Текст книги "К неведомым берегам"

Автор книги: Георгий Чиж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Кто знает, – загадочно отвечал Невельской, – может, не стану ждать и на лыжах махну искать Орлова.

– А чем питаться будешь?

– Охотой.

– М-м-да... А остальные?

– Мне дело нужно, а не отдых.

И тем не менее так приятно было лежать на спине с закрытыми глазами и мечтать, не управляя своенравными упрямыми мыслями, витающими в маленькой квартирке Зариных, у Волконских, в архиве, на катке... И всюду она, Катя, единственная и любимая. Что она теперь будет думать о нем? Поймет ли, почему, так и не высказав ей всего, даже не попрощавшись, как хотелось попрощаться, уехал?.. Но она поймет. Мария Николаевна, эта женщина, которую все боготворят, расскажет ей обо всем. Поймет меня Катя. Поймет, милая. Вспомнилось еще, что Катя и Волконский успели прошлой осенью послать Орлову с оказией несколько мешков картофеля для посадки. Как она беспокоилась, сохранится ли, дойдет ли до Орлова картофель!

От Алдана пришлось ехать верхом. Кладь перевьючили. Образовался большой караван.

Вскоре лошади съели захваченные овес и сено. Съели свои запасы и люди. Лошади перешли на траву "силикту" и с остервенением выбивали копытами снег, чтобы как-нибудь до нее добраться. Люди занялись охотой и питались медвежатиной, рябчиками и вообще всем, что попадется. Часто вздыхали о хлебе.

Голодный Нелькан не мог помочь горю, хотя небольшое количество муки местной фактории Российско-Американской компании позволило напечь лепешек. Собаки и достаточный запас юколы решили вопрос о дальнейшем передвижении: перешли на нарты.

В Нелькане расстались с Корсаковым – дороги расходились: старая – на Охотск, и новая, недавно построенная Завойко, через страшный обрывистый Джугджур – на Аян....

Вскоре после ухода Невельского у Волконских появилась Катя. Бледная, с желтизной на висках и почти черной нездоровой синевой под беспокойными глазами.

– Ты не спала? – спросила ее Мария Николаевна, но ответа не получила.

Бросившись к ней на шею, Катя залилась слезами.

– Я спрашиваю, ты не спала? – притворно строго повторила вопрос Мария Николаевна.

– Он меня не любит! – всхлипывала Катя. – Я унизилась перед ним... и сказала, сама сказала... а он и не подумал ответить...

– Что же ты сказала?

– Я на катке намекнула, что люблю его, а он на это шутя закружил меня до изнеможения, не выпуская из рук, а потом... потом... как в рот воды набрал... до самого дома... Попрощаться и вовсе не пришел – прислал какую-то пустую записку...

– Некогда было: Николай Николаевич неожиданно отправил их днем раньше. Невельской очень долго задержался у меня...

– У вас?

Катя резко отстранилась от Марии Николаевны и уставилась на нее недоумевающими глазами.

– Да, у меня... Так случилось. И, представь себе, говорили все время о тебе. Тебе кажется, что он тебя не любит, а он больше всего боится потерять тебя. Бежит же он от тебя, чтобы сохранить решимость довести до конца дело своей жизни. Думать теперь о личном счастье он считает изменой делу.

Мария Николаевна уселась в кресло, указывая Кате кивком головы на диван, но та уже успела пододвинуть скамеечку к ногам Марии Николаевны и, положив руки на ее колени, приготовилась слушать.

– Его беседа, Катюша, растревожила меня, передо мной ясно, как вчера, встало мое далекое прошлое...

Катя внимательно вгляделась ей в лицо.

– Вы плакали, дорогая... Я вижу, не скроете, – и Катя бросилась целовать ее руки.

– Было и это. Я расскажу тебе: видишь ли, Сергей Григорьевич тоже был много старше, и перед ним я чувствовала себя маленькой девочкой... Это чувство у меня прошло как-то вдруг, сразу после несчастья с ним, когда от него отвернулись и он остался беспомощным и душевно одиноким. Тут-то я его полюбила по-настоящему... как равная и даже старшая. До несчастья я была украшением его жизни, а теперь – всем, самой жизнью; я поняла, что он пренебрег земными благами и шел на смерть... а ему великодушно оставили ненужную, после гибели дела, жизнь. Что еще могло его удерживать в ней, кроме меня? И я это поняла и пошла за ним. Я не ошиблась: быть единственной и любимой душевно чистым и цельным человеком, Катюша, – это большое счастье, для этого стоит жить. Родные, друзья мне внушали: "Он эгоист, обманщик! Он позволил себе скрыть, что сам на краю гибели, и погубил не знающую жизни и неопытную девочку!" Ведь это неправда, дорогая; он верил в победу дела, которому служил, в которое посвятить меня не имел права, недостаточно зная меня, девочку. Несчастье стряслось внезапно... Он сватом избрал моего зятя Орлова, тоже декабриста, и в этом щекотливом вопросе – "сказать или не говорить" – положился на него... Больше он ничего сделать не мог, не мог отложить сватовство: отложить – значило потерять меня, ведь он видел, что я не могла долго сопротивляться воле родителей и родных, а претендентов на мою руку было много... Ну, а моего Сергея Григорьевича ты знаешь сама и дружишь с ним – стоит он любви?

– Сергей Григорьевич! – живо воскликнула Катя. – Да я с ним рука об руку на всю жизнь, хоть сейчас! Мне дороги и его сельскохозяйственные затеи и все его "темные" и такие умные русские мужики. Мне дорого все, что его касается.

– Катюша, это уж слишком, – смеялась Мария Николаевна, – я еще жива, в преемницах не нуждаюсь...

Но Катя уже висела у нее на шее и зажимала поцелуями рот, не давая сказать ни слова. Мария Николаевна, продолжая смеяться, отбивалась, стараясь как-нибудь перейти к главному вопросу, и не смогла до тех пор, пока ей не удалось членораздельно произнести магическое слово "Невельской". Катя сразу присмирела.

– Невельскому дорого в жизни только закрепить за Россией Амур! И он, как Сергей Григорьевич, рискует своей жизнью. Без тебя она ему не нужна.

Выпрямившись и глотая слезы, Катя сказала:

– Значит, он не верит в меня, не верит в то, что вдвоем было бы легче... Я... как и вы... только украшение!

– Не верит в твои силы и жалеет... да, это так: вдвоем хуже; ты вместо помощи можешь оказаться обузой, помешать.

– Как мне тяжело! О, если бы вы знали, как мне тяжело и... обидно!

В доме Зариных стало непривычно тихо: не слышно было Катиного голоса, не разучивала она новых русских и якутских песен; она просиживала целые дни в архиве. Архивариус в недоумении руками разводил:

– В первый раз в жизни вижу такую девицу: от пыльного архивного старья не оторвешь, ей чем пыльнее, тем милее.

Это было не совсем верно: кроме архива, Катя все чаще и чаще заходила в неуютную и запущенную комнату Сергея Григорьевича, здесь засиживалась подолгу, особенно когда приходили потолковать мужики о том, о сем, а в конце концов – всегда о хозяйстве.

Сначала дичились, а потом привыкли и даже вступали в разговоры, когда хозяина отвлекали другие дела.

– Девка-то твоя, – говорили Сергею Григорьевичу, – сирота, говоришь? Хороша... Хоша весу в ей надо бы по-боле. Но и так ничего: бойкая и, видать, предобрая.

Дни становились все длиннее. Солнце припекало и крепко въедалось в ароматный, пахнущий весной, крупитчатый и еще ослепительно белый снег. Надо было торопиться – за Джугджуром, чего доброго, и совсем развезет.

Площадка у вершины Джугджура, похожая на опрокинутое блюдце, была покрыта на славу отполированным ветром и снежными вьюгами льдом. Пришлось сделать привал: входить на нее, не подготовившись, нельзя было.

Из поклажи добыли и скрутили вдвое длиннейший морской линь и привязывались к нему поодиночке, в десяти шагах друг от друга. Вгрызались в лед кирками и шаг за шагом ползли на животах. Опыт удался. Вернувшись обратно, разделились на две партии: одна, сойдя несколько вниз к лесу, занялась рубкой высоких елей, другая нагрузилась небольшим количеством юколы и отправилась с собаками в запряжках, но без нарт вперед. Беспокойно вдыхая запах юколы, собаки не разбегались и спускались вместе с лошадьми.

Обход над пропастью по гребню отвесной стены был страшен. Две запряжки с двадцатью собаками сорвались. Собаки с визгом падали вниз, в плотно набитые снегом расщелины, с высоты по крайней мере двадцати пяти сажен и пропадали в снегу.

Туда же, вниз, другая партия сталкивала длинные ветвистые ели с накрепко привязанными нартами. Ели, шумя ветвями, не полностью погружались в глубокий снег – по ним можно было найти нагруженные нарты. Потом, вершок за вершком, люди сами врубались в обледенелые тропинки и, пятясь, сползали вниз.

Поиски нарт, подтаска их к дороге, освобождение утопленных в снегу собак, починка изгрызенных зубами запряжек заняли целых три дня. Путники выбились из сил, не подозревая, что настоящие трудности ждут их впереди: внизу началась весна!

Не только не приходилось полежать на нартах, наоборот, их приходилось поминутно вытаскивать, переправлять, стоя по пояс в шумливых потоках вешней воды, поддерживать, чтобы не опрокинулись, подымать опрокинутые и, наконец, тянуть их на себе вместе с обессилевшими собаками по обнаженным и даже местами обсохшим каменистым тропинкам.

– Думал, никогда не оправлюсь, захвораю и умру в Аяне, – рассказывал впоследствии Невельской, – а стоило увидеть из-за горы на синей глади моря верхушки корабельных мачт, все недомогание мигом исчезло и готов был бежать до них, не останавливаясь.

Радоваться было чему: очистилось от льда море, и от Корсакова прибыл транспорт "Охотск" с продовольствием для предполагаемого поселка в заливе Счастья. Радость отравляло отсутствие сведений об Орлове, ушедшем к заливу Счастья пешком еще в начале зимы.

В Аяне Невельской застал начальника порта капитана Завойко в больших хлопотах перед отъездом на Камчатку. Приказ о назначении его начальником Камчатки и Петропавловского порта доставил ему Корсаков на "Охотске".

Завойко все еще находился под обаянием авторитетов Лаперуза, Бротона, Крузенштерна и особенно Гаврилова. Он по-прежнему скептически относился к амурским затеям Невельского и давал это понять. Обиженный Невельской мстил тем же, понося и только что пройденную Аянскую дорогу и Аян, затею Завойко. Кроме того, Завойко продолжал отстаивать целесообразность упразднения Охотска и переноса его в Петропавловск.

– Неужели вы не понимаете, – кипятился Невельской, – что этот перенос нелепость? Петропавловск беззащитен, и даже один (только один!) крейсер может его уничтожить и отрезать всю Камчатку.

– Неужели вы не понимаете, – в тон ему отвечал Завойко, – что Охотск ежегодно губит десятки кораблей? И чем раньше уйдем оттуда, тем лучше. А гавань и бухта в Петропавловске – лучшая в мире. Куда же идти?

– Да, да, – поддакивал новый начальник Аяна, алеутский креол Кашеваров, уже дослужившийся до чина капитан-лейтенанта. – Идти больше некуда.

– На юг надо идти, искать гавани по проливу до самой Кореи, обшарить южную часть Сахалина – вот что надо, – горячился Невельской, – а вы стараетесь сосредоточить две незащищенные гавани в одной, тоже незащищенной. Что это, по принципу "бери одним ударом обе"?

– Не защищена – надо создать защиту, – вспыхнул Завойко, силясь, однако, сказать возможно спокойнее, но вместе с тем и побольнее кольнуть собеседника. – А в десятый раз проверять проверенное много сомнительнее, чем укреплять существующее: пустая фантазия и авантюра – не одно и то же, но они – родные сестры.

Незаметную трещинку во взаимоотношениях Невельского с Муравьевым (генерал-губернатору не нравилось, что Невельской критически относится к идее перенести порт из Охотска в Петропавловск) эти ссоры с Завойко, близким Муравьеву, могли углубить. Невельской это сознавал и был недоволен собой, но кто же из них троих, одинаково преданных делу и одинаково стойких и убежденных в своей правоте, мог уступить в этом благородном соревновании? А между тем трещинки мало-помалу открывали пути для клеветы и интриг.

Встревоженный отсутствием сведений об Орлове, сумрачный и сосредоточенный Невельской прошелся по складам и резко потребовал себе все, что мог вместить стоявший на якоре корабль.

– А вы, Василий Степанович, возместите себе все из Охотска, там теперь много окажется лишнего, – сказал он Завойко.

– Совершенно верно, вы правы, капитан, – согласился тот, – но вы категорически требуете, как начальник экспедиции, и это невольно возбуждает во мне протест, в то время, как я отдал бы без возражений просто Геннадию Ивановичу, по-дружески. Я хочу предложить вам еще часть своего продовольствия, а для себя сумею на "Охотске" получить новое.

Геннадий Иванович смутился, хотел было извиниться, но вместо этого выдавил из себя одно короткое "спасибо". Остался недоволен и Кашеваров. "Поплясал бы ты у меня, – подумал он недоброжелательно. – Жаль, что я еще не принял порта: показал бы я ему фигуру из трех пальцев..."

Невельской, так же, впрочем, как и Завойко, оказался в двойной зависимости: от Муравьева, как чиновник для поручений, и от Российско-Американской компании, которая поддерживала экспедицию деньгами и платила обоим особое жалованье.

Немногие морские офицеры, да и то только из высшего состава, понимали и представляли себе политическое значение этой якобы "торговой" компании. Остальные, презрительно именуя невоенных ее служащих "купчишками", а самую компанию "рваной", с трудом подавляли в себе дворянскую спесь по отношению к ней и к ее коммерции. Так повелось еще со времен Екатерины, так продолжалось и во второй половине XIX века, несмотря на то, что уже 30 лет возглавлялась компания, и на месте и в Петербурге, преимущественно морскими офицерами. Ее интересы всегда казались им чужими и презренными, торгашескими, а подчинение не морскому начальству – чем-то оскорбительным. Это, конечно, дурно отражалось на ведении коммерческих дел самой компанией и затрудняло ей выполнение поручений правительства. Последние причиняли большие убытки, возмещаемые правительством деньгами и привилегиями. Все это, вместе взятое, и, кроме того, неумелое руководство сдерживали ее промышленно-коммерческую гибкость: компания становилась казенным, учреждением с непосильными расходами на содержание управлений, канцелярий, контор и факторий. Отсутствие надзора на местах и случайный подбор служащих влекли за собой хищения и злоупотребления. Дурная слава крепла, авторитет и доверие к делам компании падали.

Завойко, близкий к управлению компанией, понимал ее политическое значение. Фактория компании была перенесена из Охотска в Аян по его предложению, а сам он охотно заведовал и тем и другим и понемногу освободился от духа пренебрежения, свойственного морским офицерам.

Свободен был от этой предвзятости и капитан-лейтенант креол Александр Иванович Кашеваров, сын алеутки, всецело обязанный своим образованием и положением компании. Невельской же по-прежнему каждую неполадку в снабжении экспедиции, в содержании кораблей, каждую задержку или критику его требований считал умышленным и личным оскорблением или результатом мошенничества и не признавал никаких компромиссов.

Неприятное столкновение с Завойко, недовольство собой и тревога за Орлова вынудили его в тот же день перейти на борт "Охотска". Следующее утро застало его уже в пути.

...Неугомонный Орлов творил чудеса: он нанес на карту все закоулки обширного залива Счастья, нашел место для стоянки судов и зимовья, проследил в нескольких пунктах за вскрытием устья Амура и пролива, обзавелся двумя преданными ему переводчиками и даже с их помощью успел посадить доставленный сюда с осени с неимоверными трудностями Катин картофель, а в избушке на окне в деревянных ящиках посеял капусту и выращивал рассаду.

С чувством умиления смотрел Невельской на зеленые побеги капустной рассады и темно-синие замысловато изогнутые коготки картофеля, заботливо укрываемые на ночь травяными матами: неужели вызреют? Надо будет написать Кате, порадовать...

Пока обстоятельства складывались благоприятно: выбор места Орловым говорил сам за себя – лучшего не было.

Сам Орлов был не в духе, ходил за Невельским мрачнее тучи и, наконец, не выдержал:

– Чаял, жену доставите, – сказал он. – Не тут-то было.

– На транспорте ее не оказалось, Дмитрий Иванович. Стало быть, в Охотск еще не прибыла. Михаил Семенович Корсаков погрузил бы... Ничего, – утешал его Невельской, – оказий будет еще много и из Охогска, и из Аяна, и даже из Петропавловска... А вы вот что: я никуда вас больше не пошлю, стройтесь здесь. Да поудобнее да поуютнее и ждите. Просто завидно, как заживете своим домком!

– А вы, Геннадий Иванович?

– Я послезавтра выйду в Амур. Приготовьте шесть матросов пошустрее, шлюпку, обоих переводчиков, товары для торговли с гиляками, оружие, продовольствие на три недели.

Назавтра, в день Петра и Павла, при салютах из всех ружей в присутствии наличных стрелков и жителей из ближайшего гиляцкого поселка, на высокой мачте взвился государственный флаг и был заложен первый венец первой избы. Родилось русское зимовье Петровское. Прием гостей длился до вечера: угощали рыбой, вином и хоровым пением. А наутро строгий и нахмуренный Невельской, входя в шлюпку, вручил Орлову запечатанный пакет с надписью; "Вскрыть 20 июля".

Шлюпка направилась к устью Амура. Не успела она завернуть за мыс, как вдруг появилась возбужденная толпа гиляков, они что-то настойчиво кричали и размахивали руками.

– Требуют капитана остановиться, поговорить, – доложил переводчик Позвейн.

– Что они хотят от тунгусов? Почему они повторяют все время "тунгус, тунгус"?

Невельской выскочил на берег. Толпа окружила его плотным кольцом. Оказалось, что местные гиляки, встревоженные прибытием весной иностранного китолова, открывшего охоту на гилячек, требуют русского покровительства. Этого хотят и тунгусы.

– У гиляков одна голова и желание одно! – кричали они.

– Мы любим Дмитриваныча и не обижали его, вернись и обещай нас считать своими! У нас добрый ум,

– Хорошо, – пообещал Невельской, – выберите несколько человек, я вернусь и повезу в Аян, к начальнику, и вы скажете, чего хотите. Передайте это Дмитрию Ивановичу.

Долго махали вслед и кричали "ура!" беспокойные гиляки...

15. СЕКРЕТНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Орлов был недоволен: ему казалось, что Невельской свалил с себя заботы об устройстве Петровского зимовья целиком на него: проявленная Невельским заботливость в подготовке уюта для семьи самого Орлова, по-видимому, только предлог. Уехал Невельской сумрачный, ушедший в себя. Отчего?

Секретный пакет жег пальцы: почему не поделился с ним? Не доверяет, что ли?.. А простился в обнимку, сердечно и серьезно, как бы навсегда.

Опускались руки, не хотелось приниматься за дела, и Орлов долго не выходил из своей избушки, глубоко задумавшись и ничего не предпринимая.

Геннадий Иванович в самом деле был не удовлетворен общим положением вещей и тут же своей ближайшей задачей поставил найти во что бы то ни стало такое место, с которого действительно можно было бы наблюдать за Амуром и раз навсегда отвадить от его устья мореходов каких бы то ни было государств. Кроме того, точно обследовать, нет ли где-нибудь у самого Амура, поближе к устью, подходящего места для устройства порта.

Через нескончаемые три недели после бессонной ночи на 20 июля, еле дождавшись рассвета, Орлов дрожащими, нетерпеливыми руками вскрыл мучивший его секретный пакет.

Наскоро написанная короткая записка на клочке бумаги встревожила его еще больше: она ничего не раскрывала, но требовала к 1 августа прислать "горою", то есть сухим путем, за 70 верст, на мыс Куегда, топографа с двумя матросами, а после 10 августа, в случае отсутствия Невельского на мысе, предписывала принять энергичные меры к розыску и сообщить об исчезновении генерал-губернатору.

"Значит, – рассуждал Орлов, – там, на Куегде, нужна какая-то съемка, это понятно, а где же та опасность, на которую намекает записка, и где он сам? Не бросить ли дело в Петровском, забрать человек, ну, хоть десятка полтора и спешить туда? Что затеяла эта горячая, отчаянная и упрямая голова?" Тотчас оставить пост Орлов, однако, не решился, выслал топографа, а сам с двумя бесшабашными матросами и переводчиками выехал позже на лошадях и точно 1 августа, смиренно опустив голову, молча выслушивал на берегу широкой и глубокой протоки Пальво бранную речь рассвирепевшего начальника.

– Что вы наделали? Кто вас просил? Я вам поручил строить, строить и строить, а шпионить за мной не ваше дело – пусть делают это другие... Поняли?

Орлов молчал.

Через час, однако, конь о конь, впрочем не разговаривая друг с другом, рысили по берегам протоки и озер, причем Геннадий Иванович временами не мог скрыть своего бурного восторга, вскидывал руку, резал ладонью воздух вдоль и поперек водных пространств и громко кричал:

– Восемь! А у самого берега десять! Поняли? А здесь семь кругом! Вот, голубчик, – он тыкал рукой на протоку Пальво, – где порт, а? Плохая зимовка для флота?.. Пробили канал во льду, и с ледоходом пожалуйте русские кораблики в море, а? Ведь это что значит? Это значит, что мы будем выходить в море не в конце июня, а в начале мая, – вот что это значит! Это лишних полтора месяца навигации!

Орлова давно уже подмывало спросить, зачем во временном лагере из палаток на мысе поставлена зимняя бревенчатая избушка, но он не решался. Вызывали вопрос и десятки увешанных шкурами гиляков, сидевших без дела на траве, как бы в ожидании чего-то, в то время как десятка два других тащили с матросами из лесу бревна и длинную, гладко оструганную мачту.

С праздными гиляками тем временем оживленно беседовали, жестикулируя не только руками, но и ногами, оба переводчика: гиляк Позвейн и тунгус Афанасий. Время от времени оттуда доносились дружные взрывы смеха. Веселым, жизнерадостным тунгусам чего-то, по-видимому, не терпелось – они то и дело вскакивали с места и, подпевая себе под нос, ритмично покачивались и приплясывали.

Невельской пригласил к себе в палатку Орлова, вызвал матросского старшину, распорядился приготовить к походу шлюпку с запасом на неделю и выстроиться у мачты.

Когда они затем вышли наружу, мачта с пропущенным через блок у вершины шнуром была глубоко врыта в землю, а у подножья лежало свернутым большое полотнище.

"Флаг, – подумал Орлов. – Что же Невельской собирается делать?"

Невельской в то время шел по фронту. Он поздоровался с командой, затем пальцем подозвал переводчика и сказал:

– Мои слова запоминайте и тотчас переводите гилякам и тунгусам, – и взмахнул рукой.

По мачте резво побежал кверху, щелкая и развеваясь на ветру, большой государственный флаг. Звонкий салют из фальконетов при криках "ура!" разорвал тишину утра.

– Именем государя императора всероссийского я открываю здесь, торжественно произнес Невельской, обращаясь к толпе, – русский военный пост Николаевский для защиты вас от притеснений со стороны маньчжур; государь император принимает вас под свое покровительство, и впредь мы никому не позволим вас обижать. За защитой спешите, когда понадобится, сюда: здесь будет наше с вами войско, наши пушки, наша крепость. С вашей помощью мы сюда никого пускать больше не будем! Солдаты! Старайтесь во всем помочь этому миролюбивому населению. На их обиды смотрите как на свои собственные, и пусть гиляки, тунгусы, мангуны станут для вас как ваши родные братья и сестры!

Угощение, танцы, песни; шумная торговля по неслыханно дешевым ценам как с той, так и с другой стороны шла до самого вечера и продолжалась еще и на следующий день, когда шлюпка с Невельским и Орловым, гонимая попутным верховым ветром, быстро двигалась вдоль тихих и приветливых берегов.

И еще целых двое суток, до самого Петровского, Орлов терзался неизвестностью: что же еще делал во время своего отсутствия довольный, но по-прежнему неразговорчивый Невельской?

Переводчики объяснили Орлову: Невельской объявил здешним жителям мангунских и гиляцких племен, что вся земля от Хинганского хребта до моря и весь остров Сахалин принадлежат России, а сами они отныне находятся под русской опекой. Вместе с тем он потребовал от гиляков объявлять об этом всем иностранным кораблям.

Возвращаясь обратно, путники увидели впереди, за Петровской кошкой, верхушки мачт и поспешили к берегу, думая, что пришли корабли из Охотска. Орлов волновался – не жена ли?

– Парадную форму! – скомандовал Невельской. – И марш со мной!

В сопровождении Орлова и трех матросов, взобравшись на борт сначала американского, а потом гамбургского китобоев, Невельской объявил капитанам, что они находятся во владениях России, простирающихся к югу до границ Кореи, и что плавание и промысел в Охотском море могут быть разрешены только им, Невельским, и начальниками портов Аяна и Охотска. Китобои просили разрешить им салютовать Петровскому порту и обязались уйти в море на следующий же день, прося дать им лоцмана для проводки судов через протоки лимана.

– Лоцмана я вам дать, к сожалению, не могу, – серьезно сказал Невельской, – поскольку вы забрались сюда без разрешения. Выкарабкивайтесь, как знаете, на свой риск и страх. Предупредите о моем объявлении вам все встречные суда.

– Со стороны туземцев как с материка, так и из Сахалина ко мне поступило очень много жалоб на причиняемые командами китоловных судов обиды, – добавил Невельской, – впредь мы этого не потерпим, и нами отдано соответствующее распоряжение нашим крейсерам преследовать и арестовывать такие суда.

Сказанное показалось китобоям не простой угрозой, когда через несколько дней они увидели подходящее к Аяну вооруженное судно. Это был "Охотск" из Петровского, на борту которого с Невельским ехала депутация от гиляков, уполномоченная заявить, что гиляки просят принять их под покровительство и защиту могущественного русского царя.

Особенно важно было то, что оба гиляцких посла были свидетелями триумфального шествия Невельского как представителя России, явившегося для наказания обидчиков, маньчжурских купцов, обманщиков и насильников, похищавших у них жен и дочерей. К Невельскому являлись с просьбой о защите с обоих берегов Амура не только гиляки, но и самогиры, нейдальцы и даже более отдаленные мангуны и гольды. Они рассказывали, что в таком же положении находятся и живущие на Сахалине мохнатые курильцы. К ним время от времени наезжают японцы торговать и при этом обижают. Некоторые из прибывавших гиляков приносили русскому начальнику в дар рис, стерлядей и китайскую водку. Они рассказывали, что на правом берегу Амура, в четырех местах, поставлены из обломков скал столбы, на которых, кроме дат 1649 и 1779, выточены какие-то знаки.

Дружелюбно настроенный к русским маньчжурский старшина из ближайшего города Отто тем не менее за взятку пускал за Амур маньчжурских купцов вопреки запрещению пекинского правительства. Все это создавало ясную картину состояния границ и политического положения Амура – медлить с закреплением здесь действительно нельзя было.

....Невельской был очень доволен: вместо неприятного для него и не совсем доброжелательно настроенного ко всем его начинаниям по освоению устья Амура Завойко он застал уже начальником порта Кашеварова. Особенно же было кстати пребывание в Аяне якутского, камчатского и аляскинского архиепископа Иннокентия, пользовавшегося благоволением генерал-губернатора и нового камчатского губернатора Завойко. В Аяне оказалась и семья Орлова.

Архиепископ вполне разделял образ действий Муравьева и мысли о значении Амура для России и благословил Невельского на дальнейшие подвиги. Он ласково принял гиляцкую депутацию и убедился в благоприятной почве для распространения среди них христианства. А самое главное, он узнал, что как гиляки, так и все другие туземные племена от моря вверх по Амуру до самого Хинганского хребта и устья Уссури часто подвергались грабительским наездам маньчжурских купцов, но никогда не признавали над собой их власти и не платили дани.

Окрыленный удачами, Невельской немедленно настрочил откровенное донесение о своих самочинных действиях в Петербург Меньшикову и в Иркутск Муравьеву и тут же выслал его с нарочным, а сам стал готовиться выехать вслед, чтобы лично упросить Муравьева принять решительные меры для закрепления успеха: нельзя же было обороняться от пришельцев шестью человеками в Николаевском, а от нашествия судов Англии, Америки и других стран – пятнадцатью в Петровском!

"От имени Российского правительства, – писал Муравьеву Невельской, – на мысе Куегда, в Николаевском и в Петровском я поднял Российские флаги и объявил гилякам, маньчжурам, а при посредстве их и всем иностранным судам, плавающим в Татарском заливе, что так как прибрежье этого залива и весь Приамурский край до корейской границы с островом Сахалин составляют российские владения, то никакие здесь самовольные распоряжения, а равно и обиды обитающим инородцам, не могут быть допускаемы. Для этого ныне поставлены российские военные посты в заливе Искай и на устье реки Амур. В случае каких-либо нужд или столкновений с инородцами нижеподписавшийся посланный от правительства уполномоченный предлагает обращаться к начальникам этих постов".

"Убедившись лично, что устье Амура китайцами не считается своей территорией, так же как и все Приамурье, и что, с другой стороны, вторжение иностранных держав, суда которых во множестве шныряют у входа в открытый и доступный Амур, может со дня на день осуществиться, – объяснил Невельской, как верноподданный, я не мог не предпринять тех мер, которые были в моих силах, для отвращения опасности. Проклятие потомков справедливо пало бы на меня..."

В заключение он выражал надежду, что при заступничестве Муравьева ему будет прощено нарушение высочайшего повеления.

Донесения пошли, корабль готов к выходу в море, а на сердце становилось все неспокойнее и неспокойнее: приходилось рискнуть еще раз.

"Навигация кончается, – рассуждал он, – и вряд ли до весны может грозить какое-нибудь вторжение с моря, люди обеспечены на зиму жильем и продовольствием, со стороны туземцев никакой опасности нет, новые же шаги без подкрепления и одобрения сделанного невозможны – надо ехать лично к Муравьеву". Тут Геннадий Иванович неожиданно для себя густо покраснел, убедившись в том, что его поступком руководит еще и другая сила: его неудержимо потянуло в Иркутск – видеть Катю, получить прежде всего ее одобрение и убедиться в том, что она ждет его и будет еще ждать, если понадобится, подышать с нею, единственной и любимой, одним воздухом...

"Предписывается вам, – писал он Орлову, невольно при этом улыбаясь и представляя физиономию истосковавшегося неизвестностью Орлова, – принять и предоставить все удобства для спокойной зимовки в Петровском семье поручика Д. И. Орлова, отправленной мною на транспорте "Охотск", который прошу с наступлением навигации возвратить в Аян. С закрытием Амура и лимана переведите людей из Николаевского в Петровск. Перед вскрытием вновь восстановите Николаевский пост в усиленном виде и обстройте сколько возможно лучше. Ведите наблюдения над замерзанием лимана и Амура, вскрытием, движением льдов, половодьем, ведите съемки берегов и промеры глубин. Изучайте состояние края и наблюдайте за судами, входящими в пролив с севера и с юга, объявляя им о принадлежности владений России".