Текст книги "К неведомым берегам"

Автор книги: Георгий Чиж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

"Охотск" под командованием лейтенанта Гаврилова, нагруженный до отказа продовольствием и разными припасами более чем на год, снялся с якоря 8 сентября, а через два дня, сопровождаемый благословениями и всяческими пожеланиями Иннокентия, нетерпеливый Невельской мчался по дороге к мрачному и неприступному Джугджуру.

И все оказалось совсем не так, как он ожидал: он думал в Иркутске после доклада Муравьеву дождаться решения из Петербурга, затем, в случае благополучного исхода дела, сделать Кате предложение и до начала весны вернуться продолжать начатые дела. Между тем Муравьев оказался в Петербурге, Невельскому же предписывалось оставленным приказом спешить туда же... Доклад, высланный с нарочным из Аяна, Муравьев получил еще до своего отъезда. На сердце стало спокойнее: при разборе дела в комитете будет надежный заступник.

Катю Геннадий Иванович нашел одну, в архиве. Уткнувшись в какое-то порядком потрепанное "дело", лежавшее у нее на коленях, она не слышала, как он вошел. Затаив дыхание Невельской остановился... Катя продолжала читать и время от времени пожимала плечами, возвращаясь к обложке, внимательно ее разглядывала, снова пожимала плечами и опять продолжала читать... Из подслеповатого, плохо заклеенного бумагой окна тянула морозная холодная струйка. Катя зябко поежилась, потерла ладонью о ладонь, машинально взмахнула концом шерстяной шали, накидывая ее на грудь. Тяжелое "дело" упало к ногам.

Не глядя, Катя потянулась за ним, коротко вскрикнула и откинулась на спинку – опущенная к полу рука была сжата чьими-то холодными крепкими пальцами.

Ее широко открытые испуганные глаза встретились в упор с взволнованными, счастливыми глазами того, кто, сам не подозревая, безраздельно уже давно владел всеми ее помыслами и с кем она рука об руку, как наяву, переживала невзгоды полной лишений и превратностей кочевой жизни.

– Вы? – еле слышно прошептали губы, и она, плача и смеясь, приникла к его груди.

Тихо сидели они, не шевелясь. Он овладел кистями ее рук и без конца покрывал поцелуями холодные пальцы. Она крепко прижималась щекой к его склонившейся голове и с чувством восхищения и преклонения перед созданным ею самой образом желанного, лучшего в мире человека нежно целовала высокий упрямый лоб и жесткие от морских ветров, соленой воды и жгучего солнца густые, красивым взмахом очерченные брови...

Они не слышали, как вошел старик архивариус, и не видели, как зазмеилась в его страшных запущенных моржовых усах лукавая, понимающая улыбка. Повернувшись к притихшей паре спиной, он тихонько приставил к стене лесенку, потом кашлянул и стал шарить где-то высоко под потолком. Потом вдруг засмеялся и сказал вслух, прижимая к груди папку:

– Ищу рукавицу, а рукавица за поясом: думал, затерялась, цельную неделю беспокоился, а ведь сам ее положил. Екатерина Ивановна, я опять пошел; генерал-губернатор ее спрашивает каждый день, а я все отмалчиваюсь. Господи, думаю, неужто сознаться, что потерял?

Тут он, наконец, обернулся.

– Ваше высокоблагородие, Геннадий Иванович! – притворно удивился старик. -А я вас и не заметил. Когда же пожаловали к нам? Давно ли? Как драгоценное ваше здоровье? Намаялись, чай? Как Орлов Дмитрий Иванович? – И, не ожидая ответов, стал натягивать на себя сброшенный было тулуп. Поспешу... Екатерина Ивановна, уходить будете – кликните Микиту, чтобы прибрал помещение и запер, а я уж, извините, не вернусь, не успею, – и, поклонившись, вышел, унося с собой не сходившую с лица сочувствующую улыбку.

Оба смущенно стояли друг перед другом. Он – не спуская с нее глаз, она – опустив голову. Оба старались овладеть собой – и не могли.

И вдруг Геннадий Иванович шагнул вперед, смело и крепко обнял ее. Потом, не выпуская ее из рук, тихо сказал:

– Я люблю вас, люблю с первой встречи и прошу вас ответить мне...

"Вот так бы всю жизнь", – подумала Катя, и вдруг почему-то стало стыдно, она оттолкнула его.

– Геннадий Иванович, – насмешливо сказала она, отступая на шаг назад и надменно поднимая голову, – я тоже полюбила вас, и даже раньше, до встречи, этого я не скрываю. Но женой вашей быть не могу. Вы не тот идеал, которого ищу: мне нужен муж нежный, всегда у моих ног с мольбой о любви, а вы, как грубый матрос, налетели, насильно облапили и позволили себе целовать меня. Матрос не может быть моим мужем.

– Успокойтесь, многоуважаемая Екатерина Ивановна, – в тон ответил Геннадий Иванович, – грубый матрос и не будет вашим мужем, он откажется от вас.

– Откажется? Пусть только попробует! – и она снова оказалась в объятиях смеющегося Невельского.

Успокоившись и усевшись рядком, они повели серьезную беседу о будущем, прерываемую то и дело счастливым смехом и бесчисленными поцелуями.

– Я боялся сказать "люблю": скажу – и вдруг, как одуванчик, разлетятся все глупые несбыточные мечты о счастье!

– Ну вот, а я все гадала: любит, не любит. Да и как полюбить такому серьезному человеку какую-то ничего не смыслящую дурочку? Зачем ему такая?.. Ты знаешь, я во всем, во всем призналась Марии Николаевне.

– Да что ты! А я все боялся тебя потерять: тут около тебя столько светской блестящей молодежи... как Молчанов, Струве, Свербеев, Беклемишев, Бибиков, Стадлер...

Мягкая и теплая ладонь плотно прикрыла ему рот:

– Замолчи, не надо...

– Я тут между ними какой-то лесной человек или морская выдра. Где же мне с ними тягаться? Вижу, как будто симпатизируешь, а уеду, сердце щемит и щемит. Я ведь тоже все сказал Марии Николаевне, и она поняла, успокоила меня и дала мне понять...

– Что дала понять?

– Что любишь...

– А я вовсе не боюсь, что тебя разжалуют: ну что же, матрос так матрос, вместе будем из генерал-губернаторской кухни выносить помои... А ты знаешь, что сказал, уезжая, Николай Николаевич? Что Невельской завоевал государству целое новое царство, что он, то есть ты, настоящий русский герой. Он собирается сказать государю: "Я лучше покончу с собой, чтобы не видеть, как Нессельроде и их прихлебатели губят мощь и славу России".

– Да, я теперь вижу, – Геннадий Иванович вздохнул, – как трудно бороться с той паутиной, что опутала Россию, – и он невольно представил себе замерзающее и заваливаемое снегом Петровское, свист ветра в трубах и голодное существование...

– А ты знаешь, Катя, картошка дала прекрасный урожай. Давали пробовать гилякам, мужчины пробовали – хвалили, женщины пока отказываются.

– Приучатся, думаю.

– Конечно, приучатся... А что ты тут читала?

– Посмотри, – и она подняла растрепанное дело о командировке лейтенанта Подушкина на исследование устья Амура.

– Ну и что же? Открыл? – засмеялся Невельской.

– Да нет, только ухлопал безрезультатно два года, но самое главное это то, что в деле о Подушкине несколько слов, а все оно – история Российско-Американской компании.

Вечером у себя в будуаре растроганная Мария Николаевна, единственная из посвященных, не без слез благословила молодую чету на жизненный путь, рука об руку, до гроба.

– А ведь у нас в Иркутске всем по сердцу будет ваш взаимный выбор, зачем же эта тайна? Или вы не уверены друг в друге? – шутя сказала она.

– Это мое желание, Мария Николаевна: Екатерина Ивановна никогда не станет женою разжалованного в солдаты, – тихо и серьезно ответил Геннадий Иванович.

16. ПОБЕДА

Не подозревая о новой злостной вылазке врагов, генерал-губернатор Восточной Сибири, не спеша и останавливаясь в Красноярске, Омске, Екатеринбурге, подвигался к Петербургу. На этот раз он пренебрег обычными визитами к двум старикам по пути, к западносибирскому генерал-губернатору князю Горчакову и московскому – графу Закревскому.

Оба сановника усмотрели в этом необычную некорректность зазнавшегося выскочки и вместе с тем встревожились, опасаясь, что Муравьев узнал о их последних кознях и дает им это понять: рыльце в пушку было у обоих.

Закревский сообщил Чернышеву, с которым очень дружила жена Нессельроде, дочь Закревского, о том, что действия Муравьева на Амуре вызывают неудовольствие пекинского правительства. Горчаков в то же время предполагал, что его сообщение понравится царю, недавно отказавшемуся от Амура, и писал тому же Чернышеву, что Амур России не нужен, что в связи с высылкой в Сибирь петрашевцев и влиянием осевших в ней революционеров зреет крамола, которая может довести Сибирь до отложения от России!

Все это было нелепо, неправдоподобно, и Чернышев смеялся, читая эти "дружеские" письма. И тем не менее по совету Нессельроде решил довести их до сведения царя.

По расчету льстецов и интриганов, содержание писем должно было напугать царя и заставить его отнестись с особой осторожностью и недоверием к предстоящему личному докладу Муравьева о сибирских делах. Вышло, однако, наоборот.

Подозрительному Николаю давно уже казались странными чрезмерная боязливость, обнаруживаемая перед Пекином со стороны Нессельроде и его азиатского департамента, и постоянное непротивление, граничащее с попустительством, по отношению к англичанам, явно стремившимся овладеть всей торговлей с Китаем и парализовать нашу.

Почуявши нечто неладное в переписке, завязавшейся между Чернышевым, Закревским, Горчаковым и превратившейся в донос Чернышева, за спиной которого стоял Нессельроде, Николай решил дождаться приезда Муравьева и столкнуть всех их лбами, а там видно будет. Вместе с тем, быть может, и удастся вывести на чистую воду амурский вопрос: кто же, наконец, его запутывает и мешает распутать?..

На очередных докладах самого Нессельроде Николай ни словом не обмолвился ему о полученном доносе Чернышева. Он запрятал этот донос в стол, снабдив его пометкой: "для памяти". Нессельроде недоумевал, куда мог бесследно исчезнуть этот донос, а спросить – значило бы выдать свое участие.

Живой, красочный доклад Муравьева об амурских делах приятно поразил царя своей точностью и определенностью. Он поверил и в доступность устья Амура для морского флота и в желание гиляков, орочан, нейдальцев, самогиров отдаться под опеку России. Он понял, что промедление может повести за собой занятие Амура англичанами. Замена на южных границах России добродушных и миролюбивых китайцев англичанами была нежелательной и опасной. Окрыленный таким приемом царя, Муравьев счел передачу дела на рассмотрение Гиляцкого комитета простой формальностью. На самом же деле оказалось иное.

Бурное заседание Амурского комитета затянулось. Раскрасневшиеся лица участников, а у некоторых и взмокшие, плотно прилипшие к голым лысинам жидкие пряди напомаженных и подкрашенных волос и вдруг оживившиеся тусклые склеротические глаза свидетельствовали о пережитой буре.

Буря действительно разбушевалась, а минутный перерыв позволял противникам обменяться впечатлениями и броситься в бой с новой энергией. Участники четко распались на "воюющих" и "примыкающих". Примыкающие и меньшая братия из министерств сгрудились в обширной столовой у буфета, воюющие сгруппировались вокруг вожаков.

К продолжавшему сидеть на председательском месте под громадным, во весь рост, царским портретом Нессельроде подсел бывший директор азиатского департамента, только что назначенный товарищем министра иностранных дел Сенявин, за ним министр финансов Вронченко и военный – Чернышев.

Канцлер нервничал, его смущала неизвестность судьбы доноса Чернышева. Он беззвучно барабанил дрожащими пальцами по толстому красному сукну стола и что-то быстро вполголоса, недовольным тоном внушал по-немецки Сенявину, успевшему уже получить прозвище "Нессельроде-второй". Вронченко и Чернышев, оба приложивши к ушам ладони, чтобы лучше слышать, время от времени кивали головами, одобряя заключения канцлера.

Возражения Сенявина, по-видимому, раздражали канцлера, почувствовавшего с некоторого времени, что хотя благоволение к нему царя наружно даже как бы усилилось, фактическая власть зашаталась. Выдумка царя поручить управление министерством Сенявину, в то время как канцлер никуда выезжать не собирался, казалась подозрительной. Правда, сделано это было под предлогом облегчения работы канцлера и сбережения драгоценных для государства сил, но ведь он об этом не просил. Пришлось еще и благодарить за проявленную высокую, весьма сомнительную, "милость и внимание".

Из прогуливающейся взад и вперед другой воюющей группы, где в центре был Муравьев, доносились оживленные возгласы и приглушенный смех. Это "веселье некстати" еще больше раздражало канцлера и лишало его привычного самообладания.

Бой возобновился словами Муравьева:

– Я ставлю в заключение, – отчеканивал он с подъемом, – два прямых и категорических вопроса, на которые хочу слышать такие же ответы: во-первых, нужен ли России судоходный, как теперь оказалось, Амур со свободным выходом кораблей в море, на север и юг; и, во-вторых, отказываемся ли мы от установления определенных границ с Китаем в нижнем течении Амура? Задавая вопрос, я, впрочем, не думаю, что кто-нибудь из здесь присутствующих членов комитета ответит, что ни судоходный с выходом в море Амур, ни твердые границы не нужны.

– Муравьев явно хочет добиться при жизни памятника! – громко с места заметил с кривой усмешкой Чернышев.

Резкая, надменная складка у его губ стала еще резче, раскосые глаза сузились в еле видные щелки, а легкое движение руки послало Муравьеву в глаза острый пучок брильянтовых лучей царского перстня.

Муравьев приостановился и тут же резко бросил в сторону Чернышева:

– Да, ваше сиятельство, добиваюсь и не вижу в этом стремлении ничего постыдного: я всегда был глубоко убежден, что благодарная память современников и потомков желательнее их проклятий.

Чернышев побагровел: намек на его пристрастие четверть века назад при разборе дела декабристов, не забытое доселе, прозвучал, как беспощадная звонкая пощечина...

– Теперь по вопросу о Невельском: на этот раз его действия, как изволите усмотреть из данной ему мной инструкции, вполне соответствовали ее духу и смыслу и мной признаны правильными. Обо всем этом я имел счастье уже докладывать его величеству... Упорное же и ничем не мотивированное частью членов комитета недоверие к материалам, мною представляемым, без их проверки, я не могу рассматривать иначе, как личное недоверие ко мне, как начальнику края, которому высочайше вверена до сего времени охрана границ империи!

– Я вполне разделяю мнение генерал-губернатора Восточной Сибири, что действия Невельского представляли собой единственный правильный выход из создавшегося у него положения и что Невельской заслуживает не порицания, а награды, – присоединился министр Перовский, – по существу же дела теперь требуется усилить основанный Невельским Николаевский военный пост, а в устье Амура и на лимане сверх этого надлежит иметь постоянно военное судно.

Комитет продолжал быть глухим ко всем доводам. Нессельроде предложил ограничиться журналом заседания, в котором было бы изложено мнение комитета. На этом разошлись.

И вот журнал заседания комитета готов, и не только готов, но и всеми, за исключением Муравьева, подписан.

– Господин канцлер, – вкрадчиво говорит Муравьеву посланный с журналом офицер для поручений при Нессельроде, – просит только подписать.

У Муравьева в гостинице "Бокен", на Малой Морской, гости. Он просит офицера к столу, предлагает ему стакан чаю и наскоро просматривает журнал заседания. Слова журнала "призванный в заседание генерал-губернатор согласился с этим мнением" приводят Муравьева в бешенство. Он бежит в кабинет и тут же набрасывает сдержанное, но ядовитое свое "особое мнение". Он добивается затем у царя аудиенции.

Через несколько дней по департаментам и министерствам разнеслась ошеломляющая весть: мнение Амурского комитета государем не утверждено и передано на новое рассмотрение под председательством наследника...

Нессельроде взволновался не на шутку, перед ним встали и другие признаки того, что его ставка бита: по всем учреждениям, где находятся на рассмотрении проекты Муравьева, разослано из царской канцелярии повеление рассматривать их, не задерживая Муравьева в Петербурге.

На этот раз заседание Амурского комитета идет сосредоточенно, настороженно: каждое слово обдумывается, никаких реплик с мест или шутливых замечаний, нет даже улыбок. Со стороны Нессельроде и его сторонников бесконечное число раз повторяется одна и та же песня: "Верим только сведениям, доставленным нам нашими испытанными людьми, и, как верноподданные своего государя, не можем позволить себе одобрить рискованную игру генерал-губернатора... Остаемся при прежнем своем мнении..."

И все же кое-чего удалось достигнуть: нессельродовцы сочли возможным согласиться на содержание после ледохода у устья Амура брандвахты, которая бы препятствовала входу в него, а до ледохода заменялась бы караулом, высылаемым из Петровского.

Муравьев торжествовал, получив возможность после заседания ответить Нессельроде запиской, полной яда и скрытого издевательства: "Имею честь почтительнейше представить при сем вашему сиятельству соглашенную мною, во исполнение воли его императорского высочества, с князем Александром Сергеевичем Меньшиковым редакцию особого мнения, состоявшегося в комитете об Амуре и гиляках 19-го января, для внесения в журнал сего заседания, и поставлю себе долгом присовокупить, что редакция сия согласна с мнением его императорского высочества, государя наследника цесаревича и министра внутренних дел графа Л. А. Перовского".

Император уже без колебаний приказал: военный пост, поставленный капитаном Невельским в устье Амура, оставить на месте, а в период навигации еще усилить содействием одного морского судна. Пост этот в качестве скромного торгового склада должна была прикрыть своим именем Российско-Американская компания. Ей же было поручено освоение края посредством заселения и торговли с гиляками. Что касается Китая, то письмом о взаимной опасности, посланным уже дипломатическим путем, русский сенат запрашивает китайский трибунал: "Не признает ли китайское правительство полезным войти с нами в соглашение насчет обезопасения устья Амура и противолежащего острова от всяких покушений на сии места иностранцев, чего, по-видимому, требовала бы взаимная безопасность наших и ваших в тех местах пределов?"

Начальником вновь образованной Амурской экспедиции назначен Невельской...

– Вы рады? – спросил Невельского Муравьев, передавая ему для ознакомления утвержденное царем постановление комитета.

Веселое и оживленное лицо Невельского, предвкушавшего быстрое возвращение в Иркутск, вдруг помрачнело:

– Боюсь, ваше превосходительство, показаться неблагодарным, я очень ценю и назначение, и владимирский крест, и дополнительные полторы тысячи рублей – они дают мне возможность подумать о собственном личном устройстве, но ведь не это в жизни главное. Я понимаю, что Николаевский пост вовсе не компанейская лавка, а военный укрепленный пункт для охраны наших границ и туземного населения и что Амурская экспедиция прежде всего является государственной и подчиняется она только генерал-губернатору. Все это хорошо. Однако руки, руки-то связаны, поскольку предписывается "отнюдь никаких мест не занимать". Я являюсь начальником экспедиции во всех отношениях – так гласит постановление. Но у меня есть служащие двоякого рода: назначенные офицеры и служащие компании. Я начальник только офицеров, я их командирую, перемещаю, назначаю, а служащие зависят в этом отношении от компании. Она может давать им свои указания, свои инструкции, хотя бы они противоречили моим. Да и я сам, принимая за свои труды деньги от компании, становлюсь в зависимое от нее положение. При хороших отношениях это все годится, а при недоразумениях может погубить дело. Вот это меня беспокоит.

– Я в таком же положении, голубчик: Российско-Американская компания подчинена мне, но у нее есть правление и совет в Петербурге, распоряжения которого могут противоречить моим. Надо учиться управлять, подчиняясь. И вам, Невельской, я понимаю, будет трудновато, ибо вы этого не умеете. Не огорчайтесь, – и он показал ему копию письма китайцам, из которого можно было сделать вывод и о новых мерах безопасности для нижнего течения Амура и об обширной деятельности по исследованию и освоению Сахалина.

– А что вы думаете об отъезде домой? – переменив разговор, лукаво спросил Муравьев. – Да не пора ли вам, в самом деле, обзаводиться семьей? Вы никого еще не присмотрели здесь, в Питере?

– Здесь? Нет, – смутился Невельской. – Но вот, – он сунул руку в боковой карман и вынул прошение о разрешении на брак, – в Иркутске я сделал предложение Екатерине Ивановне Ельчаниновой и получил согласие... Пока, впрочем, в это никто не посвящен.

– Благословляю, вы сделали исключительный выбор, Геннадий Иванович, и я так рад за вас. Когда же свадьба?

– У меня план такой: дождаться в Иркутске пасхи и обвенчаться на "красной горке", а затем спешить к вскрытию Амура. Поеду один, уж очень тяжела и дорога в распутицу и неустроенная жизнь на месте.

– Рассуждаете вы правильно, но, дорогой, не сердитесь, вы плохо знаете вашу прелестную невесту: уж если она вас полюбила, не бросит ни при каких обстоятельствах. Готовьтесь поэтому к тяжелому путешествию вдвоем.

– Я думаю, что вы, ваше превосходительство, на этот раз ошибаетесь она так женственна и уступчива.

– Любит и безропотно подчинится, хотите сказать? Только не в этом: тут она вторая Мария Николаевна Волконская, помяните мое слово... Мне так хотелось бы вас благословить, ведь у вас нет отца... Во всяком случае, мое пожелание, чтобы ваша свадьба была у меня и чтобы вы с женой до вашего отъезда поселились у меня: пусть попривыкнет жить без своих... Дело в том... я прошу ничего до поры, до времени не рассказывать, – я устраиваю Зарина губернатором в Курск. Приказа еще нет.

– Он сам этого захотел? – удивился Невельской.

– Нет, но постоянные его ссоры с военным губернатором Запольским, который сейчас для устройства Сибири нужнее, заставили меня принести в жертву более приятного и близкого мне человека более нужному для дела, Муравьев вздохнул и замолчал.

Образ действий Муравьева заставил Невельского призадуматься: этот человек расценивал своих сотрудников прежде всего с точки зрения пригодности их для службы, а уж затем с точки зрения душевного к ним расположения, которое стояло на заднем плане. Что же заставляло его так поступать? Чистая польза для дела или тут примешивается некоторая доля пригодности данного лица для личного возвышения самого Муравьева? Ответа он не нашел, но подумал, что жизнь, по-видимому, сама подскажет ему ответ и что, во всяком случае, он, Невельской, пока пожаловаться не может, интересы его и Муравьева слились в одно русло и в одном направлении должны будут течь и дальше еще долгое время... А сам он, Невельской, по отношению к сотрудникам, каков он? И ему ясно стало, что и он расценивает своих помощников прежде всего с точки зрения пригодности для дела и что лично наиболее симпатичны ему те, которые, как и он, горят рвением сделать возможно больше и лучше и проявляют при этом свою инициативу. На вопрос, не примешиваются ли здесь, впрочем, вопросы собственной карьеры, он, не задумываясь, ответил: "Нет!"

Перед отъездом необходимо было навестить молодых Молчановых, безжалостно задержанных Муравьевым в Петербурге для помощи в его сибирских делах. Свадебная поездка их прервалась. Впрочем, кроме Муравьева, была еще и другая причина задержки – тяжелая болезнь дяди Нелли, Петра Михайловича Волконского, успевшего крепко полюбить свою племянницу за ее обаяние и красоту, заметную даже в петербургском большом свете.

В то время как Петр Михайлович, человек обыкновенный, невыдающийся, делал блестящую военную карьеру, искусно сплетавшуюся с придворной, и стал "светлейшим" и близким лицом к царю – министром императорского двора, отец Нелли, Сергей Григорьевич, в течение того же двадцатипятилетия успел сделать другую карьеру: стать разжалованным, лишенным княжеского титула и дворянства каторжником и затем повыситься до звания ссыльного поселенца.

Семидесятипятилетний Петр Михайлович поплакал над пышущей здоровьем, жизнерадостной красавицей сибирячкой и стал ее баловать, показывая все выдающееся, что было в Петербурге, и часто бывал с ней в оперном театре.

Однажды во втором действии какой-то оперы появился император, и министру двора пришлось пройти к нему, оставив племянницу одну.

– Кто это сидит у тебя в ложе? Красавица!

– Это моя племянница, ваше величество.

– Племянница? У тебя нет никаких племянниц.

– Волконская.

– Какая Волконская?

– Дочь Сергея, ваше величество.

– Ах, того, который умер...

– Он, ваше величество, жив, – радостно ответил старик, решив, что представляется удобный случай замолвить слово за Волконских.

– Когда я говорю, что умер, значит умер, – повышенным тоном заметил царь, резко отвернулся и стал разговаривать с другими.

Неожиданный ответ поверг министра двора сначала в смущение, а затем и в негодование, сопровождавшееся дома нервным и сердечным припадком.

Слов царских сказано было немного, но они красноречиво говорили о досаде Николая на то, что декабрист Волконский вопреки принятым царем мерам не только не умер, но продолжает жить сам и цвести в потомстве.

Нелли рассказала об этом случае смеясь и, обратившись к Невельскому, добавила:

– Геннадий Иванович, я рассказала это вам со слов дяди Пети, я же ничего не подозревала и в это время пялила глаза на императора из соседней с ним ложи. Дома дядя рыдал. Я вызвала доктора. С тех пор он, бедняжка, в постели. Пришлось мне поселиться там – дома удается бывать редко.

От Муравьева уже позже вернулся Молчанов. Разговор продолжал вертеться около Николая.

– Странно, – сказал Невельской, – всей Европе известно, как искусно умеет царь носить желаемую для него маску.

– Да? – улыбнулась Нелли. – Тогда послушайте... К больному дяде император приезжает ежедневно. Как только приедет, я сейчас же к себе... И вот вчера собираюсь бежать, а дядя Петя сжал руку, не выпускает и делает знак остаться. Сердце упало, но делать нечего, отвесила реверанс. Взглянул, и увидела я, что он меня узнал. Что же он сделал? Поставил стул так, чтобы меня не видеть, уселся около постели и так просидел двадцать минут. А я все время не знала, что мне делать с глазами, куда их девать: на него посмотреть страшно, потому что не скроешь ненависти, но страшно и за дядю – не вынесет моей и своей обиды. Ушел, конечно, не простившись. А с дядей после этого визита пришлось повозиться – припадок повторился.

До утра проговорили об Иркутске.

Через три дня резвая тройка уносила Невельского с неразлучным спутником подполковником Мишей Корсаковым снова в далекий Иркутск, навстречу заслуженному счастью. В ногах покоился знакомый кожаный кошель с письмами ответами из Петербурга.

17. СВИДАНИЕ ЕДИНОМЫШЛЕННИКОВ

В половине марта Невельской был уже в Иркутске. Здесь он сделал официальное предложение Кате и на правах жениха проводил с ней все свои досуги, а их на этот раз было непривычно много: то в скромной квартире Зариных, то у Волконских или у одинокой в пустынном генерал-губернаторском доме Екатерины Николаевны. Оба не дичились общества, но все же не забывали и ставшего приятным сердцу пыльного архива, наполненного интересными для обоих материалами. В архиве Катю забавляло то, что здесь она выступала в роли осведомленного руководителя, в то время как в других местах сама благоговела перед тем же человеком и смущалась.

Казалось, что сизоносый старичок архивариус явно стал манкировать службой: вечно находились у него какие-то неотложные дела в генерал-губернаторской канцелярии. Он исчезал на целые дни, обязательно подчеркивая Кате перед уходом, что он не вернется совсем. При этом он с ласковой усмешкой посматривал на своих гостей и заставлял их краснеть.

– Он явно покровительствует нашему тет-а-тет, – смеялся Невельской, крепко обнимая Катю, как только захлопывалась дверь.

Другим любимым их местом была безалаберная комната чудака Сергея Григорьевича Волконского с его пахнувшими дубленой овчиной и лошадиным потом "кондовыми", по его выражению, мужиками, с подаваемым горячим, вприкуску чаем.

Недовольно фыркая, сверкающая снежной белизной накрахмаленных передничков и наколок горничная втаскивала громадный поднос со стаканами, блюдцами и сахарницей. За ней два дюжих парня волокли полутораведерный помятый и запущенный, пузатый, со старыми потемневшими потеками самовар. "Все равно изгадят", – рассуждали в людской и "князев" самовар никогда не чистили и не протирали.

Усаживаясь здесь надолго, Невельской и Катя учились у гостей и хозяина сельскому хозяйству и практической житейской мудрости. Робко спрашивали, не решаясь высказать свое мнение, а больше молчали.

Довольный удачным опытом посадки посланного на Амур картофеля, Сергей Григорьевич предлагал Невельскому отнестись к овощеводству всерьез, рекомендовал подходящие сорта капусты, моркови, огурцов. Вопросы овощеводства живо задевали гостей-сибиряков, и беседа подчас принимала оживленный характер спора.

Красотою Кати восхищались вслух, но не одобряли.

– С собою везешь? – спросил однажды Невельского почтенный и важный, стриженный в скобку, бородатый гость, прищурясь на хрупкую, стройную как тростинка Катю и, не дожидаясь ответа, решительно добавил: – Не бери, не прочно – обузою будет. Потому, – пояснил, – городская жена, красавица... Тебе не царевна-недотрога нужна, а баба-лошадь, во! – и он широко развел руками.

Невельской смутился, Катя вспыхнула и съежилась.

– Обиделась, – сказал снисходительно и добродушно старик, заметивший, как Катя стремительно выхватила из кармана платок и смахнула непрошеную слезу.

– На то воля божия, что сотворил тебя красавицей-недотрогою: тебя на руках носить, наряжать да любоваться в столице, на паркетах да на шелковых заморских коврах, а не мокрые зады детишкам подтирать, – пояснил он.

Слезы хлынули из глаз Кати. Она поднялась и вышла.

– Не хотел я обидеть, видит бог, не хотел, – примирительным тоном заговорил бородач, качая головой и обращаясь к Невельскому, собиравшемуся последовать за Катей. – Как не полюбить такую королевну! И ростом взяла и обличьем. Посади против себя и любуйся, наряжай в шелка да атласы. Это правильно... Ну, а там что будешь с ней, в Охотском, делать? Гиляки-то еще хуже наших якут!.. Да с детьми, как пойдут, как устроишь? Подумал об этом деле, ваше высокородие? В год враз загубишь красоту, а потом кручиниться будешь всю жизнь, что не сберег!

– Полно, Павел Секлетеич, пороть дурное, – вмешался хозяин, – посмотри на мою Марию Николаевну: и она жива, и дети, слава богу. И меня, как видишь, спасла. А такая же, поди, хрупкая была, как и эта барышня!