Текст книги "Чудная планета (Рассказы)"

Автор книги: Георгий Демидов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Я ежедневно видел этот угрюмый ландшафт, очень часто даже в такое время суток, и давно к нему привык. Тут такие виды повсюду. Но сегодня меня неожиданно поразило его сходство с тем, который покойный художник взял фоном для своей жестокой картины. И я остановился, вглядываясь в горный пейзаж впереди, знакомо реальный и в то же время почти призрачный в утреннем тумане. Заработало навеянное впечатлением от этой картины воображение, расставившее на окрестных склонах множество крестов с распятыми на них людьми. К тому же под многими из этих склонов протянулись бесчисленные лагерные кладбища. Только тех мертвецов, что лежат на кладбище вон под той сопкой, хватило бы, наверно, чтобы уставить крестами распятий, символизирующих их судьбу, все ближние горы до самого горизонта. А там новые кладбища и новые рощи крестов. И так во все стороны необъятного Колымо-Индигирского района «особого назначения». Действие мрачной аллегории Бациллы, полупризрачного пейзажа впереди и усталости, особенно сильной в такие вот предутренние часы, было причиной того, что реальное и воображаемое оказались почти неразделимыми в моем представлении. Я почти физически видел бесконечный лес распятий, теряющихся в мрачной дали.

Нельзя сказать, чтобы я был не в состоянии прогнать видение. Но человеку свойственно играть в переплетение действительного и воображаемого. Я подправлял и видоизменял возникшую передо мной картину, благо для этого требовалось так же мало усилий, как это часто представляется во сне.

– Ты что, падло, уснул на ходу, что ли? – Ко мне с монтерскими крючками за спиной приближался мой напарник по дежурству, вышедший из двери монтерской, небольшой пристройки к полусарайному строению электростанции. Это был хороший линейный монтер и неплохой товарищ, но человек, страдающий избытком того, что принято называть ответственностью. Он вечно боялся недостаточно быстро поспеть на вызов или устранить повреждение недостаточно надежно и хорошо. Как будто за это он получал бог весть какое вознаграждение, а не полуголодную «птюху». Вот и сейчас занудливый мужик накинулся на меня с бранью: – Ты шакалил на поселке или припух? Целый час жду…

– В чем дело? – спросил я, проводя по глазам рукой, как будто и в самом деле спал.

Оказалось – вызов с рудника, обрыв на линии к террикону. На руднике есть свой монтер, но один он с аварией справиться не может.

– Айда, пошли быстрей! – И усердный ревнитель начальничковых интересов энергично зашагал в том направлении, откуда я сейчас пришел. Рудник расположился на склоне сопки, замыкавшей распадок с другой стороны. Я с трудом поспевал за добросовестным работягой, всё еще не вполне освободившись от охватившего меня наваждения. Но теперь оно ничем более не поддерживалось и вскоре совсем исчезло. По мере того как становилось светлей, проходила и сонливость. Сопки в этой стороне не громоздились так хаотично и высоко, как за электростанцией, и казались скорее просто унылыми, чем мрачными. Такими же унылыми были и тянувшиеся вдоль дороги невысокие горные увалы. Местность принимала свой обычный, прозаический вид. Обыденными становились и мысли.

Обрыв проводов на лини к террикону – авария довольно неприятная. Опоры для них там не врыты в грунт, как следовало бы, – пожалели взрывчатки для ям, – а просто поставлены «на попа» и привалены невысокими кучами камней. Поэтому они часто падают и от ветра, и под тяжестью взобравшегося на них человека. Линейщикам нередко приходится проявлять почти циркаческую сноровку, чтобы не оказаться под упавшим столбом. Хорошо еще, что опоры падают не очень быстро – мешают натянутые на них провода.

Постепенно обычные лагерные мысли вытеснили из головы всё остальное. А дадут ли сегодня на завтрак в лагере обещанные вчера полселедки? Дизелисты, те получают эти полселедки почти каждый день. И хлеба на целых двести грамм больше, чем монтеры. Жаль, что я не могу быть машинистом дизеля, как один из заключенных инженеров здешнего лагеря. Тот, впрочем, в прошлом был конструктором двигателей именно этого типа…

Пока человек жив, проза жизни неизменно берет верх в его сознании над самыми убедительными выводами пессимистической философии. В том числе и теми, которые выражены изобразительными средствами мрачного искусства. И это, наверно, справедливо. «Пусть мертвые думают о мертвом».

1972

Классики литературы и лагерная самодеятельность

Осень 1939 года в лагере Галаганнах была отмечена оживлением художественной самодеятельности заключенных. На протяжении предыдущих трех лет эта самодеятельность влачила тут весьма жалкое существование, хотя и в эти годы никто ее не отменял. По-прежнему любой заключенный, если он обладал желанием и хотя бы небольшим умением играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, петь или исполнять роли в любительских спектаклях, мог записаться в соответствующий кружок при местной культурно-воспитательной части (КВЧ). Любой, если он был «бытовиком», т. е. отбывал срок не за политические преступления. В знаменитом тридцать седьмом году репрессированные «враги народа» были лишены права заниматься в лагере всеми видами самодеятельного искусства и изгнаны из любительских кружков с решительностью, характерной для органов НКВД ежовского периода. Позволить демонстрировать свои таланты даже с лагерной сцены людям, преданным анафеме со всех государственных и общественных амвонов, было сочтено неполитичным. Поэтому не делалось исключений и для тех, кто до ареста носил всякие там звания «заслуженных» и «народных» (в Галаганнахе были и такие). Обойдемся, мол, и без них.

И обходились. И без бывших титулованных артистов, и без рядовых профессионалов сцены и эстрады, и без сколько-нибудь культурных любителей. Другое дело, как обходились. Драматический кружок после исключения из него «врагов народа» распался почти сразу, так как состоял едва ли не из одних только этих «врагов». Струнный и хоровой кружки числились в действующих, но лишь чуть дышали. На двух домрах и трех балалайках бренчали несколько мелких воров. На трехрядной гармони пиликал простенькие вещи деревенский кооператор-растратчик. Руководил музыкальным кружком бывший эстрадник, сидевший за растление малолетней. Он неплохо играл на гитаре, но не обладал ни дирижерским, ни организаторским талантами и авторитетом в своем кружке не пользовался. Еще меньшим был авторитет руководителя хорового кружка, хотя он был настоящим хормейстером с консерваторским образованием. Но беда хормейстера заключалась в том, что свой срок он отбывал за педерастию, а его хор состоял исключительно из молодых уголовниц, блатнячек и проституток. Народ это органически не способный к дисциплине, скандальный и насмешливый. Во время занятий кружка озорные бабы не столько пели, сколько состязались в издевательских выходках над своим руководителем. Несколько молодых парней, вступивших в него только чтобы быть поближе к девкам, были того же поля ягоды, да и петь почти не умели. Мужики же постарше и посолиднее записываться в «хор блатных и нищих», как он именовался в лагере, считали для себя зазорным.

Случалось, что бывшая профессиональная пианистка или знаменитый в прошлом баянист, стосковавшиеся по своим инструментам, просили разрешения поиграть на них у начальницы КВЧ, младшего сержанта Пантелеевой. И баян, и пианино в здешнем КВЧ были. Но та, хотя бабой она была не злой и не глупой, отказывала в разрешении, так как привыкла принимать распоряжения свыше всерьез: «Не могу. Контрреволюционному (ка-эр) контингенту доверять инструменты запрещено…» До приезда на Колыму этой весной Пантелеева служила старшей надзирательницей в женском отделении одной из городских тюрем на материке. Но это было отделение для уголовниц. Политические же сидели в «спецкорпусе», с окнами, забранными железными козырьками, и каменной оградой, надстроенной дополнительным ограждением из колючей проволоки. Поэтому даже работники тюрьмы, не работавшие в спецкорпусе, видели страшных «врагов народа» только изредка и издали.

Колыма соблазнила незамужнюю тюремщицу не столько перспективой быстрой карьеры, и даже не длинным рублем, сколько возможностью выйти замуж. На материке ходили слухи, что тут нарасхват даже такие как она, лишенные всякой привлекательности женщины. Поэтому Пантелеева стала одной из тех, кто откликнулся на призыв комсомолки Сватогуровой, убедившей не старых еще, но одиноких женщин и девушек-комсомолок последовать ее примеру и переселиться на Дальний Восток, где сотни тысяч здоровых, молодых мужчин изнывали без подруг жизни. В числе немногих, оказавшихся решительнее подавляющего большинства «невест», осевших в Хабаровском и Приморском краях, Пантелеева добралась до самого Магадана. Тут работников мест заключения принимали особенно охотно. Узнав, что новоприбывшая была одним из общественных организаторов надзирательского клуба в своей тюрьме и почти закончила семилетку, ей в управлении кадров Дальстроя предложили должность начальника КВЧ в сельхозлаге Галаганнах. Точнее говоря, назначили, так как младший сержант проходила по линии военизированных кадров. Она немного сомневалась, справится ли? Но ее уверили, что большинство занимающих должности начальников лагерных КВЧ – люди, не имеющие никакого образования. Теперь эта должность почти номинальная даже в лагерях легкого труда, как тот же Галаганнах. Должность – «не бей лежачего», как говорят блатные…

По прибытии на место Пантелеева в этом убедилась. После того как предыдущий начальник галаганского КВЧ был переведен на должность помполита в местную ВОХР, эта КВЧ несколько месяцев оставалась вообще без начальника. И ничего. Новый начальник приняла от эстрадника-растлителя, числящегося на должности освобожденного от других работ «воспитателя», музыкальные инструменты, кое-какие ноты, брошюры с пьесами, написанными специально для лагеря, журнал работы КВЧ и вступила в должность, которая оказалась чистейшей воды синекурой. Летом, в сезон полевых работ, здешняя КВЧ вообще не работала, а осенью начиналась вялая подготовка к праздничному концерту. Два раза в неделю бренчали струнники, и столько же раз голосили хористы. В эти дни их надо было послушать с полчаса вечером, только и дела. Начальник КВЧ поправилась, стала как будто менее невзрачной, почти щеголевато носила гимнастерку с одним треугольником в петлице, синюю форменную юбку и начищенные хромовые сапоги. Вскоре она вышла замуж за помощника командира местного отряда ВОХР. В отличие от большинства других мест на Колыме, здесь было немало женщин, желающих выйти замуж. Но как бывшие заключенные, они не годились в жены работнику вооруженной охраны, да еще и члену партии. Другое дело – Пантелеева, имеющая воинское звание, много лет состоящая в комсомоле и готовящаяся автоматически перейти из него в партию.

Замужество отвлекло ее от тягостной поначалу скуки служебного безделья. Постепенно она начала входить во вкус работы, на которой не надо было ничего делать. Но тут произошло событие, сразу же сделавшее ее работу полной хлопот, забот и ответственности. Из Главного лагерного управления пришло циркулярное письмо, извещающее всех, что запрет на участие заключенных категории «ка-эр» в работе лагерных самодеятельных кружков отныне снят. Вероятно это было отражением мартовского XVIII съезда партии, признавшего, хотя и глухо, что партийными и особенно чекистскими органами в деле репрессий и борьбы с внутренней контрреволюцией были допущены некоторые перегибы. Еще раньше канул в небытие вслед за своими бесчисленными жертвами «злой карлик» Ежов. Его место занял человек в интеллигентских очках и воротничке, с интеллигентным лицом, Лаврентий Павлович Берия, новый ближайший «друг и соратник» Сталина. Пересекая моря и горы, до Галаганнаха доходили слухи, что где-то кое-кого из невинно осужденных начали уже освобождать с полной реабилитацией и восстановлением в правах. Казалось, что началось то, во что значительная часть «контриков» тогда еще верила – пересмотр дел оклеветанных, оклеветавших самих себя или просто загнанных в лагеря без суда и следствия. Отмена запрета для политических выступать с лагерной сцены служила косвенным доказательством того, что слухи о начавшемся в недрах НКВД «движении вспять» – не просто слухи. Многие приободрились, особенно те, кто в прошлом имел касательство к театральному и эстрадному искусству или был артистом-любителем. Таких на Галаганнахе было очень много, так как он чуть не на половину состоял из интеллигентов. Это был лагерь легкого труда (по лагерным понятиям, конечно), «лагерь-курорт», в который негодных для работы на приисках и рудниках привозили либо прямо с материка, либо после того, как заключенный уже успел побывать на здешнем «основном производстве» и там «дойти». А с людьми нефизического труда это происходило особенно часто. Женщин же на основное производство вообще не отправляли, и в сельскохозяйственных лагерях они составляли едва ли не большую часть рабочей силы.

Как только было объявлено, что записываться в кружки самодеятельности можно без оглядки на статью и срок, контрики завалили начальницу КВЧ заявлениями. Она растерялась и почти испугалась. Предстояло иметь дело с теми самыми врагами народа, о которых она слышала на бесчисленных собраниях и митингах, читала в газетах и знала, что нет той мерзости, на которую не были бы способны эти люди. Правда, здесь они не производили такого впечатления. Безропотно трудились в лесу, на пристани, на совхозных полях и фермах, летом по четырнадцать-шестнадцать часов в день. Не воровали, не играли в карты, не сквернословили. И всё же, судя по их приговорам, они были «волками в овечьей шкуре». Среди подавших ей заявления были какие-то страшные вредители в области театрального дела – «мейерхольдовцы», крамольные поэтессы и писатели, режиссеры, протаскивавшие через театр и кино чуждые советским людям идеи. Всё это большие грамотеи, опытнейшие специалисты в своем деле. Что если они и тут вздумают заниматься привычным вредительством! Тем более что работу КВЧ надо было переводить теперь на более высокую ступень. Не поручишь же бывшей оперной певице петь частушки, а знаменитой пианистке играть «барыню»! Необходимо возродить драм-кружок, выбирать и ставить пьесы. Сможет ли закончившая всего лишь шесть с половиной классов бывшая надзирательница так усмотреть за опытными вредителями, чтобы они ее как-нибудь не подвели?

Едва ли не худшее состояло в том, что разрешению участвовать в художественной самодеятельности политическим преступникам обрадовались не только они сами, но и лагерь в целом, и вольняшки в поселке, и надзиратели, и даже сам начальник лагеря, старый многоопытный служака по прозванию «Мордвин». Он работал на Колыме со времени организации здесь «треста строительства Дальнего Севера» и в будущем году собирался уже на пенсию.

Циркуляр ГУЛАГа начлаг понял в том смысле, что возрождается старая, доежовская традиция: лагерная самодеятельность обслуживает не только лагерь, но и вольный поселок. В здешнем поселке нет даже кино, а клуб – еще более затхлое заведение, чем даже галаганская КВЧ в последние годы. Поэтому Пантелеева получила недвусмысленное предписание срочно оживить работу этого КВЧ, перестроить его программу в соответствии с новыми возможностями и за оставшиеся три-четыре недели подготовить концерт к 12-й годовщине Октября. Как и в прошлые годы, этот концерт надо сначала поставить в лагере, что будет как бы его генеральной репетицией, а потом уже в клубе вольных. Таково не только общее мнение, но и мнение партийной организации совхоза, в бюро которой входил начальник лагеря.

Начальница КВЧ схватилась за голову. Сделать всё это с контингентом, требующим неусыпного контроля со стороны, так сказать, политической бдительности! Это не блатнячки, которые только и могут, что устроить в помещении КВЧ драку из-за любовника или уединиться с мужчиной в чулане. Кружки, в сущности, надо организовывать заново, репертуар подбирать новый. На кого она может положиться в этих делах? Неужели на людей, признанных опасными для советского народа и его государства?

Начлаг усмехался в седые усы. Именно на них! Даже по отношению к ним принцип «доверяй, но проверяй» остается в силе. Партия и Правительство потому и доверяют работникам мест заключения не только карательную, но и воспитательную работу среди преступников, что надеются на их способность справиться с любыми трудностями. Да и вообще страхи товарища Пантелеевой перед возможным вредительством даже со стороны осужденных за этот вид контрреволюции кажутся ему совершенно лишенными оснований. В чем может выразиться такое вредительство? В срыве какого-нибудь номера? Но это слишком мелко, и вред будет принесен только товарищам самого вредителя, явившихся чтобы этот номер прослушать или посмотреть. В каком-нибудь выпаде со сцены? Но всё, что с нее произносится, поется или играется, должно быть или прямо рекомендовано Главным управлением, или напечатано в советских изданиях. Никакая отсебятина на лагерной сцене не допускается. К подбору правильного репертуара и наблюдению за ним и сводится в сущности вся работа начальника КВЧ. Действуйте смело, товарищ заместитель начлага по культурно-воспитательной части!

Ободренная наставлениями опытного лагработника, Пантелеева начала действовать. Враги народа оказались совсем не такими страшными, как их малевали. Почти все они были очень знающими, неглупыми и вежливыми людьми, дающими своей начальнице толковые и, по-видимому, вполне благожелательные советы. Ни при какой предвзятости в этих советах своих новых помощников и консультантов она не могла усмотреть даже намека на попытку устроить ей какой-нибудь подвох. Всё было так, как будто эти люди были не наказанными за контрреволюционные деяния заключенными, а обычными советскими гражданами, относящимися к делу перевоспитания сбившихся с пути товарищей с сочувствием и пониманием. И хотя «кавэчиха», как называли ее блатные, всё еще предпочла бы иметь дело с привычным ей «социально близким» уголовным элементом, она начинала привыкать и к общению с элементом «чуждым».

Особенно полезен своими советами оказался назначенный руководителем вновь создаваемого драматического кружка бывший кинорежиссер, до ареста довольно широко известный в Союзе. Режиссер сидел за искажение в своих исторических картинах образа Ленина. По этим картинам выходило, что вождь пролетарской революции относился к выявленным впоследствии ее врагам, таким как Бухарин, Рыков и прочие, как к своим ближайшим соратникам и друзьям.

Среди контриков нашлось не менее двух десятков отличных гитаристов, домристов и балалаечников. Вместе с прежними они составили целый оркестр народных инструментов.

Руководил им «заслуженный» в прошлом дирижер всесоюзно известного струнного ансамбля. Хормейстер-гомосексуалист был оставлен на своем месте, зато самым радикальным образом была реорганизована его «капелла».

На организационную возню ушло добрых две недели, и на собственно подготовку к предстоящему концерту оставалось очень мало времени. Помещение КВЧ состояло из не очень большой бревенчатой избы, в которой выгорожены были только темные сени и небольшая кладовая. Поэтому музыкальному и хоровому кружкам приходилось заниматься, чередуясь по дням. А нужно было еще готовить и сольные номера баяниста, частушечниц, плясунов.

И хотя всё это делалось теперь под руководством опытных мастеров своего дела в основном хорошими и дисциплинированными исполнителями, полный рот хлопот был и у начальницы КВЧ. Надо было думать о реквизите – не выпустишь же людей на сцену в драных ватных штанах; о ремонте сцены; улаживать вопрос о переводе участников концерта из дальних командировок на центральную, из ночных смен в дневные; выручать артистов, погоревших на любви. Вчера, например, дежурный надзиратель обнаружил на чердачке барака КВЧ исполнителей дуэта Карася и Одарки. Это были бывший студент консерватории, работавший в лагере парикмахером, и бывшая статистка при оперном театре – телятница на молочной ферме. С трудом удалось уговорить дежурного, чтобы тот не отвел провинившихся в карцер немедленно, но рапорт начальнику лагеря он все-таки накатал. Начальница КВЧ одновременно подала другой рапорт, из которого следовало, что если Карась и Одарка будут водворены в изолятор на полагающиеся им трое суток, то отработать их выступление уже не удастся. Мордвин решил вопрос со свойственной ему мудростью. Наказание преступников он отложил на время после концерта, но обещал им полную амнистию, если они будут выступать хорошо.

А вот болезней не мог ни отменить, ни отложить даже начлаг. Вчера заболела солистка хора, исполнительница «волжских страданий». Диагноз – воспаление легких. Бывшая гарнизонная львица, полковничья жена, а ныне свинарка, простудилась, провалившись на тонком еще льду реки. Она гналась по нему за сбежавшим поросенком. Еще более досадным было то, что молодой цыган, исполнитель цыганской пляски, покалечился, работая на разборке старого барака. Будет ковылять с палкой еще, по крайней мере, дней десять, а концерт надо сдавать через каких-нибудь четыре дня. Сидя за своим столом под портретом нового наркома НКВД и рассеянно слушая репетицию оркестра, начальница КВЧ думала, чем бы ей затянуть образовавшуюся брешь? Придумать, однако, она ничего не могла, слишком мало оставалось времени. Может быть, что-нибудь толковое, по своему обыкновению, подсказал бы ее неофициальный «худрук», бывший киношник. Но и он лежал в больнице.

– Разрешите обратиться, гражданин начальник КВЧ! – Перед ней стоял молодой заключенный в сильно изодранной и во многих местах прожженной телогрейке и таких же ватных штанах – верный признак, что он работает в лесу.

Пантелеева, впрочем, знала это и так. Это был заключенный Скворцов, бытовик, в начале осени отправленный на штрафную командировку за учиненную им очередную пакость. Работая писарем в сельхозе, он просто так, шутки ради, подсунул на подпись главному полеводу пачку нарядов, среди которых были такие, как «разгон дыма по полю», «откатка солнца вручную» и прочее в таком роде, старые лагерные штучки-дрючки. Агроном подал на хулигана рапорт, и тот по приказу начальника лагеря, не в первый раз уже, загремел на штрафную. Скворцов был самым грамотным из здешних бытовиков и сидел по легкой статье – «мелкое мошенничество». Бывший студент литфака попался на подделывании магазинных чеков. Свой небольшой срок он мог бы целиком отбыть на блатных должностях, а вместо этого почти всё время вкалывал на общих, а то и на штрафных работах, как вот теперь. И всё из-за своей непостижимой склонности ко всякого рода злым шуткам. Самыми безобидными из них были, пожалуй, те, которые он проделывал со спящими товарищами по бараку. Всякие «гусары в нос» и «велосипеды» при помощи вложенной между пальцами ног и подожженной полоски бумаги особой новостью тут, конечно, не были. Но ему удавалось изобретать иногда и новые трюки. Скворцов ставил, например, на живот спящему его же лагерную «чуню». Притом делал это так, что тот просыпался и некоторое время недоуменно разглядывал грязный, тяжелый башмак, а затем с силой запускал им в стоящего невдалеке и ухмыляющегося шутника. И тут же вскрикивал, хватаясь за причинное место, к которому этот башмак был привязан недлинной веревочкой. Судя по его рассказам, бывший студент таким же был и на воле. Он то вывешивал в коридоре студенческого общежития объявление-приказ, обязывающий всех жильцов явиться ранним утром выходного дня на никому ненужный пустырь для его расчистки, то звонил на квартиру доценту-гуманитарию и от имени дежурного по АТС рекомендовал ему поставить телефонный аппарат в таз с водой: надвигается-де необычайно сильная гроза и аппарату угрожает опасность. Да и чеки он подделывал не столько из корыстолюбия, сколько в порядке шутки над продавцами и кассирами. Насколько было известно об этом странном преступнике, он был не дурак и очень образованный парень.

Младший сержант глядела на Скворцова подозрительно. Зачем он пожаловал сюда? Если записываться в один из кружков, то почему не сделал этого раньше? Впрочем, может быть, он самодеятельный актер и хочет вступить в драматический кружок. А еще вероятнее, что этот опасный тип хочет как-нибудь затемнить, чтобы выйти из штрафной бригады. Эта бригада занималась осенним сплавом леса, но в связи с ледоставом привезена сюда, чтобы отправиться на лесоповал. Возможно, Скворцов будет сейчас просить начальницу КВЧ оставить его в главном лагере. Она заранее решила, что делать этого не будет, хоть он и «социально близкий».

Однако оказалось, что Скворцов явился с предложением выступить на предстоящем концерте с чтением стихов Маяковского. Он сказал, что имеет опыт таких выступлений со сцены студенческого клуба. У них на факультете художественное чтение всячески поощрялось как почти необходимое для будущих преподавателей литературы искусство. И что он, якобы, в этом искусстве очень преуспел и готов это сейчас продемонстрировать. Бóльшую часть из написанного «Владим Владимычем» он знает на память, а для освежения того, что не вошло в этот фонд, ему достаточно какого-нибудь часа. Так что времени на подготовку ему почти не нужно. Не нужно и перевода с лесной командировки, на которую он отправляется завтра утром. Достаточно, чтобы гражданин начальник отозвала его в день концерта на один вечер. Однако необходимо, чтобы стихи для прочтения на этом концерте она отобрала и утвердила уже сегодня в течение оставшегося до поверки получаса. После этой поверки их, штрафников, из барака уже не выпустят.

Предложение застало начальницу врасплох, хотя и пришлось очень кстати. Советчик-кинорежиссер уже при составлении программы концерта предлагал ей включить в неё художественное чтение. Оно, мол, будет способствовать разнообразию программы и может усилить политико-воспитательную направленность концерта. С этим она согласилась, но предложение отвергла. Стихи бывают либо про любовь, либо про революцию и строительство коммунизма. О любви в лагере лучше помолчать, за нее тут в кондей сажают. А что касается революционных стихов, то кто их будет читать? Всё те же здешние интеллигенты с «ка-эр» статьями? Но гулаговская инструкция, допускающая теперь в самодеятельность заключенных этой категории, тем не менее, не рекомендует доверять им положительные роли в советских пьесах. Значит, и поручать читать стихи про революцию тоже нельзя. «Исказитель образа вождя» только вздохнул и пробормотал что-то про то, что догматическое мышление тоже имеет свою логику.

Теперь положение менялось. Свои услуги в качестве чтеца стихов пролетарского поэта предлагал «социально близкий» заключенный. Правду говоря, сама Пантелеева эти стихи недолюбливала и понимала их плохо. В школе она так и не смогла заучить обязательного в программе по литературе «Паспорта», а уж такие вещи, как «Облако в штанах», не вызывали у нее ничего кроме скуки и недоумения. Но она, конечно, знала, что сам Сталин считает Маяковского первым из революционных поэтов, а строфы из его стихов постоянно употребляются как лозунги. Только вот кто выберет, что из этих стихов следовало бы прочесть со здешней сцены и по какой книжке? Судя по старым спискам книг в лагерной библиотеке, среди них было и «Избранное» Маяковского. Но его давно, видимо, раскурили на цигарки. А тут еще этот хлюст предлагает решить вопрос немедленно. Может, опять что-нибудь затевает и только врет, что умеет хорошо читать стихи? Эх, жаль, что нет рядом ее консультанта по таким вопросам! Тот сразу бы разобрал, что к чему. Но ничего не поделаешь, приходится обходиться без него.

– А ну, прочитай что-нибудь из Маяковского, если вправду помнишь… А вы отдохните! – обратилась начальница к музыкантам.

Те перестали играть, но продолжали шушукаться и ухмыляться, уставившись на Скворцова. До сих пор было известно, что у него есть только один талант – подстраивать окружающим самые неожиданные каверзы.

 
– Уважаемые товарищи потомки…
 

Шушуканье сразу смолкло. Обращение прозвучало неожиданно громко и так, будто оно было произнесено с высокой трибуны. Да и сам Скворцов, парень очень немалого роста, как бы еще вырос и, несмотря на свое обшарпанное одеяние, стал похож на Маяковского с некоторых из его фотографий. Может быть потому, что он стоял посреди комнаты слегка расставив ноги, заложив руки за спину и хмуро, чуть исподлобья, глядя куда-то сквозь окружающих.

 
Роясь в сегодняшнем, окаменевшем г…
И изучая наших лет потемки,
Возможно, вы спросите и обо мне…
 

Слово «дерьмо», напечатанное во всех изданиях произведений Маяковского, чтец заменил словом более грубым, но точно укладывающимся в размеры и рифму строфы. Вообще исполнение бывшего литфаковца отличала та особая манера чтения, которую разработал для своих стихотворений сам покойный поэт. Его голос звучал то иронично и зло:

 
Невысокая честь из-за таких роз
Монументом на площади выситься.
В сквере, где харкает туберкулез,
Где б… с хулиганом, да сифилис… —
 

то горделиво-уверенно: «Мой стих громаду лет прорвет…», то приподнято-торжественно: «Явившись в ЦКК грядущих светлых лет…». Когда Скворцов кончил чтение «Во весь голос», кое-кто из оркестрантов даже зааплодировал. Что он не халтурщик и не темнила, а отличный исполнитель стихов Маяковского, поняла даже начальница КВЧ. Не было у него, по-видимому, и никаких задних мыслей. Даже не просит, чтобы его оставили на центральной командировке хотя бы до дня концерта. Но как быть с выбором стихотворений, не имея перед собой их печатного издания? Доверяться только памяти исполнителя она не имеет права, тем более такого, который пользуется репутацией заведомого пакостника. Ничего, кажется, не выйдет, по крайней мере на этот раз… Но Скворцов, оказывается, предусмотрел и это затруднение. Из-за пазухи своей видавшей виды телогрейки он достал небольшой сильно помятый томик со сбитыми углами:

– Вот, гражданин начальник! С материка через все шмоны и пересылки провез… – Пантелеева прочла на титульном листе протянутой книжки: «В.В. Маяковский. Полное собрание сочинений. Том первый». Заглянула она и на последнюю страницу: Допущено к печати… Зарегистрировано Главлитом за номером… Всё было в порядке. Только вот оглавление пестрело какими-то чудными названиями: «Я», «Мы», «Шумики, шумы и шумищи», «Адище»… Что из этого можно выбрать?

– А вот что, – сказал Скворцов, показывая начальнице одно из названий, стоящих в оглавлении, – «Гимн судье».

– И такое у Маяковского есть? – удивилась та.