Текст книги "Партизанская быль"

Автор книги: Георгий Артозеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Комиссар Немченко

Не случайно судьба мадьяр была решена словом комиссара. К его мнению прислушивались всегда, и я не раз мысленно благодарил подпольный обком за такой удачный выбор человека.

Тимофея Савельевича не только уважали, но и любили в нашем отряде все: командиры и бойцы, старики и молодежь. И заслужил он эту любовь делом, знаниями и вниманием к людям.

Немченко не принадлежал к числу таких ораторов, которые пламенными речами умеют поднимать людей на большие дела. Этого качества ему не хватало. Но чем больше я наблюдал отношения Тимофея Савельевича с бойцами, тем больше стиль его работы был мне по душе.

Немченко был мастером тихой беседы. Сядет бывало с группой партизан – и польется свободный, откровенный разговор. Толкуют люди о будущем, о настоящем, о жизни, о себе. На первый взгляд покажется, что разговор течет сам по себе. Однако же Немченко незаметно направлял интерес собеседников к благородной цели, вызывал у них желание поделиться глубокими думами.

Сам же комиссар не торопился высказывать свои мысли. Он предпочитал слушать. А слушать он умел; умел так, что люди испытывали большое желание поделиться с ним своими планами, сомнениями, мечтами.

В тесном общении с бойцами он узнавал настроения и характеры людей. И потому, когда комиссар обращался к группе партизан, уходящих на боевое задание, его напутствие каждый раз звучало по-новому. Говорил он не «вообще», а обращался к людям, которых отлично знал: помнил, сколько в коллективе опытных, бывалых бойцов и сколько непроверенных новичков, есть ли в нем болтуны, лихачи. И комиссар твердо знал, от чего нужно предостеречь коллектив, какими примерами нацелить его на успех.

Умение Тимофея Савельевича почуять в человеке самую сердцевину постоянно помогало нам в нашем общем деле. Ведь не всякий характер можно «раскусить». Нелегко поставить человека на такое место, где он может использовать все свои возможности; он их иной раз сам не знает. А наш комиссар так разбирался в этом, что и по сей день его вспоминаешь.

Совсем недавно привелось мне прочитать в газете имя одного из бывших партизан нашего отряда: газета сообщала, что председателю колхоза имени Калинина Алексею Максимовичу Матюхину присвоено звание Героя Социалистического Труда. А ведь этот самый Матюхин немалый срок был в нашем отряде рядовым бойцом. Приметил, выделил его именно комиссар.

Он оценил скромность и тихие повадки Матюхина, никогда не стремившегося выделиться среди других, не болтавшего много у костра, но никогда не отстававшего в деле. Немченко подготовил Матюхина к вступлению в партию, просил командование испытать его на заданиях потрудней. И вот мы из «среднего бойца» получили отличного командира отделения, коммуниста.

Теперь, когда я узнал о доблестном труде бывшего партизана Матюхина в послевоенные дни, мне вновь ясно представилась вся та тонкая работа с людьми, которую проводил наш комиссар. Да, он выращивал людей со всем умением учителя и энтузиазмом коммуниста. Он умел заметить и развить в людях лучшие их качества, и так же чутко он настораживался, когда дело касалось того, что роняло честь советского человека и народного мстителя. Тут комиссар был беспощаден.

У нас был случай, показавший, что Немченко, при всей его мягкости может решить без всяких колебаний вопрос о жизни человека, совершившего преступление.

Весной сорок третьего года, когда отряд имени Чапаева только начинал свою самостоятельную деятельность, у нас случилась беда, которую тяжело переживали все партизаны.

Во время операции хозяйственного взвода в одном селе гражданка Кубланова оказалась ограбленной. У нее взяли вещи, к слову сказать, совершенно не – партизанского обихода: шелковую шаль, тюлевые занавески и тому подобные предметы. Этим больше всего и была обижена пострадавшая. Она так мне и сказала:

– Если бы у меня забрали сапоги, пальто или еще что-нибудь, нужное партизанам, – я б слова не сказала.

Я объяснил гражданке Кублановой, что мы мародерство не оправдываем ни нуждой, ни голодом, никакой даже самой крайней необходимостью. Обещал вещи вернуть, преступника наказать. Я действительно готов был убить его собственными руками.

Но когда преступник был обнаружен, я задумался.

Мародером оказалась наша медсестра, молодая девушка Вера Каштан.

«Кто же такая, – думал я, – эта самая Вера? Почему она так поступила? Ведь она воспитывалась при нашем, советском строе, училась в школе, росла в комсомольской среде!» Если самый факт глубоко поразил меня, то личность преступницы удивила не меньше. То, что мародерку следовало расстрелять, не подлежало сомнению. Но меня интересовал не только приговор. Я искал объяснения: откуда у нее отвратительные, хищнические повадки, свойственные нашим лютым врагам – грабителям-оккупантам?

Ответ на этот вопрос следовало найти не только для себя, но для всех наших людей. Естественно, что надо было объяснить партизанам позорный факт, мобилизовать вокруг него общественное мнение. Об этом мы и поговорили с комиссаром. Тут же по его предложению созвали внеочередное партийное собрание.

Нашлись у нас люди мягкие, нерешительные. На собрании раздались такие вопросы:

– Нет ли тут какой-то доли и нашей вины? Ведь должны были оказывать влияние на молодого человека, воспитывать?..

Другие шли еще дальше и утверждали, что ответственность за поведение Веры Каштан ложится на весь наш комсомол. Предлагали на первый раз простить и следить за каждым ее шагом.

Взял слово комиссар.

– У нас не колония для правонарушителей, – сказал он. – Партизанский отряд, конечно, школа, но не исправительный дом. Посмотрите на нашу молодежь! Комсомольцы научились в отряде еще больше любить свою Родину, еще больше уважать ее святые законы. Они и в лесу именно потому, что защищают все это своей кровью, своей жизнью. Нельзя на эту Местную, хорошую молодежь бросать тень преступления, совершенного выродком. Не могут наши комсомольцы принять на себя упрек в том, что плохо влияли на преступницу, не воспитывали ее. Она пришла к нам уже преступницей. А здесь, в лесу, могла научиться только хорошему. Если этого не случилось, тем яснее, что она – не наш человек.

И туг комиссар неожиданно вытащил из кармана обыкновенный помазок для бритья. Он поднял его, чтобы всем было видно, и спросил:

– Знаете, товарищи, что это за штука?

Удивленные партизаны не знали, как это понять.

– В другой час можно бы подумать, что комиссар шутит. Но разговор шел серьезный, смеяться не время.

Знаем, – раздались голоса. – Кисточка для бритья.

– Да, – подтвердил комиссар. – Кисточка. Пустяковый предмет, не правда ли? А вот вернулись с операции наши комсомольцы и сдали как трофей в хозяйственную часть. Объяснили, что никто не желает единолично пользоваться, бриться многим нужно. Теперь вам ясно, какая у нас молодежь? А вы хотите, чтобы она отвечала за преступление мародера.

Не много времени прошло после расстрела мародерки Каштан, а мы опять убедились, что комиссар с топким чутьем подходит к решению судьбы человека. Перед нами опять встал очень сложный вопрос, и Тимофей Савельевич решил его наилучшим способом.

Дело было связано с ликвидацией бандитской шайки, которая бесчинствовала в наших краях.

К нам приходили с жалобами, что какие-то «партизаны» занимаются грабежом то в одном, то в другом селе. Отбирают у жителей скот, птицу, одежду, сбрую, не останавливаются ни перед чем.

Ясно, что под маской партизан скрываются бандиты. Во всей округе дислоцировался один лишь наш отряд. Это нам было точно известно. Наши партизаны так действовать не могли. Значит, появилась шайка. Следовало, не медля ни одного дня, разыскать этих мерзавцев, чтобы окружить и уничтожить с такой же беспощадностью, с какой мы били фашистов. Мы не сомневались, что банду создала жандармерия с целью очернить доброе имя нашего отряда.

И вот разведка напала на след банды, установила, что в ней двадцать членов. Главарь – неизвестно откуда появившийся тип по фамилии Мальков. Остальные – сельская молодежь.

– Молодежь? – переспросил комиссар у разведчиков. – А из каких сел, установили?

Разведчики имели сведения только о четверых из ближнего села.

– Фамилии? – спросил снова комиссар.

Фамилий пока не узнали.

А нам вроде ни к чему, – пояснили разведчики. – Мы больше адресом их интересовались да численностью. Ведь памятников, наверное, не будем ставить.

Однако комиссар требовал имена:

– Быть не может, – толковал он разведчикам, – что все эти молодые люди – отпетые негодяи. Надо выяснить – кто, когда и как попал в банду.

Разведчики снова ушли. Немченко сказал мне:

– Перебить два десятка человек не велик подвиг. Но они будут отбиваться, с нашей стороны возможны жертвы. Я так полагаю, надо бы разобраться. Есть там честные ребята, помяните мое слово. Пошли в лес до партизан, а попали к бандиту. Удастся связаться, возьмем банду малой кровью, а для жизни сохраним тех, кто еще не пропал.

И мы стали действовать по плану комиссара. Он лично прошел в то село, где жили родители молодых членов шайки: Сырыченко, Антоненко и Чайко.

Вернулся Тимофей Савельевич довольный. Родители предполагаемых бандитов узнали бывшего директора семеновской школы, оказалось, что в шайке есть даже бывшие ученики комиссара.

Сначала родители с гордостью сообщили Тимофею Савельевичу, что их дети – «тоже в партизанах». Они очень испугались, узнав истинное положение вещей. «Как? Неужели наши сыновья грабят народ?!»

– Подождите горевать, – сказал им Немченко. – Лучше помогите нам разобраться. Как зайдут до дому – попросите задержаться и дайте нам знать.

Через два дня состоялась встреча учителя с бывшими учениками. Я присутствовал при ней. Ребята со слезами на глазах бросились к Тимофею Савельевичу: они уже сами поняли, в какой они попали «отряд».

– Что нам делать, Тимофей Савельевич? – с отчаянием спрашивали ребята. – Мальков всех боится. Партизан – еще пуще, чем немцев. Только мирные ему не страшны. Он их рад попугать. Грабит со своими корешками – Сверчуном и Ситником – да еще с двумя молодцами вроде них. Те нам рассказали. Вещами торгует через двух бабок-кулачек. Убежать от него страшно. Хаты пожечь обещал. Поймает – убьет за дезертирство.

Когда взвод наших стрелков под командованием Николая Креза окружил и вывел на поляну шайку, мы увидели, что были в ней и хлопчики лет по пятнадцати, и девушки – совсем зеленая молодежь. Мальков завлек их угрозой, что увезут в Германию. Большинство впоследствии превратилось у нас в смелых бойцов, хороших партизан и партизанок.

И в этом тоже была немалая заслуга Немченко.

Комиссар взял эту молодежь на свое особое попечение, и ребята от него буквально не отходили.

А Мальков, оказавшийся провокатором гестапо, понес заслуженную кару, его повесили на осине.

Сколько раз бывало ищут комиссара – найдут в кругу новых ребят. Круг этот все разрастался за счет вновь попавшей к нам молодежи, и все они жадно слушают, как Тимофей Савельевич объясняет им, что такое храбрость, учит партизанской дисциплине. Подойдешь и видишь – готовит комиссар новых бойцов.

Любил я и часы, когда Тимофей Савельевич усаживался возле сколоченного им для работы столика и нацеплял на нос очки. Он вооружался карандашом и бумагой и начинал «заниматься».

Если вошедший в такое время в землянку партизан с разгону громко обращался ко мне, то, оглянувшись на «письменный стол» комиссара, снижал голос. Я был рад, что люди уважают занятия Тимофея Савельевича. А он, что говорить, умел плодотворно поработать. Уж я знал, что после таких занятий он поднимет на лоб очки и обязательно скажет:

– Вот как пораскинешь умом, и выходит, что мы не учли. – И тут следовала какая-нибудь дельная мысль.

Я любил наблюдать, как комиссар ищет эту мысль, находит ее. В эти минуты в нем виден был учитель; сразу вспоминалась мирная жизнь, в которой он был занят своим благородным трудом.

Не удивительно, что к мнению Немченко прислушивались, считались с ним, и когда комиссар потребовал вывода в лагерь наших новых помощников – мадьяр, с ним долго не спорили. Однако в тот злосчастный день все сложилось не по нашему и не по комисарову желанию.

Под утро подрывная группа Шахова ушла охотиться на бронепоезд.

Все мы волновались, ждали небывалого взрыва.

Часа через, полтора после ухода Шахова являются в лагерь связные железнодорожники с разъезда № 116. Сообщают, что у них остановился бронепоезд. Судя по всему, дальше не пойдет.

Это сообщение путало все карты. Оно означало, что группа Шахова сидит напрасно.

Мы стали обсуждать, что делать, когда связные, между прочим, добавили, что в сторону моста пошла автодрезина. На ней группа офицеров и, кажется, двое из них – гестаповцы или техники-саперы; в сумраке раннего утра трудно было разобрать форму.

Час от часу не легче. Что же получается? Наши подрывники уже, конечно, заложили мину. Теперь дрезина нарвется на тридцатикилограммовый заряд, приготовленный под бронепоезд.

– Шахов догадается пропустить дрезину. – с уверенностью сказал начальник штаба Тимошенко. – Что он не сообразит – такую мелочь.

– Как мелочь? – почти закричал Немченко. – Я никогда не видел его таким взволнованным. – Подумайте, что произошло.

– Чепуха, – возразил. Тимошенко. – Просто дрезина пошла на проверку пути. Не хотят рисковать.

– А гестаповцы? – воскликнул Немченко. – Нет, дело скверное, товарищи! Надо сейчас же, немедля ни минуты, посылать к нашим мадьярам связных. Провал, помяните мое слово, провал!

– Да, конечно, надо связаться с обер-лейтенантом, со всей его группой. Если им угрожает опасность – ж предупредить. Если тревога ложная – узнать, в чем дело.

– А Шахов? Нельзя же и его так оставлять! – обратился ко мне Тимошенко.

– Что такое, почему?

– Шахов может подорвать дрезину, но он взял почти весь запас взрывчатки.

– Шахова оставьте в покое, – отозвался комиссар. – Для него угрозы нет.

– А если дрезина остановится и саперы обнаружат мину? – доказывал Тимошенко. – Нашим придется вступить в бой.

На дрезине людей меньше, чем у Шахова, – справится, а если бы дрезина взорвалась – мы бы уже слышали… они ее, конечно, пропустили. Нужно идти к этому оберу. Ведь пропадут люди, поймите!.. Где Жадовец? – убеждал Немченко. – Пусть немедленно одевается немцем, пусть скорее идет.

Я принял решение. Николай Жадовец, вызовет мадьяр. Я иду к Шахову: саперы могли действительно обнаружить мину, тогда нашим подрывникам грозит опасность. Если только начнется бой – бронепоезд выйдет на помощь. Надо идти на выручку.

– Немченко и Тимошенко остаются здесь. Я беру два взвода.

Через три минуты я уже шагал во главе сотни бойцов.

С Шаховым ничего не случилось, так как, заметив дрезину, он снял тол. Когда мы с ним вернулись в лагерь, узнали, что комиссар Немченко с тремя бойцами ушел встречать мадьяр.

– Что такое, почему пошел комиссар? – рассердился я. Тимошенко доложил, что до ухода Николая Жадовца с заставы притащили какого-то мадьяра. Наши ребята его чуть не подстрелили – он искал партизан. Комиссар не знал этого солдата – на встречах с обер-лейтенантом бывали другие. Но мадьяр объяснил, что послан обер-лейтенантом срочно вызвать наших командиров. Вся группа ждет в том месте, где обычно встречались.

– Ну, понятно. Кроме Немченко, некому было пойти. Ведь только я да он знали место встречи. Но почему взял такую слабую охрану, только трех бойцов?

– Больше брать не пожелал, – ответил Тимошенко. – Комиссар считает, что большая группа может отпугнуть мадьяр – не решатся выйти.

Я уже не слушал начальника штаба. С той же сотней бойцов, которая только что вернулась со мной, мы бросились к месту встречи. Но было поздно. Мы так никогда в точности и не узнали, что произошло.

Наш комиссар погиб. Погиб, вероятно, по вине обер-лейтенанта. Попав в руки гестапо, тот мог выдать место наших встреч. И теперь в этих страшных лапах гестаповцев, которых так боялся командир мадьярской охраны, были, возможно, и наши люди: комиссар и двое бойцов.

Мы знали, что они не скажут гестаповцам ни слова. Были настолько уверены в этом, что даже не сменили места лагеря.

Тяжело было без комиссара. Очень больно сознавать, что враги выместят на этом чудесном человеке свою бессильную, звериную злобу против всех нас. Непростительным казалось, что допустили Немченко уйти без надежной охраны. Так часто бывает, что заботливый, осторожный товарищ, предупреждая об опасности других, не думает о риске собственной жизнью!..

Комиссар учил меня напрасно не рисковать. Учил и других. Многому хорошему научил нас за этот недолгий срок, что мы были вместе.

Лес в огне

Несмотря на то, что взорвать мост к Первому мая нам не удалось, партизаны преподнесли оккупантам в этот день немало «подарков». Эти «подарки» гремели по всей округе.

Второе мая началось тихо. Было теплое солнечное утро. Мы скромно отметили праздник. После сытного завтрака весь отряд собрался на полянке послушать доклад нового комиссара – Харитона Максимовича Чернухи.

Потом все партизаны, кроме разведчиков, отдыхали. Выходной день был дан не зря: назавтра в ночь отряду предстояло покинуть лагерь, перебраться в другой лес. Нам пора было переменить базу – долго засиживаться на одном месте не полагается.

Отряд стоял тогда в урочище, прозванном в этих местах «Змеиные горы». Почему именно змеиные, я не знаю. Но горы, вернее небольшие холмы, здесь действительно были. Лагерь располагался в центре густого соснового леса. С северо-востока его огибала река Ревно. По ее берегу зеленый массив поднимался на север, до районного центра Семеновка, а там за рекой были уже Машевские леса. Туда-то мы и собирались выйти нынешней ночью.

Но еще не кончил комиссар доклад, как прибежали наши друзья мальчишки из соседнего села, принесли тревожные вести: появились каратели.

Крупные силы заняли Барановку и Орликовку, расположенные на северном берегу реки Ревно, Блешню и Карповичи, соседствующие с нашим лесом с западной стороны.

Районный центр Семеновка был третьим углом этого треугольника. Разведка выяснила, что каратели начали блокаду урочища «Змеиные горы».

Мы решили встать на оборону и принять бой. Отряд Чапаева к этому времени был уже хорошо вооружен, численность его достигла трехсот пятидесяти бойцов; мы находились в благоприятных условиях пересеченной лесной местности. При создавшейся обстановке нам было легче держать оборону, нежели идти на прорыв. А гитлеровцы, видимо, рассчитывали, что мы постараемся выйти из кольца, и устроили ряд засад, но мы о них быстро проведали и не пошли на провокацию.

Отряд готовился к активной обороне. Ночь прошла тихо. Каратели стояли на прежних позициях. Мы полагали, что бой начнется с утра.

Но и утром враг не начинал наступления.

Вдруг со стороны села Барановка прибежал связной. Он доложил, что неподалеку загорелся лес: надо отодвинуть заставу. Мы тогда не придали этому большого значения.

Я послал тридцать человек помочь очистить защитную просеку. Не успели люди закончить там работу, как пришло новое донесение: со стороны Орликовки тоже тянет дымом.

К вечеру огонь заметили и в третьей стороне.

Итак, каратели повели наступление при помощи лесного пожара. Решили расчистить себе дорогу к лагерю огнем. С этим противником отряд встречался впервые. Мы, старые партизаны-федоровцы, тоже ничего не знали о такой форме борьбы.

Как следовало поступить? С появлением нового врага наши прежние планы обороны уже не годились. Решение нужно принять мгновенно. Я собрал командиров, обрисовал положение. Большинство товарищей высказались примерно так:

– Каратели рассчитывают на наш страх перед огнем. Хотят заставить нас броситься в лазейку, которую оставят, чтобы нас взять. Значит, уходить из лесу нельзя. Надо бороться с огнем, как с любым другим врагом, и победить его на том участке, который годится для выхода нам, а не карателям.

Конечно, будь это в июльскую жаркую пору, когда сухостой, валежник и хворост воспламеняется как порох, нам ничего бы не оставалось, как идти на прорыв. Но в мае леса еще сырые, горят плохо, молодые травы совсем не перебрасывают огня, хвоя еще не высохла, да и деревья еще переполнены соком. Нам казалось, что майский пожар в лесу страшнее дымом, чем огнем.

Итак, приказ отдан – из лесу не уходить!

С этой минуты все партизаны, вооруженные топорами, пилами и лопатами начали рубить и окапывать оборонительные полосы. На просеках собирали сучья, засыпали их землей, рыли канавы. Пламя было еще далеко но гарью тянуло уже сильно. И все чаще мы видели бегущих в панике зверей. Зайцы и лисицы, волки, хорьки барсуки – все лесное население, не замечая нас и не враждуя меж собой, мчалось по направлению к берегу реки.

Когда же настала ночь, небо покрылось багровым заревом пожара. Утешительно было то, что ветер улегся и огонь двигался к нам медленно.

Все, кроме разведчиков, работали до рассвета без отдыха на расчистке леса.

Утром каратели открыли по лесу стрельбу сквозь огонь. Наши заставы не отвечали.

Весь светлый солнечный день четвертого мая фашисты простреливали горящий кругом нас лес, оставляя свободным выход на Барановку. Но именно там были сосредоточены их наиболее крупные силы.

Вместе со своим политруком Иваном Ивановичем Коноваловым славная молодежь разведвзвода – комсомольцы Крез, Дежков, Сахариленко, Гречкосей, Макаревич, младший брат нашего нового комиссара Петр Чернуха, да и многие другие показали в тот день исключительную стойкость и отвагу. Они пробирались в густом дыму, среди деревьев, верхушки которых были охвачены пламенем, рисковали не найти выхода обратно, к отряду.

Дежкову обожгло щеку и ухо. На Макаревиче тлела одежда – он два раза бросался на землю, катался, чтобы затушить. Но ребята продолжали ходить пешком «в ад и обратно»; раем они считали лагерь, где тоже дышалось нелегко. Но у нас имелось одно спасительное место, которое разведчики быстро прозвали «курортом».

Это была большая яма, или, как у нас говорят, вертебина. В ней задержались весенние воды. Не то болотце, не то озерцо. В некоторых местах его глубина достигала высоты человеческого роста. До сих пор мы брали отсюда воду на хозяйственные нужды, разумеется, исключая кухню: стирали, мылись сами и мыли лошадей. Теперь же водоем начал приносить новую пользу: возле него легче дышалось, а опаленные огнем разведчики только и ждали случая, когда можно будет немного освежиться.

Немецкие пулеметы изредка били с двух сторон того треугольника, которым оцепили нас каратели. К вечеру второго дня разведчикам удалось добиться ценных данных о маневрах врага. Главные силы командование карательной части собрало у Барановки, куда и гнал нас пожар. Самый слабый заслон стоял на пути к Семеновке. Штаб карателей полагал, что идти на районный центр партизаны не решатся. Мы же выбрали для прорыва именно это направление. Готовились выйти к ночи.

Однако под вечер обстановка изменилась. Весь день стояло жаркое безветрие, в небе ни облачка, а тут вдруг сильные порывы ветра прошли над лесом. Огонь заревел, как зверь: его поддержал свежий приток воздуха.

С подветренной стороны пламя в мгновение ока перескочило через наши оборонительные просеки. А ветер после нескольких порывов взялся и подул с такой равномерной силой, будто явился по заказу наших врагов.

Идти в прорыв на Семеновку стало невозможным. От Блешни по верхушкам молодых смоляных сосенок пламя неслось в нашу сторону со скоростью ветра. Огонь останавливался лишь на мгновение и опять бросался вперед, захватывая все новые участки леса. Сквозь глухое ворчание пламени было слышно, как лопаются стволы взрослых сосен, трещат молодые посадки.

Самую большую опасность для лагеря представляла волна, шедшая с юга: там всюду хвойный, смолистый лес.

Жители лесных полос знают старый способ спасения от пожара. Он состоит в том, чтобы зажечь и пустить по ветру впереди себя новый пожар и следовать за ним. К этому средству только и оставалось прибегнуть теперь: побороть стихию стихией и послать огонь на ожидавшего нас врага.

Одновременно с тем, как поджечь лес впереди, надо было надежно оградить себя от идущего на нас пожара, расчистить новый оборонительный рубеж. Мы не могли сразу пойти за огнем, – нужно дать остыть обгоревшему лесу.

Воздух в лагере уже был раскален. Дышать нечем. В горле саднило, глаза слезились. Некоторым товарищам становилось плохо. Но работы никто не оставлял.

И вот по ветру пущен новый пожар. Добрую половину этой страшной ночи партизаны меж двух огней пилили, рубили, расчищали новую просеку – на этот раз последнюю свою защиту. Если бы ветер повернул, огонь поймал бы нас в ловушку.

Наконец, под утро мы смогли немного передохнуть. Перед нами лежал сожженный, свободный от огня участок. Но измученные люди не могли идти. Все бросились к грязной, взбаламученной болотной луже.

Никто не думал о том, чем кончится наша затея с пожаром. Никто не смотрел ни в сторону пущенного нами пламени, ни в сторону идущего к нам. Все наслаждались временным облегчением, данным водой.

Медсестры кричали, запрещая людям смачивать ожоги. Но их никто не слушал. Пусть потом на коже вздуются пузыри, пусть станет еще мучительней боль, пусть будет что угодно потом, – но сейчас нужна только передышка. И может быть хорошо, что мы получили ее. Выдержать предстояло еще очень многое.

И тут начал менять направление ветер. От тлеющих головней сгоревшего леса понесло на нас жаром и гарью.

Так наступило четвертое утро. Мы оказались в центре огненного кольца.

Каратели снова открыли огонь по горящему лесу. Звуки пулеметных очередей сливались с треском ломающихся деревьев, общим гулом пожара. Только привычным к стрельбе ухом можно было определить, что сегодня пулеметы стояли к нам ближе, чем вчера. Видно, гитлеровцы продвигались вслед за огнем по пепелищу.

Единственно, что теперь можно было сделать, – это ничего не делать и сидеть в воде, ждать, пока огонь исчерпает свою силу. Тем, кто останется жив, – встать на оборону.

Глянули бы на нас в эти часы немцы. Не люди, а черти в пекле. Лица черные, глаза воспаленные, красные, в голове и на бородах – мусор, хвоя, какие-то обгоревшие клочки. Я и сам не каждого партизана узнавал сразу. Но для меня красивее и лучше этих людей тогда быть не могло.

Посмотреть на каждого в отдельности – может, ничего особенного. Всякий вел себя по-своему; кто хуже, а кто лучше. Некоторые плакали, а иные еще шутили. Одна медсестра в ужасе заткнула уши оттого, что поблизости дико ржала околевающая от ожогов лошадь. Эта медсестра не увидела, что рядом с ней потеряла сознание вдова погибшего комиссара – Варвара Михайловна Немченко. А другая сестра – почти девочка, махонькая и слабая на вид – подняла через силу эту рослую женщину, отнесла поближе к воде, положила головой на кочку.

Два друга старались спасти ротный миномет. Миномет все норовил соскользнуть в воду с высокого пня, куда его с большими усилиями взгромоздили. Оба товарища пыхтели молча, стиснув зубы. А неподалеку старая повариха разведвзвода, не выпуская из рук лопаты, молилась богу.

С руганью, со слезами, с шутками, с беспримерным мужеством и с еле преодолеваемым страхом, но с настоящей партизанской выдержкой люди старались сохранить готовность к обороне.

Вот какую картину представлял собой наш лагерь к середине дня.

Широкой полосой вокруг водоема лес был вырублен и расчищен. Боеприпасы, часть продуктов высились кучами на кочках и пнях. Санчасть – на повозках, на мелком месте. В воде и люди: едва попав сюда, они засыпали. Пришлось выделить дежурных, которые не дали бы захлебнуться. Но попили болотной водички все-таки вдосталь.

А по краям этой, переполненной людьми лужи стояли на бруствере из дерна девять ручных пулеметов и два станковых; пять минометов. Поди нас возьми!..

Я приказал радистке Щербаковой во что бы то ни стало связатъся с соединением, передать Попудренко, быть может, последнюю радиограмму.

Щербакова долго пыталась включить рацию, но потом, видно, расстроилась, даже рассердилась. Нервно смотала шнур, вложила всю аппаратуру в сумку и крикнула: – Один грохот в эфире!..

Мне пришлось подбодрить ее:

– Ну, пожалуйста, постарайтесь, попробуйте еще раз!

Уж не близится ли гроза? – спросил слышавший наш разговор начальник штаба Тимошенко. Мы посмотрели на небо. Трудно было что-либо понять: вместо солнца висел за дымом желтокрасный шар. Но и шар скоро скрылся во мгле. И вдруг над нашими головами прокатился сильный грохот артиллерийской канонады.

– Все напасти на нашу голову! – сказал комиссар Чернуха. – Артиллерии еще не хватало!

Грохот нарастал и ширился. На совершенно почерневшем небе сверкнули яркие зигзаги.

– Урра, молния! – крикнул кто-то истошно-радостным голосом.

В самом деле, на минуту все зловеще затихло, потом рванул ветер, опять загремело небо – и началась гроза.

В эту ночь под проливными потоками дождя мы покинули «Змеиные горы». Бурный ливень словно вбил огонь в землю. Мы передвигались в полной темноте, изредка озаряемой молниями. Противника нигде не встретили – такая буря была ему не по вкусу, да и по правде сказать, он имел все основания думать, что утром найдет в лагере наши обгоревшие кости.

Отряд форсировал реки Ревно и Рванец и пошел по намеченному маршруту в Машевские леса.