Текст книги "К неведомым берегам"

Автор книги: Георгий Чиж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)

Есаул привез щедрые награды за прошлогоднюю защиту порта и секретный, запечатанный пятью черными печатями пакет генерал-губернатора.

"Наверное, разные распоряжения насчет дальнейшего укрепления и боевого снаряжения", – подумал Завойко и принялся осторожно вскрывать пакет, чтобы не повредить печатей.

Зажатый в его коленях мальчуган, один из десяти его сыновей, нетерпеливо протянул к пакету руки... Нервное, неосторожное движение, колени разомкнулись, и мальчуган, не выпуская из рук конверта, упал на пол... Не обращая внимания на вопли сына, Завойко пробежал к жене и через минуту объявил в канцелярии:

– Немедленно снять Петропавловск, погрузить людей и имущество порта на суда и выйти в море!

Городом овладела паника: не так-то легко покидать давно насиженное место, бросить скарб, обжитые дома, коров, лошадей, любимых ездовых собак, разорять собственными руками по грошам скопленное хозяйство, рисковать здоровьем и жизнью детей! Последнее было самым главным. Юлия Фердинандовна, жена губернатора, совершенно растерялась: что же ей делать со своим десятком "мал мала меньше", при старшем больном тринадцатилетнем Жорже? Бури студеного моря, переполненные людьми и животными корабли без печей, ежеминутная возможность встречи с вражескими флотилиями... Какой ужас!

Есаул Мартынов подгонял: ждать некогда.

– Берите все, все до последней сковороды, до последней вьюшки... всему найду место!

Еще одно сверхчеловеческое напряжение – и 1 апреля "город на кораблях" вышел на рейд, к краю еще крепко приросшего к берегам льда. Пошли в ход ломы, топоры, совки, багры, и 5-го с интервалами, один за другим, корабли вышли в море...

Их было много, они рассыпались по широкому морскому простору. Встреча в гавани Де-Кастри...

Неприятельские крейсера, надеясь на невзломавшийся еще лед в устье Авачинской губы, проход судов прозевали... Уход флота под носом стерегущего неприятеля сам по себе был большим успехом, однако встречи с неприятельскими судами грозили со всех сторон. Враги часто появлялись на горизонте, подходили и ближе, повергая в трепет пассажиров, но ни разу не рискнули подойти вплотную и проверить, что за суда.

Бурное море позади... Однако на сердце не легче: каково будет устраиваться на новом месте?

25. ИТОГИ

В конце июня в очищенный от жителей Петропавловск пожаловал английский фрегат "Амфитрида"; он уничтожил железные части разобранного парохода, а затем направился к устью Амура. Не найдя русского флота и здесь, он выслал на разведку гребные суда, которые прошли по Амуру верст пять, но не встретили ни русских, ни их укреплений, ни судов.

– Мы теряемся в предположениях: что сталось с русскими и их судами? докладывал командиру "Амфитриды", капитану Фредерику, вернувшийся с разведки офицер. – Если бар не позволил нашим военным судам войти в реку, то как же могли русские провести свои? Вероятно, они скрылись в какой-нибудь бухте Татарского залива! Не сожгли ли они свои суда и не удалились ли в какую-нибудь крепость в верховьях Амура или в сердце Сибири?

Храбрый английский офицер, однако, побоялся войти в Амур поглубже, продлить свою разведку и, наконец, сделать то, что в 1849 году сделал Невельской, – пересечь Амур, войдя в реку вдоль левого берега, а выйти из нее вдоль правого и пройти дальше к югу... Тогда бы он наткнулся на русскую эскадру, собравшуюся у мыса Лазарева, увидел суету разгрузки глубоко сидящих фрегатов и устройство укрепленного пункта, а пройди он еще верст двадцать, до Николаевска, у него захватило бы дух от необыкновенного зрелища рождающегося из хаоса города...

Но англичане поверили своему авторитету Бротону, французы своему божку Лаперузу и были за это жестоко наказаны. Геннадий Иванович Невельской не поверил ни иностранным богам, ни непререкаемому авторитету Крузенштерна, ни, наконец, экспедиции Гаврилова, ни Российско-Американской компании, и благодаря этому был спасен и флот и Петропавловск.

Николаевск два года назад представлял дикое, пустынное место на берегу таинственной, окруженной легендами реки. Невельской бесстрашно водрузил здесь российский флаг. И сегодня, как к земле обетованной, к нему спешили с севера – переселенцы из Петропавловска, с юга – эскадры, с запада – сплавом по Амуру – солдаты, баржи с различными грузами, артиллерией, провизией, скотом...

Для сохранения провизии понадобились магазины, для беспрерывно прибывающих людей – казармы, для семейств – дома, для офицеров – батареи, сигнальные посты, гребная флотилия. Николаевск должен был как-нибудь приютить больше шести тысяч человек!

Он теперь напоминал невиданный бескрайный цыганский табор; между поваленными деревьями с не отрубленными еще зелеными ветвями, в грязи, на грудах неприбранного мусора ютились не только солдаты, но находили пристанище и офицеры и их семьи. Между палатками – дымки походных кухонь и сбившиеся в группы люди, готовящие какое-то варево. Взад-вперед перебегают неумытые, неприбранные дети, суетятся хозяйки, снуют домашние животные шум, гам!

И тут же безмолвные, озабоченные гиляки в собачьих шкурах. Они наблюдают, не обмениваясь ни одним словом. Насупленные, угрюмые, по-видимому, хотят понять, что случилось. Оставит ли им местечко под луной эта только что прибывшая шумная орда? Кто и откуда ее согнал? Что-то будет зимою?

Этот же мучительный вопрос стоял и перед русскими пришельцами, обреченными на голодовку и болезни. Дороговизна на продукты питания была такова, что наесться досыта составляло недостижимую мечту даже для губернаторской семьи, правда, весьма многочисленной. Недостаточно продуманный план вызвал невообразимую сумятицу, которая в его глазах оправдывалась достижением цели, – во что бы то ни стало... На страдания людей он закрывал глаза.

Было, однако, среди множества бессловесных исполнителей приказаний зоркое око – оно принадлежало настоящему творцу так нелепо облекающейся теперь в плоть и кровь идеи. Это был Геннадий Иванович Невельской.

Генерал-губернаторская помпа, страдания людей, ненужная суета, все это было ему ненавистно, осуществление его идеи представлялось ему отнюдь не крикливым, а величавым, спокойным и обдуманным.

Чего стоила проводка тяжелых кораблей без исследования лимана и безумная затрата энергии и без того выбивающихся из сил команд!..

К чему отчаянная, рискованная вылазка петропавловцев и их флота с запозданием на год, перед носом неприятельских армад, риск жизнью женщин и детей, когда все это можно было сделать заблаговременно?

В груди подымался бушующий протест.

Муравьеву встреча с прямым и резким Невельским, по-видимому, оказалась не по силам, и, не доехав до Николаевска, он остановился в Мариинском и уже оттуда с нарочным тотчас отправил предписание, в котором объявлял, что главное командование над всеми сухопутными и морскими силами Восточного океана он принимает на себя.

"Амурская экспедиция, – гласило предписание, – заменяется управлением камчатского губернатора, контр-адмирала Завойко, местопребыванием которого назначается Николаевск. Вы назначаетесь начальником штаба при главнокомандующем всеми морскими и сухопутными силами, сосредоточенными в Приамурском крае. Все чины, состоящие в Амурской экспедиции, поступают под начальство контр-адмирала Завойко. Главной квартирой всех войск назначается Мариинсиий пост..."

Через два дня, покинув свою тесную избенку в Николаевске, Невельские выехали в еще более жалкое жилище в Мариинском. Екатерина Николаевна Муравьева, приехавшая в Мариинское вместе с мужем, тотчас принялась ласкать Катю Ельчанинову-Невельскую, неискусно внушая ей, что новое высокое положение Геннадия Ивановича вызвано особым к нему доверием генерал-губернатора. Катя не жаловалась, но, что было хуже, молчала...

Людская скученность не замедлила породить интриги. Окружение генерал-губернатора, от которого зависели повышения и награды, было уже не то: забыты были простота и доверие, воцарились лесть и подхалимство, и в этом болоте жить стало трудно.

А за побережьем, в море, продолжалась война... У обоих выходов из пролива, следя за ними день и ночь, крейсировали или отстаивались неприятельские суда и эскадры.

С трудом пробрался на Амур на крохотной парусной шхуне "Хеда" адмирал Путятин, спешивший вверх по Амуру, в Петербург. Один раз ему удалось уйти, пройдя под самой кормой английского корабля, в другой раз на виду целой эскадры пришлось притаиться у берега в глубине неизвестного заливчика. При выходе из Лаперузова пролива он едва ушел от трех гнавшихся за "Хедой" кораблей, осыпавших ее ядрами, – помогли избежать плена мореходные качества суденышка.

В Лондоне по-прежнему требовали от морских командиров энергичных действий и истребления русского флота до основания. А здесь, в Тихом океане, их командиры действовали непонятно, странно. Бросив в такое ответственное время эскадру на своего помощника командира Эллиота, адмирал Стерлинг проводил время по каким-то пустячным делам в Китае. Эллиот подходил по Татарскому проливу к месту расположения нескольких русских кораблей и даже обменялся выстрелами с ними, а затем уклонился от встречи и ушел в море. А когда вернулся, русских кораблей уже не застал... На родине недоумевали и негодовали.

Газеты писали, что "кавалер ордена Бани, командор Чарльз-Джильберт-Джон-Брайтон-Эллиот в Татарском проливе в бухте Де-Кастри открыл, наконец, Петропавловскую эскадру, имея под своим начальством сорокапушечный фрегат, семнадцатипушечный корвет и двенадцатипушечный бриг. Что же он сделал? Ослабил себя посылкой брига к адмиралу Стерлингу, а потом и сам ушел. Бежал в открытое море и лжет, что он таким образом "подманивал" неприятеля! Усилившись, вернулся и, конечно, никакой эскадры уже не застал..." "Это исчезновение целой эскадры на наших глазах, так дурно рекомендующее нашу бдительность, – кончает газета, – будет пятном на Британском флаге. Все воды океана не будут в состоянии смыть это гнусное бесчестье!.."

К сторожевым судам союзников у входа в Авачинскую бухту постепенно присоединились другие. Единственный в Петропавловске военный, хромой есаул Мартынов с любопытством следил, как в порт осторожно входила собравшаяся "эскадра мести". Он вносил в записную книжку прочитанные в подзорную трубу названия кораблей и считал пушки.

Еще больше был поражен есаул, когда увидел на корвете "Тринкомалай" парламентерский флаг.

"Уж не хотят ли сдаться мне всей эскадрой?" – шутя подумал он, приветствуя оказавшегося американцем парламентера. Предложение союзников было скромнее, чем думал есаул, оно оказалось предложением об обмене пленными... За одного англичанина и одного француза Мартынов получил трех русских матросов, захваченных год назад на безоружном плашкоуте.

В тот же день есаул Мартынов закончил рапорт генерал-губернатору и строчил в дополнение личное письмо:

"Ваше превосходительство, думал порадовать вас взятием в плен всей союзной эскадры с ее 426 пушками – не удалось. Вот это было рандеву так рандеву!"

Конечно, это было смешно! Но что сталось бы с Петропавловском, если бы не восторжествовала мысль Геннадия Ивановича Невельского! Ведь в Охотском море в это время собрано было неприятелями пятьдесят шесть военных кораблей!..

Угрюмо бродил Невельской с Екатериной Ивановной по окрестностям Мариинского, но тянуло все время к водной глади могущественной реки, на груди которой отдыхали после перенесенных трудов знакомые корабли.

– Посмотри, – предлагала Екатерина Ивановна, – здесь наш милый "Байкал"! Мы изменили было ему ради "Шелихова", но спас нас всех все-таки он, твой верный друг во всех твоих делах.

– Тут и старая "Аврора", – радовался Геннадий Иванович, – на ней я плавал девять лет, целых девять лет! С мальчиком и юношей генерал-адмиралом... Шесть лет я был на ней старшим лейтенантом и вахтенным лейтенантом... Она здесь, она спасена! Я хотел бы уйти отсюда на ней или на "Байкале"! Мне здесь невмоготу.

Не вывела Невельского из апатии даже сентябрьская сутолока из-за десанта, высаженного Эллиотом в долине Де-Кастри. Эллиот с большим опозданием рискнул здесь жизнью своих двухсот человек, чтобы взять хоть одного пленника и узнать, куда, в самом деле, девалась русская флотилия? Узнать эту тайну ему не удалось: легче оказалось при отпоре русских погубить своих солдат...

Глубокой осенью Муравьев уехал в Петербург. Невельской должен был перезимовать в Мариинском. Завойко оставался начальником края...

Известие о прекращении военных действий докатилось до Де-Кастри только в конце мая 1856 года. Из Забайкалья Буссе, уже полковник, готовился к сплаву третьего водного каравана в сто десять судов.

Трудности путешествия с семействами вверх по Амуру заставили Невельского и Завойко воспользоваться выводом флотилии из Амура и выйти на Аян на транспорте "Иртыш".

Предстояло трудное путешествие в четыре тысячи верст из Аяна в Иркутск, через страшный Джугджур. Беспокоились, как перенесут путешествие дети: стоял август, с переменной погодой, ветреными и дождливыми днями и холодными ночами... Сверх ожидания, вся детская компания, за исключением Жоржа Завойко, который ехал верхом самостоятельно, как взрослый, великолепно пристроилась в корзинках по бокам лошадей. Это было, правда, подчас страшновато, особенно когда переходили вброд реки и ручьи, но зато как интересно!.. Так проехали около трехсот верст, а дальше пошло еще интереснее – в лодках по Мае, Алдану и широкой Лене...

В Иркутске почти не останавливались, не пожелала Екатерина Ивановна, она торопилась до зимы попасть в Красноярск к сестре. Геннадий Иванович спешил в Петербург.

Гнусные сплетни о Невельском опередили его: в Петербурге держались слухи, что ни один фрегат из-за мелководья бара Амура выйти из него в море не может. Продолжали обвинять в гибели "Паллады".

Этим, по-видимому, и объяснялось, что молодой император, принимая Невельского, к ласковым словам о том, что Россия никогда не забудет заслуг Невельского, прибавил сожаление, что Амур мелок и не годится для плавания... Геннадий Иванович остался верен себе и тут же возразил императору, что, наверное, скоро станет официально известно, что это не так.

И действительно, вскоре приехал капитан-лейтенант Чихачев с известием, что все суда благополучно вышли в море. Постепенно стала подтверждаться и справедливость многих других мероприятий и мнений Невельского: пришлось восстановить закрытые и поставить новые посты, занять Приуссурийский край и гавани до самой Кореи...

Несмотря на все это, контр-адмирал Невельской был сдан в архив и в числе награжденных, по случаю заключения Муравьевым Айгунского договора с Китаем, значился чуть не последним: первым шел председатель правления Российско-Американской компании Политковский, ровно ничего не сделавший для России, затем шли два друга Геннадия Ивановича – генерал Корсаков и контр-адмирал Казакевич, совершивший с Невельским первые и самые трудные шаги для ускорения постройки "Байкала" и открытия устья Амура. За Невельским непосредственно следовал бывший адъютант Муравьева генерал-майор Буссе!

Прекрасная, воодушевленная идеей любви к родине и ее величию жизнь окончилась. Наступило скучное, не дающее удовлетворения прозябание.

Что могло поддерживать эту жизнь в дальнейшем? Признание. Увы, Геннадий Иванович Невельской был лишен и этого счастья: еще при жизни он видел и горько переживал свое забвение. Мало того, ему пришлось отстаивать шаг за шагом и то, что им так блестяще было совершено, доказывать свершенное. Ему старались мешать жить хотя бы горделивым сознанием содеянного, тем нравственным удовлетворением, что жизнь прожита не напрасно...

Глубоко страдала за мужа Екатерина Ивановна. Уединившись в своей маленькой квартирке, они жили детьми, их печалями и радостями и друг другом...

ЭПИЛОГ

В 1864 году перед совершенно лысым, с седыми висками, тщательно выбритым вице-адмиралом, одетым в форменный сюртук, предстал свежеиспеченный мичман.

Он только что вошел в кабинет и еще не оправился от неожиданной встречи с молодой, красивой и обаятельной по простоте обращения женщиной... (Наверное, дочь?)

Лицо юноши было покрыто здоровым загаром, глаза блестели и искрились каким-то внутренним привлекательным светом, но язык... Язык не повиновался, юноша молчал...

Вице-адмирал Невельской, член морского ученого комитета, оторвался от чтения, медленно повернул голову, потом быстро встал навстречу незнакомому гостю и, подавая ему руку, повел его к столу, усадил в кресло, уселся сам и сказал:

– Ну-с, рассказывайте, – после чего внимательно посмотрел на все еще молчавшего юношу. – Я слушаю вас, мичман!

Мичман с шумом вздохнул:

– Ваше превосходительство, я назначен в амурскую флотилию, на транспорт "Байкал".

– Плохо окончили?.. – спросил Геннадий Иванович.

– Нет, ваше превосходительство, в числе первых, – смутился юноша.

– Так что же вас погнали на Амур, да еще на старичка "Байкал"?

– Там не все еще, по-моему, сделано, – окончательно смутился юноша.

– Ну, конечно, там, на Амуре, еще самой черной работы, я считаю, лет на двадцать!

– И я так думаю, – согласился юноша, – и вот... пришел к заключению, что прежде всего надо провести канал из озера Кизи в пролив...

Геннадий Иванович кивнул головой.

– Да-а... а еще что?

– Еще... другой канал, у левого берега, от устья через бар, образуя, таким образом, основное русло...

Опять кивок.

– Ну?

– Ну вот я и решил добраться как-нибудь туда, а там заняться этими вопросами... И для этого два года дополнительно гидрографией занимался, заторопился юноша, глотая слова, – и даже по здешним данным кое-что вычислил и набросал.

– Катерина Ивановна! – вскочил Невельской и, указывая ей на вставшего и смущенного мичмана, сказал: – Посмотри на этого чудака, захворавшего Амуром и твоим "Байкалом", и уговори его не делать глупостей.

Мичман стал оправдываться, стараясь доказать, что это отнюдь не глупость.

– Ну ладно, – согласился в конце концов Геннадий Иванович, – оставьте мне ваши вредные бредни и зайдите вечерком в субботу, посмотрю, потолкуем.

"Почему "бредни" да еще "вредные"? – думал мичман, шагая по улице домой. – Сказал как-то особенно ласково и поощрительно!"

И в субботу, после часовой беседы с глазу на глаз, пили втроем чай и непринужденно долго-долго беседовали.

Уходил юноша счастливый, обогащенный не только расчетами, но и чертежами обоих каналов, давно намеченных и продуманных Невельским.

Мичман недоумевал: как же говорили, что адмирал нелюдим, угрюм, резок, крикун? А оказался понимающим, внимательным и добрым; ведь работа, которую он ему подарил, – это труд нескольких лет!..

И не подозревал мичман, что его приход всколыхнул прошлое, разбередил незаживающую рану, что в вечер первого его посещения Невельские долго сидели вдвоем, вспоминали свое уже далекое, но по-прежнему незабываемое прошедшее.

Как хорошо, что работа многих бессонных ночей перейдет в руки верующего в свои силы, чистого сердцем, такого же, как и сам Невельской, "безумца"!