Лишь в одном доме брезжил свет.

Колонна остановилась неподалеку от села. Наши разведчики в белых халатах, на лыжах быстро пошли туда. Когда они вернулись, то со слов жителей рассказали, что происходит в селе. В доме, откуда виднелся свет, – гулянье.

Женится начальник полиции местного куста – некто Долгов. Он празднует уже пятую свадьбу: в каждом селе решил иметь по жене.

Долгов – не местный, рассказывали разведчики. Он пришел сюда с оккупантами. Говорят, что имеет железный крест первой степени за поимку и убийство тринадцати советских парашютистов.

Выслушав доклад, наше командование решило совершить правосудие над лютым злодеем и его гостями. На свадьбе гуляло восемнадцать фашистов, четыре старосты и пять полицаев.

Из десятка полицаев, поставленных с вечера на охрану дома, наши разведчики видели только троих, прильнувших лицами к оконным стеклам. Остальные разошлись по домам греться.

Окружить дом были направлены стрелковые взводы Карпуши и Халиулина. Один полицай заметил партизан, дал тревожный выстрел, но тут же был убит меткой пулей Карпуши.

В доме погас свет. Гости открыли стрельбу из автоматов. Из одного окна вылетела граната. Из других почему-то начали бросать посуду – как будто тут завязался не бой, а скандал.

Подъехавший к дому Попудренко решил, что не стоит рисковать драгоценной жизнью партизан ради истребления этих гадов. Командир вызвал меня и поручил поднять па воздух разом всю свадьбу.

– Не пожалеем для жениха и его друзей немного толу, – сказал он. – Такой подарок они вполне заслужили. На вручение подарка даю тебе сроку пятнадцать минут.

Я побежал к своим саням за взрывчаткой.

– Ты не увлекайся! – крикнул мне вдогонку командир, – много толу не трать: оглуши только.

Я начал искать в ящиках подходящий брусок – килограммов на пять, но как назло под руку попадались большие бруски.

Время шло, и я решил не экономить. Взял ящик на двадцать пять килограммов, бросил его в сани и помчался к своему оригинальному объекту: за всю партизанскую жизнь ни разу еще не приходилось мне взрывать свадьбы.

Из слухового окна дома Долгова уже строчил пулемет: очевидно, некоторые гости слегка протрезвились.

Дом оказался добротный – на каменном фундаменте, под железной крышей.

Быстро осмотрев его, я остался доволен, что взял большую мину, и стал подыскивать подходящее место. По дымоходу можно было определить, к какой стене ближе печка. Подойдя со стороны огорода, я установил свой ящик. Подвел бикфордов шнур и поджег его. Крикнул своим ребятам, чтобы отходили подальше.

Только мы отбежали – свадьба кончилась. Тряхнуло сильно. К небу поднялось коричневое облако, из которого на нас посыпалась какая-то труха. Во дворе Долгова снесло и амбар. Метрах в двадцати легла сплющенная крыша. Ни следа жизни не осталось на месте взрыва.

– Сколько ты заложил, черт этакий? – крикнул мне Карпуша, но не услышал ответа: маленько оглох.

– Ну, теперь нам уже тут делать нечего. – сказал Халиулин своим ребятам.

Но вдруг – что за чудо? Из пепелища с развороченного фундамента поднялась человеческая фигура и, качаясь но довольно быстро перебирая ногами, пошла прочь.

– Смотри, смотри! – крикнули мне товарищи. – Твой тол не всех берет! – и бросились за удалявшимся на огороды человеком.

Я просто опешил: что тут за мертвые души бродят? Как могло случиться, чтобы после такого взрыва еще кто-то остался жив?

Уж не чудится ли нам?..

Вместе со всеми я побежал за этим «духом». К сопротивлению дух был не способен. Его схватили. Оказалось, что это сам Долгов.

Мерзавца притащили с огорода всего в пуху и перьях, но совершенно невредимым. Не судьба была ему умереть моментальной смертью. Попудренко приказал его повесить при всем народе.

Фашистский прислужник потерял вместе с честью и совестью силы для того, чтобы мужественно окончить жизнь. Он падал в ноги партизанам, плакал, бил себя в грудь и кричал:

– Пожалейте меня, русские люди! Я буду служить вам, как хотите, только полелейте! Оставьте жить!

Что в самом деле ему зря пропадать? Пусть нам послужит! Пиши записку! – обратился Попудренко к этому подлецу. – Приглашай друзей на свадьбу! Вызывай всех полицаев своего куста немедленно сюда! – и командир тут же дал распоряжение, кому остаться на селе для встречи полицаев.

Нам было отвратительно поведение и отечная, пропойная физиономия этого пожилого человека, который позорно жил и позорно прощался с жизнью. Население деревни нам пришлось успокаивать. Люди готовы были растерзать своего мучителя.

Перед уходом из села Долгова повесили на липе напротив взорванного дома. Жители благодарили партизан, благословляя час нашего прихода.

На следующем перегоне после небольшого привала командир послал нескольких партизан, в том числе и меня, вперед – проверить дорогу.

Мы выехали. И надо ж было случиться – опять столкнулись со «свадьбой». Только на этот раз все было совсем по-другому.

На глухой лесной дороге нежданно появились встречные сани. Мы их остановили.

– Откуда движешься, запоздалый путник? – спросил я у одинокого седока. И, разглядев его, удивился – это был мальчик лет пятнадцати.

– А вы, дяди, кто такие? – ответил он вопросом.

– Разве не видишь? Партизаны! – ответил Козик.

Мальчишка просиял. Он соскочил с саней и протягивая руки, бросился к нам.

– Я Коля Березаев, – говорил он, обходя всех нас и суя каждому ладошку. – Я Коля Березаев.

– А чего ж ты, Коля, в такое неурочное время разъезжаешь по лесу?

– Из-за попа задержка получилась. От попа еду.

– То есть как это? Какие у тебя дела с попом? Он служитель культа, а ты ведь все-таки советский школьник!

– А никаких таких дел. Это только один раз. Для венчания.

– У вас на селе свадьба?

– Нет. Я сам. Вы не смейтесь, товарищи партизаны, это серьезно – я сам и венчался.

И Коля рассказал нам, что оккупационные власти угоняют всю холостую молодежь в Германию, в рабство. А женатых пока не трогают.

– Вот я и женился, – заключил Коля.

Надул, значит, фашистов. Здорово это у тебя получилось. Сам придумал?

Коля хитро прищурился.

– Не сам. Немец один посоветовал.

– Что, что?

– Верно, немец. Он у нас на квартире стоял. Добрый такой дядька. Бывало все рассказывает…

– А ты что немецкий язык знаешь?

– Нет, он больше руками показывает. Ткнет мне в грудь пальцем, потом себя и ладошкой разную высоту покажет. И мы с мамой понимаем: у него дома дети остались – трое, один другого меньше. Когда вышел приказ брать в Германию четырнадцатилетних, мы с мамой плакали, что меня угонят. Я ему приказ показал, а он подумал и стал смеяться, а потом посоветовал: «Женись!» Мы к учителю ходили – он всю эту его выдумку нам перевел. Что мол не бойтесь, в комендатуре формалисты, им важна справка. Достаньте справку, лучше всего в церкви, предъявите в комендатуру, и все будет в порядке. Он, правда, хороший человек, я даже фамилию его помню: Кугельман. Он рабочий – печатник.

– Да ты я вижу, – удивленно и даже с раздражением заметил один из наших парней, – за немцев агитатор.

Возникло неловкое молчание. Коля смущенно потупился.

– Нет, – сказал тогда Козик, – нехороший он человек, этот твой Кугельман, приедешь ты домой, а он, небось, соберет дружков и начнет над тобой потешаться. Ты ему не поддавайся!

– Правда? – с испугом в голосе спросил Коля. Но, подумав немного, замотал головой и решительно сказал: – Быть того не может. Знаете, товарищи партизаны, есть среди них люди: Вот, честное пионерское, есть! Только они боятся быть людьми. Их фашисты, понимаете, держат и заставляют творить всякие ужасы.

Мы в то время не делали и не могли делать различия между врагами, разделять на хороших и плохих. Но рассказ Коли, его уверенность, заставили нас задуматься.

Я первым прервал раздумье:

Ну, а где же теперь жена твоя, а, Коля? – спросил я.

Он с радостью побежал к своим розвальням.

– Тут, тут она, в сене. Заснула.

Мы тоже пошли к саням. Коля поднял сено, и мы увидели свернувшуюся комочком девочку лет четырнадцати. Веки ее были плотно сжаты, ресницы заиндевели, прядка русых волос выбилась из-под платка и тоже побелела на морозе. Личико – бело и румяно, верхняя губа оттопырилась.

Коля тихонько толкнул ее, девочка проснулась. Увидев нас, она не испугалась, гораздо быстрее Коли признала в нас партизан, вытащила из варежки теплую руку и, подавая нам по очереди, повторяла:

– Березаева. Березаева. – будто хотела запомнить свою новую фамилию.

Потом вдруг фыркнула и, смущенно рассмеявшись, уткнулась в рукав полушубка.

– Как же вас поп-то обвенчал? – спросил Козик. – Ведь вы ж дети!

Коля серьезно ответил:

– Злынковский поп кого хочешь повенчает, только бы гроши или хороший подарок. Мы ему меду привезли, баранины, мешок картошки. А в церкви мы даже не были и вина не пили. Только привезли подарки и получили справку прямо у него на дому.

– Что ж нам было делать? – рассудительно добавила девочка. – Ведь лучше же пожениться, чем ехать в Германию, верно?

Оба, кажется, не совсем ясно понимали, что сделали, но относились к новому своему положению совершенно правильно: то есть так, будто ничего и не произошло.

– Ну и куда же вы теперь едете, к ней или к тебе? – спросил я Коли?

– Каждый к себе, – поспешно ответила девочка, и Коля подтвердил:

– Мы ж только понарошку женились.

Все-таки мы подарили «молодым» на счастье, что имели: несколько кусков сахару, ей – ручные часы, ему – портсигар. Обещали заехать в гости, но, конечно, так больше и не повидались.

Расставшись с этой парой, мы не столько о них говорили, сколько о «добром немце», который надоумил мальчика на эту проделку. Какие побуждения им руководили? Искренно ли он помогал советским подросткам? И сошлись на том, что есть, конечно, и среди врагов люди, которым осточертела война и мерзости фашизма. Но так их фашизм скрутил, что вряд ли они сами с ним справятся. Придется нам не только свой, но и их народ освобождать от гитлеровской мрази.