Текст книги "Возвращенное имя"

Автор книги: Георгий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Откуда оно, это ощущение? Может быть, оттого, что пришло письмо из моей студенческой молодости, из мест, с которыми были связаны действительно удивительные события? Может быть, лежит на письме отпечаток образа самой Прасковьи Антоновны – мудрой врачевательницы травами, сказительницы, в словах и действиях которой было столько загадочного и интересного? А может быть, дело в самом письме, может, на внучку перешло и проявилось в ней магеринское обаяние, сказочность не только того, что говорила Прасковья Антоновна, но и самой ее незаурядной личности?.. Так и не разобравшись, с непреходящим ощущением, что я вступаю в сказку, принялся я писать ответ Вале, Прасковье Антоновне в то далекое лесное село, в котором жил и работал тридцать лет назад.

Потом Валя писала:

«Добрый день, дорогой Георгий Борисович!

Боже мой, я никак не могла опомниться, когда получила Ваше письмо. У меня ведь не было никакой уверенности, что Вас мое письмо найдет, были только надежды, горячее желание, чтобы мое письмо обязательно Вас разыскало. И несмотря ни на что, я ждала, вся наша семья ждала Вашего ответа. И вот, наконец, я его получила…»

Оказалось, что Вале 18 лет, что ее родители – Иван Семенович Панин и мать Раиса Степановна, младшая дочь Прасковьи Антоновны, – колхозники. У Вали три родных сестры: Тоня, Нина и младшая Шура. А еще есть у нее двоюродная сестра Надя, дочь умершей старшей дочери Прасковьи Антоновны. Ей 19 лет.

Подумать только! Умерла старшая дочь Магериной, та 18-летняя девушка, к которой мы все студенты – участники экспедиции – были далеко не равнодушны. А десятилетняя девчушка Рая, младшая дочь нашей «колдуньи», которую я щелкал по носу и угощал конфетами, стала матерью четырех детей и с ее дочерью я начал такую интересную для меня переписку! И ей сейчас тоже 18 лет. Вот только я за это время стал на тридцать лет старше…

А еще писала Валя, отвечая на мое приглашение приехать в экспедицию:

«…я просто не знаю, как мне Вас благодарить за Ваше предложение зачислить меня в экспедицию. Для меня это огромная радость. Но, право, мне почему-то, признаюсь Вам, страшновато.

У вас в экспедиции будут люди одной профессии, опытные, знающие. И мне, хоть я и интересуюсь археологией, но слишком мало сведуща в этой науке, придется неловко себя чувствовать среди вас. А еще, признаюсь Вам, что я человек стеснительный, смущающийся и трудно схожусь с людьми.

Я очень хочу поехать в экспедицию. Вы пишете, что поездка будет интересной, через половину России и Украину. Это чудесно просто! Мне теперь одна мысль эта не будет давать покоя ни днем, ни ночью. Я буду делать в экспедиции любую работу, пусть самую тяжелую, лишь бы она принесла хоть маленькую пользу для результата раскопок. Главное – раскопки, я буду на раскопках!

Напишите, пожалуйста, Георгий Борисович, это ничего, что у меня такие недостатки характера, ведь в экспедиции должны быть люди умные и веселые, с юмором. Представляю, когда Вы прочтете эти строки, Вам они покажутся смешными…»

Зря Валя беспокоилась. Строки эти вовсе не показались мне смешными. Как мог, я успокоил ее. Написал, что в экспедиции принимают участие обычно не только археологи, что среди землекопов – наших добровольных помощников – много людей самых различных профессий: физики, поэты, врачи и люди многих других специальностей, любящие археологию и охотно проводящие на раскопках свой отпуск.

А еще Валя писала:

«Из деревни отец с матерью пишут, что они мне не советуют ехать в такую даль. Они, я думаю, просто не захотят понять, что мне нужно, обязательно, во что бы то ни стало поехать на раскопки. Одна бабушка, напротив, горячо меня поддерживает и советует ехать.

А бабушка передает Вам низкий земной поклон. Отец пишет мне, что бабушка, хоть читать не умеет, но попросила, чтобы ей показали те строки, где про нее говорится. Надела старенькие очки и долго, пристально смотрела на буквы, тихо шевеля губами…»

Вот оно как. Очки, значит. А ведь каким зорким, каким ясным был взгляд Прасковьи Антоновны, когда я был ее гостем. Но вот характер остался прежним – независимым, смелым – она одна, вопреки дочери и зятю, настоятельно советует внучке поехать в экспедицию, пуститься в новое, совершенно неизведанное, в незнаемое…

Я не выдержал и вместе с женой и сыном поехал вскоре в гости к Прасковье Антоновне. Было это в 1970 году. Радостной и грустной одновременно была наша встреча. Погиб на фронте Федя, умерли Стеша и Семеновна…

Сильно постарела Прасковья Антоновна, однако память ее осталась прежней. А в каждой из ее внучек есть что-то от нее самой. Какие это замечательные девушки! Какие разные, непохожие. Но всех их объединяет острый ум, четко выраженная индивидуальность. До сих пор с затаенным дыханием слушают они, как поет бабушка старинные песни…

ДАНДАНКАН

В ПОДЗЕМНЫЙ ДВОРЕЦ?..

Высокий румяный офицер с погонами старшего лейтенанта поставил объемистый чемодан на пол, ладонью вытер пот с лица и козырнул. Потом, оглядев древнюю керамику и украшения, лежавшие на полках застекленных шкафов, которые стояли в помещении кафедры, он широко улыбнулся и с облегчением сказал:

– Ну, наконец-то попал куда надо!

Мы с профессором с интересом ждали продолжения. Офицер не заставил долго ждать. Еще раз отерев пот, он вдруг смутился и пробормотал:

– Вы извините, товарищи ученые, может, я не ко времени. Только дело срочное.

Потом, обретя форму, офицер четко и коротко доложил:

– Наша воинская часть помогает прокладывать дорогу в юго-восточных Каракумах. В большом бугре, из которого в пустыне брали камень, обнаружен подземный дворец.

Мы с профессором переглянулись. А офицер продолжал:

– Прибыл сюда по командировочному предписанию. А кроме того, командир части приказал найти археологов и им доложить об открытии. А вот это, – тут он снова улыбнулся, – вещественное доказательство.

Офицер не без труда поставил чемодан на стол и вытащил из него кусок каменной колонны, покрытой тончайшей резьбой – стилизованными изображениями растений, звездами и многоугольниками.

Мы усадили офицера и стали его расспрашивать. Но ничего существенного к уже сказанному он не добавил. В огромном песчаном бугре, под слоем песка, камня, кирпича, на глубине двух метров открылись руины большого здания.

Профессор, внимательно рассмотрев кусок колонны, сказал:

– Судя по стилистическим особенностям орнамента, это домонгольское мусульманское средневековье. Очень интересно. Очень!

Юго-восточные Каракумы! Тогда еще совсем не исследованная археологами область. Приобретали мировую известность раскопки древнего Хорезма в Кызылкумах, уже поражали наше воображение обнаруженные археологами дворцовые фрески Пянджикента из Таджикистана, а Каракумы – одна из величайших в мире песчаных пустынь – все еще оставались для археологов неведомой землей! И вдруг такое открытие!

– Приезжайте, товарищи ученые, – сказал старший лейтенант, – командир приказал передать: в чем надо – поможем. – Оставив адрес, старший лейтенант попрощался и ушел.

Совершенно ясно, что экспедицию нужно посылать, и посылать возможно скорее, несмотря на все трудности ее организации в суровое военное время.

Профессор обратился ко мне:

– Поедете? – и тут же добавил: – Нет, нет. Не торопитесь. Ответите завтра. Только учтите – это Каракумы. – Вдруг, неизвестно почему рассердившись, профессор пробурчал: – Вы же сами знаете – на кафедре сейчас нет специалистов по Средней Азии. А археолог – везде археолог, – и, упрямо насупившись, замолчал.

Он все понял, сказал обо всем самом главном. С трудом подавив желание сейчас же ответить, я отправился домой. Тут было о чем подумать. Разве можно пропустить такую необычайную возможность? Что Каракумы – это пустыня, что там будет не совсем как дома или в туристическом походе, об этом я и без профессора догадывался. И он отлично знал, что уж это меня не остановит. Просто так сказал – как начальство, для порядка. Меня смущало совсем другое. Все годы учебы в университете я работал в экспедициях по славянской археологии. Конечно, я прослушал курс по археологии Средней Азии. Но чего стоят эти школярские знания без практической работы в экспедиции? Да, археолог – везде археолог. Можно, конечно, заложить раскопы, вести точное описание процесса работ, фиксацию находок. Ну, а дальше что?

Огромная ответственность ложится на каждого археолога в экспедиции. Чем важнее открытие, тем больше ответственность. Ведь можно прочесть неизвестную еще страницу истории, а можно, не поняв, изорвать, испортить эту страницу так, что ее уже никто не сумеет прочесть. Я не подготовлен к этой экспедиции. Нет у меня для нее нужных знаний. Нет, решительно нельзя ехать.

И все-таки мне мучительно, до какого-то исступления хотелось поехать. И дело тут было не только в удивительно заманчивой тайне, которая ждала разгадки.

…Я был демобилизован из армии с «белым билетом» – снят с воинского учета по болезни. После этого меня зачислили на кафедру археологии университета ассистентом.

Шла война. Опустела кафедра. Погибли многие мои товарищи по студенческим годам, по экспедициям в Новгороде, в лесном селе. Где-то в волнах Черного моря исчез след Ивана Птицына, в первые же дни войны вернувшегося к своей прежней профессии военного моряка. В бою под Можайском был смертельно ранен Гриша Минский. Пропали без вести Эля Таубин, Рувим Розенберг, Костя Забродин, Георгий Бауэр… Никогда не поедут они больше ни в одну из экспедиций, никогда не сделают ни одного открытия. Не осуществится ничего из того, к чему мы вместе готовились все годы учебы в университете, то, чему должна была быть посвящена вся жизнь, которая, как казалось перед войной, только начиналась. Имена их будут со скорбью и благодарностью помнить многие люди. Из разведчиков истории они стали ее частью. Гордая судьба. Но черта подведена. Неужели никогда не осуществятся, пусть даже не ими самими, их мечты, о которых знали только близкие?

Очень трудное это было время для работы ассистентом кафедры археологии. И вдруг, как ослепительная вспышка… Как будто в новом суровом облике, но вернулось прежнее – разумное, прекрасное, сказочное и в то же время до боли знакомое и реальное… Как будто мы снова вместе, снова едем в экспедицию…

Утром, придя на кафедру, я сказал профессору:

– Я все как следует обдумал. Да, вы правы – надеюсь, что хоть в чем-нибудь я смогу принести пользу. Я твердо решил ехать.

Профессор, пробурчав: «Так я и знал», рассказал мне о том, что́ он успел за это время сделать для подготовки экспедиции. В ней примут участие опытный археолог, работающий в Туркменском филиале Академии наук, Николай Иванович Кремнев и известный историк-востоковед Алексей Владимирович Леонов, недавно с блеском защитивший докторскую диссертацию. Еще в университете я слышал красочные лекции Леонова, успел проникнуться к нему почтением. О Кремневе я, правда, ничего до сих пор не слышал, но самый факт участия в экспедиции специалиста по Средней Азии был очень обнадеживающим. Все недолгое время, оставшееся до выезда, и всю дорогу я читал не без труда добытые книжки: трехтомное издание Академии наук «Туркмения», сборник извлечений из работ средневековых арабских и персидских историков и путешественников, касающихся Туркмении.

Наконец на вокзале небольшого города Байрам-Али нас встретил старый знакомый – старший лейтенант Волков, который привез на кафедру обломок колонны. Тут произошла маленькая заминка. Оказалось, что предназначавшаяся нам машина внезапно вышла из строя, а на обычных машинах по пустыне не проедешь. Приходилось ждать до завтра. Видя наши огорченные лица, старший лейтенант нерешительно сказал:

– Есть тут у нас еще одна машина, приспособленная для песков, так то бензовозка.

– Гм, – с недоумением произнес Леонов. – А разве мы поедем не на верблюдах?

– Да что ты, товарищ профессор, – отозвался Волков, – разве можно? Ведь это и долго и муторно.

Замечу кстати, что, когда недели через две мне поневоле довелось во время охоты на джейранов проделать изрядный путь на верблюде, я, вспоминая, как ездил на верблюде Тартарен, полностью оценил мудрость Волкова.

Конечно, чертовски обидно въезжать в Каракумы на какой-то бензовозке, но ничего не поделаешь. Леонов сел в кабину с шофером, а мы с Кремневым уселись на небольших площадках по обе стороны цистерны с бензином и уцепились за железные поручни.

Быстро промелькнули белые домики, ровные ленты арыков Байрам-Али на фоне руин огромных зданий, и мы въехали в пустыню Каракумы.

Машина шла быстро и ровно. Вокруг, насколько хватал глаз, лежали пески. Темно-желтые песчаные равнины, светло-желтые косые гряды высотой пять-шесть метров, красно-желтые холмы – барханы, поверхность которых, вся в мелких крутых извивах, была похожа на огромную стиральную доску. В резком и сильном солнечном свете, казалось, видна была, как сквозь увеличительное стекло, каждая песчинка. Дул свежий северный ветер, еще усиленный движением машины. Иногда в песках что-то посверкивало ослепительно, как обломки зеркал. Я невольно подумал: «Почему же Каракумы называются именно Каракумы – черные пески? Или иначе их называют – злые пески? Ведь они совсем не черные и совсем не злые!»

Возле дороги большой грязно-белый лунь, тяжело взмахивая крыльями, поднимался в безоблачное бледно-голубое небо, зажав в когтях черепаху. Поднявшись очень высоко, он выпустил черепаху, которая полетела вниз и тяжело плюхнулась на бархан. Лунь стремительно опустился вслед за черепахой, ухватил ее когтями и снова взмыл кверху. Покружившись, он снова выпустил черепаху. На этот раз она упала на каменный увал. Панцирь раскололся от страшного удара, и лунь, спустившись, стал разрывать клювом обнажившиеся лапы и тело черепахи.

Я все еще смотрел в ту сторону, где скрылись за барханом лунь и черепаха, когда машина развернулась и затормозила. Среди песчаной равнины стояли две большие палатки и несколько железных бочек.

– Вот и штаб! Приехали! – весело сказал шофер.

«Неказисто», – подумал я.

В это время откуда-то из-под земли появились двое солдат. Мы поздоровались. Внимательно присмотревшись, я увидел, что возле палаток находится с десяток вырытых в песке землянок, потолочные накаты которых едва возвышались над поверхностью. Из одной землянки вышел пожилой офицер с погонами капитана. Подойдя к нам, он хрипловатым голосом сказал:

– Добро пожаловать, товарищи археологи! Разрешите представиться – Иван Михайлович, командир части.

Мы поздоровались и пошли вместе с капитаном к его землянке.

У входа в землянку, возле дощатой собачьей конуры, сидел, привязанный на веревке, огромный серый ящер – варан. Варан дремал на солнцепеке. Его приплюснутая голова была сплошь покрыта мелкими щитками брони. Вытянутое тело и длинный хвост с бурыми поперечными полосами украшали круглые и твердые, как медали, чешуйки. Вообще вид у варана был весьма заслуженный. Совершенно неподвижный, он казался высеченным из серо-желтого камня. Леонов буквально сделал стойку перед вараном и не сводил с него очарованного взгляда.

– Смотрите, смотрите, – обратился к нам Леонов, хотя мы и так не отрывали глаз от варана, – это же химера с собора Парижской богоматери! Это из «Затерянного мира» Конан-Дойля! О, какая необыкновенная изощренность форм, какое чудовищное и изящное создание! – Говоря это, Леонов наклонился и погладил варана возле хвоста.

– Осторожнее! – крикнул Иван Михайлович и пояснил отпрянувшему Леонову: – Хвост – самое сильное оружие варана.

Леонов, на этот раз зайдя варану во фронт, слегка наклонился над ним и зашипел:

– Вот ты какая злобная тварь.

В это время варан, до того казавшийся каменным, неожиданно тоже зашипел и молниеносно вытянул длинный, раздвоенный на конце, как у змеи, язык, щелкнул острыми, коническими, загнутыми назад зубами.

– Васька! На место! – крикнул Иван Михайлович, и варан, как собака, покорно и быстро заковылял в конуру на своих мощных кривых лапах.

– Какая мерзость! – фальцетом проскрипел Леонов.

– Да нет, что вы! – ответил Иван Михайлович. – Варан – скотина полезная: уничтожает змей, мышей. Из кожи его делают прочную и красивую обувь, да и мясо вкусное – хотите, угощу?

Но никто из нас как-то не выразил энтузиазма в ответ на предложение Ивана Михайловича, и мы спустились в командирскую землянку.

Мы уселись на деревянные табуретки возле дощатого стола. Иван Михайлович сел на узкую походную койку под большой картой, сплошь исчерченной разноцветными карандашами. Леонов, по праву взявший на себя представительство, красноречиво говорил о задачах экспедиции, об историческом прошлом этого района Средней Азии. Кремнев молчал, за все время только два раза неопределенно хмыкнул, а я присматривался к Ивану Михайловичу, и, честно говоря, он мне не понравился. Я хорошо помнил своих боевых командиров. Иван Михайлович ничем на них не походил. В его морщинистом лице, в выцветших бледно-голубых глазах и утином носе было что-то не только мирное, но даже, как мне показалось, бабье, и этому впечатлению не противоречили довольно большие, вислые, с сильной проседью усы. Да и фуражка и китель на нем тоже были какие-то морщинистые и выцветшие.

Когда Леонов кончил, Иван Михайлович тихо сказал:

– Спасибо, товарищи, что приехали, и за рассказ спасибо. Мы понимаем, что там что-то важное, а в чем дело – нам не разобраться. Бугор, где найдена колонна, у местных жителей называется Таш-Рабат – каменное селение, слобода, что ли, если на русский перевести…

– А откуда вы знаете туркменский язык, Иван Михайлович? – перебил я командира.

Иван Михайлович смущенно улыбнулся.

– Да я не так чтобы особенно знаю, но все-таки понимаю. Я ведь родился в Средней Азии. Еще в 1891 году, во время голода, мои родители сюда вместе с другими крестьянами из Тамбовщины переселились. Так и живем здесь. Да… Так вот. Видимо, на месте Таш-Рабата было в древности большое селение. Только не понять – как же в голой пустыне, без воды люди могли жить. Вот в этом вам и надо разобраться. На Таш-Рабате вам приготовлена большая землянка. Продукты и воду будем доставлять. Хотя и не часто. Я запросил командующего о разрешении предоставить вам солдат для раскопок. Да что-то долго нет ответа. Как только будет – дам солдат. А пока что присмотритесь, располагайтесь там. Может быть, я чем-нибудь смогу помочь.

– Иван Михайлович, – снова обратился я к капитану, – а почему Каракумы так называются – «Черные пески»? Они же не черные!

– У местных жителей, – задумчиво ответил Иван Михайлович, – черными называются заросшие пески, пески, покрытые растительностью. А вот почему Каракумы – почти голые пески – именно так называются, я не знаю.

ТАШ-РАБАТ – КАМЕННЫЙ ГОРОД

Оказалось, что ехать в Таш-Рабат мы можем только на знакомой уже бензовозке, так как предназначенная для нас машина все еще не приведена в порядок. Иван Михайлович предложил переждать в штабе самые жаркие дневные часы и выехать в Таш-Рабат под вечер. Мы нехотя согласились.

– Эх, – мечтательно сказал Леонов, – в баньке бы попариться после такой дороги! Да уж теперь надолго придется об этом забыть.

– Да нет, что вы! – отозвался Иван Михайлович. – Можно и в баньке.

Мы с недоумением переглянулись.

– Извольте, – сказал, вставая, Иван Михайлович.

Мы, продолжая с недоверием переглядываться, пошли за ним. Но действительно, в большой землянке находилась баня. В ней была даже парильня с полоком. Вода сама подогревалась солнцем в железных бочках наверху и через шланги шла в баню. Только в парильне раскаливал камни угольный мангал. Это было похоже на чудо: в безводной пустыне Каракумов – баня!

– Да откуда же вы воду берете? – с недоумением спросил Леонов.

– Здесь рядом, – ответил Иван Михайлович, – из верблюжьих колодцев. Пить ее человеку невозможно – такая она соленая, до сорока градусов жесткости, – а мыться можно. Особенно если подмешать к воде золу.

После того как мы с наслаждением помылись, наступило время ехать. Снова сели мы на бензовозку. С нами, на площадке у цистерны, пристроился и Иван Михайлович. Мы тронулись. Но только все изменилось по сравнению с поездкой до штаба. Несмотря на то что солнце стояло уже низко, была нестерпимая жара. Жаром несло не столько от солнца, сколько от песка. Ветер совсем утих. Моя гимнастерка потемнела от пота и тут же высохла и стала противно жесткой. Машина шла медленно, тяжело переваливаясь с холма на холм, буксуя и рыча. Из-за частых и высоких барханов и грядовых песков почти ничего вокруг не было видно. Впрочем, и смотреть-то было не на что. Приходилось цепляться за поручни бензовозки.

– Иван Михайлович! – прокричал я. – Почему так изменился профиль дороги?

– А здесь вообще нет дороги, – ответил Иван Михайлович. – С этой стороны шоссе проведено только до штаба.

Ах, вот оно что! А я и не заметил, что до штаба мы ехали по шоссе.

Вдруг я увидел нечто весьма странное. На крутой бархан резко вкатилось автомобильное колесо и, подпрыгивая, понеслось вниз. Откуда здесь – в девственной и дикой пустыне – колесо? Почему и куда оно катится, недоумевал я. Впрочем, тут же нашелся ответ: машина наша накренилась и, тяжело проскрипев по песку, встала. Шофер молча выскочил и помчался вслед за колесом. Иван Михайлович, соскочив на песок, пробормотал:

– Да. Тут и шпильки, как ножом, срезает.

Пока Иван Михайлович с шофером возились над колесом, а мы им помогали, солнце спустилось еще ниже. После нескольких часов тяжелой езды перед нами внезапно открылась необычайная, невиданная картина. Перед огромным темно-коричневым холмом металось, вспыхивало, сверкало море красного и золотистого пламени. Огненные волны взбирались до середины холма, опадали, растекаясь, широко и плавно уходя вдаль.

– Иван Михайлович, что это? – спросил я, не отрывая взгляда от невиданного зрелища.

– Такыр, а за ним Таш-Рабат, – ответил Иван Михайлович.

Как ни соблазнительно было узнать, что такое «такыр», и посмотреть на него вблизи, мы, несмотря на жару и изрядную встряску, полученную за время путешествия, быстро вскарабкались на вершину холма Таш-Рабат. Пока Леонов и Кремнев, предводительствуемые Иваном Михайловичем, направлялись к большой яме в центре холма, я, по уже сложившейся привычке, обошел плато холма по периметру.

Плато имело приблизительно форму квадрата размером 210 на 216 метров. Значит, общая площадь его более четырех с половиной гектаров. По всем четырем сторонам квадрата то в одном, то в другом месте из-под песчаного слоя виднелись большие скопления глины, видимо, остатки оплывшего сырцового кирпича или блоков. На плато находилось много засыпанных песком небольших холмиков – вероятно, остатки жилищ или каких-либо других зданий. В разных местах виднелись довольно значительные перекопы – отсюда, видно, издавна брали кирпич. По всему плато встречались полузасыпанные песком крепкие, хорошо обожженные кирпичи, обломки глиняной посуды – светло желтой и разноцветной, с красочной коричневой, желтой, зеленой, черной и серой поливой. Закончив осмотр, я присоединился к моим товарищам, которые все еще находились у ямы в центре плато, и доложил Кремневу как начальнику экспедиции о результатах осмотра. Выслушав меня, Кремнев сказал:

– А теперь взгляните!

В центре ямы, на глубине двух метров из-под слоя песка и жженого кирпича виднелась часть лежащей на земле колонны, сплошь покрытой резьбой. Глубокие резные изображения розеток, многоугольников, овалов и кружков, вписанных друг в друга, радовали глаз смелой точностью рисунка.

Пока мы рассматривали резьбу, неожиданно стемнело. Мы включили электрические фонарики и спустились в просторную землянку, где уже лежали перенесенные шофером наши вещи.

В землянке стоял стол, несколько табуреток, два высокогорлых глиняных кувшина с мелкопористыми стенками, три походные кровати, накрытые кошмами, поверх которых лежали кисейные накомарники.

Иван Михайлович положил на стол большую карту, где крестиком был отмечен Таш-Рабат. Я выложил собранные образцы древней посуды.

– Перед нами городище с мощными глинобитными стенами, – сказал Кремнев. – Возможно, город, хотя не всякое укрепленное поселение было городом. В центре – большое здание, видимо, главное здание на поселении. Назначение его пока неясно. Судя по керамике, поселение было обитаемо с девятого века до двенадцатого. Вот здесь поливная керамика трех основных видов. Первая выделывалась в девятом – десятом веках, в эпоху царствования в Мавераннахре[2]2
  Маверанна́хр – по-арабски «Заречье» – междуречье рек Амударьи и Сырдарьи.


[Закрыть] и прилегающих к нему областях династии Саманидов. Вторая группа относится к одиннадцатому веку, к эпохе, переходной от династии Саманидов к династии ханов Караханидов и ко времени расцвета Хорезмийского государства, находившегося в Кызылкумах, на территории нынешней Кара-Калпакии. И наконец, последняя, третья группа относится к двенадцатому веку – ко времени правления туркменской династии Сельджуков, под власть которых в это время перешла вся Средняя Азия.

– Вам, Георгий Борисович, – обратился ко мне Кремнев, – поручается вести сбор, описание и подсчет керамики. Необходимо выявить все характерные формы, проследить особенности керамики, а также выяснить количественное соотношение между этими тремя основными группами. Мы с Алексеем Владимировичем будем заниматься изучением остатков центрального здания. Помните, товарищи, что нам предстоит впервые изучение средневекового поселения в юго-восточных Каракумах.

Иван Михайлович предложил сделать перерыв и поужинать. У нас с собой была захвачена еще в городе еда, которая послужила дополнением к довольно скудному армейскому пайку.

– Иван Михайлович, – спросил я, – почему кувшины для воды пористые?

– Сквозь поры при сильной жаре выделяется влага, и вода в кувшине остается прохладной, – ответил капитан.

– А зачем накомарные пологи? Разве здесь есть комары?

– Комаров нет, но есть другая нечисть, похуже.

Как раз в это время я увидел на столе маленького, длиной не более сантиметра, паучка. У него было круглое черное бархатистое брюшко, на котором ярко выделялись красные пятнышки, окруженные белой каемкой. Паучок был очень красивый.

– Что это? – спросил я и протянул к паучку руку.

Но Иван Михайлович опередил меня: мягким и точным, каким-то кошачьим движением накрыл паучка коробкой «Казбека» и раздавил. После этого, отерев выступивший на лице пот, он сказал:

– Это каракурт – самое ядовитое насекомое пустыни. Верблюд умирает от укуса каракурта через несколько минут, человек – через несколько часов. Эти мерзкие твари уничтожают даже друг друга. После спаривания самка убивает самца, разрывает его на части и пожирает. Вот от таких и нужны накомарники и кошмы на кровати. Завертывайте полог на ночь, концы засовывайте под кошму.

За столом воцарилось молчание, которое прервал я, неожиданно для самого себя пробормотав запомнившуюся мне бессмысленную фразу о каракуртах из сочинения путешественника XVIII века Самуила Гмелина:

«Сия тарантула наипаче муку причиняет верблюдам, ибо когда они летом линяют, то она их любит уязвлять».

– Да, верблюды, – отозвался Иван Михайлович. – Это был самец. Самка в полтора раза больше и в сто шестьдесят раз ядовитее. Только каракурт никогда не нападает первым. Но, если его заденешь, кусает немедленно.

После этого мы с полчаса ползали по всей землянке с фонариками и светцом из снарядной гильзы, но больше каракуртов, к счастью, не обнаружили.

Пожелав нам спокойной ночи, Иван Михайлович вскоре собрался уезжать. Я вышел его проводить. Когда мы взобрались на гребень вала – остатки стен городища, я снова был потрясен такыром, который совершенно изменился. Теперь, ярко освещенный огромной азиатской луной, такыр сверкал и переливался голубоватым и зеленым пламенем, которое то клубилось, то набегало на подножие холма широкими крутыми волнами.

– Что такое такыр, Иван Михайлович? – спросил я.

Мы спустились вниз.

– Никто не знает точно, что такое такыр, – отозвался Иван Михайлович. – В древних долинах, на пониженных участках равнины, образуются ровные глинистые пространства, часто овальной формы. Поверхность их покрыта тонким глинистым осадком.

И вблизи такыр оказался совершенно необычайным. Плотная блестящая поверхность его состояла из небольших, очень четких многоугольных плиток.

Видя мое недоумение, Иван Михайлович пояснил:

– Поверхность такыров почти не пропускает влаги. Весной, во время дождей, такыры превращаются в мелкие мутные озера. Потом вода высыхает и поверхность растрескивается. Трещины заплывают, потом снова образуются. Так и получается знаменитый такырный паркет. Этот такыр красного цвета и довольно сильно засолен. Но бывают и розовые, серые или белые и почти не засоленные. Днем кристаллы соли, вкрапленные в глину, отражают солнце, и тогда кажется, что такыр охвачен красным пламенем, ночью – под светом луны – такыры зеленые и голубые.

Иван Михайлович попрощался и уехал, а я долго смотрел, как прыгал по барханам все более далекий свет фар его бензовозки.

Наверняка Иван Михайлович все правильно объяснил мне о такырах, но только я ничуть не удивился бы, если б на этом безупречно ровном и блестящем паркете под звуки неслышимой музыки заскользили в фантастическом танце невиданные пары.

Потом я еще долгое время простоял на валу Таш-Рабата, и тут-то впервые сказочное очарование пустыни коснулось меня.

Стояла неслыханная, невозможная тишина. Внизу металось голубое беззвучное пламя такыра. Струи холодного ночного воздуха обвевали меня. Низко нависло черное бархатное азиатское небо с огромными, яркими звездами. Некоторые из них, оставляя еле заметный голубоватый след, срывались с неба и падали вдалеке. Я ощущал безмерность пространства и времени, я сам был частью этой безмерности, частью вечности и бесконечности миров… Кто хоть раз был в пустыне один – поймет меня. Добравшись наконец до койки и не забыв подоткнуть полы накомарника, я, по давней привычке спать где угодно и на чем угодно, тут же крепко уснул и проснулся от режущего солнечного луча, проходившего сквозь узенькое оконце, и от скрипучего голоса Кремнева:

– Надо начинать, пока не жарко.