Текст книги "К неведомым берегам"

Автор книги: Георгий Чиж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Дрожа от нанесенного оскорбления и негодования, Резанов заявил обер-толкам:

– России японский торг не нужен, но российский император хотел оказать свою милость японцам, которые во многом нуждаются. Им же хуже, если они отказываются. Кабуковское величество напрасно думает, что российский император ждет ответных подарков, его же подарки следовало бы принять, поскольку они присланы государем, предлагающим дружбу.

– Удел дружбы только тогда хорош, когда он завязан по доброй воле, возражали обер-толки.

Посла опять пригласили в комнату вельмож, где даймио прочитал бумагу и передал ее обер-толкам, которые объяснили, что их император "жалует на дорогу посольства пшена и соли".

– Государь мой жалует подарками ваших вельмож, – сказал посол обер-толкам.

– Не могут принять, – ответили они, – запрещено.

– Я желал бы заплатить за провизию.

– Нет, вы должны принять ее даром.

Пришлось согласиться.

Как по мановению волшебного жезла, на следующий же день настроение изменилось: губернатор высказал от имени всех трех вельмож сожаление о том, что дело не увенчалось успехом, и просил не отказываться от безделицы, пожалованной лицам посольства и офицерам в виде двадцати пяти ящиков японской шелковой ваты. Обер-толкам разрешено было принять от посла в подарок по одному предмету.

Обер-толки обещали вести с послом переписку через Батавию.

– Само собой разумеется, – говорили они, – называть вещи своими именами мы не сможем, но вы нас поймете, если мы напишем, например, что "погода у нас та же и ветры дуют по-прежнему", или что "дурная погода переменилась в тихую и благоприятную".

Они вместе с тем заверили, что так же думают и даймио и губернаторы.

– Вы не можете себе представить, – говорили обер-толки, – насколько мы возмущены вынесенным нашим правительством решением.

– Это решение бьет прежде всего, и больно бьет, Японию, а не Россию, горячо заговорил Скизейма, совершенно сбросив с себя ледяную маску безразличия и холодности. – Недовольство правительством шумно разойдется по всей Японии и отразится решительно на всех делах. Правда, у нас и правительство и законы очень строги, но я, конечно, буду писать вам не о погоде. Пусть отцы наши ели пшено и ползали, как и мы, но я вовсе не желал бы, чтобы мои дети мне в этом подражали. Я глубоко верю, что в очень скором времени мы завяжем с вами самые близкие отношения, и прошу вас сохранить обо мне и моих товарищах такие же искренние чувства, какие мы имеем к вам, собираясь с опасностью для собственной жизни писать вам...

– А не натворили ли чего-нибудь тут голландцы? – спросил Резанов.

Обер-толки рассмеялись.

– Ни в коем случае! Они ведь не пользуются ни малейшим влиянием, а Дефф очень обеспокоен тем, что вы так именно и можете подумать. Он сам огорчен...

Доходили слухи и о том, что приехавшие нагасакские и миакские купцы открыто ругают правительство и обер-толков, подозревая их в том, что они пляшут под голландскую дудку. Все это радовало, но ничуть не меняло положения: посольство в Японию потерпело полнейший провал...

Свободно вздохнули офицеры "Надежды": скучнейшее шестимесячное пленение окончилось.

Проводы посла были так же торжественны, как и прием: роскошная яхта, обер-баниосы, обер-толки и сто буксирных лодок для сопровождения из порта российского корабля...

10. К ТУМАННЫМ БЕРЕГАМ АЛЯСКИ

Ледяной припай и скопления льдин у залива Терпения заставили Крузенштерна изменить курс. Пошли на юго-восток. Резанов попросил зайти на курильский остров Уруп. С точки зрения интересов Российско-Американской компании это было не только целесообразно, но даже необходимо. Еще в 1795 году на Уруп был отправлен партонщик Звездочетов с сорока поселенцами, и с тех пор о них не было никаких известий.

– Я не могу заходить всюду, куда вам вздумается, – заявил Крузенштерн. – Соображения морского порядка заставляют меня держать курс севернее пролива Лебусоль, ибо на мне лежит ответственность за целость корабля и людей.

– Не забывайте, Иван Федорович, что высочайшим повелением на меня возложена определенная миссия...

– Но и вы не забывайте, что ваше положение теперь во многом изменилось, – перебил Крузенштерн. – Вы более не посол, а только представитель Российско-Американской компании. Судно же "Надежда" правительственное, и мои обязанности по отношению к вам ограничиваются теперь доставкой вас и ваших людей на Камчатку, и только.

– Кроме посольства, я имею еще ряд высочайших поручений, для исполнения которых корабль "Надежда" служит и будет служить средством... – начал было возражать Резанов.

Крузенштерн демонстративно отвернулся и зашагал в свою каюту.

* * *

"Надежда" вошла в Петропавловскую бухту, когда уже начинало темнеть. В бухте стоял зимовавший здесь бриг компании "Мария Магдалина".

Резанов сообщил Крузенштерну, что в связи с пребыванием здесь "Марии" его планы меняются. До сегодняшнего дня он предполагал, отпустив "Надежду" на Сахалин, обревизовать Камчатку и выехать в Петербург, не побывавши в Америке. Теперь же "Мария" позволяет выполнить ему и самую трудную миссию. То есть он намерен на "Марии" отплыть в Америку.

– Редко удается видеть такую плавучую мерзость, как эта компанейская блудница "Мария Магдалина" с ее экипажем и распорядками, – возмущался Крузенштерн, делясь с Ратмановым впечатлениями от визита к командиру "Марии" лейтенанту Машину.

– Я кое-что слышал об этом, Иван Федорович, – ответил Ратманов. – И судно видел – двухмачтовка... Нелепейшей охотской постройки. Неуклюжее, как чурбан, почему-то именуемое бригом.

– Судно перегружено и товарами и людьми, – продолжал Крузенштерн. – Я насчитал больше семидесяти человек, без офицеров, компанейских приказчиков и других пассажиров. Много больных... Как выходцы с того света, бродят люди по кораблю, немытые, нечесаные, в невообразимом рубище. Лангсдорфу, которому приходится плыть с ними, не по себе... А вот, кстати, и он собственной персоной, – добавил он, увидев входящего Лангсдорфа. – Ну что, господин доктор, – перешел он на немецкий язык, – каково?

– И не говорите. – сказал, здороваясь с Ратмановым, Лангсдорф, отправлявшийся на "Марии" в роли доктора. – Я в ужасе, мне все кажется, что по телу, не переставая, ползают жирные вши, которых так любезно и предупредительно пассажиры "Марии" вылавливали на палубе друг у друга... А вонь?.. На некоторых ни одежды, ни белья, одни грязные лохмотья. У некоторых, страшно сказать, рваные ноздри – это получившие прощение преступники. Горькие пьяницы, алкоголики из разорившихся купцов и ремесленников, разные неудачники из числа искателей приключений и легкой наживы...

– Да, из этих людей состоит и команда, – подтвердил Крузенштерн. Матросы в прошлом году в первый раз, да и то очень недолго, побывали в море. Я не знаю, как и чем занимался с ними Машин, да и занимался ли вообще, но они вовсе не умеют управляться с парусами и даже не знают их названий. Я просил проделать какой-нибудь маневр, и вот пятьдесят человек не смогли сделать в полчаса то, для чего достаточно десяти минут. Жутко даже подумать, в каком положении окажется корабль с такой командой в минуту опасности.

– Вы требуете от этих людей работы, господин капитан, – опять заговорил Лангсдорф. – Но для этого их надо прежде всего подкормить. Верите ли, они почти поголовно заражены цингой, а что будет с ними после голодного плавания?

– Ну, подкормите – и все, – ободряюще сказал Ратманов. – Запаситесь только противоцинготными средствами да свежим мясом.

– Черт знает, что делал с ними здешний эскулап, но он выписал здоровыми не только цинготных, но также и застарелых венериков, – продолжал жаловаться Лангсдорф. – Я предложил их списать с корабля и заменить здоровыми. С этим согласился и лейтенант Машин, а господин Резанов твердит одно: во-первых, некем, а во-вторых, надо спешить – послезавтра выходим в море...

Шемелин, узнав, что Крузенштерн, будучи на корабле, вслух грозил компании разоблачениями, поспешил с докладом к своему начальнику.

– Ваше превосходительство, – обратился он к Резанову, – капитан Крузенштерн был на "Марии" и разбушевался там, как у себя на корабле, но, конечно, не против командира, а против компании.

– Из-за чего? – спросил Резанов. – Что ему не понравилось?

– Вы уже сами изволите знать, что лейтенант Машин, вместо того чтобы спешно идти на Кадьяк, под предлогом неисправности судна из Охотска прошел на Петропавловск и здесь зазимовал. Солонина была заготовлена перед самым отбытием из Охотска, рассчитана на переход в холодное время, и потому дана ей соль малая. Теперь, перед самым отплытием, пришлось выбросить ее в море.

– А вот доктор Лангсдорф говорил, что люди раздеты, грязны и больны, это верно?

– Что грязны – это верно, к чистоте они не приучены, но все же, будучи на суше, умывались каждый день, а теперь об этом должен позаботиться командир корабля. Я проверил книги Охотской конторы. Из них видно, что при отплытии "Марии" из Охотска всем им было выдано, кроме ежедневной, по две пары праздничной одежды, одна из межирицкого синего сукна, а другая – из тонкого фламандского полотна и по трое брюк из ярославской полосатой ткани, белья всякого по пристойному количеству. Кроме того, они были достаточно снабжены табаком, мылом и хорошей обувью.

– Как с больными? – опять спросил Резанов.

– Больных было всего четверо. Из них двое скрывали свою тайную венератскую болезнь, а по обнаружении списаны на берег. Из двух остальных один собирал по приказанию лейтенанта Машина птичьи яйца на прибрежных скалах, упал и разбился, а другой лежит после стегания кошками по его же приказанию. Говорят, едва ли выживет...

– Скотина! – выругал Резанов лейтенанта Машина и продолжал расспрашивать: – А как же все-таки с продовольствием? С чем же мы пойдем?

– Две бочки со свежей солониной. Далее: треска, сельди сухие и соленые, лучшее пшено, что привезли из Японии, мука ржаная и пшеничная, сухари, коровье масло – бочка, хлебный ревельский спирт в большом количестве.

– Не мало ли продовольствия?

– Нет... по расчету на три месяца...

Через день свежий попутный ветер заставил капитана "Марии" отдать рано утром команду поднять якорь.

Резкий ветер гнал холодные туманы.

На бриге "Мария" в кубрике, между палубами, где были размещены больные, на верхней палубе, где зябко кутались в свое рванье, прижавшись к мачтам и тюкам, промышленные, царила невыразимая скука. Еще тоскливее было в кают-компании и офицерских каютах.

Резанов, почти не вставая от стола, исписывал с легким поскрипыванием пера целые стопы крепкой японской бумаги проектами, инструкциями и письмами директорам компании, министрам и даже самому царю.

На этом же корабле находились два моряка, которых еще в Петербурге Резанов нанял на службу компании: лейтенант Иванов и мичман Давыдов. Прибыли оба они в Петропавловск (еще по зимним дорогам), и сейчас Николай Петрович Резанов взял их с собой, зная, что оба они на американском берегу нужнее, чем здесь.

Машин, призвав к себе на помощь будущего кадьякского бухгалтера, молча проверял запущенные счета корабля, резко и быстро щелкая налитыми свинцом тяжелыми костяшками больших счетов.

Энергия, воля к жизни, к движению горела только на участке Лангсдорфа. Углубившись в свои докторские обязанности, он при помощи егеря Ивана, отпущенного Толстым в эту "сомнительную" экспедицию, скреб, чистил, стриг и мыл своих грязных пациентов. Время от времени Иван выбегал наверх с заряженным ружьем в руках в надежде, не удастся ли подстрелить какую-нибудь диковинку для собираемой коллекции.

Ружейный выстрел егеря будоражил весь корабль. Бежали матросы спускать шлюпку, бежали пассажиры в надежде полюбоваться диковинной добычей, бежали повар с поваренком: "А вдруг что-нибудь вкусное, свежее, съестное?" Бежал Лангсдорф, бросая выслушивание. Чуть ли не в чем мать родила мчался недомытый больной, не обращая внимания на промозглый холодный бус.

Через минуту возвращались с досадой на то, что напрасно истрачен порох. Один Лангсдорф, бережно держа в руках какую-нибудь убитую пичужку меньше воробья на длинных тонких ножках или с перепонками на коротких желтых лапках, внимательно присматриваясь, бросал: "Карош, Иванушка, ошин карош птичка!"

Резанов в своей каюте писал донесение на имя государя:

"Упрочиваться весьма нужно в краю сем, сие неоспоримо, но столько же и ненадежно с голыми руками, когда из Бостона ежегодно от 15 до 20 судов приходит. Первое, нужно Компании построить небольшие, но военные брики, прислать сюда артиллерию и тогда бостонцы принуждены будут удалиться. Второе, самое производство Компании дел ее на столь великом пространстве требует великих издержек и одним торгом рухляди удержаться не может, кроме того, что заведения и в Америке никогда не достигнут силы своей, когда первый припас, то есть хлеб, возить должно из Охотска, который и сам требует помощи. Для сего нужно исходатайствовать от гишпанского правительства позволение покупать на Филиппинских островах и в Хили тамошние продукты, из коих хлеб, ром и сахар мы за бесценок иметь можем и снабдим ими всю Камчатку..."

Пройдя между Командорскими и ближними островами Алеутской гряды, "Мария" отошла далеко к северо-востоку, к группе Прибыловых островов, где один из старовояжных, взявший на себя обязанности лоцмана, горький пьяница, но бывалый, тщетно старался отыскать хорошо знакомую бухту.

– Я бы нашел гавань, – хвастал он, отойдя от штурвала и торопливо переводя разговор на другую тему, – я тута с самим Прибыловым два года стоял. Мы здеся одних бобров, почитай, тыщи четыре набили, котов без малого тыщ сто да голубых песцов, поди, тыщ десять. Теперя самое их время – детеныш пошел, и мяса ску-усное!

– Вот ты, Иван, егерь прозываешься, – обратился он к Ивану. – Ну-ка, сказывай, когда начинаются лежбища котов и сивучей?

– Не знаю, – откровенно сознался Иван, – никогда не видал и не бивал.

– Не знаешь, та-ак... А может, знаешь, какой шерсти серый кот? продолжал он насмешливо.

– Ну что ты к человеку пристал! – добродушно вмешался в беседу другой промышленный, покрытый зарослью бороды до самых выцветших, маленьких, щелочками, глаз, и тут же пояснил: – Серый – это, понимать, совсем молодой осенний кот, а шерсть на ем не серая, а такая, как и у других. Коты, понимаешь, приходят сюды с полдня в апреле, и тут, понимаешь, матки все чижолые, а с ними секач – у яго по двести, а то и по триста маток. Ревет, понимашь, сзыват, значит, их и ложится, где повыше, да так, чтобы всех сразу видать. Ну, а холостяки, которые по третьему году, у тех, понимашь, только по одной, по две женки... Мать честная, – вскрикнул он после небольшой паузы, – посмотрел бы, как придет июнь!

– Да, да, – подтвердили с разных сторон, – вот потеха!

– Хи-хи-хи... – залился тонким дробным смехом бородач. – Подберется это холостяк к стаду с краешка да и подкотится, понимашь, к чужой женке-то. Ан ейный "мужичок" тут как тут – и пошла потасовка: ластами так и лупят со всего маху по мордам, аж мясо кусками. Ну, бьются, понимать, до смерти. В месяце июне тут, брат, секачу не до еды. С места не сходит и в воду не спущается и месяц и два: ссохнет весь, ослабнет.

– А плавать учат как, умора! – заговорил еще один из промышленных. Вот это выкинула она в апреле, ну, одного там, двух.

– Так мало? – удивился Иван.

– Да ты что, думашь, свинья, что ли?.. Ну вот, месяц и полтора в воду ни-ни: ползают это на брюхе по камням, сосут себе – и никаких. А как ближе к июлю, вот тады пожалуйте в воду: берет она его за шиворот в зубы и ташшит в море. Ну, он, конечно, пишшит – боится. А она никаких, отплывет и бросит барахтайся. Сама все около яго плывет. Он к берегу – и она тоже. Только вылез, а матка снова цоп – и опять, и опять, пока совсем не сморится. Ну, тогда отстанет – пущай кутенок дух переведет.

– А когда начинаете охоту на котов? – спросил Иван.

– У нас, брат, не охота, понимашь, а промысел, – наставительно ответил бородач. – А отгон делам в конце сентября или октября. Ну тогда, понимать, все собирайся в линию, отрезам лежбища от берега и тихонько гоним от моря вверх скрозь к нашему зимовью. Пойдем, пойдем, остановимся... опять пойдем. Скоро гнать негоже, утомятся – сдохнут.

– А много их в стаде-то?

– На Павле тыщи по три, а то и все четыре, а на Ягории больше двух никогда не быват. Ну тут, понимашь, из стада выгоняй стариков секачей, маток да холостяков к морю, а серячков бьем дрегалками... И что думашь, – добавил он, понизив голос, – жалко вить... Станет это он на хвост, изогнется весь, ласты подымет, то опустит, как твои руки, ей-богу! А сам вопит, прямо как дите, тонко, тонко. А у тебя-то дрегалка вся в крови, аж с рук тикёт. И дух чижолый, и сам, как убивец какой али разбойник...

Через несколько дней на Уналашке Иван и сам с другими промышленными, вооружившись дрегалкой и весь окровавленный, колотил, несмотря на то, что до сезона охоты было далеко, котовый молодняк. На корабль было доставлено около ста котовых тушек, набитых в течение одного часа. Тем не менее промышленные жаловались на то, что "ноне кота мало стало", и это было верно: стада котиков ежегодно на глазах уменьшались, и временами приходилось приостанавливать промысел.

Иван легко научился растягивать шкурки на деревянных пялах попарно шерсть к шерсти, осторожно сушить их в сушилах, обогреваемых каменками, и даже упаковывать в тюки "по полста". Набитые им и Лангсдорфом чучела тщательно исправлялись строгими судьями из промышленных до тех пор, пока не получали согласного: "Таперя хорошо, как есть всамделе..."

Сбежать с покрытой высокими остроконечными горами, негостеприимной Уналашки было довольно трудно, но что-нибудь пропить было вполне возможно, так как селение было людное. Тем не менее, сговорившись с управляющим колонией Ларионовым, о котором и туземцы и промышленные отзывались исключительно хорошо, Резанов распорядился спустить своих "варнаков" на берег, пригрозив, что за обиды жителей, ссоры с туземцами, драки виновные будут закованы в кандалы и заперты в трюме. И тут же перешел от слов к делу: наградил Ларионова медалью, а начальника ахтинской артели Куликалова за издевательства над туземцами и в особенности "за бесчеловечное избиение американки и ее сына", как он оповестил в приказе, заковал в железы, объявив ему, что будет предан суду.

Уналашкинский склад оказался заваленным до отказа прелыми и никуда не годными сапогами, торбасами, гнилым сукном, проросшим зерном, затхлой крупой, заплесневелыми сухарями, проржавевшими, негодными ружьями и такими же негодными пушками.

– Все проклятая Охотская контора, – жаловался Ларионов. Перелопачиваем зерно по два раза в неделю, устроили продухи, прогреваем склад круглый год, даже летом, ничего не помогает,

– Мошенники! Воры! – И до самого ужина бушевал Резанов, угрожая и стращая далеких "охотских мошенников".

Восьмидневная стоянка на Уналашке разрядила тяжелую атмосферу. Хвостов и Давыдов сдружились с общительным Лангсдорфом и заставляли его помогать им составлять словарь местных наречий. Он с исключительной добросовестностью записывал туземные слова по-немецки и даже пробовал переводить их на русский язык...

Иногда в их компании оказывался и Резанов, старавшийся лучше ознакомиться с неизученным краем.

– Вы здесь уже полгода, – обратился он как-то к Хвостову и Давыдову. Уже наслышались о здешних нравах. Скажите, очень бесчеловечно обращаются с туземцами здесь, в Америке?

– Да как вам сказать, Николай Петрович, – ответил Хвостов, – здесь, у Баранова, сурово, но с толком, а на том берегу, – он указал на восток, много хуже: как попало, бесчеловечно и сумасбродно. И отношение к расправам различно. Ну, хотя бы этот случай зверского поступка Куликалова: о нем вы услышите на всех островах, а там, – он опять ткнул рукой на восток, – это в порядке вещей и на подобное никто не обращает внимания. Или возьмите случай с утопившимися алеутскими девками – о нем несколько лет говорят, и, конечно, повторять неповадно.

– Это что еще за случай? – спросил Резанов.

– Да все это от незнания местных нравов, – вмешался в разговор Давыдов. – Послал тут один из управляющих десяток девок алеуток в лес за ягодами, да сдуру и пригрозив выпороть их за леность. А те возьми да и утопись в море все до единой. Здешние туземцы, – пояснил он, – порку считают для себя позором, смываемым только смертью обидчика или своей собственной.

– Вот тебе и язычники, дикари! – удивился Резанов. – Да уж дикари ли эти люди с таким чувством человеческого достоинства?

Ужинали в столовой отведенного офицерам дома: пробовали китовое жирное мясо, брезгливо и недовольно фыркали. Строгий и подтянутый Хвостов, особенно интересовавшийся состоянием здешнего флота, рассказывал:

– Суда до сих пор строились в Охотске людьми, не имеющими ни малейшего о сем представления, самими промышленными или какими-нибудь корабельными учениками. Они же становились и к штурвалу, прозываясь старовояжными в отличие от новичков, именуемых казарами. Старовояжный идет по затверженному им в прежних вояжах курсу, по приметным местам. Это называется перехватить берег: из Охотска – берегом Камчатки до первого курильского пролива, дальше перехватывают какой-нибудь из первых Алеутских островов и идут вдоль гряды, или, как они говорят, "пробираются по-за огороду". Идут до начала сентября, а потом отыскивают песчаный отлогий берег, вытаскивают на него судно и зимуют... до самого июля. До Кадьяка, как правило, в один год не добираются, а бывали примеры, что еле доходили на четвертый. Лавировать не умеют, идут только с попутными ветрами или ложатся в дрейф.

На Кадьяке Резанову сообщили о благополучном прибытии "Невы" после отвоевания Ситхи и о том, что Лисянский после зимовки, двадцать дней назад, ушел в Ситху, чтобы оттуда направиться в Кантон, на встречу с "Надеждой".

Резанов заторопился, хотел застать "Неву" еще в Ситхе и потому решил ограничиться здесь лишь самыми необходимыми мероприятиями. Больше всего беспокоило духовенство. О его жизни на островах Резанов был осведомлен еще в Петербурге, так как прочитал не только все документы, имевшиеся в правлении, но и доносы и письма, посланные в разное время в синод. Привезенного же "Невой" отца Гедеона он знал по совместному путешествию как робкого, безобидного и недалекого человека.

Выслушав доклад Гедеона, Резанов позвал остальных монахов, Германа и Нектария, и, не подавая руки, строго сказал:

– Вами очень недоволен святейший синод. Господину прокурору его досконально известны все здешние дела: вмешательство ваше в распоряжения главного правителя, плохие, отнюдь не христианские, отношения друг с другом, из рук вон скверная работа по приведению в христианство язычников, по просвещению их и смягчению нравов в духе православной веры, наконец, леность и праздность, коей вы предаетесь. Считаю своим долгом предупредить, что в силу предоставленной мне власти я церемониться с вами не буду, и ежели вы когда-нибудь осмелитесь что-либо сделать без разрешения правителя или вмешиваться в гражданские дела, то пощады не ждите. От меня будет дано повеление немедленно высылать такого преступника в Санкт-Петербург, где за нарушение общего спокойствия будет он лишен духовного сана и примерно наказан, яко изменник отечеству.

Дружный грохот неожиданно упавших к ногам Резанова трех тел заставил его невольно вздрогнуть.

– Простите, ваше превосходительство, будьте милостивы! – взмолились монахи.

– Встаньте... прошу вас, встаньте, – несколько раз повторил ледяным тоном Резанов, брезгливо глядя на унижающихся, забывших про свой духовный сан священнослужителей.

– Встаньте! – топнул он, наконец, ногой.

– Не встанем, пока не простишь, милостивец, ваше превосходительство, упорствовали монахи.

– Ну, так и лежите себе! – сердито проговорил Резанов и вышел в соседнюю комнату.

– Миновало, – сказал, еще лежа на полу, отец Нектарий.

– Кажись, миновало, – с некоторым сомнением в голосе подтвердил отец Герман и стал подыматься.

– Я вам покажу, стервецам! – зловещим шепотом прошипел поднявшийся раньше всех Гедеон, грозя двум остальным кулаком. – Будете у меня ходить по струнке!

– Отче, прости! – опустились оба перед Гедеоном на колени, молитвенно складывая ладони.

– Глядеть противно на вас обоих... Подымитесь! – сказал он и тоже, брезгливо морщась, подражая Резанову, вышел вслед за ним.

– Вот гадюка! – в один голос обменялись впечатлениями Герман и Нектарий, встали и в сердцах сплюнули на пол, и затем на цыпочках подошли к двери и прислушались.

– И вы тоже хороши, отец Гедеон, – говорил повышенным голосом Резанов. – Столько времени не можете справиться и навести у себя порядок!

– Трудно, ваше превосходительство, – еле доносился из-за двери елейный тенорок Гедеона. – Увещевание не помогает, ваше превосходительство. Огрубели здесь, оскотинели, тут надо бы либо заточение, либо железы.

– Злая ехидна, – прошипел Нектарий, а затем от волнения и негодования оба не выдержали и, толкнув дверь, медленно вошли. Придерживая наперсные кресты, оба истово перекрестились на икону и отвесили поясной поклон Резанову, после чего по его приглашению, нервно перебирая на коленях складки ряс, уселись на краешек табуретов.

– Крестили вы здесь несколько тысяч и этим хвастаетесь, – опять заговорил Резанов. – А не видите, что идолопоклонник как был, так им и остался: в одном углу у него Спаситель на кресте, в другом – идол. На обоих крестится, обоих тухлой китовиной кормит и обоих бьет, ежели не потрафили. Думаете, кивнул-мигнул – и православный христианин готов?

Монахи потупились и исподлобья многозначительно уставились на Гедеона, который действительно просто сгонял крестящихся американцев в море и там крестил их толпами.

– Про Ювеналия слышали?.. Только завели хороший торг на Аляске, обещавший большие прибытки, тотчас поскакал непрошеный туда, да и давай работать: насильно крестил и венчал на родных сестрах, девок отнимал у одних и отдавал другим. Пускал в ход и кулаки. Долго терпели, а стало невтерпеж убили. Дальше – хуже, заодно и всю русскую артель перебили: ни одного живым не выпустили... Как вы думаете, сколько времени носа туда нельзя показать? Сочтите, сколько убытку произошло от одного сего неистового безумца. Почему не посоветовался с главным правителем? Ведь он хозяин, он отвечает за все. Вольничанья, повторяю, не потерплю!..

Монахи смиренно молчали.

11. РЕЗАНОВ И БАРАНОВ

Жутью повеяло на Баранова ледяное "благодарю вас", небрежно брошенное Резановым, когда Баранов ввел его в отведенное на высокой горе помещение.

Баранову очень не понравился этот вылощенный петербуржец, высокий и худой, с холеными, бледными и набухшими в суставах подагрическими пальцами. Привычка Резанова картавить, медленно, как-то по-особенному процеживать слова сквозь зубы и затем старательно нанизывать их; его снисходительный взгляд сверху вниз на маленького Баранова, его короткое "подумаю" или расслабленный и брезгливый взмах костлявой руки, обозначающий не то "отстаньте", не то "не говорите вздора", действовали угнетающе. В разговоре с ним Баранов терялся и умолкал.

Его ближайший помощник и заместитель Кусков недоумевал, куда вдруг делась кипучая энергия, непреклонность, звучавшая во всех распоряжениях этого волевого, решительного человека. Баранов как бы застыл, потерял веру в себя. Он сбился с тона и на распоряжения Резанова безразлично отвечал: "Делайте, как знаете, пусть будет по-вашему".

Казалось, что эти люди, выходцы из двух разных миров – камергер, выдающийся прожектер высоких канцелярий и купец, прошедший суровую школу жизни, привыкший полагаться только на самого себя, – не могли понять друг друга.

Резанов творил планы для выполнения их другими. Баранов неутомимо действовал сам, легко применяясь ко всякому положению и находя наилучшее практическое разрешение всех трудностей, встречающихся на его пути. Эту энергию Баранова не могла сломить самая суровая действительность, но она замерзала от холодного дыхания таинственного, туманного Петербурга в лице приехавшей "особы". Баранов упрямо стал твердить одно и то же: "Освободите, я ухожу". За ним то же самое повторял Кусков.

Это не на шутку встревожило Резанова. Мысленно перебирая всех знакомых ему людей, он не находил ни одного мало-мальски пригодного для работы в тяжелых и своеобразных условиях Америки. Впрочем, самого Баранова он понял и оценил довольно быстро, но не сразу сумел примениться к нему.

"Баранов есть весьма оригинальное и притом счастливое произведение природы, – писал он в свое правление, – имя его громко по всему западному берегу, до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а американские народы из самых дальних мест предлагают ему свою дружбу. Признаюсь вам, что с особливым вниманием штудирую я сего человека. Важные от приобретений его последствия скоро дадут ему и в России лучшую цену..."

Особенно подкупило Резанова и настроило в пользу Баранова полнейшее отсутствие забот о самом себе.

"Неприятно, однако ж, будет услышать вам, – писал он дальше, – что в теперешнем положении компании сей не только для нее, но и для пользы государственной нужный человек решился оставить край. Назначенный им в преемники г. Кусков – человек весьма достойный и доброй нравственности. Я отличил его золотой медалью, которую он принял со слезами благодарности, но также решительно отозвался, что оставаться не намерен. Между тем, узнав и вникнув в здешние обстоятельства, скажу вам, милостивые государи мои, откровенно, что по нынешнему устройству края новый человек не скоро найдется здесь и, пока будет ознакамливаться, компания уже почувствует великие и невозвратимые потери, да легко и всех областей лишиться может. Таково-то безобразное устроение торгового нашего дела".

Широкие по размаху планы Резанова, включавшие даже возможность продвижения на хлебный юг, с течением времени перестали пугать Баранова. Беседы стали чаще, продолжительнее и постепенно превратились в дружеские.

– Мне хотелось знать, в чем вы здесь больше всего нуждаетесь, спрашивал Резанов.

– Да прежде всего хотелось бы побольше флота, – говорил Баранов. – А то отрезаны мы и от Охотска и остров от острова, да и по-настоящему защищаться не можем. Иностранные компании хорошо знают эту нашу слабость. Мы сердимся, а как прогнать их? Чем?..

– Кстати, – заметил Резанов, – у вас тут бостонец Вульф затесался и что-то подозрительно долго сидит.

– Дай бог, чтобы все бостонцы были на него похожи. Вульф человек неплохой. Спросите у ваших офицеров, они с ним познакомились.

– Завтра же расспрошу. А как ладите тут с морскими офицерами?