Текст книги "К неведомым берегам"

Автор книги: Георгий Чиж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

– Поздравляю с дочерью Екатериной, первой русской женщиной, родившейся в этих краях...

Еле взглянув на младенца, Невельской бросился к бледной и обессиленной жене и, целуя холодные, бескровные руки, беспрестанно повторял:

– Катя... милая! Зачем ты сюда поехала?!

С утра до вечера пришлось защищаться от гилячек, требовавших повидать больную. Геннадий Иванович стойко отбивался, показывая знаками, что она больна, лежит и спит. Не показал он им и маленькой Кати, боясь проявления каких-либо неведомых ему, но, быть может, не совсем подходящих местных обычаев. Гилячки уходили не сразу, недовольные, долго о чем-то совещались и неодобрительно качали головами.

К вечеру Геннадий Иванович принялся за почту и опять нервно заскрипел пером.

"Получив ныне от г. Кашеварова уведомление о распоряжениях, сделанных ему главным правлением компании, – писал он Муравьеву, – я нахожу их не только оскорбительными для лиц, служащих в экспедиции, но и не соответствующими тем важным государственным целям, к достижению которых стремится экспедиция..."

К письму он приложил и свои категорические требования к Кашеварову – не стесняться распоряжениями главного правления и на каких угодно судах, но снабдить экспедицию товарами и запасами и помнить, что экспедиция действует по высочайшему повелению и по своим задачам она не похожа на прежнюю Аянскую компанейскую – для собственных выгод. "Орлову и Березину я не только приказал не исполнять ваших распоряжений, но даже и не отвечать вам на оные",

Для большей убедительности к донесению на имя генерал-губернатора Невельской приложил подлинную записку Чихачева из Кизи, подчеркнув в ней те места, где Чихачев упоминает о высадках на берег иностранных матросов с военных кораблей, о том, что они ведут прямую пропаганду среди жителей против русских, и о шпионах, появившихся там под видом миссионеров.

"Мне предстояло и ныне предстоит одно из двух: или, действуя согласно инструкции, потерять навсегда для России столь важные края, как Приамурский и Приуссурийский, или же действовать самостоятельно, приноравливаясь к местным обстоятельствам и не согласно с данными мне инструкциями. Я избрал последнее..."

Не останавливая ни единого из своих распоряжений, он, наоборот, ускорял закрепление на местах, не давая отдыха ни офицерам, ни солдатам. Для расширения же своих возможностей лихорадочно спешил с постройкой палубного бота и шестивесельного баркаса к близкой уже навигации.

Письма пошли с нарочным, не пройдя обычного просмотра Екатериной Ивановной.

Деловое оживление в Петровском взбудоражило ближайшие гиляцкие селения – стали приходить оттуда на работу: знающие туземные наречия нанимались в переводчики, проводники и почтальоны, легко втягивались в свои обязанности и приобщались к более культурной жизни. На маленькой Петровской верфи кипела работа, и шла она, по-видимому, весьма весело: оттуда то и дело доносились взрывы хохота, нарушавшие обычную тишину, оттеняемую однообразным шумом морского прибоя.

– Чего там так веселятся? Что их там смешит? – с любопытством не раз спрашивала Екатерина Ивановна, беспокоясь за сон малютки.

– Сходи узнай, – лукаво усмехаясь, не давал ответа Геннадий Иванович.

– Я уже раньше пробовала, – признавалась Екатерина Ивановна, подойду – дичатся и замолкают.

– Смешит "крепко крещенный" гиляк Матвей, которого по имени никто не хочет называть, а он требует. Матросы его все уверяют, что он сам себя окрестил не Матвеем, а "крепко крещенным".

Екатерина Ивановна засмеялась.

– Понимаю. А как он работает?

– Старается изо всех сил, но ему всерьез никто ничего не показывает, а если покажет, то не так, как надо. Ну, и смеются.

– Ты бы их урезонил как-нибудь!

– Пробовал, ничего не выходит. А есть и польза: пусть не повторяет попыток дважды креститься.

А дело было в том, что Матвей попытался второй раз креститься, чтобы получить рубашку и платок. Совершал обряд крещения обычно доктор Орлов. Он узнал Матвея и потребовал от всех крещеных гиляков, чтобы они сами определили наказание. Те постановили "высечь", что и было исполнено, по-видимому, с большим усердием. Его раздели, как для крещения, но на этот раз окрестили розгой, смеялись – "крестили крепко". После этого он решил искупить свой грех усердной работой.

– Надо прекратить издевательства, – решила Екатерина Ивановна и на следующий день держала на верфи русско-гиляцкую речь.

Речь выслушали чинно и молча. Крепко крещенного дразнить перестали, но, проходя мимо, отворачивались от него и фыркали.

Залив Счастья очистился ото льда только к 20 июня, а уже через два дня на воду спустили построенный бот и чествовали обедом его командира Чихачева. К этому времени амурская семья Невельских была в сборе – вернулись Чихачев, Бошняк и Березин, не хватало только Орлова и оставленного в Нангмаре для съемки берега Попова.

Приехавший только что Чихачев рассказывал, как он увлекся путешествием вдоль реки Гирин и брел босой по колено в воде и грязи, питаясь юколой, прошлогодними ягодами и нерпичьим жиром.

– И было это, клянусь, – закончил он, – преневкусно!

– Поверим и без клятв, – с удовольствием глядя на этого белозубого, покрытого легким пушком и персиковым загаром неутомимого юнца, поощряла его к дальнейшему рассказу Екатерина Ивановна.

– И все враки: я прошел нейдальцев, чукчагиров, самогиров, гольдов кругом великолепные кедровые и еловые леса, дубняки и клен, и все эти племена не признают никакой власти, не платят никому никаких податей. Знают о приходе русских, повторяют о них легенды и буквально не могут дождаться. Мало того, я встретился около Кизи с маньчжурскими купцами, прожил с ними несколько дней, и, во-первых, как видите, не съели, а во-вторых, выяснил, что они приходили торговать и что, в свою очередь, им надо... Все это пространство по Амуру не считается китайским, а границей Маньчжурии и Даурии служит Хинганский хребет. Причем местные жители очень обеспокоены тем, что русские медлят и вместо них могут прийти длиннозубые иностранцы. "И тогда прощай, торговля!.."

– А с чего ты взял, что залив Нангмар – это лаперузовский Де-Кастри? спросил Невельской.

Чихачев ухмыльнулся и полез в боковой карман, вытащил оттуда пакет, завернутый в истлевший носовой платок, из которого выпало засиженное мухами зеркальце в деревянной рамке. На рамке была вырезана надпись "1787 г. Лаперуз". Рамку вырвал из рук Бошняк, внимательно осмотрел и вернул:

– Нож был с тобой? Когда сделал?

– Я тебя заставлю прогуляться со мной в залив, и там увидишь еще высеченную надпись на скалах!

"Неужто топором сделал? – продолжал сомневаться Бошняк, потом вскочил с места, обнял Чихачева, стал его целовать и, обратившись к хозяйке, сказал:

– Екатерина Ивановна, сей мичман стал знаменитым – он первый из русских моряков побывал в этих дальних краях и смотрелся в зеркало Лаперуза. В следующий раз, чего доброго, привезет и его самого, живого или мертвого.

– Лейтенант Бошняк, – вмешался Геннадий Иванович, – а ведь тебе и в самом деле придется проверить надпись на скалах в Де-Кастри. Для того чтобы поглазеть на надпись, конечно, ездить не стоит, но вот что действительно надо: поставить там и на другом берегу, на Сахалине, посты, такие же нужны в устье Уссури и в верховьях таких рек, как Гирин, Амгунь. Надо подыскать подходящее место и занять их охраной, как только у нас будут люди.

– Сейчас прикажете, Геннадий Иванович? – спросит, вставая, Бошняк.

– Нет, сначала придется тебе уладить непорядки в твоем Николаевске там началось дезертирство.

Через несколько дней все рассыпались, кто куда, оставив Невельского с его думами в одиночестве.

А думы были действительно тяжкие: ненадежной команды всего шестьдесят человек, а людей, на которых можно положиться, с ним вместе – шесть человек, из коих четверо все время в разгоне; защита – три пугачевки, сорок исправных кремневых ружей да два пуда пороху; флотилия – шестивесельный бот, шлюпка, две гиляцкие лодки, байдарка, да то, что построено своими силами, – палубный бот и шестивесельный баркас.

– Вот и все! Вот и все! Вот и все!.. – нервно барабанил он по столу пальцами.

– Ты меня, Геня? – спросила, входя, Екатерина Ивановна.

– Нет, я так, рассуждаю сам с собой, не знаю, как выкручиваться дальше... – Взглянул на жену и заметил на ее лице огорчение. – А ты? Что с тобою?

– Я не хотела тебя беспокоить, но уже второй день хворает Катюша: по ночам в жару.

– А доктор?

– Говорит, зубки... пища...

– Да, пища! – и он опять машинально забарабанил по столу. "Шестьдесят человек!.. И на тысячи километров отрезаны от мира! Одна корова на всех малышей. Мать кормить не может: от соленой рыбы сама тоже не станешь молочной... Хлеба хватит до октября, белой муки давно нет в помине, сахар и чай – до августа".

Пришлось снять с пришедшего с почтой, но без провизии корвета "Оливуца" двух мичманов, Разградского и Петрова, и обоих отправить в Николаевск: Разградского – в помощь Бошняку, Петрова – с баркасом и остатками продовольствия для экспедиции, иначе все сбегут. Привезли тяжко больного Березина, за которым два месяца заботливо ухаживали мангуны, варили для него уху из свежих карасей и окуней и научились заваривать по-русски чай. Очень просили передать русским, чтобы поскорее селились у них. Отвезли по просьбе Березина "писку" к Бошняку, а Чихачеву – сухари и просо и наотрез отказались от вознаграждения: "больному надо помогать так, бесплатно..."

Почта уже не волновала: заранее можно было сказать, что, кроме неприятностей, она ничего не даст.

И действительно, камчатский губернатор писал, что казенное довольствие будет доставлено осенью, если только сумеет вернуться из Гижиги и Тигиля бот "Кадьяк", и что казенных судов в Петровское в эту навигацию больше не будет. Даже довольно оптимистический расчет приводил к заключению, что не будет и "Кадьяка".

Кашеваров писал из Аяна, что он не может отпустить с корветом "Оливуца" того количества, которое прежде было определено правительством, так как не имеет права посылать в Петровское компанейское судно.

Муравьев отказывал в офицерах, но не прислал на корвете и обещанной полсотни солдат. О них он отдал распоряжение губернатору Завойко, но и Завойко их не послал.

"О требованиях Невельского прислать из Петербурга паровое судно сделано представление, а о снабжении предписано в Аян Кашеварову, вот и все..." Выходило так: снабжение экспедиции на бумаге вполне обеспечено, но судов в текущем году не будет, значит продовольствия нельзя ожидать до конца будущего года!

Но рекорд неприятностей все же побило петербургское главное правление компании. "Распространение круга действий экспедиции за пределы высочайшего повеления, – сообщало правление, явно издеваясь над беспомощным, им же брошенным на произвол судьбы Невельским, – не сходствует намерениям главного правления, тем более что, включая убытки, понесенные уже компанией по случаю затонувшего барка "Шелихов", простирающиеся до тридцати шести тысяч рублей, вместе с отправленными товарами достигли уже суммы, определенной на экспедицию до 1854 года. Поэтому представление ваше об увеличении средств экспедиции товарами и жизненными запасами правление не признает ныне своевременным, впредь до получения от торговли прибылей, могущих покрыть издержки компании. Но, однако, останавливаясь ныне исполнением ваших требований, главное правление представляет оно на благоусмотрение генерал-губернатора..."

Геннадий Иванович прочитал письмо трижды, хотя весь яд, которым оно было пропитано, подействовал на него сразу. Возмущало не только гнусное издевательство, не только гнусные намеки на вину Невельского в гибели негодного корабля компании, не только оценка всей предпринятой экспедиции, как глупой, не оправдывающей себя затеи, но и преступное и сознательное намерение обречь ее на верную гибель. Он старался сосредоточить всю волю, всю энергию, чтобы найти исход, – и не мог...

Вошла с поникшей головой Екатерина Ивановна, вошла, чтобы сказать, что маленькой Кате хуже, чтобы выплакать свое горе на груди понимавшего ее человека, и остановилась в дверях, пораженная видом мужа... Он молча ткнул пальцем в дрожавший в его руках листок и протянул ей.

Переживания Невельского стали ей понятны с первого же слова, незаслуженное оскорбление покрыло багровыми пятнами матовое смуглое лицо. Быстро наклонившись к мужу, она поцеловала его в открытый, широкий лоб, такой родной и давно любимый, и, уронивши два слова: "Надо бороться!" выпрямилась, подняла высоко голову и гордой походкой вышла, унося свое невысказанное материнское горе. "Мое горе, – думала она, – личное, маленькое, а он страдает за всех, надо его пощадить..."

И все продолжалось по-прежнему: командир корвета "Оливуца" при энергичной помощи Струве чуть не силой вынудил Кашеварова поделиться с экспедицией продовольствием и вернулся из Аяна довольный, сияющий: теперь Невельской мог кое-как обеспечить питание своей многочисленной колонии.

В Николаевском продолжали строиться, на Сахалине обследовали уголь и искали гавани для судов, в горах и по течениям рек объезжали селения и, заявляя всюду о приходе русских, оставляли письменные объявления о принадлежности объезжаемых мест России, выбирали из местных жителей старшин и оставляли им полномочия гнать иностранные суда, закладывали фактории и, забрасывая туда жалкие остатки компанейских товаров, вели обменную торговлю и всячески пополняли свои скудные запасы продовольствия, наконец, тщательно обследовали Де-Кастри и выбрали места для постов здесь и в Кизи.

В Де-Кастри и Кизи действовал Бошняк, который оставил объявления на русском и французском языках о принадлежности этих мест России и назначил старосту Ничкуна для показа объявлений иностранным судам. В конце зимы обещал здесь поселиться и сам.

Давно уже выли над заброшенным поселком вьюги, засыпали его снегом. Появился грозный спутник недоедания – скорбут. Бродил как в воду опущенный доктор Орлов, заставляя людей побольше двигаться, и занимал их всякой не особенно нужной легкой работой.

Волны торопливо слизывали белевший на припае снежок – припай темнел, но, крепко уцепившись за берег, уже не ломался и не отрывался.

Снег подступал к окнам и поднимался все выше и выше. Света в комнатах становилось все меньше, и в конце концов уединенный командирский домик замело до трубы. Окна зияли черными дырами длинных снежных траншей, выходить приходилось через слуховое окно. Изобретательный доктор устроил оттуда спуск-горку. С горки скатывались на лыжах, на них же и взбирались обратно. Так ходили в гости.

Геннадий Иванович в начале ноября уехал "горою" в Николаевск и долго не возвращался Екатерина Ивановна оставалась одна. Тунгус-почтальон привез на собаках из Аяна почту, а его все нет!

Трудно передать, что пережила одинокая, так недавно покинувшая общество женщина, заживо погребенная в этой снежной могиле, куда не долетал ни один звук, а если долетал, то это само по себе наводило страх...

Геннадий Иванович приехал только в начале декабря. И сразу стало легко на душе и спокойно: он здесь, ничто не страшно. Одно печалило – малютка: она отказывалась от рыбной пищи. Катюшенька таяла на глазах, таяла, а так далеко еще до весны!

На неубедительные петербургские и иркутские приказы перестали обращать внимание. Меньшиков сообщил Муравьеву, что он докладывал царю об успехах экспедиции, но тот продолжает требовать от экспедиции ограничить свои сношения только близко лежащими около устья Амура гиляцкими поселениями, не утвердил занятия селения Кизи и не разрешил дальнейшего обследования берегов Татарского пролива к югу.

Это известие было неприятно, причины такого отношения были ясны – все дело в Нессельроде. Однако дальше поражало поведение уже самого Муравьева, который обещал поспешить лично в Петербург, где собирается отстаивать мнение, что наша граница должна идти по левому берегу Амура и что главным нашим портом на востоке должен являться Петропавловск, для которого, собственно, и полезно обладание Амуром!

Ясно было, что Муравьев продолжает упрямиться, отстаивая Петропавловск, и не верит в возможность владеть на востоке незамерзающим портом. Значит, намеченные действия экспедиции надо либо совсем отменить, либо решительно пойти против подсказанных канцлером Нессельроде царских повелений и, что еще тяжелее, против самого Муравьева.

И опять к Новому году, несмотря ни на что, в неуютном, заброшенном Петровском гостеприимно горели огни. Готовилась к встрече вся большая семья Невельских.

Было непринужденно весело: скатывались на лыжах и на санях на этот раз с крыши, ездили в облаках снежной пыли на собаках, обкладывали в лесу медведя. Медвежатине радовались не менее, чем гиляки, и она честно служила во всех видах, включая н весьма невкусные колбасы. Получая, однако, хорошие порции свежего мяса, повеселели больные Орлова.

Невельской раскрыл перед своими друзьями затруднительность положения и высказал свое личное мнение: с весны энергично продолжать дело, как шло до сих пор. Признали, что нельзя стать подлецами, изменниками и предать интересы родины из-за того, что Россию опутали разные Нессельроде. Пусть дрогнул Муравьев, но они не дрогнут.

– В Петербурге никогда не поймут, – говорил Невельской, – что здесь нет и не может быть каких-либо земель или владений гиляков, мангунов, нейдальцев и других народов в территориальном и государственном смысле. Эти народы не имеют ни малейшего представления о территориальном разграничении, но хуже всего, что они могут стать английскими или американскими подданными, а это назрело.

И в 1853 году, как и в прошедшем, тысячеверстные пространства продолжали покрываться сеткой замысловатых, составленных Невельским маршрутов. Не помешала и зима. Ночевали в снегу при тридцатиградусном морозе, отсиживались в лесах, в сугробах, коченели на ветру, не имея возможности согреться. Забредали в места, где не ступала нога даже самого отчаянного и алчного европейца-авантюриота. И, что важнее всего, где бы ни обитали люди, они слышали о русских только хорошее, дивились появлению их и встречали по-родственному гостеприимно. Это особенно радовало Невельского очевидно, тут не придется ни воевать, ни покорять, ни даже быть строгими... Справедливость и уважение к чужим обычаям и ненавязывание своих – вот что надо. Таковы были основные внушения Невельского сотрудникам, которые в конце концов прониклись ими не меньше, чем и сам Геннадий Иванович.

Еще стояли морозы даже на юге, еще не вскрылись реки и не очистился от льдов залив Де-Кастри, как там взвился российский военный флаг. Бошняк сообщал, что событие это произошло 4 марта и что тотчас же с помощью туземцев приступили к постройке флигеля для будущего гарнизона. Приказчик Березин основался со своей факторией и приступил к торговле в Кизи, по соседству.

И опять Екатерина Ивановна безропотно коротала длинные темные ночи и мутные серые сумерки одна, с больной, капризной, голодной малюткой. Геннадий Иванович в Николаевском ремонтировал флотилию, чтобы весной еще раз сделать попытку исследовать амурский лиман и его фарватеры. Рядом с ним доктор занимался больными. В Петровском подготовлялся к навигации бот. Бошняк в Де-Кастри строил лодку. Орлов с нартами удачно фуражировал в окрестностях. Разградский, утопая в сугробах, стремился доставить продовольствие Березину и Бошняку в Кизи, с тем чтобы тотчас же вернуться, еще по снегу, в Николаевское и принять участие в исследовании лимана.

В заливе Де-Кастри только ломало лед, а уже в море, на горизонте, появился большой корабль. Не успел залив очиститься ото льда, как появилась первая ласточка – китобой из Бремена. Он нисколько не удивился, что Де-Кастри занят русскими, и сообщил пренеприятное известие, что летом американцы, как он слышал на Сандвичевых островах, собираются целой эскадрой в Татарский пролив занимать для стояния китобоев какую-то бухту.

В селении Пуль маньчжуры избили и выгнали двух "миссионеров", возбуждавших их против русских.

Все это волновало и вызывало досаду на петербургскую спячку и на охлаждение Муравьева.

И вдруг встрепенулись в Петербурге. 15 мая нарочный из Аяна привез от генерал-адмирала, управляющего морским министерством, великого князя Константина Николаевича, того самого, которого Геннадий Иванович еще так недавно водил за ручку, предписание. Он писал, что Соединенные Штаты снарядили две экспедиции: одну под командой Перри для установления политических и торговых связей с Японией, другую, "ученую", под командой капитана Рингольда, для обозрения берегов Тихого океана до Берингова пролива. Первая – из десяти военных кораблей; вторая – из четырех; обе сопровождаются пароходами. В первую голову Перри исследует Китайское море и, будучи по соседству с нами, около середины лета навестит наши берега. Великий князь от имени государя предписывал принять экспедицию как дружескую, по морским правилам гостеприимства.

– Только этого недоставало! – не на шутку встревожился Геннадий Иванович. – Вот теперь-то и увидят, что у нас ничего нет ни на суше, ни на море. Ведь это проверка наших здесь действий: признают факт занятия территории нами – уйдут, не признают – займут сами!.. Что же потом, когда занимать придется нам силой, – война?.. Да лучше умереть, чем видеть преступление и участвовать в нем...

21. ПАЖ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА НА САХАЛИНЕ

Всецело охваченный мыслью отстоять для России Приамурье, Уссурийский край вплоть до границ Кореи и остров Сахалин, Невельской проникал в происходящие политические и дипломатические маневры только чутьем, только силой своей всеобъемлющей любви к России и ее интересам. Следить за всеми изменениями и колебаниями общей неустойчивой политики и руководствоваться ими нельзя было: он узнавал случайные обрывки сведений из уст случайных людей, да еще с опозданием на год и больше, в то время как вопросы требовали немедленного решения на месте.

Самодержавный Петербург требовал беспрекословного подчинения своим запоздалым распоряжениям, держал свое служилое сословие на положении младенца спеленатым и учил его ходить "за ручку", а у младенца пробивался уже лихой ус. Доведенная до абсурда централизация распоряжений на самом деле являлась только призраком ее и создавала обширное поле для произвола, снимая ответственность с далеких и недосягаемых уполномоченных. Приходившие на места распоряжения походили на прокисшие блюда: без опасения отравиться есть их нельзя было.

Оторванный от мира и слишком прямолинейный, Невельской не видел, как опытные служаки подносили Петербургу собственные мысли и действия, давно и самостоятельно приведенные в исполнение, – под видом предвосхищенного Петербургом – и успешно упражнялись в канцелярских отписках. Невельской не подозревал, как тяжело достается и генерал-губернатору каждый шаг. Он не знал, в каких хитроумно сплетенных тенетах путается Муравьев с первого дня своего возвышения. Глухая и упорная война длилась уже пять лег, и враги, казалось, были сильны, как в первый год. Удачно пробитые то тут, то там бреши в нессельродовской стене тотчас забрасывались новыми камнями и закреплялись цементом круговой поруки его приятелей. Глухая стена непогрешимости петербургских приказов стояла по-прежнему стойко.

Три года назад Нессельроде провалил проект Муравьева о необходимости крейсерства в Охотском море военных судов.

Сотни китоловов всех наций, а под видом их и шпионы, распоряжались здесь, как у себя дома. Был даже случай, когда такой корабль под флагом Соединенных Штатов нагло вошел в Петропавловскую гавань. Однако достаточно было появиться портовой комиссии для проверки груза, как кораблем были предъявлены английские документы: пассажир Страстен оказался капитаном корабля, а шкипер Геджес – самозванцем. Исчез и флаг Соединенных Штатов, под которым пожаловал корабль, и заменен английским – пример поучительный. И что же, вместо необходимой эскадры крейсеров, по настоянию канцлера Нессельроде, послан был Муравьеву один корвет "Оливуца".

Англичане захватили торговлю всего Южного Китая, – ясно было, что они стремятся проникнуть на север Китая через не закрепленный еще за Россией Сахалин. Однако из Петербурга было предписано снять военный пост в Татарском проливе и запрещено отправить вниз по Амуру две роты солдат.

Невельской был оскорблен постоянным недоверием Петербурга, но еще более таким же недоверием был оскорблен Муравьев. Собравшись с силами, чтобы нанести решительный удар по гибельному для России самовластию канцлера и его азиатскому департаменту, Муравьев поставил на карту собственную карьеру.

– Лучше уйти, может быть, другому поверят! – говорил он близким людям, отправляясь в Петербург.

Он приехал в конце марта, а уже 11 апреля добился повеления занять остров Сахалин. Однако тотчас и тут руку приложил канцлер Нессельроде. Он предложил поправку: отдать Сахалин для заселения и заведования им Российско-Американской компании – и таким образом осложнил ее взаимоотношения с экспедицией Невельского.

И вдруг следующее совещание состоялось у императора с участием наследника, великого князя Константина, генерал-адмирала и военного министра Чернышева... Нессельроде приглашен не был, чем ясно было выражено неудовольствие царя.

Блестящий по форме и убедительный по существу доклад Муравьева о решительных действиях на Амуре произвел впечатление. Слова Муравьева о границах с Китаем подтверждались теперь уже не только изысканиями экспедиции Невельского, но и самостоятельными исследованиями экспедиции полковника Ахте.

Явное волнение охватило участников, когда Муравьев потребовал все материалы об отношениях с соседями обязательно пропускать через генерал-губернатора Восточной Сибири, ответственного за состояние своих границ... Это уже было явное покушение на суверенитет царства Нессельроде.

Царь поднялся, направился к развешанным картам Сибири и Амура и знаком пригласил Муравьева следовать за собой.

– Итак, это наше! – очертил он указательным пальцем Приамурье и, положив правую руку на плечо маленького Муравьева, левой указал на Амур, а затем на Кронштадт. – Но ведь я должен посылать защищать это отсюда?

– Кажется, нет надобности, ваше величество, так издалека, – ответил Муравьев, – можно подкрепить и ближе, – и, в свою очередь, указал на Забайкалье.

– Муравьев, ты, право, когда-нибудь сойдешь с ума от Амура, – сказал царь одобрительно.

– Государь! Сами обстоятельства указывают на этот путь!

– Ну так пусть же обстоятельства к этому сами и приведут: подождем, – и хлопнул Муравьева по плечу.

Казалось, дело разрешилось блистательно и можно было продолжать закрепляться в Кизи, Де-Кастри, на Сахалине: экспедиция стала особой самостоятельной государственной единицей, а начальник ее получал права губернатора.

Убаюканный счастливым окончанием дела, окрыленный пожалованием высокого ордена и вполне успокоенный, Муравьев уехал за границу лечиться. Предательский удар, в котором менее всего принимались во внимание интересы России, нанесен был тотчас же после его отъезда...

Ничего не зная обо всех этих событиях, Невельской продолжал выполнять намеченный им план. Успешно двигалось определение естественной границы с Китаем, обследование южной части Татарского пролива, закрепление намеченных в разных местах пунктов и строительство помещений для команд, но безнадежно плохо шли исследования амурского лимана. Стало совершенно ясно, что одолеть это дело возможно только, имея людей, пароходы и много транспортных судов. Попытки что-нибудь сделать своими средствами бесплодно растрачивали силы и энергию. Приходилось подумать и о близкой встрече американской эскадры... Хорошо бы ее встретить в проливе, где-нибудь еще южнее Де-Кастри, или на Сахалине – в заливе Анива.

Бошняк на гиляцкой лодке пошел от Де-Кастри на юг, добрался до громадной, с разветвлениями бухты Хаджи и назвал ее заливом императора Николая I, а разветвления – именами великих князей и княжон. Он собирался было проникнуть еще дальше на юг, но вовремя спохватился: вышли все продовольственные запасы. Пришлось вернуться.

Петербургские апрельские новости об успехах Муравьева на этот раз докатились до Петровского необычайно быстро. В начале июля транспорт "Байкал" доставил из Аяна немного людей и еще меньше продовольствия, но зато большую почту.

– Ура! – кричал Невельской, прочитывая ее и делясь вслух впечатлениями. – Разрешено занимать давно занятые и Кизи и Де-Кастри, а дальше на юг не сметь, ни-ни! Разрешено занимать Сахалин! Давно пора, я во сне вижу Аниву... Еще новое лицо... Майор Буссе... гвардеец... По-видимому, из разряда "чего изволите", пишет, что сидит в Аяне и ждет у моря оказии в Камчатку, откуда имеет поручение доставить десант для Сахалина... Имеет, каналья, у себя под носом "Иртыш", но, видишь ли, не хочет нарушить инструкцию – доставить его непременно на компанейском судне... Дурак!

Ну-с, Екатерина Ивановна! Итак, план: идем на "Байкале" к Сахалину осмотреть для начала южную часть острова, по пути займем военным постом Императорскую гавань, откуда и распространимся до корейской границы... Поставим пост на западном берегу Сахалина и, таким образом, займем пролив с обеих сторон, подкрепим Де-Кастри и Кизи... Там подготовим и оставим для прочтения горькую "писку": "Пожалуйте вон!" – соглядатаям всех наций – пусть чувствуют... Довольно!

– Ты неисправим, Геня, – мягко заметила Екатерина Ивановна, – только что чудом избавился от грозившей опасности за Де-Кастри, еще не миновала опасность от ваших лазаний по Хинганскому хребту, а ты принимаешься за Хаджи, тут же, при самом получении высочайшего запрещения. Пожалел бы хоть Катюшу, повременил бы немного, – и она поднесла бывшую у нее на руках Катюшу.

Катюша потянулась к отцу и, гладя его по шершавой, небритой щеке, вскидывала на него большие, красивые и грустные глаза. Глаза материнские, но какие-то нездешние, потусторонние, тоскующие. Бледные щечки еще больше подчеркивали их величину и глубину.

Невельской вздрогнул, поднялся и, передавая девочку матери, сказал:

– Все еще худеет? – и тяжело вздохнул. – Буренка совсем перестала давать молоко. Когда-то еще доставят другую!

Надо было, однако, торопиться; надо показать любезным американским гостям, что все побережье уже в руках одного бдительного хозяина, – и тут же решил после плавания оставить "Байкал" для постоянного крейсирования.

Долго стояла на берегу Екатерина Ивановна с малюткой и Орловой, смотря вслед удаляющемуся "Байкалу", с которым было связано столько воспоминаний. Ветер неистово теребил полы легких пальто и вздымал пузырями широкие юбки. Стояли, не замечая, что корабль давно скрылся и перед ними пенится только пустынный залив и открытые ворота бухты...