Текст книги "К неведомым берегам"

Автор книги: Георгий Чиж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– Вернутся ли?

– Пойдем, Катюшу сильно обдувает сырым ветром, – сказал запыхавшийся от ходьбы по песку доктор Орлов. Он был оставлен начальником Петровского. Не спрашивая, он взял себе на руки безмолвную, задумчивую девочку и зашагал домой.

Пытливо вглядываясь в угрюмые восточные берега Сахалина, Невельской обошел его с севера во всю длину, обогнул Лаперузовым проливом залив Анива, вошел в Татарский пролив и, поднявшись до сахалинской реки Нусиной, высадил на гиляцкой лодке шесть человек команды. Здесь был намечен пост Ильинский. В Де-Кастри, во внутренней гавани, появился пост Константиновский, а немного севернее, на берегу, – Александровский. На мысе, при выходе из озера Кизи, основан пост Мариинский. Так неожиданно Татарский пролив украсился русскими флагами.

После этого Геннадий Иванович оставил "Байкал" и на старой гиляцкой душегубке стал пробираться к Амуру. "Байкалу" отдано было распоряжение идти к Ильинскому посту, высадить там еще восемь человек под командою Орлова и помочь им строиться, а потом до сентября крейсировать в Татарском проливе.

До Петровского Невельской добрался только в конце августа и здесь застал новых членов своего многочисленного семейства: хорошо знакомого ему капитан-лейтенанта Бачманова и отца Гавриила, обоих с женами. Стало людно и еще теснее, но зато и веселее. Матушка отца Гавриила, жизнерадостная хохотушка, креолка из островных, с первого же дня принялась изучать под руководством Невельской и Бачмановой французский язык, и раскатистый смех способной ученицы, не смущавшейся неудачи первых шагов, то и дело раздавался в маленькой квартирке Невельских. Приступили к постройке дома для жилья и церковки.

Среди этой возни, в которой принимал деятельное участие, а иногда являлся даже и зачинщиком Невельской, никто и не заметил, как вошедший матрос тихонько сообщил командиру, что в бухту вошел корабль. Невельской отошел в сторону, поманил к себе матушку и вышел с нею по направлению к якорной стоянке кораблей. К берегу причалила шлюпка, из нее вышел высокий статный офицер в полной парадной форме Семеновского полка, с густыми эполетами штаб-офицера. Увидев, что эта блестящая фигура направляется к ним, матушка вскрикнула, освободила свою руку и изо всех сил побежала обратно к дому. Там она забилась в свободную комнату и притаилась.

Майор гвардии Буссе приветствовал Невельского. Он был разочарован: в этом маленьком сухощавом замухрышке, на котором потрепанный морской длинный сюртук, с давно потемневшими эполетами и почти черными пуговицами, трудно было признать могущественного "джангина", царившего над десятком туземных племен и заставлявшего их повиноваться одним своим именем.

Взглянув сощуренными глазами на петербургского щеголя, рапортовавшего о прибытии с десантом, Невельской досадливо отмахнулся и сказал:

– Поговорим потом, дома, – и повернул обратно.

За ним побежали сидевшие до сих пор на песке Петровской кошки гиляки.

– Тунгусы? – поморщился на их шкуры Буссе.

– Местные гиляки.

– Как, однако, они у вас бесцеремонны!

– Вы для них диво-дивное, как же им не гнаться за вами! – насмешливо сказал, блеснув глазами, Невельской.

Действительно, на фоне этой почти пустынной кошки и ее нескольких жалких бревенчатых домишек фигура "паркетного петербургского шаркуна" казалась странной даже и не для гиляков.

Компания продолжала шумно развлекаться, из дома разносился рыкающий по-львиному бас отца Гавриила, рокот гитары и звонкий женский смех.

"Что это у них за матросское веселье?" – брезгливо пожал плечами Буссе, входя в распахнутую Невельским дверь.

Навстречу с приветливой улыбкой шла Екатерина Ивановна, протягивая гостю руку. По комнате, заставленной некрашеными разнокалиберными стульями и табуретами, распространился аромат дорогих духов и помады.

"Хороша!" – оценил про себя хозяйку Буссе, давая такую же оценку и другой даме, Бачмановой.

Оставив Буссе с дамами, Невельской отправился на корабль, тем самым предупредив явку к нему капитана Фуругельма, повидался с приехавшим в состав экспедиции дельным и мрачным лейтенантом Рудановским, осмотрел команду и получил подробную справку о пришедшем на корабле грузе.

Вернулся он поздно ночью, когда все, кроме Екатерины Ивановны, занимавшей гостя, уже спали. Прошел к себе в кабинет, попросил подать туда чай и пригласил Буссе.

– Ну-с, Николай Васильевич, а теперь поговорим.

– Десант, который я доставил, состоит...

– Я все это, знаю. Меня интересует другое: что мы с вами будем делать дальше? – Он насмешливо посмотрел на вылощенного гвардейца.

– Мои инструкции, – доложил Буссе, – таковы: свести на берег десант, сдать его вам, разгрузить корабль и поспешить в Петропавловск.

– А как поступать дальше нам?

Буссе смутился:

– Вы просите совета?

– Нет, просто обоснованного мнения, а не инструкций.

– Дальше погрузите десант и запасы на зиму на другой корабль уже вы сюда придет корабль "Константин" или "Иртыш" – и под начальством привезенного мной лейтенанта Рудановского займете пост на западном берегу Сахалина, Занимать Аниву запрещено.

– А вы – Геннадий Иванович глубоко затянулся последней затяжкой и окружил себя синевато-серыми облаками трубочного табака.

– Я, по предписанию, возвращаюсь немедленно по разгрузке "Николая" в Аян, затем в Иркутск, и дальше – на спешную ревизию казачьего полка – в Якутск...

– Не выходит, Николай Васильевич, – выбивая трубку, спокойно сказал Геннадий Иванович. – Команду разгружать здесь некуда и незачем: через два месяца опять придется нагружаться, а тогда уж мешать будут сильные ветры. Да и устраиваться на новом месте не время. Те же бури. Тогда до зимы люди не обживутся и с непривычки начнут хворать... Я думаю иначе.

Буссе слушал и не верил ушам.

– Я думаю так, – продолжал Геннадий Иванович, – послезавтра снимаемся с якоря и плывем с вами в Аян. Там я вытяну от Кашеварова все его продовольствие, доставленное вами довольно для Сахалина, но не довольно для всех постов экспедиции... Вы вот, такой рьяный исполнитель инструкций, привезли около ста человек команды, а второго офицера и доктора не догадались!

Буссе часто заморгал и подумал: "Наверное, Рудановский наябедничал". Замечание пришлось не в бровь, а в глаз, так как Буссе сам отказался от доктора – ради экономии.

– Ну, так вот, из Аяна прямо с вами и пойдем занимать Аниву! – И, видя, что Буссе растерялся, добавил: – У вас для десанта только один офицер лейтенант Рудановский, а по уставу полагается не менее двух. У меня лишнего офицера нет.

– У меня, – возразил Буссе, – предписание генерал-губернатора, я не могу...

– Начальник здесь я. Я и ответствен за свои действия. – Невельской встал, прошелся по комнате, взглянул на часы, потом на смущенного Буссе и со словами: – Как поздно! Я вас задержал, прошу прощения, – протянул руку.

"Пусть очухается, завтра договорим", – подумал он и вслух сказал:

– Я провожу вас до шлюпки.

Качаясь на мягкой волне бухты, Буссе кипел негодованием. Его возмущало все: и то, что пришлось проститься с веселой зимой в Иркутске, где он рассчитывал красоваться перед дамами, ухаживать за миловидной генерал-губернаторшей, французить, дирижировать танцами, и вдруг... Сахалин... айны... черт знает что!.. И как он противен, этот Невельской: опустился, неряшлив, запанибрата со всей своей опростившейся до глубокого мещанства бандой, чуть не матросней, брр... "Муравьев надул", – решил он и пожалел, что попался и соблазнился карьерой. "Вы понимаете, Николай Васильевич, – вспомнил он слова Муравьева, – что через год вы – полковник, а через два – генерал и начальник области в два раза больше Франции". Вот тебе и Франция!

– Вы поздно вернулись и плохо спали? – спросил утром капитан "Николая" Фуругельм, каюта которого была рядом. – Я слышал, как вы ворочались с боку на бок и вздыхали.

– Завтра снимаемся, – не отвечая на вопрос, сказал Буссе, на всякий случай не сообщая о своей сахалинской командировке: авось "пронесет".

Но, увы, не пронесло...

Вечером 20 сентября при легком ветерке "Николай" уже подходил к Тамари-Анива. Из поселения не доносилось никаких звуков, но бегавшие по берегу и на возвышениях огни выдавали происшедший переполох. Часа через два беготня прекратилась. Спят или что-нибудь замышляют? Зарядили на всякий случай пушки картечью, поставили усиленный караул.

Яркое утро представило селение Тамари как только могло лучше: глубокий темно-синий залив отражал рассыпанные в беспорядке по возвышенному берегу веселые домики и какие-то неприглядные длинные сараи. На высоком восточном мысу, окруженный небольшими строениями, высился японский храм.

– Царит! – подмигнул Невельской Бошняку, случайно подхваченному им по пути, и указал рукой на храм.

Шлюпка причалила к берегу.

– Батарейка? – спросил понимающе Бошняк.

Невельской утвердительно кивнул.

– Я думаю, не лучше ли та сторона? – вмешался Буссе.

– Ну что ж, осмотрите, прогуляйтесь, – предложил Невельской, усаживаясь на борт вытянутой на берег шлюпки и уминая в трубке табак.

Обратно Буссе вернулся скоро: там оказалось междугорье.

– Не нравится мне что-то эта ваша Анива, – заявил Буссе. – Прямо в пасть японцам, и со всех сторон дикари... да и занимать запрещено.

– Запрещено-то запрещено, – сказал Невельской, – все корабли заходят именно сюда, и здесь-то наш русский флаг и наше объявление "убирайтесь подобру-поздорову" сыграет свою роль. Японцы не помешают – с нашим приходом нам же придется защищать их от айнов, и мы должны и будем их охранять.

– А торгуют и рыбу ловят пусть по-прежнему, – закончил Бошняк.

"До чего распущенны эти моряки! – подумал Буссе, косясь на Бошняка. Следовало бы одернуть этого молокососа!"

– Так завтра начинаем, – решил Невельской, махнувши гребцам.

Вечером на корабле прочли приказ начальника экспедиции: "Завтра мы занимаем Тамари-Анива, для чего к 8 часам утра вооружить баркас фальконетом и погрузить на него одно орудие со всеми принадлежностями. Приготовить к этому времени двадцать пять человек вооруженного десанта при лейтенанте Рудановском, который должен отправиться на берег на упомянутом баркасе. К этому же времени приготовить для меня шлюпку с вооруженными гребцами, на которой я в сопровождении господ Буссе и Бошняка последую вместе с десантом, и, наконец, кораблю "Николай" подойти сколь можно ближе к берегу и зарядить на всякий случай орудие, дабы под его прикрытием производилось занятие поста".

Когда утром шлюпка подошла к берегу, четыре японца во главе толпы айнов замахали с берега саблями, тем самым показывая, что выходить из шлюпки запрещают.

– Мы "лоча", – громко в рупор заявил Невельской, – по повелению нашего императора пришли защищать вас, японцев, и вас, айнов, от иностранных кораблей, которые вас часто обижают. С этими намерениями мы здесь поселимся.

Переводчик медленно переводил, и айны удовлетворенно кивали головами, а затем в знак гостеприимства и дружбы замахали над головами ивовыми метелочками. Японцы опустили обнаженные сабли.

С удивлением смотрел Буссе, как айны предупредительно и усердно помогали матросам высаживаться, таскали на берег багаж, фальконет и пушку, помогали устанавливать флагшток

– На молитву! – скомандовал Невельской.

Все встали на колени. При пении "Спаси, господи", скинув шляпы, неуклюже вставали на колени и айны. Когда же Невельской и Буссе стали тянуть кверху флаг, а с корабля при матросах, картинно и дружно разбежавшихся по вахтам, грянул салют и раздалось дружное "ура!", закричали и развеселившиеся айны, подкидывая вверх метелки.

Торжественное собрание состоялось в большом сарае с бумажными окнами. Невельской повторил, что целью водворения русских являются защита и порядок, и изложил это, по просьбе японцев, письменно для отсылки на остров Матсмай, а затем пригласил трех японцев и двух айнов с собою на корабль. На берегу остался караул под командой Рудановского.

Ожидавшие расправы с японцами айны были разочарованы, стали шуметь, грозить кулаками.

– Они нас ограбят и растерзают, – шептали Невельскому японцы, кивая в сторону айнов.

– Не бойтесь, – пообещал Невельской и, обратившись к айнам, сказал:

– Мы пришли к вам с миром, а нарушителей порядка немедленно, тут же, на глазах у всех, накажем!

Это подействовало, толпа успокоилась и приняла участие в песнях и плясках матросов.

– Айны уверены, – сказал на обеде старший из японцев,– что вы им разрешите разграбить наши склады.

– Нет, этого не будет, – твердо заявил Невельской, – не позволим. Но и вам тоже не позволим обижать айнов.

Ночью японские склады охранялись русскими часовыми, а утром команда разместилась в уступленных японцами сухих помещениях.

Первый на Сахалине пост, Муравьевский – так назвал его Невельской – был снабжен своими и японскими товарами и припасами, как ни один пост на Амуре. На постройки японцы предложили купить у них несколько сот бревен. Один готовый сруб доставил на себе "Николай".

"Ну что же, – с горькой усмешкой думал о себе в третьем лице Буссе, семьдесят недисциплинированных русских мужиков, триста бородатых дикарей в собачьих шкурах, два десятка японцев с верованиями и обычаями пятнадцатого века, один невоспитанный и грубый моряк в офицерской форме да пьяница приказчик – вот и все общество, в котором придется вращаться пажу его величества долгие месяцы, а может быть, и годы!"

Он злобно ворошил ногами стружки и обрезки, покрикивая на складывающую дом команду.

"Надо было бы, конечно, отдаться работе... Но какой?.." Паж его величества вскоре убедился, что делать он ничего не умеет, и стал завидовать и Рудановскому, для которого открывалось широкое поле исследования берегов, заливов, бухт, нанесения их на карту, географическое изучение страны; и приказчику Самарину, который должен изучать торговые возможности и устроить и развить торговлю – тут и постоянное и близкое деловое общение с людьми и разнообразие впечатлений... Завидовал и японцам, которые проводили время в хлопотах о предстоящем сезоне – искали покладистых рыбаков, айно, которых живо приручали и держали на положении рабов, завидовал даже айнам, которые жили у себя дома...

Оставалась необученная команда, но эта команда считается морской! Неужели и ее уступить лейтенанту Рудановскому? Что же делать тогда ему, майору Буссе? Муштровать ее?

Буссе занялся строительством: строились три дома, хлебопекарня, редут, две батареи. Купленных у японцев бревен не хватало, рубили лес. За шесть верст люди таскали на себе тяжелые бревна. Собаки помогали плохо: мало было снега. Дорога – с горы на гору. Люди выбивались из сил.

Питание было неплохим – оно состояло из большого количества солонины, ячневой крупы и мучной болтушки. Но оно было лишено свеженины, зелени, овощей, кореньев. Буссе спохватился только, когда половина команды стала еле бродить, охваченная цингой, только тогда он вспомнил об охоте. А кругом были и медведи, и олени, и козы, и тучи пернатых!

От первого салюта сахалинской батареи, что на Муравьевском посту, 29 сентября 1859 года прошло всего три месяца. Приходил "Иртыш" с высланным на берег нетрезвым, по мнению Буссе, офицером. Буссе были противны "эти опустившиеся и грубые моряки", он постарался тотчас, не давая им сойти на берег, отправить их на зимовку в Императорскую гавань...

"И без того Рудановский не признает никакого подчинения, а тут мог бы получить товарищескую поддержку: эта морская банда держится дружно, да и славу пустят дурную..."

Прибыл Орлов, пройдя зигзагом с западного на восточный берег, вдоль почти всего Сахалина, и привез успокаивающие сведения о настроениях северных айно и неутешающие – о японских происках в ближайших селениях; Буссе отправил на "Иртыше" заодно и Орлова: зачем ему этот седеющий, обросший, как айно, какой-то поручик из штурманов, даже не из дворян? Ему, пажу его величества, гвардейцу, во всяком случае не пара.

Не веселило и окружающее общество. Приемы у японцев и айновских старшин – "праздник медведей", собрание старшин, с которыми японцы в сношениях, – скучно!.. Не веселили дальние бесцельные прогулки, да и опасно. С лейтенантом Рудановским, которого он лишил права распоряжаться людьми, лодками, права самостоятельно намеченных экспедиций, он вообще порвал всякие отношения, кроме службы, и бывал счастлив, когда Рудановский уходил в свои скитания надолго. "Двух хозяев в доме быть не должно!"

С беспокойством ожидал Буссе ранней весны: будет ярмарка в трехстах верстах к северу, в селении Нойоро, съедутся айно, японцы, маньчжуры и гиляки и даже дальние орочи. Придут за рыбой японские джонки... "Надо было основать пост севернее, на берегу Татарского пролива, вблизи к торговому узлу, и, таким образом, действительно показать свои миролюбивые цели, а не дразнить японцев и айно своим военным флагом над главным селением в заливе Тамари-Анива!" – Буссе решительно осуждал распоряжения Невельского.

А между тем благодаря штурманскому поручику Орлову – не из дворян, кипучему лейтенанту Бошняку и неспокойному, неуживчивому лейтенанту Рудановскому все яснее и яснее выступало лицо Сахалина: богат желанным углем высокого качества и легкодоступными металлами; есть даже золото, есть глубокие, хотя и небольшие, бухты, судоходные реки; изобилует лесами, особенно хвойными, пушным зверем; незанятые пространства годны для земледелия; несметно богат рыбой, а что важнее всего, мирное, доброе, никому не подчинявшееся население хорошо расположено к русским. Толковые карты и промеры дополняли рассказы. И все это сделали "несносные и грубые" Орловы, Бошняки, Рудановские!

Для зараженного снобизмом, только что покинувшего блестящий гвардейский полк, жаждущего беспечной жизни и крупной карьеры майора Буссе несколько опасное положение на Сахалине казалось тюрьмой. Он мечтал о появлении здесь эскадры графа Путятина, о которой слышал еще в Петербурге, но она не приходила. Муравьев обещал ему адъютантство при себе, но, конечно, забыл, уже давно взял себе другого.

22. ПРЕДАТЕЛЬСКИЕ УДАРЫ

К началу навигации 1853 года в северной половине Тихого океана, как это бывало и раньше, корабли всех наций вдоль и поперек бороздили обширные его пространства. Картина, казалось, не изменилась: одни спешили к американским берегам, чтобы освободиться от груза и получить взамен новый, другие – за тем же самым бежали к китайским берегам, третьи – устремлялись на север, вдоль азиатских берегов, к Берингову проливу.

Приходили сюда из Европы, кратчайшим путем, огибая Америку с юга, вокруг мыса Горн, приходили старыми изъезженными путями, огибая Африку, и тянулись вдоль длинного и причудливо изрезанного побережья Азии, мимо многострадальных колониальных стран.

На самом деле эта, казалось, обычная картина теперь носила другой характер: трудовая, спокойная деловитость сменилась подозрительной, нервной, настороженной торопливостью: корабли меньше застаивались в гаванях, явно уклоняясь от встреч с другими. Шли ночами, шли крадучись, не привычными, хорошо изученными морскими путями, а новыми, случайными, подчас весьма странными и непонятными.

Неожиданно встречаясь в гаванях, обшаривали друг друга испытующими взглядами и следили за каждым движением. Наружно по-прежнему обменивались любезными визитами, салютовали и даже устраивали приемы, на которых подпаивали гостей, а подпоивши, старались узнать, откуда пришли, какими путями, надолго ли сюда, что слышно в Европе... Обманывали друг друга!

Поражало небывалое удвоенное и даже утроенное количество "китоловов" всех наций в Охотском море, поражало и большое количество военных и просто вооруженных судов, обращенных в военные: мирные купеческие флаги и ряды многочисленных пушек по их бортам как-то плохо гармонировали друг с другом. Шли под своими и под чужими флагами.

Вся эта суета вызывала смутную тревогу. Тревога охватила оба тихоокеанских побережья и со дня на день усиливалась: выяснилось, что блуждавшие по океану одиночки сговаривались, искали друг друга и находили. Тогда сбивались в эскадры и либо отстаивались и скучали в вынужденном бездействии, чего-то выжидая, либо спешили в море, чтобы, бесследно сгинув в нем, через некоторое время возвратиться... Далеко от гавани встречались пакетботы, чтобы первыми захватить почту, а прежде всего газеты.

Тревога охватила и Амурскую экспедицию, а с нею и управление сибирского генерал-губернатора уже давно, но теперь тревога превращалась в уверенность наступления близкой опасности, которую необходимо встретить во всеоружии.

Приближение опасности неотвязно маячило перед глазами каждого члена экспедиции, каждого чиновника Иркутской канцелярии, купцов, отправлявшихся в море за пушниной, перед экипажами нагруженных до отказа транспортов.

Однако полные тревоги и убедительности письма, личные доклады и ссылки на неопровержимые доказательства, что наступает расплата за благодушие, не доходили до ушей "троеверца" канцлера. Он с упоением по-прежнему предавался дипломатическим хитрым подсиживаниям и плохо разбирался в ходе как европейских, так и дальневосточных дел, скрывая от царя все, что могло его огорчить, и поддакивая его ошибкам. Крылатые слова об "иностранном министре русских дел" облетали столицы мира.

Понять, что дальневосточная политика, как часть целого, не отделима от европейской и творится теми же людьми, по-видимому, было не по силам Нессельроде. Россия все ближе и ближе скатывалась к краю бездны.

...Американская эскадра Перри состояла из десяти крупных военных кораблей. Для нее вынуждены были снять с островов Зеленого Мыса корвет и шхуну. К ней присоединялась и другая эскадра Рингольда – из четырех судов. Цель ее и направление были менее определенные: "с ученой целью на север".

Англичане насторожились. "На север!" Это могло означать: Сахалин, Татарский залив, Аян, изобиловавшее китами, прибыльное Охотское море и еще дальше... Что же за этим кроется? Ведь не поиски же погибшего англичанина Франклина гонят американцев в Северный Ледовитый океан?

Слышно, будто задумала и Россия попытаться открыть японские порты для себя. Уж не вместе ли? Русская эскадра Путятина в пути, правда, пока невелика – один фрегат "Паллада" да легкая паровая шхуна "Восток", но русские хитры: эскадра живо обрастет по дороге.

И она действительно по дороге стала обрастать: к ней присоединился корвет "Оливуца" – из Камчатской флотилии, затем барк российских колоний в Америке "Меньшиков" – из Ситхи.

Спешно стягивали свои рассеянные по всему Тихому океану корабли французы и англичане.

– Что-то ты стал часто задумываться, мой дорогой? – спрашивала, наклонясь к Геннадию Ивановичу, жена, любовно проводя по его волосам когда-то нежной, надушенной, мягкой, а теперь загрубелой ладонью.

– Да-с, Екатерина Ивановна, верно: чувствую, заваривается каша раньше времени – больше передышки, видимо, не получим... А ни в одном месте ничего еще не окончено, все начала, затеи, но ни людей, ни средств. Особенно беспокоит, конечно, Сахалин, на котором этот трусливый и ленивый тюфяк, да еще беспомощный, брошенный на произвол судьбы твой любимец Бошняк... Как он там изворачивается?..

– Извернется, – успокаивала Екатерина Ивановна. – Да он и не один, там "Николай".

– "Николай"-то хорош: он снабжен, а вот, если этот дурень отправил в Императорскую "Иртыш" в чем мать родила, что тогда? Соберется сто человек: где будут жить? Чем питаться? А с него станется.

– Не идет сюда, значит, зазимовал в Аниве, – успокаивала Екатерина Ивановна, но как-то без убеждения. Она тоже чувствовала неладное.

– Должны бы быть давно уже какие-нибудь известия о Путятине. И вот еще... Зима какая-то ранняя, и уж очень снежная.

Действительно, еще только половина октября, а домик начальника экспедиции занесен снегом, и уже за окном упражняются, набирая силу, ранние вьюги.

Морозная бесснежная погода распространялась к югу по всему проливу. Бошняк, звеня осколками тонкого пока ледяного припая, бросил исследование берегов и с превеликим трудом пробирался обратно.

Приходившая в Де-Кастри в начале октября из Нагасаки от Путятина винтовая шхуна "Восток" запаслась на Сахалине бошняковским углем и через несколько дней ушла, разминувшись с Невельским. Видал ее только зимовавший на посту мичман Разградский.

А в Императорской гавани события перебивали друг друга: еще не успел устроиться здесь "Николай", как гавань уже покрылась льдом. Вынужден был здесь бросить якорь и захваченный зимой "Иртыш", с обессиленной от трудных переходов командой, без продовольствия и без зимнего снаряжения. Предстояла длинная, холодная и голодная зима... Сообщение с Петровским до весны было прервано.

Сутолока устройства на месте и мелькнувший, как метеор, короткий визит путятинской шхуны "Восток" на момент отвлекли зимовщиков от тяжелых дум: казалось, навестили самые близкие родные. Да так оно и было. Бошняк встретился с Чихачевым, заразившим своей неисчерпаемой энергией и жизнерадостностью всю молодую, но уже видавшую виды компанию. Командир шхуны Римский-Корсаков сумел создать у себя сплоченную семью моряков, цепко державшихся друг за друга...

– Какой же может быть тут разговор? – сказал он, внимательно слушая доклад Чихачева о бедственном положении зимовщиков. – Рассчитайте, через сколько дней доберемся до первого населенного пункта, оставьте для нас самый скупой паек, спросите команду, согласны ли недельку поголодать, а все остальное – вам. Да, кстати, – добавил он после некоторого раздумья, – можно вынуть стекла из наших окошек и иллюминаторов, вы же строитесь. А нам только как-нибудь добраться, ведь на юг идем! – И вслед повернувшемуся Чихачеву: Отдать им все зимнее, кроме самого необходимого для нас.

И тут же сам подумал с негодованием: "Ну и дубина же этот самый Буссе!" – и покачал головой.

Проводив "Восток" с его дружной, спаянной семьей, Бошняк низко опустил голову и побрел домой. Положение его, как начальника Константиновского поста, угнетало. И впервые он почувствовал себя неудовлетворенным и работой и положением: сказались непосильные лишения, сказалась тоска по брошенному уюту и мирной жизни, сказались, наконец, его двадцать три года! Как назло, захворали еще двое людей...

А ведь зима еще впереди!

– Надо бороться до конца, – пытался подбадривать он себя.

Ехать в Петровское соседние маньжчуры отказались, отказались даже назначить плату: на нартах не поедешь – снегу нет, собак кормить в дороге нечем, не приготовлено, для лодки вместо воды – лед, пешком – замерзнешь... Словом, куда ни кинь, ничего не выходит. И, однако, как только выпал снежок, изгнанный майором Буссе с Муравьевского поста старый поручик Орлов не стерпел, нагрузился письмами и побрел в Петровское – все равно умирать... Побрел по еще недостаточно замерзшей тундре, по ломающемуся под ногой ледку на обширных лужах и стремительных, еще не замерзших холодных ручьях.

Цинга в Константиновском вспыхнула уже в ноябре, а в конце декабря на работу выходило только пять человек. Команда "Иртыша" скученно ютилась в построенной из свежесрубленного леса избенке, сырой и холодной, но все же это было лучше, чем давший течь корабль, не имеющий печей. Команда "Николая" отказалась покинуть корабль и устроилась в камбузе около печурки.

Стреляли ворон и с отвращением ели – все-таки свежатинка. Изредка удавалось поймать рыбу.

В январе стали умирать...

"У нас все благополучно, – с горькой иронией сообщал Невельскому Бошняк, – здоровых ни одного! Очень сожалею, что Н. В. Буссе не видит всех последствий своей эгоистической ошибки. Только надежда на бога да на скорую от вас помощь нас все еще воодушевляет и поддерживает..."

А в занесенном снегами Петровском жилось в эту зиму неплохо. Осенью приехал из Петропавловска через Аян брат Екатерины Ивановны, моряк. Удалось хорошо снабдить продовольствием и теплым платьем Николаевский и Мариинский посты. Люди были сыты, здоровы. Ходко шла стройка. Невельской мечтал с первыми днями навигации получить корабль и разбросать военные посты до самой Кореи: требовал от Муравьева винтовую шхуну для исследований лимана, наметил ряд новых экспедиций...

А в сердце было неспокойно: все ли благополучно в Императорской гавани, откуда известий все не было? Наконец не выдержал и 15 декабря послал туда мичмана Петрова, наказав ему на всякий случай вернуться в Мариинск, если встретит почту, и в Мариинске сменить Разградского.

К Новому году обычный семейный съезд на Петровской кошке не состоялся.

Полумертвый Орлов добрел до Петровского 10 января... Известия, им доставленные, ошеломили Невельского. Слушал он Орлова молча, оживившись лишь в момент, когда узнал о том, что шхуна испытала в походе сахалинский уголь и что он оказался прекрасного качества. Прослушал молча и рассказ о трагедии "Николая" и "Иртыша", только сжал кулаки и процедил сквозь стиснутые зубы: "Скотина!"

Через несколько дней к месту трагедии шагали предназначенные на убой олени, до отказа нагруженные продовольствием. Геннадий Иванович провожал, осматривал снаряжение, укладку... Высыпали на двор обитатели Петровского. И тут впервые в жизни Екатерина Ивановна увидела, как по обветренным морщинистым щекам мужа текут и падают на снег слезы... Заметивши, как он отворачивается, стараясь скрыть их, она повернулась и сама быстро пошла к дому – слезы душили ее. Не хотелось верить, что это мстительный, предательский удар когда-то оскорбившегося мелкого себялюбца... Столько жизней!

В начале февраля неожиданно явился к Невельскому чистенький, тщательно выбритый Дмитрий Иванович Орлов и как-то бочком, отвернувшись и не глядя ему в лицо, чем-то смущенный, сказал:

– Геннадий Иванович, я совсем оправился и чувствую себя очень хорошо.

– Ну что ж, прекрасно, – ответил Невельской. – Скоро весна, надо готовиться к дальнейшим исследованиям Сахалина. Пойдете вы так...

Невельской наклонился к столу и вынул из ящика карту Сахалина с новыми намеченными маршрутами.

– Я не о том, Геннадий Иванович, я хочу просить вас отправить меня сейчас.

– Вы что, с женой, что ли, поссорились? – вскинул голову Невельской.

– Нет, Геннадий Иванович, – и потупился, выдавливая из себя слова и заикаясь. – Подбодрить надо... Олени-то еще когда придут?

– Подбодрить, говоришь?.. Дмитрий Иванович, дорогой! Ведь я об этом самом все ночи напролет думаю. Да послать было некого. Ах ты, боже мой, как это хорошо ты надумал! Да хоть завтра выступай! Налегке-то скоро пройдешь... Да со словом утешения кое-чего подкинешь, ну хоть сахару там, что ли, чаю, медикаментов!..

И через пять дней с двумя легкими нартами, с лучшими собаками Орлов спешил на лыжах к Константиновскому порту. Он нес слова утешения, но с ними и распоряжения о весенних плаваниях "Николаю" и "Иртышу", сахалинские маршруты для самого себя и исследования берегов к югу до Кореи – для Бошняка.